Новичок

Глава 3

Суббота, 1 сентября. Раннее утро

Липовцы, улица Ушинского

В школу я шагал в гордом одиночестве, без родительского конвоя. Отец вышел в смену – побрился с утра, крякнул довольно – и завел болотно-зеленую громадину «КрАЗа», почивавшего во дворе.

А мать и вовсе устроилась на работу – почтальоном в местное отделение. Оживленная и суетливая, она тараторила всё утро, наставляя сыночка, а между делом подводила ресницы и бережно тратила капельку французских духов.

Ну, а мне, наконец-то, удалось обуть «страшенный дефицит» – японские туфли «Чори», мягкие, удобные, но вряд ли за них пострадала хоть одна свинка. Ну, или овечка.

Наверняка кожзам, но мама вполне натурально гордилась добычей «из-под прилавка». А брючки мои и без того хороши – шитые старым Кацманом в Унече, крепкие и ладные, они сидели на мне не хуже всяких джинсов.

Короче говоря, весь упакован и обвязан ленточкой. Ну, хоть букет мама всучить забыла, а я не стал напоминать – цветы выбивались бы из брутального образа…

Вздох мой вышел слегка наигранным. За лето я окреп, и отражение в зеркале уже не так портило настроение, как в седьмом классе. Ну, не Адонис, конечно, не Антиной.

«Надо на секцию записаться», – мелькнуло в голове.

И сразу же переживания унесли мысли, будто волна, смывающая замок из песка. Как там Кирш? Что с ним? И где он, вообще?

Полковник вылетел в Москву, расспросив меня о «перестройке», о восьмидесятых, о шпионах и предателях. Мы даже «легенду» вместе придумали – дескать, о будущем нам залетный медиум рассказал. Общается-де с людьми XXI века. Телепатически.

«И еще, – Иван Павлович строго посмотрел на меня. – Запомни несколько кодовых фраз, поскольку телефон может прослушиваться. Если я скажу: «Всё в порядке» – это сигнал тревоги. «Всё в полном порядке» – провал…»

Я только кивал, соглашаясь и принимая правила игры, а полковник опустил на пол свой походный чемоданчик, и подошел к комоду.

Долго, помню, стоял, гладил пальцами старую фотографию в рамке.

«Дочь, – глухо вытолкнул он. – Жена умерла – рак, а Наташка… Да я ее почти что и не видел, всё загнивающий империализм созерцал. У тети Агаты жила, росла… Без меня пошла в первый класс… Без меня поступила в медицинский… А когда мы встретились, Наташа… Взрослая и чужая! Кто я для нее? Она меня даже на фото не видела, нельзя было. Синдром Штирлица… Наташка лет пять в Африке прожила – моталась по саванне, людей лечила. В Москву буквально на месяц наведалась – внука родить. Антошку… И опять умотала в джунгли. И пропала. Без вести. И дочечка, и внучок… Вот всё, что осталось – «Свидетельство о рождении». Осенью Антошке четырнадцать бы исполнилось… Бери, может пригодиться…»

Я развернул зеленые корочки. Антон Кирш. Безотцовщина.

«Возьми. возьми, – засуетился полковник. – Пользуйся…»

Я взял. А теперь не знаю, что и думать.

Нет, за себя я не боялся. Даже если Иван Павлович нарушит свое обещание, и расскажет о «попаданце», то чекистам нечего мне предъявить, нечем прижать.

Мало ли что им полковник наговорит, схлопотав укол спецпрепарата СП-26! Я-то тут причем? Ну, начитался старикан фантастики, как Дон Кихот – рыцарских романов, вот и бросился на ветряные мельницы, не щадя живота своего… Ко мне-то какие претензии? Писем ни в ЦРУ, ни в КГБ не строчил, «закладок» в условном месте не оставлял… В чем дело, товарищи? Ну да, продал Киршу камушки, хотел матери подарок сделать. Ну и что тут такого? А больше я ничего не знаю! Так и запиши, гражданин начальник…

Мои губы искривились в усмешке. Вот, уже и сдать готов… Да нет, чего зря болтать. Просто… Вышло всё как-то незаметно, а нынче – вполне себе зримо. Я встретил товарища в этом времени, и наше общее дело уже заслонило и учебу, и «предпринимательскую деятельность».

Иные беспокойства холодили нутро. Мелкая тревога за себя, любимого, мелькала порой, вильнув мышиным хвостиком, но ее передавливали тяжкие страхи за Ивана Палыча.

