Пилигримы войны

Глава 5

– Внемлите, праведные! Священный Дух указал нам на врагов наших. Как сказано в Великой Книге, ищущие богатств да низвергнуты будут в огонь. Огонь очистил их, переродил, и будет так со всяким, кто потревожит наш покой.

«Праведные» угрюмо молчали. Подходили по одному, вставали на колени, принимали «благословение», косясь на пепел от костра. Кряхтя поднимались, медленно шли к своим домам. Гвездослав провожал их острым взглядом, вглядывался в лица. Паства взгляда избегала, бурчала под нос благодарения и отходила от него подальше.

Ветер трепал длинные волосы Отца. Гвездослав недовольно поморщился – под рясу поддувало. Босые ноги еще грели подернутые пеплом угли, но уже хотелось поскорей вернуться в дом, крикнуть Лешку, пусть накрывает на стол. Сколько там еще? Серенко, Марьяна с дитями. Корова! Не могла детей на первую очередь сунуть, пока еще был у него запас благости. Дитятям улыбаться надо, для них особое благословение.

Гвездослав повернулся и, проигнорировав глупую бабу, пошел в свой дом. Краем глаза заметил вытянувшуюся физиономию Марьяны и прибавил шагу. Пущай теперь покрутится, побоится, что утратила расположение Отца. Авось ума прибавится. Оглянулся. Марьяна как стояла, так и упала на колени, детей тискает, а они чуют, они-то знают, едва ли не в рев. Бабы шептаться начали, ишь, глаза отводят. Она к ним, а они от нее. Скоро так пошли, точно от прокаженной. Хорошо!

Он пошел в дом, пятка за пятку отряхнул ноги от праха.

– Лешка!

– Иду, иду, радетель!

Вот правильная баба. Гвездослав сбросил в угол кожушок, отороченный медвежьей шкурой, снял с себя амулеты, задел длинную прядь, выругался в бороду. Лешка гремела тазами, хлопотала, таскала из сеней горячую воду, готовила омовение.

– Скоро там? – прикрикнул на нее Гвездослав, не столько для дела, сколько для острастки. И чтоб услышать свой властный, хорошо поставленный голос. Когда-то пел он в церковном хоре, только где он теперь, этот хор? А у кого ум есть, тот всегда пристроится. Над людишками власть иметь будет. Сладкая она штука, власть. Людишки что? Мусор, быдло, они для того и существуют, чтоб над ними командовать. Всегда за сильным стремятся пристроиться, всегда сильного ищут. А как найдут – вот тут и будет им хлеб с маслом. Супротив слова не скажут, на такое пойдут, чего сами от себя не ожидают.

Горячая вода давала обильный пар, Гвездослав смотрел, как тонкая струйка вливалась в холодную воду. Лешка сноровисто мешала в тазу, подливала и не замечала будто бы, как кожа краснела. Вот взять ее, Лешку. Поначалу гордая была, а ничего, пообломал ее. Под себя подстроил. Да и надо-то было всего ничего – власть свою показать. Мужика, с которым она пришла, «праведные» его заморили, вот тут-то и гордыня вся кончилась.

Гвездослав опустил ноги в таз. Заохал, застонал, наслаждаясь горячей водой. С минуту посидел так, потом ткнул ногу в Лешкины руки. Лешка проворно мыла, массировала заскорузлые пятки. Скоро бросилась к тумбочке, достала барсучий жир.

– Сколько раз тебе говорил, рядом держи. – Гвездослав ткнул жилистым кулаком в голову Лешке. Она закивала часто-часто, расстелила полотенце на коленях, обтирала ногу, смазывала жиром кожу.

– Не сердись, не сердись, благодетель. Дура-баба!

– Вот то-то и оно, что дура, – заворчал Гвездослав. – Слышь, Лешка, Марьяну бы надо проучить. Ты там пусти слух между баб, дескать, Отец за Марьяной следит, потому как грех на ней имеется. А какой, не говори. Слышишь?

– Пущу, пущу. А какой грех-то, Отец?

– Дура! Говорю же, слух пустить надо. Есть там грех или нет, не твоего ума дело. Пускай помучается.

– А, ну так бы сразу и сказал.

– Цыть у меня! Говоришь много!

