Отец Пепла

Глава 8

Ныне.

Она не заметила, как долгий переход пронёсся в одночасье. Она не чувствовала усталости даже спустя часы; легат Девятого легиона упорно шагал во тьму, и Доргон-Ругалор следовал в тишине, безмолвно рассказывая историю. Теперь жрица смотрела в спину проводнику иначе, в её глазах этот стойкий муж представлялся полным достоинств, истинно верующим.

Цель их долгой экспедиции в горы приближалась, нетерпение бога было столь велико, что отдавалось в душе Самшит, она жаждала бежать вперёд, либо подгонять легата, но сдерживалась изо всех сил.

Становилось всё жарче, сухой воздух пах разогретым на солнце камнем, этот запах крепчал тем сильнее, чем выше они поднимались по древней лестнице. Впереди забрезжил свет, и, наконец они покинули тоннель. Над путниками распростёрся купол вечернего неба, такого красивого в горах… а везде вокруг под ногами сверкало золото. Несметные горы золота. Никогда ещё Самшит не видела такого богатства, и, даже будь она падка на блеск металла, не смогла бы представить его в таком обилии. Очень быстро в глазах появилась резь, — от звёздного света, отражённого монетами… а ещё в небесах протянулся длинный багровый шрам кометы.

Богу больше не был угоден проводник, он пошёл средь богатств сам, попирая их стопами как мусор. Легат и Верховная мать молча следовали. Где-то поблизости раздавался мерный рокот, слабая дрожь заставляла сокровища звенеть на грани слуха. Чем дальше они шли, тем жарче становилось, горячий воздух так и мрел, а там, за холмами, горел яркий свет и вился дым. Наконец, глазам Верховной матери открылось целое озеро расплавленного металла. Не сразу она поняла, что эта раскалённая, булькающая, оранжево-красная жидкость — золото. Но даже не оно поразило жрицу: посреди озера стоял вытянутый округлый самоцвет совершенно исполинского размера; сверкающий гранями, отражающий свет озера и невыразимо прекрасный.

— Я здесь, — тихо произнёс Доргон-Ругалор. — Я пришёл.

Бог опустил взгляд, сделал несколько шагов, остановился, выбрав место.

— Здесь. Это произошло здесь, легат.

Лицо Фуриуса Брахила осталось непроницаемым, но глаза блестели как алмазы на льду.

— Да, мой бог.

— Я ни о чём не спрашивал. Духи рассказали мне многое, а остальное открыла твоя душа. Это произошло здесь. Золото — самый помнящий из всех металлов. Оно мягкое, да, и быстро забывает форму, однако, оно никогда не забывает чувства смертных. А особенно хорошо золото помнит кровь, пролитую ради него. Эта кровь пролилась здесь.

Взгляд человека скользнул в сторону, прошло несколько мгновений.

— Его душа…

— Нет, — ответил Доргон-Ругалор, — его душа благополучно ушла за Кромку, и в последние мгновения была счастлив.

Самшит совершенно не понимала, о чём шла речь, и бог пожелал отозваться на её растерянность…

Раньше.

Изо рта текла слюна, — долгое время он чувствовал только это. Потом прибавилась боль в сломанной руке, череп загремел что камнедробильная машина, и в теле опять царствовала слабость. Приоткрыв глаза, Оредин увидел только каменные ступени, ползшие сверху-вниз. Слабый источник света колебался где-то вне поля зрения.

Прошло какое-то время, прежде чем ступени сменились ровным каменным полом и те, кто нёс его всё это время, опустили ношу. Камень был тёплым, а ещё Оредин понял, что с него сняли доспехи.

— Без лишней ноши должно быть легче дышать.

Оредин лежал молча. Он знал, что Фуриус Брахил стоит в нескольких шагах, и думал, какие шансы у него были… и на что? Что он смог бы сделать сейчас, безоружный, беззащитный и раненный? Проклятое отчаяние, когда же ты придёшь и освободишь мятущийся разум от этих мук?

— У вас есть силы двигаться самостоятельно, принц Оредин?

Гном скрипнул зубами от такого унижения, затем скрипнул ещё раз — от боли в руке, когда начал подниматься на четвереньки. Людей было всего три: легат и пара безликих фигур посреди узкой лестницы в каменной толще. Фуриус Брахил держал факел, одна часть его лица пряталась в тени, тогда как другая багровела, и на обеих сверкали глаза. Легат продолжил путь наверх, — Оредину тоже пришлось.

— Я отправил людей на поиски тех двоих, которых вы скинули в воду, принц. Можете порадоваться, — их пока что не нашли.