Что я? Я тут, сижу на попе ровно. А он – там, мается между друзей и врагов. Врагов! И не каких-нибудь зловещих «агентов империализма», а вполне себе тутошних, матерых функционеров – будущих предателей, показушно сжигавших партбилеты.

Это наивно – числить в изменниках родины одних лишь Горбачева с Ельциным. А сколько иудушек поддержало первых презиков СССР и Эрэфии? И вся их рать нынче активно тусуется, вплоть до ЦК КПСС, как насекомая нечисть под трухлявой доской на даче…

А уж исчезнуть человеку, хоть и настоящему полковнику, ничего не стоит. Даже если ликвидаторы сработают непрофессионально, и оставят следы, в милиции зафиксируют еще один несчастный случай. Не остерегся старичок, не в том месте дорогу перешел…

…Праздничные марши, разносившиеся со школьного двора, накатили бравурным прибоем, путая мысли и окуная в безалаберный позитив. Я прибавил шагу.

Липовецкая школа не подавляла величиной – скромное двухэтажное здание с фронтоном – зато разудалого шумства хватило бы на пару пятиэтажек. Неровное каре из учеников и учениц походило на потешное войско. Командиры-учителя с достоинством обозревали строй, а родители кучковались в тылу.

По всему видать, я пропустил пафосные речи и напутственные слова – торжественная линейка волновалась перед первым звонком. И вот он задребезжал, пронзительный звень, распуская эхо по этажам и рекреациям. Толпа малолеток и недорослей покачнулась, и смешалась, гомоня, с криками и хохотом втекая в школьные двери. Девочки в аккуратных платьицах, в гольфиках-бантиках-фартучках, возмущенно наподдавали портфелями малость одичалым мальчишкам, а те ломились к источнику знаний в разудалом стайном неистовстве – фойе дрожало от гулкого топота.

Войдя в числе отстающих, я безошибочно поднялся на второй, узнавая скрип деревянных ступеней, и двинулся к последней двери, вздрагивавшей от смеха, визгов и галдежа. 8-й «А».

– Скопин! – догнал меня голос классной.

«Сейчас перепутает имя…» – мелькнуло у меня.

– Давид!

– Даниил, – вежливо поправил я, оборачиваясь.

Маленькая и худенькая Анна Михайловна тряхнула пышной химзавивкой, принимая к сведению, и ввела меня в класс.

– Тихо! Тихо! – прикрикнула она, и десятки юных лиц и личиков обернулись, окутывая флером бесшабашной пытливости и неутоленной жажды действия.

– Анна Михайловна! – взвыл Димка Фастов. – А чё она кидается!

– Щас как дам! – развернулась Ленка Манякина, и мальчиш, изображая крайнюю степень испуга, вжал голову в плечи и прикрылся папкой, толстой от учебников.

– Не придуривайся! – яростно взвился девичий голос.

– Тихо! – повторила классная руководительница, выходя к учительскому столу, как к трибуне. – С этого года с нами будет учиться новичок – Данил Скопин.

Глаза повзрослевших детей уставились на меня. Карие, синие, голубые… В них плескался неподдельный интерес и ехидца, нарочитая скука и угроза. Я оглядел класс, узнавая или пытаясь вспомнить полузабытых-полузнакомых.

В прошлый раз я отучился здесь до весенних каникул, пока родителям не вздумалось снова переезжать – еще дальше в глушь, в таежные дебри, где водятся длинные рубли.

За годы черты одноклассников растворились в памяти, стерлись фамилии и клички. Кого-то помню, а других – хоть убей…

Вон, в первом ряду сидит щуплый Васька Адамадзе. Меня он в упор не видит. Ладно, переживу как-нибудь… Над задней партой, в дурацком клетчатом костюмчике, нависает горбоносый Сашка Глухов, второгодник с повадками гопника.

А вон и Алла Комова. Сидит и смотрит на меня, то ли рассеянно, то ли задумчиво. Место рядом с ней свободно, как и тогда было, в «черновой» жизни – мальчишки не решались подсаживаться к самой красивой девочке в классе. А вот я сяду – хотя бы ради статуса. Ну, и чтобы обострить наметившийся конфликт, углубить раскол – девчонки поглядывают на меня с интересом, глазки начинают строить, а недозрелые особи мужеска полу… Ага, заерзали, забеспокоились! Вон, двое уже зыркают исподлобья…

Да ну их…

Мне, хоть и в юном теле, но шестой десяток, и одноклассники для меня – дети. Встречаться с девочками из класса? А чего для? Ловить робкое дыхание? Увольте – скучно. «Секс с первого взгляда»? С кем? С дитём?