Лешка притихла. Домыла другую ногу, подставила тапки. Гвездослав вставил ногу в прогретый мех, пошаркал, откинулся к стене. Из-под бровей смотрел, как Лешка убирает выплеснувшуюся воду, таз, наскоро полощет руки, собирает на стол. Потянуло едой, разваренная картошка дышала паром, на столе, как по волшебству, возникали соления, румяный окорок, запеченный до корочки, каравай душистого хлеба. Ждал, пока поставит Лешка на выскобленный стол лафитник, наполненный настойкой, и только потом нехотя поднялся с лавки, подошел, сел за стол.

В дверь постучали. Гвездослав чертыхнулся про себя, уронил с вилки картофелину.

– Кого несет? Лешка, стучат!

Лешка кинулась к двери, послышались приглушенные голоса.

– Кого несет, говорю?

– Я это, я.

В дом вошел юркий, меленького росту мужичонка. Наскоро сотворил знак благодати, постучал ногой о другую, быстро, сноровисто стащил с себя верхнюю одежду.

Гвездослав ждал. Этот был свой человек, последние пять лет ходил правой рукой Отца, отчего и было ему дозволено нарушать трапезу, да и многое другое. Звали его Антон Манишин, но в поселении называли его Чуха и боялись почти что как самого Отца. Злобный, пронырливый, он никогда не мстил обидчикам прямо, предпочитая на обиды отвечать больно и исподтишка, когда уже и забывалось, из-за чего разгорался весь сыр-бор. Он ничего не прощал и был вездесущ – все знал, за всем приглядывал. Отец ценил его, позволял многое, но всегда держал дистанцию.

– Чего тебе?

Чуха подскочил, быстро оглядел стол, сглотнул слюну.

– Видел я кое-чего.

– Чего? Толком говори.

– Пятеро сюда идут. При оружии, выглядят чудно.

– Где?

– День переходу. Я там силки ставил. Один вроде бы помятый, может, наскочили на кого. За ребра держится. Остальные здоровые, идут ходко, если останавливаться не будут, к вечеру доберутся.

Гвездослав отложил вилку, вперился взглядом в меленькие бледные глаза Чухи.

– Я чего подумал-то, Отец. Как придут, пустим на постой. Больно уж ружбайки у них хорошие. Да и патронов не помешало бы отсыпать. А там навалимся кучей…

– Навалимся, говоришь? Не много ли на себя берешь? А если стрелять первыми начнут? Наши-то струхнут, по щелям расползутся, бери тепленькими.

Чуха замотал головой. Взгляд его прищуренных, хитрых глаз перебегал с лица Гвездослава, совершал круг по комнате, возвращался обратно.

– Не, в самый раз. Говорю же, пустим на постой. Все чин чинарем, просим, гости дорогие, к нашему шалашу. Беленькой поднесем, то да се, бабу какую помоложе подсунем. Дескать, давно к нам никто не забредал, мы люди мирные, оружия – три берданки, два топора, а больше ничего и нету. Тут главное – чтоб они нам поверили, дескать, нечего им опасаться. Ну а в беленькую, сам знаешь.

Гвездослав забарабанил по столу узловатыми пальцами. Пятеро. Пусть один покалеченный, зато другие на ногах. Это тебе не охотники за артами, не забредшие случайно, побитые зверьми, обессиленные кружением по болотам да буеракам. Откуда идут? Что тут ищут? А что, если прознал кто про поселение, если месть или еще что? Наняли вояк, вооружили… Да нет, не может такого быть. Если не начнут стрелять, может, и прав Чуха. Пятеро, шестеро – один хрен. Против «бревна» не устоят.

– День пути, говоришь…

– Ага, день. Только ты это, про ружбайки не забудь. Ружбайки-то мои.

– Ладно, ладно, не забуду…

– Чуешь?

– Дым… Давай, Якут. Малым вперед, разведаешь, и сразу обратно.

– А почему не я?

– Подожди, Блажь. На твой век хватит.

Якут отдал Полозу винтовку, кивнул: отползайте назад – и исчез за кустами. Двигался легко, скользил по траве, словно клоп-водомерка по водной глади. Острое зрение таежного охотника засекало непонятки, мозг анализировал увиденное. Силки на зайцев, справа тропа, протоптана одним человеком. Негостеприимные тут хозяева. Якут обошел спрятанный в траве и опавшей листве капкан. Судя по размеру – медвежий. А вон еще один. Этот спрятан хуже, торчит, переливается металлическим блеском. Зверь в такой не полезет, значит, капкан ставили на человека.