Оредин не отказал себе в таком удовольствии.

— А ещё ваша армия вернулась и уже готовится штурмовать наш дом.

Наследник с удивлением понял, что не испытывает особого торжества от услышанного.

— Теперь я ценный заложник?

— А вы хотели бы им стать?

Гном потрогал рану на голове, там рассечённая кожа уже закрылась кровяной коркой, и сильно болела.

— Трудно ответить. До пленения ты думаешь, что не переживёшь такого позора, лучше умереть, но, оказавшись в плену, меняешь свои взгляды.

— И что, вы поменяли?

Вздох.

— Нет. Я выбираю смерть.

— Тогда всё хорошо, именно смерть вам и уготована.

Они продолжили путь молча и неспешно. Каждая новая ступенька была для Оредина испытанием, жар пропекал его до костей, и пот струился по телу горячими ручейками. Дыхание стало громким и прерывистым от пересохшей носоглотки, а язык всё больше распухал. Оредину казалось, что он слышал ток лавы где-то в толще породы.

— Дайте ему воды.

Один из легионеров исполнил приказ и наследник с трудом, одной рукой запрокинул мягкий бурдюк.

— Куда мы идём? — спросил он спустя несколько громких жадных глотков.

— К чему слова, если нужен только один взгляд? Уже недолго.

Оредин вздохнул, ноги и спина болели всё сильнее, но жаловаться было ниже его достоинства.

— Переведём дух. — Легат остановился посреди лестницы, обернулся и сел на истёртые ступеньки.

Гном хотел обнаружить на его лице хоть какое-то чувство, хотел увидеть в льдистых глазах выражение, но остался ни с чем. Он тоже сел на горячий камень, допил воду, вытер пот с лица, и скоро ощутил давление тишины. Совершенно очевидно, что люди остановились ради него, — что за позор!

— Если вы отдохнули, можем идти дальше, — сказал он твёрдо. — Предки и так меня заждались.

Легат кивнул и встал.

Чем выше они поднимались, тем сильнее Оредин хотел услышать гром именных мортир или любой другой признак того, что гномы вернулись и пошли на штурм. Какая глупость. Он не смог удержать для них тоннель, теперь начнётся долгая и тяжёлая осада, внезапная помощь не подоспеет. Значит, нужно было сделать кое-что перед смертью, кое-что важное и постыдное для благородного дваульфари.

— Мне очень жаль, что так случилось в поселении.

— Никак иначе случиться и не могло, — ответил Брахил, продолжая вести наверх.

— Я не рассчитывал, что мирные жители будут… что они… — Он не знал, как назвать то кровавое безумие.

— Да, когда мирные жители вдруг оказывают ожесточённое сопротивление солдатам оккупанта, это всегда заканчивается резнёй, таковы естественные законы войны. Но на самом деле среди нас нет мирных, принц. Наши женщины воспитывают будущих легионеров пока мужчины несут службу, они — хранительницы духа старой империи. Что до стариков, — те горюют, что стали обузой, а не погибли в бою. Вы дали им шанс принести пользу и достойно предстать перед богом. — Легат помолчал несколько мгновений, после чего продолжил также ровно: — О детях ничего утешительного сказать не могу. Как бы то ни было, это я виноват, что не смог защитить их.

— Полагаю, нам обоим есть о чём сожалеть.

— Как и всем в этом мире. Почти пришли.

Оредин и сам видел, что впереди забрезжил свет. По мере приближения его источник превратился в большую трещину, за которой что-то мерцало. Когда они вышли из лестничного прохода Оредин немного ослеп.

Люди привели гнома в кратер вулкана, огромную каменную чашу. Однако же вместо чёрных камней она была наполнена золотом, — целыми горами солнечного металла в виде монет, украшений, посуды, статуй и всего остального, на что хватало фантазии у смертных. Оредин задохнулся от вида такого сокровища, даже он, потомок одной из богатейших семей Кхазунгора не видел столько золота в одном месте и в одно время.

— Оно есть… Оно действительно есть! Сколько веков вы собирали всё это?

— Нисколько, — ответил Брахил, швыряя почти догоревший факел прямо в старинный сундук, полный монет. — Наш взнос ничтожен. За прошедшие полторы тысячи лет Девятый легион принёс сюда меньше одной шестой общего состояния, остальное уже было, когда наши предки поселились в долине. Омекрагогашу нравится золото, и мы лишь в меру сил пытаемся преумножить его богатство.

— Омек… Омекаг…

— Омекрагогаш, дракон, живущий здесь многие тысячи лет. Он великодушно позволил нам существовать.