Даже хорошенькая Алла – ребенок, нераспустившийся бутон. Нимфетка со вторым размером груди. Не-е… С Лолитами пускай Гумберты Гумберты резвятся, а мне – мимо и дальше.

– Так что, – жизнеутверждающе заключила Анна Михайловна, – прошу любить и жаловать!

– Будем любить! – хихикнула Манякина, косясь на Димку.

Тот набычился, и буркнул:

– А жаловаться – фиг!

– Ой, балбе-ес… – замотала косичками Лена, строя из бровок горестный домик.

Я подпустил к губам «взрослую» улыбку, снисходя до малышовых шалостей.

– Садись, Скопин!

Мне осталось приблизиться к Алле, с удовольствием следя, как округляются глаза в опуши ресниц, а на щеках выступает нервный румянец.

– Можно? – испросил я разрешения, подпуская в голос обволакивающей бархатистости.

Девушка кивнула, и склонила голову, в третий раз перебирая тетрадки, а я, с удовольствием слыша, как колышут воздух шепотки, достал алгебру. Первым уроком – начала матана…

– Так, прослушайте объявление, ребята! – классная воздела руку, указуя пальцем в потолок. – В понедельник приходим в рабочей одежде. Едем на картошку!

Восьмой «А» ответил зычно, но не общим гласом – одни тянули восторженное «О-о-о!», другие унылое «У-у-у!»

Анна Михайловна процокала к дверям, сталкиваясь с пожилой математичкой. Вероника Матвеевна вошла стремительной, энергичной походкой, шелестя строгой юбкой гимназической длины. Из-под голубой кофты выглядывала белая блузка, а седые космы учительница повязала цветастой косынкой, напоминая постаревшую рабфаковку.

Сразу было видно – Вероника Матвеевна выше мирских забот и всяческой суеты. Больше всего на свете она любила заниматься математикой, а если за это еще и зарплату получать, то чего же лучше.

– Подросли? – задала математичка дежурный вопрос, небрежно сгружая на стол журнал и деревянный транспортир. – Загорели?

– Ага! – ответил класс вразнобой.

– А у нас новенький! – доложил одинокий голос.

– Да ну? – учительница порывисто отошла к окну, отворяя форточку, и достала сигареты «Стюардесса». – И кто же это?

Я встал, выйдя из-за парты, и представился:

– Даниил Скопин. Ну, или Данил.

Вероника Матвеевна ловко прикурила, затянулась, щуря глаза, и выпустила дым в форточку тонкой сизой струей.

– Ну, или Данил, – улыбнулась она суховатыми губами, – а что у тебя по математике?

– Пять.

– Отлично!

Быстро досмолив сигарету, учительница вернулась к столу и сказала хорошо поставленным голосом:

– Запишите новую тему: «Алгебраические дроби и допустимые значения переменных»…

* * *

Звонок грянул глухо и как-то неуверенно, словно отвыкнув сверлить мозг истошным набатом. Однако класс сразу ожил, заегозил, предвкушая краткие минуты вольницы.

Я посмотрел на Аллу. Девушка напрягалась весь урок, стараясь не касаться меня даже взглядом.

– Если тебе неприятно мое соседство, – тихонько заговорил я, склоняясь к девичьему ушку, – могу пересесть.

– Нет-нет, – вздрогнула Комова, удушливо рдея. – Не надо…

– Ладно, остаюсь, – губы изогнулись в самой милой из моих улыбок.

Тут же мне с задней парты ткнули линейкой в спину. Я обернулся к грудастенькой и круглолицей девчонке, чьи глаза пылали неутолимым и въедливым любопытством.

– Чего там шепчетесь? – зашипела она, ложась на парту.

«Варя Терентьева!» – вспомнил я. Надо же… Как имя сочетается с главной жизненной страстью…

– Назначаю свидание, – мурлыкнул я. – А что?

Любопытная Варвара вспыхнула, заалела щечками, а Комова дернулась, выталкивая:

– Неправда… Мы просто…

– Да не обращай ты внимания, – мягко присоветовал я, развернувшись, и встал. – Вероника Матвеевна!

