Новичок

Глава 10

Пятница, 11 января. Утро

Липовцы, улица Ушинского

Школа встретила меня знакомым гвалтом и сутолокой. Племя младое и диковатое носилось по коридорам, скакало по лестнице, залетало в классы, сталкиваясь, как битки на бильярдном столе – мегаватты неуемной энергии растрачивались безо всякого проку.

«От, скаженные, – беззлобно ворчала техничка, – только бы им грязюку развезти…»

Здесь не было принято таскать с собой сменку, поэтому тете Глаше хватало работы – она трудолюбиво брякала шваброй по рекреациям, гоняя очумелую ребятню.

Я аккуратно обмел «прощайки» стертым веником, потопал старательно, выколачивая снег, набившийся в рубчатую подошву, и с небрежным достоинством старшеклассника направился к раздевалке, ледоколом рассекая мелюзгу. Облапав карманы куртки, вытащил мелочь (не стоит искушать воришек-сороканов), и поднялся на второй этаж, в «тридевятое царство». Девятых классов и вправду насчитывалось три – «А», «Б» и «В». А вот на следующий год останется один – сведут вместе оба восьмых, смешают и перетасуют «ашек» с «бэшками»…

Ну, а пока 8-й «А» галдел не хуже первоклашек – детство играло, споря с гормонами. Не все девчонки ощутили себя девушками, но даже и те, кто отчетливо округлился за лето, никак не могли привыкнуть к новой стадии вековечного биологического цикла. Алена, да и Аня сутулились слегка, стыдливо пряча выпуклости, приятно натягивавшие платья.

А мальчишки и вовсе отказывались взрослеть, не зная, что же им делать с непонятной и неодолимой тягой к одноклассницам. Как выстраивать новые отношения с теми, кого недавно дергали за косички? Мальчиши будто ждали, когда же схлынет волна смутных чаяний, но она и не думала об отливе, накрывая отроков с головой.

– Привет! – заорал Димон, отбиваясь от Ленки. – Все задачки решил? Ай! Ты чё?! Больно же!

– А ты чего мой дневник разрисовал, а? – шипела девушка рассерженной кошкой. – Убить тебя мало!

Посмеиваясь, я вышел к своей парте, и увидал Аллу. Красотуля вернулась на свое место, и робко сияла, как притушенный китайский фонарик.

– Приве-ет!

– Привет! – плюхнувшись рядом, я коварно велел: – Выпрямись.

Не думая, девушка прогнула спинку, и грубоватая ткань явнее облегла второй размер. Да нет, уже полтретьего…

– Ну тебя! – зарделась Алла, отводя глаза.

Грянул звонок, нагоняя дисциплину, и Комова легонько прижалась плечиком.

– Проводишь меня после уроков? – дрогнул девичий голосок.

– Проводишь, – мягко улыбнулся я.

* * *

Мы скрипели снегом, продавливая ночную порошу, и молчали. Мне не было скучно с Аллой или тягостно. Я испытывал в эти вялотекущие мгновенья слабое удовольствие. А стоило уловить завистливые взгляды дылд-выпускников, так даже загордился чуток.

Эротическое восприятие подруги находило на меня рядом с Царевой. А Комова… Я мог легонько приобнять девушку, когда никто не видит, но вот провести рукой ниже талии, или положить ладонь на грудь – значило «совершить развратное действие»…

– Дань… – вытолкнула Алла. – А какие у тебя, вообще, увлечения?

– Ну, вот ты, например.

– Да ну тебя! – девушка шлепнула меня по рукаву куртки. – Я серьезно! Нет, я знаю про математику, но это всё разве?

– Ну-у… – я задумался. – Знаешь… До шестого класса я в музыкалку ходил, терзал гитару шестиструнную. Дюже меня Дейв Гилмор впечатлил, из «Пинков» который…

– Ой, я тоже! – радостно встрепенулась моя спутница. – Только я не на гитару, а на фортепиано. У нас тут кружок был, в ДК, его наша старенькая учительница по пению вела, Марта Францевна. Даже ансамбль свой был, вокально-инструментальный, только без названия!