Наследник крови зачерпнул сверкающих монет, прислушался к их звону, ощутил тепло. Всё, что было ложью совсем недавно, оказалось странной, рушащей его понимание мира правдой. Что ж, как говорил Озрик: если истина причиняет боль, проблема в тебе, а не в истине.

— Туда.

Видимо, внутри кратера всё же было горячее жерло, ибо над золотыми холмами поднимался дымный столб. Легат пошёл по низинной тропе, которая струилась между склонами, Оредин последовал, не в силах перестать крутить головой. Глаза пили блеск солнечного металла, сердце билось всё быстрее.

Вскоре, откуда-то со стороны в их тропу влилась другая. По ней, со звоном и скрипом легионеры Девятого толкали деревянные телеги. Сквозь щели в досках на золото капала кровь, а над бортами виднелись части тел, в основном — руки да ноги. Вереница телег опередила легата и устремилась вперёд, рыская на скользком металле.

— Что это? — хрипло спросил гном, позабыв о сокровищах.

— Причины скорбеть, принц, мои и ваши.

Оредин разглядел среди прочих торчащих конечностей детскую ногу, и холод стиснул его внутренности.

— Зачем они здесь?

— Чтобы быть съеденными.

— Съеденными⁈

— Элрогиане хоронят своих мёртвых в огне. Со временем этот обычай превратился в кормление дракона, ибо где больше огня, чем в его желудке? Соответственно, ради ваших мертвецов мы также не можем слишком утруждаться, у нас сейчас война.

Они вышли к центру кратера, где оказалось целое озеро кипящего золота. Жар стоял такой, что подойти к его берегу было невозможно, а ближайшие горы сокровищ сплавились в единую массу. То, что не удержалось на ней, стекло во впадину золотой чаши и вздувалось хлюпающими пузырями. Но не это поразило гнома, — в середине из жидкого металла возвышалось нечто продолговатой овальной формы. Яйцевидный самоцвет высотой в два и шириной в полтора человеческих роста варился в кипящем золоте. Оредин мог только поражённо смотреть на него, пока пересохшие глаза не заболели.

— Вы об этом не знали, — понял легат, — не выведали у предателя. Я удивлён и обрадован. Вероятно, в этом парии остались ещё крупицы стыда и памяти о долге.

— Мать-Гора… Да что же это⁈ Алмаз? Рубин? Сапфир?

— М-м-м, никогда не любопытствовал. Мы знаем только, что Омекрагогаш дорожит им больше, чем всеми остальными сокровищами и даже собственной жизнью.

Оредин тяжело дышал, испепеляющий зной грозил лишить его чувств, одежда не успевала пропитаться потом, как тот испарялся, волосы начинали тлеть, а на коже выступали волдыри.

Легионеры приблизились к эпицентру жара настолько, насколько смогли, их плащи и даже сами телеги были пропитаны водой и исходили густым паром. Люди как могли быстро выгружали трупы своих и чужих павших на золото, а затем бросались прочь. Не прошло много времени, когда на телах вспыхнули первые лепестки пламени, — где-то вскипел и загорелся жир, под воздействием жара трупы начали двигаться. Это зрелище холодило кровь, но Оредину всё равно было жарко.

Неожиданно кратер огласил звериный рёв, и из-под извивающихся тел вырвался громадный силуэт. Воя и рыча, гигант с изуродованным лицом скатился на золото и пополз, обжигая кожу о раскалённый металл, в то время как его волосы и часть спины уже занялись пламенем. Огромные руки скользили, за бессильными ногами оставался след быстро сворачивавшейся крови, но чудовище цеплялось за жизнь с неистовством и продолжало ползти. Четыре легионера схватили его и потащили к телегам, обессиленное чудовище свесило голову, — возможно, действительно погибло на этот раз.

— Значит, он поборется ещё немного, — произнёс Брахил. — Вы совершили подвиг в тоннелях, принц Оредин, мой брат ещё ни от кого кроме меня не знал поражений.

— Брат? Это… этот человек твой брат?

— Единокровный и младший. Мы думаем, в роду его матери были нелюди, кто-то из гигантов, но наш отец любил вызовы.

— И ты не хочешь отомстить за него?

— Отомстить? — Легат потёр шрам на подбородке. — Забудьте. Атмос проживёт ещё один день, но примипилом ему уже не быть и это хорошо. Время настало, принц, Омекрагогаш никогда не пропускает обновление пламени, а оно вот-вот должно состояться…

Земля под ногами вздрогнула, бесчисленные монеты зазвенели и стали сходить оползнями с холмов, и по спине Оредина пробежал холодок. А потом над дальними золотыми вершинами поднялся шипастый хребет, поднялись и опустились рваные паруса крыльев, — волна раскалённого воздуха пронеслась по кратеру. Медленно, создавая тряску при каждом шаге, чудовище выбралось к озеру. У дракона был непомерно раздутый живот, тёмно-красная, почти бурая чешуя, тусклая и облезлая, костяной панцирь покрывали трещины и не хватало рога.