Галдеж поднялся до пиковых высот, уже не вмещаясь в классе, и хлынул в рекреацию. Мне пришлось выйти к самому столу – математичка скорым, летящим почерком заносила в журнал чернильные строчки.

– Вероника Матвеевна, а когда будет школьная олимпиада по математике?

Учительница с новым интересом глянула на меня.

– Хочешь участвовать?

– Хочу.

– Ага… – сухие нервные пальцы вертели ручку с золотым пером. – Пятнадцатое сентября тебя устроит?

– Вполне, – я отзеркалил улыбку, скользнувшую у математички по губам.

– Ну, все. Готовься!

Вероника Матвеевна широким, немного мужицким шагом двинулась из класса. Память потянула меня туда же – память о великолепных, восхитительно толстых оладьях из школьного буфета. Но не судьба – человек семь или восемь девчат и ребят, из тех, кто держал нейтралитет, обступили меня.

– Скопин, а ты откуда? – звонко поинтересовалась миниатюрная девчушка с парой огромных бантов на «хвостиках».

– Из Унечи, – в моем ответе звучала покорность. – Это в Брянской области. Райцентр.

– Больше Липовец? Или как? Липовцев?

– Ненамного, – покривил я душой.

– А ты марки собираешь?

– А кто тебе больше нравится – Алла или Лена?

– Димон, сейчас допросишься!

– А в футбол играешь? А в баскет?

– А ты чё, взаправду на олимпиаду? Сечёшь по матёме, да? О, я у тебя на контрольной списывать буду!

Спасибо уборщице – тетя Глаша дала звонок точно по расписанию. Он-то и прервал мое интервью. Но не стоило обманываться зримым доброжелательством, как в прошлой жизни, и верить, будто нечаянные одноклассники приняли меня.

Новичок и за год не станет своим, тем более в восьмом классе – тутошние «старички» выросли вместе, сроднясь по малолетству. Да и не собирался я укореняться на здешних грядках, у меня иные планы на жизнь…

– Ты не знаешь, что у нас по расписанию? – неожиданно спросила Алла. – Я забыла дневник заполнить…

– Инглиш, – рассеял я ее незнание, и обаятельно улыбнулся.

Понедельник, 3 сентября. День

Октябрьский район, совхоз им. Тельмана

Увесистый корнеплод врезался в плечо. Я быстро обернулся. Фастов? Не-ет… Это Андрюша. Фамилии не знаю, да и зачем она мелкому пакостнику? Мельчайшему. Я тоже не дылда, на физре стою четвертым по росту, но Дюха и вовсе «полтора метра с кепкой».

Второе попадание, однако! Пора оказать сопротивление. Я взвесил подходящий снаряд – картошка приятно оттягивала руку.

Ножи метать так и не научился, а вот окатышем шавку сносить – умею. Нужда заставила. Столько, помню, псин развелось на дачах, что я загодя гальку подбирал. Иду и озираюсь. Бросится дружок человека, я как пульну… Визгу! А мне в кайф…

Размахнувшись, швырнул картофелину. Тут Дюха обернулся полюбопытствовать, жив ли я после мощного накрытия – бульбочка влепилась ему прямо в лоб. Пацаненок взмахнул руками, и плюхнулся задницей на рядок, а я вскинул обе руки, скрепив их в известном жесте – физкультпривет!

Прилетело сразу две ответки – внушительные, такие, клубни. От одного удалось увернуться, а другой – поймать. И уложить в ведро.

Уродилась нынче картошечка! Рядки на совхозном поле, подкопанные трактором, переполнились урожаем. Замучишься убирать – спина уже ныла. И я приспособился – из уборщика «перевелся» в носильщики. Та еще работенка, так хоть спину не гнешь. Туда-сюда. Пока дотащишь два ведра до прицепа, девчонки успеют еще пару цинковых набрать. Так и челночил.

Звякнув пустыми, оставил их на рядке – картофелины гулко посыпались, колотясь о дно. Аня Званцева с Женей… м-м… не помню… кряхтели в позе лягушек, наполняя гудящую тару.

– Даня! – донесся зов Аллы. Девушка приподняла голову, тыльной стороной ладони отмахивая непослушную прядь. – Забери наши, пожалуйста!

Лена, трудившаяся с другой стороны рядка, вскинула голову, одарив лукавой улыбочкой.

– Привет ударницам! – крякнул я, подхватывая ведра.

Девушки заново блеснули зубками.

