Повелитель крыс

I

Грифон приснился ему в Чикаго на третью ночь.

Григорий Николау понимал, что спит, хотя глаза его были открыты и он стоял посередине гостиничного номера. Он понимал, что спит, хотя помнил, что окончательно проснулся всего несколько мгновений назад. Но еще он понимал, что видит необычный сон), хотя подобное случалось с ним в прошлом настолько часто, что, наверное, правильнее было бы счесть этот сон обычным. Он помнил, как вдруг отяжелели его веки. Секундное головокружение. Больше — ничего. Но хватало и этого, ну и, конечно, самого грифона.

— Ах, Григорий, Григорий, в последнее время я так скучал по тебе, — рокотала каменная фигура, нагло взгромоздившаяся на спинку элегантного стула. Спору нет, грифон был огромен, ростом выше любого человека, и все же не было ничего невероятного в том, что гость Николау выбрал себе в качестве насеста хлипкий стул. В конце концов все происходило во сне.

К несчастью для Григория, Фроствинг был уж слишком реален.

Не дождавшись от него своевременной реакции на это излияние чувств, жуткое создание покачало головой, увенчанной рожками, и ухмыльнулось. Фроствинг всегда ухмылялся — его ухмылка была вырезана на камне, и у него попросту не было иного выбора.

— Не мог же ты забыть меня, Григорий! Ведь прошло чуть больше двух недель…

— Если бы я о тебе забыл, то только потому, что ты бы сам заставил меня забыть.

Фроствинг хмыкнул и вроде бы подмигнул Григорию. Трудно сказать, подмигнул на самом деле или нет. В отличие от неподвижных каменных фигур, украшавших Собор Парижской Богоматери, морда мучителя Григория являла собой неоконченное скульптурное произведение. Кем бы ни был тот безумный ваятель, что выпустил грифона на волю из камня, из которого тот был вырезан, он оставил его недоделанным. Глаза Фросгвинга являли собой две тяжелые надбровные дуги, нависшие над черными впадинами глазниц. Еще более небрежно был сработан нос: еле намеченный выступ, по низу которого были высечены две вертикальные бороздки. По сравнению с глазами и носом пара рогов на макушке и оперенные уши смотрелись почти изысканно.

Прочие части тела грифона были недоработаны в той же мере, в какой и его физиономия. Фроствинг был снабжен передними и задними лапами, украшенными когтями, размером приличествующими любому представителю грифоньего племени, но и лапам, и когтям недоставало окончательной отделки. Даже могучие крылья грифона остались вырезанными начерно, грубо, но каким-то непостижимым образом Фроствинг ухитрялся размахивать ими с некоторой долей легкости и изящества, как, впрочем, и сейчас.

Со скоростью и ловкостью, непостижимой для столь громоздкого создания, Фроствинг перелетел через номер и опустился на другой стул. Его острые когти вонзились в дорогую обивку, но не порвали ее. Когда грифон хотел, он мог быть очень аккуратен… но такое случалось нечасто.

За новым насестом жутковатого гостя Григория висело большое зеркало, обрамленное резной деревянной рамой. Григорий смотрел на свое отражение. Прищуренные темные глаза под густыми черными бровями. Жесткая грива волос цвета воронова крыла. Черты лица у него были типичные для выходца из Восточной Европы, но относительно своей родословной Николау имел самое смутное представление. Он не носил ни усов, ни бороды и внешность свою считал самой заурядной, но знал, что многие женщины находили его вполне привлекательным — в особенности, когда он, как сейчас, был одет в вечерний костюм. Итальянский костюм удивительно шел к цвету его глаз — ну, то есть так сказала Григорию симпатичная администраторша отеля.

Мысленно выругавшись, Григорий оторвал взгляд от собственного отражения и воззрился на ухмыляющегося грифона. Фроствинг нарочно устроился именно на этом стуле: он понимал, что зеркало привлечет внимание его жертвы. Однако в зеркало Николау смотрел вовсе не потому, что ему так уж нравилось любоваться собой, и они оба это понимали.

— Что тебе от меня понадобилось на этот раз? — выдавил Григорий.

Даже после стольких лет мучений он еще был способен на дерзость. Дерзость эта была абсолютно бесполезна, безусловно, но то, что он еще мог сопротивляться Фроствингу, позволяло ему держаться… ну и еще то, что у него просто-напросто не было другого выбора, кроме как держаться.