Он осторожно вышел на опушку, присел в высокой траве. Большое поселение для такого затерянного в лесах места. Над покрытыми кто чем крышами курился дымок, за заборами чинными рядами виднелись не убранные еще огороды. Кое-где мычали коровы, а вот собак нет. Иначе б подняли лай. Таежные собаки – это тебе не городские барбосы: чужака издалека чуют. Якут насчитал тридцать домов. Все они – с пригорка было хорошо видно – сходились к круглой площадке. Он вытащил бинокль, покрутил зуммер. Так и есть. Что-то вроде деревенской площади, стоит посредине то ли дед, то ли еще кто – из дерева вырезанный. А там чего? Вроде бы проплешина от костра. А на улице никого. Нет, вон из дома баба вышла, повесила что-то на забор, оглянулась.

Якут осторожно сдал назад. Миновал капканы, вернулся по своим следам.

– Ну что там? – Полоз встал с камня, протянул Якуту винтовку. Якут не спеша закинул свое «весло» за спину, потом доложил:

– Деревня. Домов тридцать, коровы, огороды. Похоже, сектанты какие-то.

– С чего ты взял?

Якут стал загибать пальцы:

– Дома сходятся на площадь – раз. Дед деревянный на площади – два. Народу не видать – три. Капканы по периметру – четыре. Возле деда след от костра – пять. Цветные ленточки на него навешаны – шесть. И семь – я бы туда не ходил. Обошел бы кругом.

– Да хорош, Якут, – встрял Блаженный. – Ну сектанты, может, это родноверы какие-нибудь. Или еще чего. А идол стоит, тут ничего страшного нет. У нас в фортах тоже идолы стоят, ну типа оберега, народ охраняют. И ничего, живем себе, не тужим.

– Уверен? – сощурился на него Свят.

– А чего? Может, они мирные сектанты-то. А нам еще топать и топать. Такими местами пренебрегать грех. В коем-то веке под крышей переночуем. Поспрашиваем, как и что. Нестера перевяжем. Может, у них для него какое лекарство найдем.

– Ты на меня не кивай. – Нестер скривился. – Если нужно будет обойти, обойдем. Лучше по сторонам поглядывай, вдруг твой соль-камень найдем.

– Свят, что думаешь?

Свят снял шлем, почесал вспотевшие волосы.

– Да черт его знает. С одной стороны, соблазнительно, тут я Блаженного поддерживаю – под крышей, не на сырой земле, да и темнеть скоро начнет, а с другой – хрен их знает, чего у них на уме.

– Ну и?

– Ладно, если что, отобьемся. Да и не дураки они, вооруженных трогать. А там и правда узнаем, что в округе творится.

– Я против. Но решать тебе, командир. – Якут забросил за плечи рюкзак.

Полоз прикидывал варианты.

– Ладно, идем в деревню. Смотреть в оба, дойдем до крайнего дома, узнаем, что к чему. При малейшей опасности сваливаем оттуда на хрен.

Вслед за Якутом осторожно обошли капканы, спустились к крайнему дому.

Цветастая шторка дрогнула. Полозу показалось, что он видел женское лицо.

– Свят, иди ты.

Свят огляделся. Они стояли на утоптанной дорожке, справа темнели посадки огорода, слева, у самого входа, стояла вкопанная до половины бочка. Он обошел Якута и Полоза, подобрался к окну и постучал:

– Эй, хозяева! Есть кто живой?..

… – Эй, хозяева! Есть кто живой?

Марьяна стояла у окна, прижавшись спиной к стене. Руки дрожали. Из соседней комнаты выскочил было младший, Пашка, но, увидав побелевшее лицо матери, юркнул за шторку, заменявшую дверь. Перед глазами стоял жесткий взгляд Чухи, вцепившаяся в нее жилистая рука. «Придут, впустишь в дом. Накормишь-напоишь, чтоб все чики-брики было. Поняла? А как будешь поить, вольешь туда «бревна». Смотри, не запори дела! Сделаешь как надо – Отец тебя простит. А не сделаешь – живьем зарою». Марьяна машинально потерла руку. Саднило.

– Кто там?

Голос сорвался, Марьяна схватилась за шею. Ой, Господи, только не сейчас!

– Ну вот, живые объявились. Выглянь, хозяюшка.

Она осторожно отдернула шторку. За окном возвышался здоровяк в камуфляже, каска сбита на затылок, открывает светлые волосы. Усатый, а глаза добрые. За спиной его, на дорожке, еще четверо. Стоят смирно, оружие не прячут.

– Чего вам?

– Пустишь на постой? На одну ночь всего. А утром мы уйдем. Обиды не причиним, не бойся.

– А вы откуда, кто такие будете?