С самого утра всё шло просто замечательно. Весь класс дружно залез в кузов бортового «ГАЗика», где работники сельского хозяйства выставили лавочки, и с хохотом, с визгами покатили мы в поля. Поработали в охотку, и даже обед выглядел пикником – расстелили газеты на увядшей траве, разложили, кто чего из дома прихватил – колбаску, сырки, яйца, пирожки, консервы…

Адамадзе нарезал хлеб ломтиками, гордясь своим пружинным ножом, а Фастов подсуетился, разжигая костер – чаек заварили по-походному, в котелке.

Но я все равно не позволял себе расслабляться – помнил былой вариант жития. Вот и подмечал малейшие намеки на обострение ситуации.

Прекрасные дамы ни при чем, хотя именно они, не желая того, вдохновили классное рыцарство на сомнительные подвиги. А «рыцари» всё перешептывались, значительно поглядывая в мою сторону, хихикали, сговаривались…

«Бить будут!» – ежилась трусоватая сторона моей натуры.

«Пусть только попробуют!» – хорохорилась пожилая личность.

…«Беларусь» затарахтел, валко прокатываясь пару метров, и снова замер. Дощатый прицеп, полный картошки, согласно лязгнул.

Выжав ведро, я протянул его Вовану, курносому и губастому парубку. Тот сноровисто высыпал картошку, небрежно скинул пустое ведро на рядок, и принял полное. Вниз он не глядел, да и к чему мне его внимание? Час «Д» приближался, и я даже знал место битвы…

Будто вторя моим мыслям, режуще завопила Анна Михайловна:

– Ребята! Заканчиваем! Пустые ведра складываем на прицеп! Машина будет ждать нас в пионерском лагере!

Красны девицы радостно разогнулись и заголосили, а добры молодцы поддержали настрой гоготом – ломкие баски то и дело срывались в детский фальцет.

Разминая плечи, я накинул шуршащую болоньевую куртку, испятнанную краской – мама решила, что такая одежа лучше всего подходит для труженика полей.

Девчонки щебетали, приводя себя в порядок, а мальчишки стягивались в кое-как организованную толпу, которую они считали отрядом мстителей. Уловимых.

За лесополосой класс выбрался на ямистую дорогу, и по ней мы дошли до свежеокрашенных ворот пионерлагеря – створки «охранялись» двумя профилями горнистов, вырезанными из листового металла.

– Я тут два года не была! – воскликнула Аня, поправляя санитарную сумку через плечо. – А всё, как тогда! И качели, и вообще…

– А вон наш корпус! Вон, зеленый!

– Разве мы в зеленом жили? По-моему, в синем.

– Да перекрасили, наверное!

– А тихо как…

Я вслушался. Грубоватый мальчишеский смех и топот оживляли замерший лагерь, словно оцепеневший по колдовскому велению. Но всё равно, печальная и безмолвная прелесть осени трогала душу – ранней желтизной дерев, глубочайшей синью неба.

Погоды стояли хорошие, чувствуешь себя как в истопленной бане к вечеру – печь давно погасла, но тепло все еще держится, разве что парная остыла.

С ветки сорвался красный лист, и плавно вошел в штопор. Хорошо…

Весну я недолюбливаю, воспринимая, как перевал между зимними холодами и летней жарой. А вот осень… Она сама по себе. И нет в ней никакой унылости. Просто надо уметь отойти от житейского бега, и погрузиться в осеннее молчание.

Это буйное лето шумит, цвирикает, звенит, а увяданью подобает покой. Только вот, чтобы настроиться на сентябрьскую волну, надо остаться в одиночестве. Окруженный друзьями или подругами, ты не поддашься тихому очарованию золотой поры, не расслышишь шепот падающих листьев…

В кустах, гикая и давясь смехом, пробежали пацаны, но вышел лишь один Фастов. Девчонки, чуя отдаленную угрозу, обступили меня, и Дима криво усмехнулся:

– За юбками прячешься?

– Да что ты, – улыбнулся я. – Гуляю просто, дышу воздухом.

– Чего надо? – агрессивно выступила Алла. – Что вы пристали к Дане?

– Мы потом пристанем, – пообещал Димка тоном, как ему казалось, зловещим.

– А чего ждать? – резко спросил я. Меня раздражала эта дурацкая ситуация, а молчаливо надеяться на девичью защиту… Ну уж, нет уж!

Алла тревожно глянула на меня.