Сколько же веков? Он не мог вспомнить. Его жуткий спутник похитил и это знание — да если бы только его…

Прежде чем ответить, грифон привел себя в порядок: провел длинными каменными когтями по краям крыльев. Крылья приподнялись, и перед Григорием предстало, пожалуй, самое привлекательное во внешности Фроствинга. Он был почти целиком высечен из серой тусклой глыбы, но передние края его крыльев, ближе к плечам, были вырезаны из какого-то особенного камня — белого, словно кость. Жилы того же камня тянулись по его плечам, пронизывали поверху оба крыла. Когда-то, давным-давно, в том прошлом, о котором Григорий забыл, эта белизна показалась ему снегом, усыпавшим статую, и тогда он прозвал своего мучителя Фроствингом-Снегокрылом. Было ли у грифона другое имя, этого Григорий не знал. Или знал, да тоже забыл.

Он о стольком забыл… и все благодаря этому чудовищу, что теперь охорашивалось, восседая на спинке стула. Наконец Фроствинг провещился:

— Не сидится тебе на месте. Опять переехал… А я думал, тебе в Лондоне понравилось.

В Лондоне ему не просто понравилось. Он по-настоящему полюбил и Лондон, и Великобританию вообще. Но был вынужден бежать оттуда — впрочем, как из любого места, которое успевал полюбить. Наставало такое время, когда Григория начинали мучить вопросы, треклятые вопросы, а кроме вопросов, его толкала прочь от полюбившихся мест извечная необходимость, не позволявшая нигде задерживаться надолго. Перечень покинутых им городов и стран был долог и заканчивался у границ памяти, а память была его больным местом.

Григорий решительно отошел от грифона и направился к бару. Вынул оттуда небольшую бутылку виски, налил полный стакан и залпом выпил, не получив при этом никакого впечатления от крепости напитка. Потребление спиртного было для него пустой тратой времени: сколько бы он ни выпил, как бы ни были крепки напитки, для него все они по воздействию на организм были равны воде. Он не мог напиться, когда от этого зависела его жизнь.

Точно так же он не мог сойти с ума — об этом Григорий всегда искренне сожалел. С какими бы ужасами ему ни приходилось сталкиваться, безумие упорно отказывалось протянуть ему руку спасения. И Фроствинг как-то раз предупредил его о том, что не даст ему улизнуть этим путем.

— Я уехал из Лондона потому, что всегда мечтал побывать в Чикаго, — отозвался наконец Григорий, стоя спиной к своему мучителю. — Слыхал, будто бы это очень красивый город.

— Ну, может, он и был ничего себе — лет сто тому назад, — проворчал грифон. — Когда тут только-только пожар отполыхал. Пожалуй, стоило бы повторить это мероприятие. Пожары — залог чистоты.

Проигнорировав это замечание грифона, Николау налил себе еще виски. Оставалось довольствоваться если не крепостью, то вкусом напитка.

— Ты знаешь, что я тебе скажу. Тебе тут делать нечего.

На протяжении всего разговора и человек, и грифон беседовали на чистейшем, без тени акцента, английском. А в прошлом они переговаривались на безукоризненном итальянском, греческом, китайском, хинди и еще на десятке других языков. Какую бы страну ни посещал Григорий Николау, он мгновенно узнавал ее язык, но платил за это тем, что тут же забывал другие. Имя и фамилия у него были румынские, но поселись он сейчас на северо-восточной окраине Чикаго, где обитали эмигранты из этой страну, он бы путался в румынских словах, как годовалый младенец. О Румынии Григорий знал единственное — что эта страна все еще силилась освободиться от пережитков коммунистического прошлого… ну и еще то, что там, в области, именуемой Трансильванией, по преданию, жил Дракула. От этих обширных познаний Григорию, естественно, не было никакого толка.

Не исключалось также, что Григорий Николау не было его настоящим именем. Фроствинг любил играть в игры с его памятью, так что это имечко могло быть всего-навсего одной из шуток грифона.

Послышался треск разрываемой ткани. От этого звука Григорий чуть было не выронил стакан, посмотрел на руки и обнаружил, что они дрожат. Треск методично разрываемой ткани пробуждал массу воспоминаний. Многие из них были смутными, другие — вполне отчетливыми. Было в памяти Николау много такого, о чем ему хотелось бы забыть, и он был бы совсем не против того, чтобы его истязатель вычеркнул эти воспоминания, но именно поэтому его память их и хранила. Грифон обычно отбирал у Григория как раз то, что было ему особенно дорого, а не то, что приносило ему мучения.