Он замер, ступив передними лапами в кипящее золото, долго смотрел на невероятный кристалл, будто думая о чём-то, и, наконец, подступил к кровавому подношению. Трупы успели отчасти прогореть, но, всё, что осталось, было поглощено. Потом огромная голова поднялась, дракон повёл носом, изогнул шею и побрёл к двум крошечным существам, наблюдавшим издали. По мере того, как змей неба надвигался, раскачиваясь на слабых ногах, низко держа голову, Оредин чувствовал, как из глубины души поднимался ужас. Голова опустилась, поблёкшие жёлтые глаза вглядывались подслеповато, отчего чудовище напомнило старого Озрика.

«Старый дракон! Всё правда, от первого до последнего слова!»

Вдруг внимание наследника крови привлекло движение, на периферии что-то мелькнула с одного из золотых холмов осыпалось золото, а через миг там поднялся широкий кряжистый силуэт, истекающий паром. Раздался грозный вопль, и рука занесла для броска очень длинное копьё. Оредин не мог поверить своим глазам, кавалькадой в голове пронеслись мысли о том, что в последний раз он видел мастера Глосротона ещё до того, как корпус покинул Пепельный дол ради обманного манёвра. Неужели драконоборец отстал от сородичей и притаился в долине? Что за безумие им…

Копьё взвилось в небо и описав дугу, поразило медлительного дракона в шею, вошло глубоко, но не задело артерий и не нанесло тяжёлых ран.

— Безумный пёс, — прошептал наследник.

Тем не менее, змей неба ощутил боль, он издал вибрирующий низкий рык, повернул голову, набирая в грудь воздух и широко открыл пасть. Легат схватил Оредина.

— Бегите.

Пришлось послушаться, и когда мир затопил белый свет, отразившийся от тысяч золотых поверхностей, наследник крови упал. Брахил навалился на него и укрыл плащом, что, вероятно, спасло гнома от истинной слепоты, но не от потока смертоносного жара. Когда человек поднялся, горящий плащ полетел на сокровища, а сам легат сбил пламя с рукава куртки.

— Какой потрясающе глупый и отважный поступок, — сказал человек, справившись. — Но нельзя не восхититься преданностью этого гнома своему делу.

Глосротон, несомненно, погиб в первое же мгновение, но основной удар пламени пришёлся на золотое озеро, в котором грелся гигантский самоцвет.

Дракон стал медленно надвигаться, издавая звук, похожий на раздражённое мычание. Приблизившись к легату, он опустил шею, позволив тому вырвать рунное копьё из чешуи. Наружу хлынула горячая кровь, от которой Брахил отшатнулся, после чего бросил драгоценное оружие в сторону.

— Всё хуже и хуже, бедный старый господин Омекрагогаш. С каждым годом ему всё труднее думать и изрыгать белое пламя. Мы кормим его селитрой, серой и углём, поим ртутью, и, хотя огонь ещё горит, разум остаётся замутнённым. Омекрагогаш уже был древним, когда Девятый пришёл в долину, однако, его мудрость и милосердие всегда сверкали подобно звездам. Но когда появился этот камень многое переменилось. Ему нужен долгий жар, а дракон стал немощен. Силы, которые продержали бы его ещё тысячу лет, уходят на белое пламя, в то время как разум тает. Он стал неуклюж, рассеян, почти всё время спит, не летает и уже не говорит с нами…

Гигант скрылся за сокровищами, ушёл в тень и залёг там на отдых.

— Пойдём, принц, вы видели всё, что должны были увидеть. К тому же, здесь слишком жарко для человека и даже гнома.

— Видел всё, что должен? Я думал, видеть всё это запрещено, так сказал калека.

— Бракк? Верно, мы не устраиваем прогулок для гостей к этому месту, но для вас я сделал исключение, ибо…

— Каждый должен понимать, за что он бился и за что погиб?

— Так.

Они двинулись назад в молчании. Голова Оредина шла кругом, мысли струились ртутью, то, что ускользало от него за последними бедами, вновь обрело важность и связи. Наследник осознал, что совсем недавно ему довелось пролететь над вулканом, и тогда, он уверен, в кратере не было никаких золотых гор, это не укрылось бы от глаз гномов и не оставило бы их равнодушными. Сколько времени прошло с тех пор, как легат оглушил его? Почему ещё не слышен грохот орудий?