– Да все нормально, – обронил я, и зашагал через редкие заросли. Растерянный «посол» плелся следом.

«Рыцари» столпились на игровой площадке с рукоходами, турниками и прочими радостями для мышц. Невдалеке, огороженная колючей проволокой, перекашивалась будка насоса, беленая известкой. Ржавая труба подтекала, и каплющая вода смачивала коварную глинистую плешь.

– Ну, и чего бегать, девчонок пугать? – высвободил я копившееся ожесточение. – Чем вы недовольны?

Фастов, похоже, следовал принципу «ни вашим, ни нашим» – встал сбоку, не смешиваясь с остальными юнцами.

– Чем? – он скривился, и умело сплюнул под ноги. – Тем, что ты почему-то нравишься нашим девчонкам! А нам это не нравится!

– Примите мои соболезнования! – оскалился я.

В прошлый раз до драки не дошло, и конфликт тлел, не угасая, до самого моего отъезда. Порой мальчишеские обиды разгорались, прорываясь в реал тычками, подножками и прочими гадостями, но нынче – извините. Хватит мне быть терпилой! И я стал задирать мальчишей:

– Ну, что? Зассали? Вас же восемь – на одного! Есть желающие получить по морде? Только в очередь давайте, в очередь!

И мне удалось-таки проколупать хрупкую плотину неуверенности, удерживавшую одноклассников от рукоприкладства. Лично я не люблю драк, меня сложно вывести из себя, но уж, если это удалось, то «завести» обратно еще труднее. С самого детства колотится в голове: «Не трусь! Не трусь!», а память о прошлых унижениях мотивирует пуще медалей.

На меня бросилось сразу четверо. Замахали кулаками, съездили в челюсть, выбили пыль из куртки – я не успевал отбиваться, но злость всё накручивала и накручивала меня. Искры из глаз! Это Вовка звезданул в подбородок. Я аж «поплыл», спиною падая на изгородь – оцинкованные колючки вцепились в куртку, прорывая болонью. Встряхнувшись, заехал Вовану локтем, ногой достал Димку, и меня заново окружила потная, пыхтящая круговерть. Я и сам захекался, уставая давать отпор, а удары сыпались и сыпались, пробивая слабеющую оборону. Пацаны больше мешали друг другу, но давили числом, а я изнемогал, тупея и заботясь лишь об одном – как бы не упасть.

Внезапно «мстители» расступились, и на меня вышел Адамадзе, щурясь подбитым глазом. В руке Васька неумело крутил свой нож с наборной рукояткой.

– Порежу! – хрипло вытолкнул он, полосуя воздух и отпуская матерки.

Я прянул в сторону, и нога предательски скользнула по мокрой глине. Но и мой противник изогнулся, ловя равновесие, как неумелый фигурист на катке. Едва не падая, он взмахнул ножом – и я почувствовал, как лезвие обожгло щеку, распарывая кожу и пуская кровь.

Адамадзе испуганно отшатнулся, тараща черные глаза, и вдруг плаксиво изломил губы, выбрасывая орудие преступления, как будто оно жгло ему руку. Нож сверкнул, и булькнул в бочке с мутной водой.

– Вы что делаете, дураки? – тонко крича, подскочила Алла, и набросилась на Ваську, на Вована, мутузя всех разом. – Дураки! Дураки какие!

Мальчишки отступали, лишь прикрываясь от распаленной валькирии. Потерянные и жалкие «рыцари» даже не оправдывались. Имей они хвосты, поджали бы.

Удивительно, но в ту минуту я испытал мелкое блаженство – наконец-то натруженные руки отдыхали. Кровь сбегала по щеке тонкой струйкой, и мне пришлось склониться, чтобы не закапать рубашку.

В круге зрения показалась Званцева, дрожащими руками мявшая бинт, но вдруг пахнуло бензином – это подбежал водитель «газона».

– Ну-ка, хлопчик, повернись… – пробасил он, срывая шляпку с бутылки. – Потерпи…

Струя водки ошпарила рану, тут же накрытую ватной подушечкой, и мои непослушные пальцы прижали индпакет к щеке.

– Данечка! Данечка! – достиг ушей дрожащий, плачущий голос Аллы.

– Да все нормально, – прогундосил я. – На проволоку напоролся…

– По машинам! – гаркнул шофер по-армейски, и класс живо полез в кузов.

Меня устроили в кабине, под бочок Анне Михайловне, охавшей и причитавшей всю дорогу.

