Никогда не было, но вот опять. Попал 4

Глава 28

Утро следующего дня было пасмурное и невесёлое, как и настроение. Очень не хотелось идти в Департамент полиции, где мне, скорее всего, перепадут «синяки и шишки», но идти было надо. Ведь это через них я надеялся получить доступ к царю-батюшке и поездить тому по ушам, в надежде быть услышанным и понятым. Поэтому придется потерпеть. И на фига я этот затяжной прыжок демонстрировал, а если ещё Мещерякову будет доложено о вчерашних моих телодвижениях по спасению золотопромышленника Хрунова, то «синяков и шишек» мне будет отсыпано полной мерой. Ладно, «бог не выдаст — свинья не съест»! Прорвёмся!

Как бы там ни было, а ровно в одиннадцать я, постучавшись, вошёл в кабинет Мещерякова, и застал того за чтением каких-то бумаг. Я хотел поздороваться, но хозяин кабинета жестом остановил меня, указал на стул для посетителей, а сам продолжил чтение. Наконец он отложил бумаги и принялся рассматривать меня. Не сказать, что это мне понравилось, но я стойко выдержал испытание, ответив ему взглядом кротким и незлобивым. Наконец, это занятие ему надоело, и он произнёс, приподняв папку с бумагами и показав её мне:

— Знаешь, что это?

И не дожидаясь, моих слов продолжил:

— Это доклады вашего куратора и тех кто следил, чтобы ты, хотя бы до того момента когда тебя примет Государь не влип в историю. Охраняли тебя! Так скажи на милость, почему ты чуть не покончил жизнь самоубийством? Вот тут Иван Николаевич Прудников докладывает о каком-то затяжном прыжке? Что это такое и для чего тебе это было нужно?

— Затяжной прыжок — это прыжок, когда парашют раскрывается на минимальном расстоянии от поверхности. Это нужно будет в будущем, когда в войнах с обеих сторон будет участвовать авиация, и воздушные бои будут происходить на большой высоте, — просветил я полицейского чиновника.

— Ты хочешь сказать, что будут воевать на этих, твоих паралётах? — изумился Мещеряков.

Я представил себе войну паралётов и засмеялся:

— Конечно же нет! Воевать будут на самолётах. А паралёты в моём мире изобретение более позднее и безобидное.

— Самолёты?

— Ну да, самолёты! Я же вам фотографии показывал. А господин Прудников фотографию нашего первого самолёта должен был приложить к одному из своих докладов.

— Эта что ли? — доставая из папки фотографию нашего самолётного прототипа, спросил Мещеряков.

— Эта! — кивнул я.

Мещеряков долго рассматривал фотографию и, наконец, произнёс:

— И это летает?

— Плоховато, но летает, — подтвердил я. — Но это пока прототип. Следующий будет надёжнее и лучше. А к войне с Японией, если она здесь произойдёт, я собираюсь сделать, очень серьёзные аппараты, в том числе и торпедоносцы.

Мещеряков отложил фото в сторону и ещё минуту разглядывал меня.

— А ведь пожалуй, ты в свои слова веришь, а то в Барнауле, когда ты мне про торпедоносцы говорил, я грешным делом подумал, что ты очередной прожектёр и если бы не твои записки, то так бы там, в Барнауле и сидел.

Я пожал плечами, не зная как на это отвечать. Мельком подумалось: «И что я суечусь, если этим чинушам ничего не надо. Наваляют им японцы, перетопят при Цусиме их тихоходные галоши, может тогда дойдёт». Людей русских жалко. Морячков наших там тоже наверняка погибнет не малое количество. Вздохнув, я сказал:

— В Барнауле я был «наивным чукотским юношей» и потому надеялся, что меня услышат и помогут. Для создания авиации нужны люди и главное деньги, много денег, хотя гораздо меньше, чем для постройки очередного самотопа, который морально устарел уже на стадии проектирования. Но даже не это главное. Главное, что деньги, потраченные на постройку самолётов, останутся здесь в России и будут работать на развитие нашей промышленности, а не так как сейчас. Вы поинтересуйтесь какой процент затрат при строительстве какого-нибудь большого корабля на наших верфях приходится на долю российских производителей? Поинтересуйтесь, поинтересуйтесь! Я вам вполне уверенно скажу, что это не более двадцати процентов! Остальные восемьдесят идут на развитие промышленности наших будущих врагов.