— Мы не в Пепельном доле, мы в каком-то другом вулкане.

— Совершенно в другом, — подтвердил Фуриус Брахил, не оборачиваясь.

— Мы будем штурмовать ваш дом, но, по итогу, сокровищница останется нетронутой.

— Её не найдут. Если не решатся опять взлететь, разумеется, а этого не случится. Вы проявили завидную сноровку и храбрость, когда поднялись в небо.

Они вернулись к трещине в породе, которая вела на лестницу. Там уже ждали легионеры, один из них достал из ящика с почти растаявшим льдом бочонок, второй выбил пробку и подставил два рога. Скоро пена полилась через край, и роги были преподнесены легату с принцем.

— Мы не слишком хороши в пивоварении, — сказал Брахил, поворачиваясь к Оредину, — наше пиво кислое и не слишком крепкое, но, всё же, горный хмель на что-то годен, к тому же, оно холодное. Утолим жажду.

Дважды Оредина просить не пришлось, он, пивавший лучшие хмельные напитки мира, поднимал рог и хлебал напиток с таким наслаждением, словно его послали из своих чертогов сами предки. Когда рука опустилась и гном выдохнул, Брахил уже стоял в десяти шагах, держа ладонь на эфесе меча. У ног Оредина лежал его рунный клинок. Когда они успели?

— Значит, вот так это произойдёт?

— Так.

— Хорошо, уйду с оружием в руках.

— Желаете что-то сказать, принц?

Гном поднял меч, повёл рукой, но тяжесть надёжного оружия не вселила в него ложных надежд.

— Отправляясь на войну, будь готов не вернуться.

— Простое и верное заключение, — кивнул человек.

— Что… что будет дальше?

— Какая разница? Мёртвые до живых дел не имут.

— Я всё ещё жив и пока что хочу знать.

Льдисто-голубые глаза остались безразличными, но всё же, легат ответил:

— Вы нанесли нам значительный ущерб в тоннелях, принц, но ничто не изменилось. Мы будем сражаться и победим.

— Невозможно победить Кхазунгор. У нас сотни миллионов гномов, бесконечные ресурсы и бесконечная армия…

— Бесконечен только гнев Элрога и наше желание умереть в битве.

— Это слова фанатика.

— Да. Вы хотите узнать ещё что-нибудь перед смертью?

Оредин обвёл взглядом бесконечные богатства, рассыпанные вокруг, богатства, за которыми его послал отец, в которые он не верил и которых не хотел.

— Об одном жалею.

— Принц?

— Он пришлёт сюда Груорига.

— Кто бы это ни был, он умрёт не зря, а за величайшие сокровища Валемара. Готовы?

— Я… да. Покончим с этим.

Ноздри легата раздулись на вдохе, воздух с шипением вырвался изо рта, ещё раз, ещё, потом ритм изменился, наконец, враг перестал дышать вовсе. Он чуть согнул колени, подался вперёд, Оредин выставил свой меч; Брахил совершил неуловимое движение, превратился в размытый росчерк и зрение гнома померкло.

Последним, о чём подумал Оредин Улдин эаб Зэльгафивар, было: «наконец-то свободен».

Ныне.

Самшит сморгнула наважденье, и как только осознала всё увиденное, сердце её стало бешено биться.

— Закройте уши, — велел Доргон-Ругалор, прежде чем отправиться к самому берегу озера, где жар был смертельным.

Он встал там, у кромки, в мягком золоте, словно в грязи, запрокинул голову и вдруг заревел. И Верховная мать, и легат выполнили его приказ, но голос, который вырвался из божественной пасти, ударил по них страшной, рвущей болью. Все кости в телах дрожали, и черепа, казалось, лопнут, не выдержав, а когда мучение подошло к концу, Верховная мать почувствовала на губах кровь из собственного носа.

Но она мгновенно забыла обо всём, стоило лишь увидеть, как над золотыми холмами появляется иззубренный хребет, как распахиваются крылья-паруса, и рогатая голова поднимается в отсветах расплавленного металла. Впервые за свою жизнь Самшит видела дракона так близко, его огромные светло-жёлтые глаза подслеповато щурились, из ноздрей тёк дым, исполин казался дряхлым, неуклюже переваливаясь чрез золотые холмы, но всё равно был прекрасен!