– Как это? – удивился я. – Совсем безымянный?

– Ну, да! За мной – вокал и клавишные, Мишка Тенин на басухе наяривал… М-м… Еще там девушка одна пела. А потом ударника забрали в армию, и… И всё!

– Бывает, – хмыкнул я.

– Ага… – вздохнула Алла, пиная сапожком рыхлый снежок. – Я так мечтала, чтоб и дома у нас пианино было! Но оно ж такое дорогое… «Пинк Флойд»… – произнесла она, словно пробуя на вкус. – У них мне только «Тайм» нравится – не вся композиция, а прелюдия. А больше всех я «АББУ» люблю. Обожаю просто! Как они поют, шатеночка с блондиночкой… О-о… А играют как!

– Love me or leave me, make you choice but believe me… -¹¹ вырвалась из меня громкая строчка.

– Хорошо же, правда? – радостно оживилась девушка. – Хотя, если честно…

Она смолкла, и я терпеливо ждал, когда же отойдет накат смущения. Вон, как щечки зарумянились…

– Больше всего… – забормотала Комова. – Я еще никому об этом не рассказывала… Больше всего я люблю не играть, а сочинять.

– Музыку? – уточнил я.

Алла молча кивнула, не поднимая глаз.

– Здорово! А напой чего-нибудь из своего.

– А смеяться не будешь? – глянула девушка исподлобья.

– Да ну! Ты что?

– Ну-у… Ладно.

И Алла хрустальным, позванивавшим от волнения голоском изобразила свою мелодию. Мы как раз шли через сквер, по натоптанной аллейке, и я замер, слушая. Слушая и офигевая. Простенький мотив, чудилось, забирался в самую подкорку, нежной щекоточкой торопя желания.

– А еще? – мой голос был напряжен и зажат, ибо не каждый день сталкиваешься с чудом.

Простенький мотив? Да! Как у Паллавичини в «Индейском лете»! Или в «Эль-Бимбо» – то ли Ахмеда Захира, то ли Поля Мориа.

– Ла-ла-ла! Ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла-ла… – негромко вытягивала девушка, и я снова застыл.

Не разумею, совершенно не разумею, как композитор, перебирая тысячи нот, вдруг складывает из них маленький шедевр, очаровывающий и влекущий до отчаяния! И разве одна попса захватывает наше сознание через слух? Поставьте пластинку Моцарта, и послушайте – вся Сороковая симфония построена на одной «хитовой» мелодии! Оркестр всего лишь обволакивает ее перепадами сладостного звучания, взвивами и бурными россыпями соль-минор, но раз за разом, после неистовства скрипок и духовых, снова возвращается к ней, припадая, как к музыкальному истоку, началу и концу гармонии.

– Чего ты молчишь? – огорченно дрогнули девичьи губки. – Тебе не понравилось?

– Аллочка… – медленно выговорил я, не обращая внимания на то, как дернулись в испуге зрачки напротив, суетливо выискивая свидетелей нечаянного интима. – Аллочка, ты хоть понимаешь, что сочинила?

– Всё так плохо? – румяные щеки охватила мертвящая бледность.

– Балда! – сказал я ласково. – Твоя музыка великолепна! У тебя талант, Алла. Талантище!

– Да ну… – снова вспыхнула девушка. – Скажешь тоже…

А меня уже закружил незримый вихрь – цветастые варианты бытия сменялись перед глазами в калейдоскопическом мельтешеньи. Распугивая стаю идей, носившихся в воздухе, мой математический ум выхватил те, что верней складывались в триумф.

– Пошли! – решительно взяв девушку за руку, я зашагал через сквер.

– Куда? – ошеломленно распахнулись глаза Комовой.

– В ДК! – бросил я. – Покажешь свои ноты!

– А их нету! – затрепыхалась девушка.

– Дома, что ли?

– Вообще нету! Я не умею по нотам!

– Ладно… – на секунду замедлив упругий шаг, я вновь ускорился. – Ладно! Я сам запишу твою музыку!

– А ты умеешь? – спросила, задыхаясь, Алла.