Она будто слышала себя со стороны. Голос чужой, не узнанный, словно не она говорит. Ноги трясутся мелкой дрожью. Ей показалось, что еще чуть-чуть, и они вовсе не будут держать ее. Упадет прямо тут, у стены.

– Издалека, хозяюшка, – уклончиво ответил усатый. – Ну, так что, пустишь или в другой дом нам идти?

«А не сделаешь – живьем зарою».

– Пущу, чего ж не пустить.

– Вот спасибо.

Путь до двери казался невероятно длинным. Несколько раз она замирала, хватаясь за стену, потом топала на себя ногой, заставляя идти вперед. Вошла в сени, откинула засов, пропуская их внутрь. В сенях стало невероятно людно. Марьяна как в тумане видела их лица, запал в памяти ветвистый шрам на лице у одного, прямо из уголка рта, на всю щеку.

– Больной у вас? – спросила она, глядя на последнего, державшегося за ребра.

– Да вот, живность в ваших лесах больно недружелюбная, – ответил усатый, улыбнулся располагающе. – А ты что ж, одна живешь?

– Зачем одна? Дети у меня. Трое. Дед старый.

– Тяжко, наверное?

– Почему тяжко? Как у всех. Вы проходите, чего в сенях толпиться.

Гости прошли в дом. Огляделись.

– Только вот ружья свои на гвоздь, что ли, вешайте. Нехорошо, с ружьями-то в дом. Не по-людски.

– Ладно, хозяюшка, повесим. Ты только детишкам своим скажи, чтоб не любопытничали.

– Да они уже спят, поди. – Марьяна быстро глянула на занавеску.

– Ну ладно тогда. Ты не бойся, мы тихонечко.

Марьяна прошла в дом, гости двинулись за ней. Вошли в комнату, расположились у стола, на лавках.

Марьяна заметалась по комнате. Усатый поймал ее за рукав, усадил рядом.

– Да ты не суетись, хозяйка. У нас свое, не объедим.

Она всплеснула руками:

– Да что это я, пустить пустила, а накормить не накормлю.

– Это подождет. А вот страдальца нашего разместить не мешает.

Он подмигнул увечному, тот фыркнул, но тут же поморщился от боли. Марьяна повела его за шторку, указала на топчан, застеленный синим солдатским одеялом.

– Откуда такое? – Увечный ткнул рукой в одеяло, на котором блеклым пятном угадывался трудноразличимый штемпель.

– Да откуда? Ходили тут пришлые вроде вас. Только оружье-то у них не такое грозное было. Меняли всякое на припасы. Так вот и купила. За картошку.

Увечный кивнул, принимая объяснение. Потянулся было к ботинкам, согнулся от боли.

– Давай уж помогу. – Марьяна присела на корточки, пыхтя развязала хитрозапутанный узел на берцах.

В доме потихоньку пробивался совсем другой запах – мужского пота, амуниции, кожи и железа, запах, забытый Марьяной за четыре года вынужденного холостяковства. Этот запах будил в Марьяне что-то женское, отбрасывал назад, к тем дням, когда еще был жив муж и они, прихватив детей и отца, забирались все глубже и глубже, в глушь. Говорила ведь ему тогда – к людям надо, в большое поселение, только он ведь упрямый был, все по-своему да по-своему. Найдем местечко, говорил, осядем – что ж я, для своей семьи сам дом не сложу? Сложу. Подальше от всех заберемся, жить станем. Вот и забрались. Пять домов тут и стояло, это потом уже, как появился Отец, строиться начали, а поначалу здесь мало кто жил. Как он их всех ловко-то прищучил. Не успели глазом моргнуть, как все в кулаке оказались. Муж-то все уговаривал – да ничего, Марьяш, пускай треплется про Священного Духа, про Великую Книгу – нам-то что с того? У нас дети, детей поднимем, а там… Знал бы, что никого Отец отсюда не отпустит, никому жить не даст. «А не сделаешь – живьем зарою». Как Наташку Пряхину. Согнал тогда всех, смотреть заставил. И никто не пискнул, никто ей не помог. Выволокли из дома в ночнушке, в гроб бросили… Она выла там… Страшно выла. Господи, если ты есть, пусть они его накажут, у них же и оружие есть. Накажут… Ты сама ж им подлить обещала, своими вот руками…

За столом гости тихо говорили между собой. Марьяна остановилась за занавеской, но страх мешал подслушивать, да и голоса сливались в один мерно гудящий улей. Она вышла, робея под их взглядами, прошла на кухню, выудила из шкафчика настой на травах, вернулась к увечному:

– Выпей вот.