Двигаясь медленно, тяжело, змей неба наконец-то выбрался к берегу, его пошатывало, будто в когтистых лапах не осталось силы, но дракон упрямо переставлял их, пока не навис над богом. Втянув горячий воздух, гигант замер и простоял так некоторое время. Потом его пасть чуть приоткрылась:

«Моё имя Омекрагогаш… А ты… дракон?» — услышал Туарэй надтреснутый голос у себя в разуме.

— Сейчас — больше, чем когда-либо. Я Туарэй Гроган, потомок Сароса Грогана. Я Доргон-Ругалор.

Гигант опять замер, словно в трансе, его мысли текли медленно, подобно остывающей лаве.

«Гроган… Кажется… не слышал… о таком. Ты… болен?»

— Я повреждён.

«Повреждённый дракон? Что-то… иное? Ты… дракон?»

Понимая, что старец путается, Туарэй ответил:

— Я бог.

«М-м-м… Бог. Никогда не встречал богов».

— А я не встречал драконов, способных связно мыслить.

Выцветшие глаза скрылись за ложными веками, казалось, исполин вот-вот уснёт, однако, он победил эту слабость.

«Раньше все мыслили… Мыслили. Но потом…»

— Ярость и голод, — сказал бог.

«Да… ты понимаешь… ярость и голод. Существование ради борьбы и убийства такое… притягательное».

— Но не для тебя?

Дракон тяжело вздохнул, окатив Туарэя волной горячего зловонного дыма.

«Я философ, мыслитель… я выше этих низменных… удовольствий».

— И не чужд гордыне. Что ж. Я услышал твой зов и пришёл. Ответь, тот, чьё имя Омекрагогаш, зачем я здесь?

Дракон тяжело дышал, его гигантская пасть открывалась и закрывалась что у карпа, в ней не хватало зубов, а те, что были, стали бурыми; многие лунки напрочь заросли. Он медленно повернул голову к самоцвету в центре озера.

«Яйцо… яйцо».

Туарэй чувствовал в этом куске камня и жизненную силу, и великую душу, он уже пытался постичь его истинную природу, но не смог, — тот был совершенно непроницаем.

— Вот как? Я проделал такой путь, чтобы увидеть… яйцо?

Глаза бога воспылали янтарными звёздами, его бешенство раскатилось вокруг и прежний жар показался шуткой. Самшит схватилась за крис, желая вонзить его в… кого-нибудь! Фуриус Брахил заметил её порыв, и медленно отступил.

«Ты ещё более слеп… чем я… неужели ты не видишь… не видишь, что это за яйцо?»

— Большое, — процедил Туарэй.

Дракон задохнулся от возмущения, такое пренебрежение потрясло его.

«Это яйцо благородного дракона… Как можно не знать⁈ Как можно… не чувствовать⁈»

— Я давно решил для себя, что в драконах не больше благородства, чем в волках и медведях. Просто эти хищники намного сильнее обычных, вот и всё.

«Ты… ты не понимаешь о чём… о чём говоришь… ты… ты крови дракона, однако… чужд!»

— Я потерял много времени, я потерял многих людей, я пришёл сюда… зря. Я НЕНАВИЖУ ДЕЛАТЬ ЧТО-ЛИБО ЗРЯ!!! НЕНАВИЖУ!!! НЕ-НА-ВИ-ЖУ!!!

Гора затряслась под ногами, подземный гул стал нарастать, и золотые монеты лавинами посыпались в озеро, которое пузырилось пуще прежнего. Драконий Язык тянул высокую яростную ноту разрушения.

Омекрагогаш мотнул головой, пытаясь избавиться от боли, пронзившей его сознание.

«Заключим… сделку… Помоги мне… а я открою тебе… важное…»

— Я не договариваюсь вслепую.

«Ты живёшь… вслепую… Бог?.. Потерянное дитя… в последнюю эпоху мира…»

— Следи за мыслью, старик, я убивал и за меньшее, — тихо прошипел Туарэй, чьё сердце начало пылать ярче.

«Помоги мне… Яйцо должно проклюнуться… Или они доберутся до него… Ты понимаешь?»

— Кто?

Дракон медленно запрокинул голову и долго таращился на комету, рассекавшую небосвод.

«Если они поглотят… душу такого… масштаба… Они не ограничатся… этим миром… они пойдут дальше… Они… разрастутся… станут новой… Великой силой… Священная жизнь будет… потеряна… Этого нельзя допустить!»

Туарэй тоже поднял взгляд на уродливого красного червя, громадного, длинного, и напоминающего о пережитой боли. Последние времена пришли и с этим нельзя было не считаться.

— Что за сделка?

«Знание — сила… Помоги… и я поделюсь… ты и сам не знаешь о себе… а я знаю… это копьё… Помоги…»

— С тебя больше нечего взять?