– Да что там уметь… – фыркнул я. – Сочинять не дано, а си-бемоли по нотному стану расставлять, с фа-диезами… Делов-то! Был бы слух, а ноты найдутся…

Мы перебежали улицу Ленина, и буквально ворвались в Дом культуры, распугивая топотом зависшую тишину. Откуда-то сверху долетали приглушенные отголоски, бравурное «раз-два-три…», но даже тени человеческой не мелькало нигде.

– Сюда!

Комова уверенно вошла в большую комнату рядом со сценой, больше всего походившую на склад старой мебели. Рассохшиеся шкафы, полуразобранные столы и покосившиеся, грозящие рухнуть стеллажи заполняли почти все пространство, оставляя свободным небольшой закуток у окна. Три огромные створки переливали свет, испятнанные редкими звездочками инея.

Полукругом сбились стулья, со стены обвисли электрогитары – новенькая «Форманта» и поюзанная гэдээровская «Музима», а весь угол загромоздили ударные, в хорошем наборе «Амати».

– Рояль на сцене, – щебетала Алла, по-хозяйски снимая шубку. – Раньше у нас синтезатор был – старенький, правда, тяжеленный, но потом в нем что-то перегорело, и всё…

Уложив куртку на один стул с шубкой, я снял с крючка «Форманту». А провод от усилителя где? Да вот же он, поник на спинке стула…

– Дань… Даня…

Комова стояла рядом, вытянувшись тугой стрункой. Хорошенькое личико бледнело фарфоровой светлотой, согнав нервный румянец на скулы. Отложив гитару, я шагнул к девушке и, подчиняясь призыву, легонько обнял. Алла стиснула мою шею, опуская вздрагивавшие ресницы и подставляя губы, сухие и обмякшие.

– Данечка…

Я накрыл слабый выдох долгим поцелуем. Задыхаясь, Комова отстранилась, развернувшись к окну.

– Извини… – пробормотала она, сникая. – Вечно я лезу. Просто… помнишь, я говорила про девушку из нашего ансамбля? Это Царева была…

– Тома? – вздернул я бровь.

– У Тамары красивый голос. И она сама… красивая такая…

Я притиснул Аллу со спины, чуя, как под руками вздрагивает плоский животик, а девушка махом переложила мои ладони на груди, до того упругие, что пальцы едва вминались в их туготу. Соски вообще отвердели, топорщась незрелыми виноградинами…

«Что я делаю?» – ошпарила мысль, но рот упрямо тянулся к беззащитной шее – целовать атласную гладкость кожи и легчайшие завитки волос.

– Я тебе нравлюсь! – торжествующе запищала Комова. – Расстегни пуговки…

Унимая дыхание, я зажмурился, водя лицом по девичьей шее и кружевному воротничку. До боли стиснутые зубы разжались, отпуская сиплое:

– Нет.

– Почему-у? – завела кокетливо Алла. – Я же чувствую, что ты… – она стыдливо хихикнула. – Ну, ты понимаешь!

– Рано тебе еще, – буркнул я, барахтаясь в неловкости. – И вообще…

Девушка крутанулась в моих руках, оборачиваясь алеющим лицом. Влажный блеск глаз не выдавал обиды, а исцелованные губы шепнули:

– Ты милый… Ты самый-самый-самый…

Алла доверчиво прижалась ко мне, а я, платонически оглаживая ее спинку, взвешивал близкое будущее.

В марте у «АББА» тур по Японии. Если за пару месяцев собрать «безымянный» ВИА, сочинить простенький текст на инглише и положить его на музыку Комовой…

Обязательно с Мишкой Тениным потолковать! И с Томкой. Синтезатор бы достать… Хм… А почему бы к «Кэпу» не съездить? Подскажет заодно, с кем передать запись Алкиной песни…

Бьорну Ульвеусу лично в руки! Нет, лучше Стигу Андерсону – он у них там директор. А потом…

«Суп с котом!» – подумал я. Чмокнул девушку в щечку, и повлек ее на сцену. К роялю. К нотной бумаге! А ручка у меня с собой…

Воскресенье, 27 января. День

Нью-Йорк, Гранд-стрит

На Нижний Манхэттен Дроздов¹² заглядывал редко, но «объекту» приспичило встретиться именно там, в кондитерской «Феррара».