Григорий медленно обернулся к чудовищу. Фроствинг извлек когтистую лапу из обивки стула, оставив на ней четыре длинные прорехи, и обнажил в оскале острые зубы.

— Бедненький малютка Григорий! Ты же знаешь, что я всегда являюсь за данью…

Николау выронил-таки стакан и поднял левую руку, развернув ее ладонью к демоническому созданию.

Одна за другой все лампы в номере вспыхнули, как при коротком замыкании. Зеленоватое свечение окружило фигуру треклятого грифона.

Фроствинг хихикнул, поднял когтистую лапу.

Свечение угасло и сменилось мерзким красным светом, источник которого находился непонятно где. Григорий хотел бежать, но обнаружил, что не в силах сдвинуться в места.

— Все еще надеешься меня одолеть! Так приятно, что после стольких лет знакомства ты еще способен развлечь меня, душка Григорий!

Громадная каменная фигура взлетела со стула и стрелой рванулась к обездвиженному человеку. Григорий от страха утратил дар речи, а Фроствинг завис над ним, а потом обхватил лапами сзади — ни дать ни взять, капризный отпрыск, требующий, чтобы папочка покатал его на закорках. Ноша оказалась нешуточной, но колени Григория не подогнулись — большей частью из-за того заклинания, которым его сковал грифон.

— Какой же ты все-таки плохой, Григорий. Надо же — какая бяка? — притворно попрекал его Фроствинг, прижавшись каменной башкой к щеке несчастного. — И это после всего, что мы пережили вместе! После всего, что я для тебя сделал! Сколько же веков миновало? Пять? Шесть? Семь? Ведь если бы ты, как все остальные люди, был вынужден таскать на себе груз памяти, этот груз раздавил бы тебя! Ты только подумай, как это милосердно с моей стороны — отбирать у тебя то, что только приносило бы тебе ненужную боль!

«Да я бы с радостью согласился и на эту ношу, и на эту боль, — хотелось сказать Николау. — Я бы с радостью взвалил себе на плечи груз вековых воспоминаний, если бы за счет этого мог узнать, что ты от меня скрываешь».

Такую просьбу Фроствинг, безусловно, никогда бы не исполнил. Подобного милосердия от зловредного грифона ждать не приходилось.

— Что же мне отобрать у тебя на этот раз, мой старый и неверный друг? Быть может, остатки воспоминаний о Трире в 1904 году? Или лучше отобрать последнее, что ты помнишь о Каире в 1883-м? Или о Париже в 1790-м? — Наворачивая на каменный коготь прядь волос, упавшую на лоб Григория, грифон утробно ворковал: — А Москву еще помнишь? Может, и Валахию не забыл?

Обо всех этих местах Григорий помнил смутно, но именно этого всегда и добивался Фроствинг. Последние два названия Николау вообще ни о чем не говорили, сколько он ни повторял их мысленно. Быть может, ему все-таки повезет и он вспомнит их позже, когда будет время сложить из разрозненных кусочков головоломку — его прошлое.

— Или лучше тебе забыть о короле Густаве? — прошептало чудовище на ухо Григорию. — Помнишь, как сверкала его корона? Помнишь тот день, когда на воду спустили «Вазу»¹ и она затонула?

Коготь коснулся лба Григория. И это прикосновение вернуло ему воспоминания о том дне, когда Григорий Николау (тогда его тоже так звали?) наблюдал за спуском на воду корабля, в строительстве которого он сам принимал участие. «Ваза» пустилась в свое первое, девственное плавание из гавани Стокгольма. В тот день были устроены парад и салют в честь короля, который ожидал прибытия своего нового королевского военного судна в другом городе, и в честь великого шведского флота.

«Но корабль перевернется! — хотелось крикнуть Григорию вновь, как в тот день. — Слишком мало места для балласта! Слишком много тяжелых орудий на палубе!»

Воспоминания становились все ярче, а с яркостью подступало горькое чувство беспомощности.

Подул ветер. Нет, не ветер, всего лишь легкий бриз.

«Ваза», гордость могущественных шведов, перевернулась.

Большая часть команды находилась в это мгновение под палубой, а орудийные порты остались незадраенными.

Море жадно бросилось на нежданную жертву и заполнило водой внутренности «Вазы». Холодные чернильные воды гавани с яростью сомкнулись над шедевром недальновидности короля Густава. Морю было все равно, кого проглотить — сам корабль или тех несчастных, что оказались на его борту.