«Мои сокровища… Забери всё… Тысячи лет я собирал их… но мёртвому дракону золото… ни к чему…»

— Мусор, — тихо прорычал Туарэй, — но я не призн а ю, что проделал этот путь совершенно зря. Что нужно?

Старый дракон протяжно вздохнул, то ли от усталости, то ли с облегчением.

«Не хватает жара… Нужно разогреть яйцо…»

— Оно затыкает жерло вулкана, какой ещё жар ему нужен?

«Белое… пламя…»

— Этот огонь уничтожает саму материю.

«Но только не скорлупу благородного дракона… Нужно выдохнуть… белое… пламя… У меня остались силы на… один раз… Я не сделал этого лишь… лишь потому… может не хватить… Тогда я умру, а… оно… не проклюнется… Нельзя! Помоги… помоги мне… Ты умеешь выдыхать белое… пламя?»

— Мы узнаем это сегодня.

«Что?.. Нет… Надо знать… наперёд!»

— Омекрагогаш, — угрожающе пророкотал Туарэй, — ты вот-вот умрёшь от старости, и я не вижу вокруг десятка других драконов, которые жаждали бы помочь тебе. Есть только я.

«Они боятся… Тупые звери… След госпожи Анфаноморфы остался на всех уровнях бытия… Угроза всем… послание: „не смейте приближаться к кладке“… Они не смеют… Какой позор… Кто знал, что у меня не хватит сил прогреть яйцо…»

Туарэй не упустил прозвучавшее имя: Анфаноморфа Дерзновенная, Анфаноморфа Разящая, Анфаноморфа Серебрянка, Зеркальная, Ртутный Дождь, и ещё с полсотни эпитетов, которыми писцы прошлого награждали эту легендарную драконицу. Получается, она побывала в Валемаре какое-то время назад и оставила яйцо, а прочие народы даже не подозревали о визите сущности такого масштаба. Или старческий разум просто выдумал это? Сомневаться можно долго, однако, несомненно то, что гигантский самоцвет наделён какими-то совершенно особенными характеристиками, — он оставался непроницаем даже для глаз бога.

— Начинай. Если судьба будет на твоей стороне, оно проклюнется, если нет — ты не первый и не последний, кого постигнет горькое разочарование на склоне лет.

Дракон долго и тяжел дышал, разглядывая бога выцветшими, почти слепыми глазами.

«Какой у меня выбор? Нет его… Я в отчаянии… а ты… ты что-то иное… Человек? Дракон? Бог… Помоги мне… Это будет самым славным деянием… самым…»

Тяжело переставляя ноги, Омекрагогаш развернулся и вошёл в золотое озеро. Его и без того раздутое брюхо расширилось, следом увеличилась грудь, в которой воспылало пламя, и поток огня вырвался из распахнутой пасти, укутав самоцвет ревущим коконом. Через несколько мгновений густой марганцовый цвет уступил белизне.

После апофеоза Туарэй не выдыхал белое пламя. По сути, он не выдыхал его никогда. В прошлом, будучи магом, он использовал заклинание, пропуская собственную гурхану через сложное плетение, создавая инверсию, превращая чистую магию в антимагию. Именно это делали драконы, которых считали иммунными к магическому воздействию существами, хотя на самом деле они были самыми магическими созданиями во вселенной. Любые заклинания рассыпались при соприкосновении с драконами, ибо те просто-напросто втягивали в себя любые магические заряды как воздух при вдохе, и могли в собственном теле полностью менять их природу безо всяких заклинаний. Вдыхаешь магию, выдыхаешь — антимагию. Оформленная в белое пламя, она была оружием тотальной аннигиляции на материальном и энергетическом уровне, перед которым в истории устоять не могло ничто… Однако же этот гигантский самоцвет лишь разогревался.

«Время уходит… помоги… помоги мне!»

Туарэй отставил копьё, его руки пришли в движение, составляя сложную чарограмму, поток слов складывался в длинный непрерывный речитатив, пока всё не окончилось двумя мизинцами, сложенными у широко раскрытого рта с высунутым языком. Он сделал мощный выдох, но на этот раз сила, полученная через молитвы, не пожелала течь сквозь русло заклинания.

В голове проснулся голос из школярского прошлого:

«Заклинание Драконье Дыхание было составлено исключительно ради инверсии магической энергии, которой ты уже давно не обладаешь. Будучи неполноценной сущностью, ты вынужден помогать своей силе понять твои желания с помощью привычных способов, запечатлённых на твоём разуме и душе — заклинаний. Однако же сила бога остаётся силой бога, это энергия иной природы. По сути, ты больше не владеешь гурханой, и ты не можешь инвертировать её в антимагический пламень. Возможно, что не сможешь уже никогда».