А я, наоборот, успокаивался. То ли адреналин гулял по венам, то ли шок действовал, но сердце мерно отстукивало пульс.

«Всё нормально», – на ум пошло.

* * *

Суровый врач с прокуренными усами и в строгих очках живо турнул из приемного покоя ученический и преподавательский состав. Мне мигом обработали рану, укололи, зашили – щека онемела, будто я ее отсидел, но не болела, лишь тупо ныла.

Аккуратный тампон мешал, полоски лейкопластыря стягивали кожу, но делать нечего.

– Терпи, казак, – ворчал доктор, – атаманом будешь!

Я, хоть и оклемался малость, но все еще как бы отходил. И, когда в дверях замаячил Иван Михайлович в наброшенном на погоны халате, нисколько не удивился – видел, как он вытаскивал пьяного из мотоциклетной коляски. Служба.

Дипломатично покашляв, участковый присел у двери, а следом заглянул еще какой-то милицейский чин.

– Что случилось, Данил? – взгляд Михалыча обрел прицельность.

– Да дурость случилась, – пробурчал я. – Там глина мокрая… поскользнулся и упал на колючую проволоку. Вон, всю куртку порвал… А щекой напоролся на шип! Под ноги надо было смотреть…

– Простите, Данил, – вкрадчиво сказал незнакомый чин, – а ссадины и синяки у вас откуда?

– Ну, подрались… – неохотно буркнул я. – Но, опять-таки, никто на меня не нападал. Сам, получается, напал! Ну, и получил…

– Следовательно, вы никого не обвиняете? – уточнил чин.

– Обвиняю, – заворчал я. – Себя, дурака.

Участковый, как мне показалось, глянул на меня уважительно, и легонько хлопнул по плечу. Знал ли он характер раны, были ли у него подозрения – об этом история умалчивает.

Милиционеры вышли, а медики, похлопотав еще немного, отпустили меня домой.

«Крику будет…»

Вторник, 4 сентября. Утро

Липовцы, улица Ушинского

– Ты… это… – Адамадзе не знал, как себя вести, и через силу выдавливал слова. – Спасибо, что по-пацански, а то… У меня уже три привода. Узнают если… про всё, точно в колонию упекут…

И тут на него шипящей ракетой налетела Алла.

– Ты что, вообще сдурел? – ее неожиданно тихий голос звенел от напряжения. – Живого человека резать?!

– Да не хотел я! – отчаянно заорал Василий. – Я попугать только! А там скользко, я и… Ну, случайно! Клянусь!

– Аллочка, он действительно попугать хотел, – заговорил я примирительно. – Это же видно было. Просто там глина, как мыло! Он и поскользнулся. И у меня, как назло, нога, будто по льду! Вася просто рукой махнул, чтобы не шлепнуться, а тут я. Вот и…

Комова мило покраснела, и заморгала.

– Очень больно? – вытолкнула она.

– Да не болит уже, так только… Пройдет.

Грянул звонок, и тут же в дверях показалась Анна Михайловна – она вела русский и литературу.

– Скопин! Почему ты в школе?

– Так… это… – я развел руки, словно пародируя Адамадзе. – Жив-здоров! А на перевязку после уроков. Успеваю.

– Ну-у… Ладно! – смилостивилась классная. – Тема сегодняшнего урока – «Слово о полку Игореве»…

Я не слушал, а больше посматривал вокруг, изучал одноклассников, косясь и подглядывая. Было понятно, что вчерашние события переломят ситуацию, но сильно ли? Надолго ли?

А сегодня меня порой смех разбирал. Мальчиши сидели тихонечко-тихонечко, смиренно снося презрение и сдержанный гнев школьных подруг. Стоило мне войти в класс, как девчонки окружили меня, угнетая лаской и жалостью. У них даже некая гордость за меня пробивалась – вот, дескать, не побоялся богатырь перчатку швырнуть басурманам окаянным!

И хоть бы кто из одноклассников бровку нахмурил или губку поджал – смирно сидели, как оплеванные! И только глаза поблескивали влажной мольбою, чтоб не навсегда нынешняя опала…

– …Жанр и поэтический язык «Слова», как художественное отражение жизни народа, служит подтверждением самобытного характера и высокого уровня культуры Древней Руси…

Совея, я обернулся к Алле, будто за помощью. Девичьи губы дрогнули, растягиваясь в нежной улыбке.