Григорий был знаком со многими из тех трех десятков моряков, которые сошли вместе с обреченным судном в холодную могилу морских глубин. И даже теперь, будучи не в силах пошевелиться, он был способен оплакивать их. Жаркие слезы жалости к людям, погибшим более трехсот лет назад, текли по его щекам.

— Да, пожалуй, с-с-стоит из-з-збавить тебя от этих вос-с-споминаний! Ты должен понять, что я делаю это исключительно из сострадания.

Кража воспоминаний происходила просто, но при этом жестоко. Еще одно прикосновение когтя грифона ко лбу Григория — и все. Заклинание не дало ему воспротивиться потере… потере…

Потере чего?

Григорий почувствовал влагу на щеках и понял, что в очередной раз утратил некую трагическую часть своего прошлого. Тщетно было бы пытаться гадать, какую именно: слишком много раз он пробовал догадаться, чтобы не понимать, что, когда воспоминания исчезают, они исчезают навсегда и бесследно.

Грифон прижался головой к другой щеке Николау.

— О, это было поистине ужасно. Так… трогательно И все же этого будет маловато, — довольно прошипел Фроствинг. — Пожалуй, надо отобрать у тебя еще кое-что.

«Еще?» Сердце Григория забилось чаще. Что-то было чудовищно не так. Фроствинг никогда не отбирал у него два воспоминания на протяжении одного и того же сна.

— Хочешь, я скажу тебе кое-что? — мурлыкнул серокаменный демон. — Хочешь, я скажу тебе, что это из-за меня тебя вдруг потянуло в этот город именно сейчас? Хочешь, я скажу тебе, что я поджидал тебя здесь? Что я всегда тебя где-нибудь поджидаю? А хочешь знать, почему?

Грифон не дал Григорию времени на раздумья. Закончив задавать болезненные вопросы, Фроствинг выпустил его из своих твердокаменных объятий и оказался прямо перед ним. Чудовище нависло над человеком, протянуло лапу, ухватило его за лацкан пиджака и подтащило к себе вплотную, лицом к лицу. Другой лапой Фроствинг принялся поглаживать Григория по голове, и от этой «ласки» у несчастного могли запросто оторваться ухо и кожа на щеке.

— Бедняжка Григорий… у тебя такой усталый вид. В честь нашей давней дружбы на этот раз я тебя пощажу. — Мрачные впадины — глаза Фроствинга — уставились на Николау. — Я отберу у тебя только память об этой нашей встрече. Думаю, это будет только любезно с моей стороны — позволить тебе забыть о том, что где-то в этом городе тебя буду поджидать я.

«Где-то в этом городе он меня будет поджидать…» — Григорий Николау отчаянно старался сохранить эту мысль в сознании, приберечь как предупреждение, которое подарило бы ему робкую надежду на лучшее. Он не совсем понимал, к чему клонит грифон, но Фроствинг всегда являлся ему во сне, а сны не имели физических границ. И все же чудище не шутило — на этот раз не шутило. Почему-то Григорий понимал, что на этот раз оно говорит чистую правду.

Но что это значило?

Лапа, гладившая, а точнее — скребущая его щеку, переместилась ко лбу. Грифон усмехнулся:

— Обещай, что не забудешь обо мне, душка Григорий!

Григорий ахнул…

…и проснулся, обнаружив, что сидит на стуле в гостиничном номере. Он широко открыл глаза. Все лампы в номере ярко горели, и почему-то это вызвало у Григория раздражение. Он взмок, во рту у него пересохло. Он не помнил, чтобы садился на стул, не помнил, как заснул. Последнее, о чем он помнил, было то, что он одевался, собираясь на концерт чикагского симфонического оркестра. Сегодня играли Брукнера. Подобные выходы в свет, чтобы послушать концерт или посмотреть спектакль, относились к тем немногочисленным утехам, которые изредка позволял себе Григорий. Большую часть времени безопаснее и безболезненнее было пребывать в затворе.

Теперь же у него не было никакого желания слушать симфонию. Накопленный за долгие годы опыт позволял Григорию трезво рассуждать о своих реакциях. Он спал. Он видел сон.

«Фроствинг был здесь… чтобы снова обокрасть меня! Какую часть моей жизни он похитил на этот раз?» Как знать, насколько глубоко грифон мог копнуть в поисках тех или иных воспоминаний? На самом деле, не так важно было содержание воспоминаний, как тот простой факт, что из прошлого Григория был вновь похищен очередной кусок.