Брезгливо выбравшись из вонючего метро, Юрий Иванович прогулялся вдоль номерного авеню, и поймал такси до Гранд-стрит. Нахохленный кэбмен сидел за рулем в куртке, в шапчонке-пародии на русскую ушанку, обмотанный шарфом, и даже доллары сгреб рукой в вязаной перчатке.

«И это они называют холодом?» – презрительно подумал Дроздов.

В Москве при такой погоде мороженое на улицах лопают!

Из дверей пекарни выплыла, переваливаясь по-утиному, негабаритная дама, и густой ванильный наплыв сдобы растекся по улице.

Внутри заведения вился дух еще тяжелей и настырней. Заняв столик у окна, Юрий Иванович заказал кофе на двоих и трубочки с кремом.

«Если не опоздает, – ворчливо подумал он, – то угостится горяченьким…»

«Объект» переступил порог кондитерской ровно в два. Это была маленькая, хрупкая женщина лет под сорок, с сухим и замкнутым лицом, не знавшим помад, кремов и прочих женских зелий. Длинная дубленка, чьи полы болтались немногим выше щиколоток, придавали даме забавный вид, но сама она не обращала на свою внешность абсолютно никакого внимания.

«Как будто с чужого плеча…», – подумал Дроздов, вставая.

«Объект» направился в его сторону, и сел напротив, не дожидаясь приглашения.

– Это мне? – спросила дама голосом, насколько приятным, настолько же и бесцветным, не окрашенным даже тенью эмоции. – «Американо»? Угу…

– Вы вежливы, как королева, Наталья Ивановна.

– Привыкла, – пожав плечами, женщина скинула дубленку за спину, и машинально поправила волосы.

«А все-таки желание нравиться до конца не истреблено», – мелькнуло у Юрия Ивановича.

Отпив глоток, Наталья Альварадо, прямо взглянула в глаза чекисту.

– Зачем вы меня искали?

– Наталья Ивановна… – медленно проговорил Дроздов.

– Просто Наталья, – безразлично вставила женщина. – Этого достаточно.

– Наталья, ваш отец погиб…

Ничего не дрогнуло в рано увядшем женском лице.

– Знаю, мне сообщили.

– Но остался сын…

Рука миссис Альварадо дрогнула, и капли «капучино» упали на полировку.

– К-какой сын? – каркнула женщина.

Ее глаза темнели, наполняясь отчаяньем и застарелой болью.

– Ну… Как же? – растерялся Юрий Иванович. – Антон Кирш. Он же один остался, там, в Союзе… Мало, что без отца, так еще и без деда теперь…

Наталья резко отвернулась к окну. Губы ее подрагивали, а по щекам текли слезы. Дроздов ошеломленно следил за падающими каплями.

– Наталья… – забормотал он растерянно. – Что вы… Ну, не надо так…

– А как? – со стоном выдохнула женщина. – Ну, как?

Повитав где-то в сумрачном Лимбе, она вздохнула.

– Антон… – судорога дернула бледные губы. – Он жил со мной там, в Биафре. Всё-то у нас было хорошо – саванна зеленела, больные выздоравливали. А потом кубинцев перебросили куда-то в Анголу, и местная черная сволочь сразу же этим воспользовалась. Вот, и на нашу деревушку напали. Стреляли, грабили, жгли… Крики, пальба отовсюду… Госпиталь наш сгорел, а мы, кто жив остался, удрали на «Лендровере». На скорости проехали блок-пост, да только проклятые пули догнали. Водителя нашего, Нкозану, слегка задело, а моего Антошечку… Насмерть. Полгруди разворотило, сердечко в клочья… – Наталья будто постарела за пару минут. – Вечером сынулю похоронили по местному обычаю. Запалили большой костер, и сожгли. А весь пепел, под грустные песни, спустили в речку. В лодчонке выгребли, и горстями, горстями… Серые, такие, клубы над водой… И все, что осталось от Антошечки, давным-давно на дне Гвинейского залива. Покоится с миром… – на ее лице проявилось жесткое выражение. – А уж кто там, у вас, изображал Антона, мне совершенно не интересно. – Она руки на стол, ладонями вверх. – Они стали шероховатыми… Уж сколько лет пытаюсь их отмыть – не получается. Каждый божий день чувствую, как кожу стягивает кровь Антошечки – красная, горячая, липкая…

Вяло одевшись, миссис Альварадо встала, не глядя на Дроздова.