Он недоверчиво посмотрел на нее:

– Что это?

– Да ты не бойся. Настой это, на травах. Боль снимет – заснешь спокойно.

Он приподнялся на локте, взял из рук кружку, понюхал.

– Травой пахнет.

– Я ж тебе говорила. Пей, пей. Ребро, оно, конечно, не затянется, но боли чувствовать не будешь.

– А ты слышала про соль-камень?

– Соль-камень?

– Ага. Вроде как привяжешь на ночь, а утром как новый.

Он улыбнулся, сделал еще глоток. Марьяна против воли почувствовала, как тепло расползается по венам. Что ж ты делаешь-то, а? Вот он, грех. Не отмолить, не отпросить. Но тесно, тесно! Будто крышка уже давит, уходит воздух. О детях подумай! Им-то, безвинным, за что пропадать. Дед старый уже. А эти пришлые, чужие…

– Нет, не слыхала про такой.

– Так я и думал. Брехня.

Он откинулся на матрас и закрыл глаза. Марьяна, сама не понимая зачем, еще постояла над ним, а потом вышла.

– Ты сядь, хозяюшка, посиди с нами.

Усатый встал, подошел к Марьяне.

– Я сейчас вам картошки, грибочков. – Марьяна выскользнула из-под его руки. – Может, покрепче чего?

– Нет, – отрезал тот, со шрамом. – Покрепче не надо.

– Да будет тебе, командир, – влез другой, вихрастый. – С устатку-то, по маленькой, а?

– Нет, Блажь, это значит нет, – вступился за командира усатый. – Не будем нашу хозяюшку обирать.

Марьяна хотела было возразить, но под взглядом командира оробела, мышью шмыгнула в кухню, загремела посудой. Все валилось у нее из рук, так что пришлось топнуть на себя ногой. Не надо им, вишь ты, чего покрепче. А как же тогда? Как же? Марьяна чистила картошку, одним глазом поглядывая в комнату.

В комнате молчали. Вихрастый маялся, постукивал пальцами по лавке. Один из них, низкорослый, с блестящими узкими глазами, встал у окна, отдернул занавеску, всматривался в густеющие сумерки. Следя за кипящей картошкой, Марьяна тоже выглянула за окно. Сейчас должен был начаться вечерний молебен, пора уже было выходить на улицу, собираться у идола. Но нет, у соседей огня не видно, будто вымерли все. Видать, Чуха прошелся по домам, предупредил. А может, она пропустила? Не посмотрела, пока возилась с раненым. Может, все там уже? Марьяна прислушалась. Нет, тишина на улице.

Подхватив чугунок с картошкой, Марьяна вышла в комнату. Здесь ничего не изменилось, только маленький, с узкими глазами, исчез из комнаты, как и не было. И как вышел-то тихо, она и не почувствовала!

– А где ж четвертый-то ваш? – спросила как бы между прочим, расставляя тарелки, выкладывая грибы, квашеную капусту с клюквой.

– Глазастая! – хохотнул усатый. – Все замечает! Ты не бойся, он в сортир пошел. Есть у тебя сортир-то?

– А, ну хорошо тогда. А то остынет же все. Картошка, грибы вот, капуста, домашнее, с огорода.

– Да понятно, что не из магазина. Ты вот что, сядь с нами, посиди. А то не по-людски как-то. Как вы тут живете-можете, расскажи.

– Да как? Хорошо живем. – Марьяна наскоро спрятала руки под передник, чтобы не выдавали. Сидела рядом с усатым, смотрела, как они накладывают картошку, сыплют лук. – Чего жаловаться-то, грех это. Община у нас мирная, живем огородами да вот грибы собираем, ягоды, мужики, у кого ружья остались, охотятся. Только этих, патронов, мало. Отец патроны-то только на дело выдает.

– Это что же за отец такой? – сощурился усатый.

– Отец наш, Гвездослав. Он почитай что главный здесь. Благодать на нас с ним сошла, Священный Дух. Так в Великой Книге написано.

– А что еще написано?