Старый дракон тоже не мог молчать, пока тратил последние силы, чтобы оправдать смысл своего существования:

«Скорее! Скорее, помоги! Ты дал слово!»

Зарычав, Туарэй стал повторять ритуал сначала. Его руки, чешуйчатая левая и бронзовая правая двигались очень быстро, речитатив слился в один непрерывный звук с разными тональностями, сложенные мизинцы оказались перед распахнутым ртом и на этот раз поток белого пламени ударил по яйцу.

«Получается! Не сбавляй напора!»

Гигантский самоцвет раскалялся всё сильнее, и только глаза бога могли наблюдать, как менялся его цвет, но гораздо ярче разгорался отпечаток яйца в Астрале. В разноцветных потоках имматериума с ужасной неспешностью рождалось нечто воистину эпохальное, новое солнце. Если бы это невиданное имело материальное тело, то своей массой раскололо бы Мир Павшего Дракона до самой сердцевины. Вскоре даже восприятие бога не смогло больше вмещать понимание того, что зрело в яйце, как не могло восприятие насекомого объять пониманием человека. Но присутствие этого давило воистину нещадно, сильнее, чем, когда в юности Туарэй пробивал собственным затылком барьер между материальным миром и Астралом.

Тем временем оболочка бога начала сыпаться. И без того обугленная плоть незавершённого, повреждённого божества превращалась в золу и проваливалась внутрь, обнажая чёрные кости с тлеющими трещинами. Туарэй действительно не обладал больше гурханой, но у его человеческой, не перерождённой части оставалось ещё гвехацу. И именно эту бесценную силу жизни он сжигал теперь. Божественная часть его сущности была бессмертной и зависела только от молитв, но смертная часть отдавала годы, рассыпаясь на глазах. Он думал о том, сможет ли существовать в половине своей, незавершённой форме естества, но продолжал дуть; понимал, что вот-вот погибнет, но продолжал выдыхать белый пламень, потому что решение было принято, а божественная воля не поворачивается вспять.

«Ещё немного… Ещё чуть-чуть…»

Омекрагогаш пошатнулся, издал высокий клёкот и поток его пламени истончился, а потом иссяк. Громадная туша рухнула на подкошенных лапах и удар поднял волну жидкого золота. Туарэй остался один.

«Не… прекращай… Не… пре… Это будет… самый… великий… поступок… Это…»

Бог продолжал. Его поток превратил гигантское яйцо в средоточие света, чуждого всему материальному, недосягаемо белого и чистого. Золото уже не кипело, а поднималось туманом и распадалось; сквозь всё естество Туарэя прорастала боль, от которой перемалывались кости и выкипали остатки крови, но он продолжал, видя, как уходят последние минуты, и небо над горами становится белым как в самый ясный летний день… Раздался гром, вершина яйца треснула, огонь иссяк.

То, что осталось от бога, начало заваливаться, и упало бы рядом с бездыханной тушей Омекрагогаша, если бы Доргонмаур не скользнул в левую ладонь; правая, бронзовая рука, уже отпала сама собой и погрузилась в озеро. От тела остались лишь обугленные черепки и зола, Туарэй понял, что не может двигаться, едва держится за материальный мир и вот-вот будет выдворен за Кромку, только оружие первого Императора-дракона ещё поддерживало его бытие.

Не имея больше глаз, теперь бог воспринимал мир внутренним оком, и мог следить, как колоссальная аура, формировавшаяся во время нагрева яйца, стягивается в сверхплотную энергетическую сингулярность. Громовое эхо гуляло по всему Астралу, и каждый одарённый маг Валемара сейчас слышал, как с треском ломалась скорлупа, и многие могли видеть отсветы того невыразимо могущественного существа, которое пришло в бытие. Своим внутренним оком Туарэй следил, как сингулярность приобрела черты гуманоидного существа, наделённого парой крыльев и хвостом, лучше рассмотреть не удалось, уж слишком ярко оно пылало, — ярче солнца, на которое драконы могли и любили смотреть подолгу.

Оно наконец освободилось и пошло по золотому озеру, надвигаясь на его слепнущее сознание. Туарэй не знал, что ему кажется, а что действительно происходит, но сущность как будто обняла то, что осталось от его сосуда, подняла и понесла, как ребёнка. Ему казалось, что почти разрушенное тело помещается внутрь пустой скорлупы, части которой сдвигаются и трещины зарастают.