– Спасибо за кофе, – обронила она.

И ушла.

Пятница, 16 февраля. Вечер

Липовцы, улица Ленина

Думал, что приду первым, однако Мишка меня опередил. Пока я мылся в душе после трени, он уже бежал вприпрыжку. Ну, и зря.

Томочка сегодня запаздывала…

Вспомнив, как она пела на самой первой репетиции, я ласково улыбнулся. Мурашки по телу! Нет, я знал, что у Томы приятный голос, волнующий даже, но что кристальное сопрано…

Я повесил куртку на дверь скрипучего шкафа, и расстегнул молнию на пуловере – на сцене не жарко и не холодно, в самый раз. Так, где моя «Форманта»? Вот она, родимая…

Ладони было приятно касаться гладкой, холодной деки, а пальцы просили иного – дрожания струн. И все-таки…

Нет, в детстве я не зря мучил инструмент, зубрил ноты с аккордами. Вон, какой долгий перерыв, а полузабытый навык вернулся за час с небольшим. Хотя и пальцы не те, да и… Не мое это. Играю я… так, более-менее сносно, но из чувства долга, а не по желанию.

Дифуры влекут меня куда сильнее гитарных риффов…

Подхватив «Форманту», я вышел и поднялся на сцену.

Зрительный зал тонул во мгле, и его громадный объем лишь угадывался по гулким эхо моих шагов, да по унылым переборам струн – Тенин сгорбился на стуле в свете маленького прожектора. Огромный рояль роскошно бликовал крышкой – будто смотришься в наклонное черное зеркало.

– Привет! – бодро забросил я.

– Здорово, – тускло отозвался Миша.

– Будешь сегодня соло. А то у меня пальцы… м-м… корявятся.

Тенин мигом оживился.

– Во-от! – затянул он назидательно. – А почему? А потому что некоторые любят долго и упорно ковыряться в том самом месте, откуда обычно растут руки, не приспособленные к общественно-полезному труду!

– Зачетная дефиниция, – фыркнул я.

– Мальчики, мы пришли! – залетел к нам Томочкин голосок, и лицо у Михи сразу поплыло волнами немого обожания. Только бы ему не ляпнул кто о наших с Томой «свиданиях»…

«Мы с Тамарой ходим парой…»

Девушки вспорхнули на темную сцену, и будто светлей стало. Помню, сильно переживал за их встречу. Напрасно – «соперницы» даже подружились. Понятия не имею, о чем они частенько шушукаются и хихикают, и узнать не спешу. А вдруг – о ком? Хотя…

С другой-то стороны, я им полностью доверяю. Изо всей группы «АЛЛА» только Миха не посвящен в мой план. Расскажу и ему, конечно, но не сейчас. Попозже. В марте.

Комова стыдится своего неверия. Чтобы ее кумиры, да вдруг заинтересовались сочинениями «какой-то советской недоучки»? А вот Царева не сомневается в моем плане. И что мне остается? Правильно, в зависимости от настроения, то смурнеть в негативе, то взмывать душой в безудержном оптимизме. «Не верю, но надеюсь!»

– Красавицы, ваш выход!

– Выходим, красавчик! – сладко улыбнулась Тома, оглаживая свой сценический наряд из люрекса. Платье чуть ли не до колена выгодно обтягивало нашу вокалистку

– Мы готовы! – прозвенела Алла, устраиваясь за роялем.

– Прогоняем «Гаданье»! Раз! Два! Три!

Музыка разбила тишину взрывным созвучием – струны гитарные и рояльные гремели воедино, сплетаясь с чистыми девичьими голосами:

Love – does not like, kiss – won`t kiss…

I`m guessing on you!