Марьяна прикрыла глаза, забарабанила как по написанному:

– Почитай отца и мать своих, а превыше их почитай Священный Дух и воплощение его на грешной земле – Отца Высшего. Ибо Высший Отец приведет к спасению, а отец и мать ввергнуть во грех могут. И перед Отцом Высшим, как перед Священным Духом, не греши: не обманывай ни себя, ни соседей, ни Отца Высшего. Не желай ни коровы, ни козы, ни самого малого, что у другого селянина есть, не прелюбодействуй, не бери ничего, что тебе для жизни не надобно. Ибо все, что есть у тебя, все Священным Духом дадено и принадлежит Высшему Отцу. А если кто возьмет себе чужое, будь то самое малое, тот Высшего Отца обнесет, грехом себя покроет, ибо Высший Отец знает, чего чаду Его надо, и за грех такой надлежит предать его огню очистительному…

– Ну, ну, не части. Так уж прямо и огню? Суровые у вас тут порядки.

Марьяна сжала руки под передником. Неужели лишнего взболтнула?

– Значит, Священный Дух?

Марьяна кивнула, облизала губы.

– А Гвездослав ваш вроде заместителя? Хорошо устроился.

Марьяна вспыхнула, до боли сжала руки под передником.

– Грех так говорить. Отец услышит – накажет.

– Да ты ж умная баба, – усмехнулся усатый.

– Свят, – командир одернул его. – Не надо. Пусть верят, во что хотят.

За столом замолчали. Ворочали себе ложками, доедали картошку с грибами. Марьяна забеспокоилась – низкорослый все не приходил, а спросить было боязно. Командир время от времени бросал на нее взгляд, и казалось, он видит ее насквозь, замечает и нервно подрагивающие руки, и лицо, то красневшее, то бледневшее, и быстро бегающие глаза.

– А вы-то сами чем живете? – спросила она.

– А они солдаты! – из-за занавески выглянул Пашка. Не утерпел, стервец! Переминается с ноги на ногу на пороге, а глазенки так и светятся.

– Привет, пострел. – Усатый повернулся на лавке, улыбнулся паршивцу. – Ну, выходи, выходи. Не укусим.

– Вот еще! – Пашка надул губы. – Кусаться! Я вишь, какой шустрый! Ты меня ни за что не догонишь!

– Откуда знаешь, что солдаты? – допытывался усатый.

Пашка осмелел, подошел к столу, залез на лавку. Бросил красноречивый взгляд на одежку усатого.

– А чего тут знать. У вас этот, кармуфляш, и ружья какие – во! Я как вырасту, тоже себе ружье добуду. Буду бродягить и фигульки всякие искать. А здеся я жить не буду. А мамка говорит, что Отец нас отсюдова никуда не пустит. А я все одно убегу. Мне бы только ружье.

– Ой, чего несет-то! – встрепенулась Марьяна. – А ну спать быстро!

– Да чего спать-то, – заканючил Пашка. – Наташка с Лизкой не спят, а я спать буду! Ты сама говорила, что я теперь вместо мужика в доме! Говорила? Вот я буду как мужик! А девки пусть спят! Дядь, а дядь, а может, дашь мне одно ружье? А? У вас их вона сколько!

– Дам. Годов через десять, – отшутился усатый. – А то ты всех тут постреляешь.

– Не всех. Зачем? – Пашка нахмурился, набычился, поглядывая на усатого из-под неровно отросших волос. – Я только Чуху постреляю. Он к нам приходил, Чуха. На мамку шипел и руку ей вымучивал. Я все видел. Он у Отца напервейший помощник, так ему все можно, да? Ребята говорили, хочет самогону – берет самогон, хочет хлеба – и хлеб берет, а захочет какую бабу…

– Брысь! – не своим голосом вскричала Марьяна. – Брысь спать! Я вот тебе уши-то надеру. Будешь знать, как во взрослые разговоры встревать!

Пашка нехотя слез с лавки. Оглядываясь, прошел к шторке, шмыгнул за нее.

– Болтают мальчишки сами не знают что! – оправдывалась перед чужаками, чувствуя, как багровеют щеки. – Да что ж я сижу? Я вам сейчас чайку сделаю.

– Не надо. – Командир хотел было остановить ее, но Марьяна заторопилась, вскочила, скорым шагом пошла в кухню.

– Ну как же не надо? Картошку съели, чего ж там! А чай у меня хороший, травы сама собирала, сушила…

На кухне, прижавшись к стене, она долго стояла, пытаясь унять быстро колотившееся сердце. Потом поставила на печь закопченный чайник, дождалась, пока закипит вода, всыпала из банки заварки побольше. В какую-то минуту ее движения утратили суетливость, мысли прояснились. Ну и пусть грех на душу. Никто из них детей твоих не поднимет, уйдут, и ищи ветра в поле. Лизка, Наташка да Пашка. Сама за все отвечу.

И вылила «бревно» в воду.