Странно, что он не мог вспомнить самого сна. Следовательно, его извечный мучитель похитил воспоминания о своем визите, а этого он прежде не делал никогда.

Может быть, он ошибся, и Фроствинга здесь не было? Может быть, последний перелет из Лондона в Чикаго отнял у него больше, чем он о том догадывался? Григорий откинулся на спинку стула, чтобы поразмыслить об этом, и спинка показалась ему какой-то странной — бугристой, неудобной. Он обернулся, чтобы посмотреть, что же случилось со стулом.

— Господи Всевышний! — вырвалось у него, когда он увидел на обивке спинки свежие прорехи. Значит, грифон таки побывал здесь.

Григорий встал и, отойдя от стула, заметил небольшой стакан, валявшийся на ковре. На полке бара стояла початая бутылка виски. Пусть посещения грифона происходили во сне, но Фроствинг всегда оставлял после них вещественные доказательства. Каким-то образом ему удавалось проникать из царства Морфея в реальный мир и касаться этого мира… и самого Григория.

«Но почему же он оставил мне столько свидетельств своего посещения? Почему забрал воспоминания, но оставил улики?» Как ни старался Григорий, к каким бы ухищрениям ни прибегал, ему никак не удавалось произвести запись визитов Фроствинга. Но, с другой стороны, как можно записать сон… если сон на это не согласен? Нынешняя эпоха была полна чудес техники, но вряд ли бы Григорию удалось уговорить своего истязателя не обращать внимания на хитросплетения проводков и умные машины.

Что-то стало иначе. Что-то изменилось в игре, которая велась уже много веков. Григорий понимал, что призван понять, в чем суть этих перемен… а очень может быть, что грифону как раз именно этого-то и было надо.

— Так… опять начинается… — прошептал Николау, снял пиджак и побрел к письменному столу, стоявшему у дальней стены. Сев, он выдвинул верхний ящик, отодвинул в сторону небольшую книгу в мягкой обложке и вынул предмет, на первый взгляд напоминавший детскую электронную игру. Такие игры на самом деле Григория вовсе не интересовали — большую часть времени он играл в настоящую жизнь.

«Цивилизация достигла такого прогресса, но до сих пор ничего не изобрела такого, что помогло бы мне освободиться от этого проклятия…» Григорий держал в руках электронную записную книжку — для него она была настоящим чудом, но по сравнению с прочими изобретениями нынешнего века являлась не более чем игрушкой. Григорий вынул небольшую ручку, прилагавшуюся к устройству, и стал писать. Хмуря брови, он пытался зафиксировать те скудные сведения, какие только мог припомнить, о последней встрече с чудовищем, которое управляло его жизнью на протяжении последних шестисот лет, а может, и дольше.

Его руки дрожали. Просидев с устройством в руках несколько секунд и в отчаянии глядя на экранчик, он горько вздохнул, встал и подошел к телевизору-двойке. Встроенный радиоприемник позволял слушать любую из радиостанций, вещавших в окрестностях Чикаго. Григорий включил радио.

Звучание симфонического оркестра заполнило номер. Григорий замер, прислушался. Малер. Не хуже, чем Брукнер, решил Николау. Григорию повезло — он нашел радиостанцию, которая передавала исключительно классическую музыку. Поиски такого канала всегда являлись для него наипервейшей задачей по прибытии на новое место.

У Николау сохранилось единственное воспоминание о том времени, когда он побывал на премьере четвертой симфонии Брукнера в Вене, зимой 1881 года. Играли не оригинальный вариант симфонии, а переработанный. Антон Брукнер был всегда недоволен своими произведениями. Уже через несколько лет он снова вернулся к этой симфонии и принялся переделывать ее, но, насколько знал Григорий, тот вариант, который слышал он, так и остался окончательным.

Музыка и чтение. Излюбленный досуг. Он бы даже сказал, что музыка и чтение были линиями его жизни. Лиши его музыки и чтения — и Григорию Николау конец.

Звуки музыки Малера текли по комнате, заполняли ее, и Григорий наконец ощутил некоторое успокоение. Он вернулся к письменному столу, снова сел, посмотрел на экран записной книжки и предпринял новую попытку произвести запись.

На этот раз ему больше повезло. Слова, написанные от руки на стеклянном экранчике, мгновенно преображались в аккуратные печатные буквы. Машина почти сразу разобрала довольно-таки старомодный почерк Григория.

Фроствинг вновь посетил меня во сне нынче вечером…