Я глянул на недовольно удивлённую физиономию полицейского чиновника и, безнадёжно махнув рукой, замолк.

— Эк вы возбудились, юноша! — насмешливо сказал Мещеряков. — Речи подрывные ведёте! Но я вас не за тем вызвал, чтобы выслушивать ваши домыслы, о вещах в коих вы мало что понимаете. Мне поручено проследить, чтобы вы в целости и сохранности предстали перед Государём и я намерен поручение это выполнить.

— Извините! Не сдержался! — буркнул я. Мещеряков стал мне выкать, значит, намерен вставить мне клизьму.

— Так вы мне не ответили. Зачем вам был нужен этот самоубийственный прыжок? — холодно осведомился тот.

Вот доколупался! Но не рассказывать же ему, что мне так захотелось! Придется вешать лапшу на уши.

— Я уже вам рассказывало будущих войнах и воздушных боях, которые будут происходить на высоте два-три километра, а то и выше. Так вот лётчики со сбитых самолётов будут спасаться, прыгая с парашютом. Если они раскроют парашют на этой высоте, то станут лёгкой мишенью для вражеских пилотов. А вот если они будут раскрывать парашют поближе к земле, то у них будет больше шансов выжить.

— Ты хочешь сказать, что спасающихся лётчиков будут убивать прямо в воздухе? — удивлённо спросил Мещеряков.

— Будут, ещё как будут! — заверил его я.

— Не может такого быть! — не поверил тот. — Это же неблагородно!

— Помилуйте Ваше Превосходительство! О каком благородстве по отношению к смертельному врагу может идти речь? Если враг не сдаётся его нужно уничтожить, вот и уничтожали. Поэтому я и подумал, что надо будет отработать технику затяжного прыжка, ну и прыгнул.

Мещеряков покачал головой и сказал:

— Вот что, господин Щербаков, с этого момента никаких полётов и прыжков. Вот когда вернётесь в свой Барнаул, можете хоть в лепёшку расшибиться, а пока вы в столице, то извольте слушаться.

— Но… — попытался вякнуть я.

— Никаких но! Иначе вас в камеру запрут. А с завтрашнего дня приходите сюда к девяти часам. Будете писать.

— Что писать? — удивился я.

— Мемуары о вашей жизни в ином мире и о событиях, что там происходили.

— Но у меня почерк плохой и грамматики вашей я не знаю, — попытался я увильнуть.

— Пишите, как можете. Мы разберёмся. И вот ещё! Что за дела у вас с Хруновым?

— Да нет пока никаких дел. Он готов вложиться в мои проекты вот и обговаривали условия. Мне его деньги нужны, а ему… что ему нужно я так до конца и не понял.

Мещеряков снова внимательно меня осмотрел, покопался в папке с документами и, вынув оттуда листок, стал читать. Я сидел смирненько и ждал продолжения. Отложив листок, Мещеряков задал мне совершенно неожиданный вопрос:

— А скажите-ка, юноша, откуда вы знаете некого Петухова Макара?

— Кого, кого? — непритворно удивился я, поскольку никакого Петухова да ещё Макара я не знал. — Я этого Макара не знаю!

— Ну как же? Ещё вчера вы его лупили тростью, спасая Хрунова от ножа.

— А, Гребень! Значит, его Макар зовут. Так вчера я его впервые увидел, хотя раньше слышал о нём от Горлова Игната Степановича. Тот рассказывал, что этот Гребень убил Голубцова Ефима, помощника Хрунова.

Пришлось рассказать Мещерякову всё, что мне было известно о Гребне. И как я его заподозрил. Мол, после того как на меня не раз покушались я стал жутко подозрительным. Вот и приметил притаившегося Гребня. Правда, немного лопухнулся, но успел во время.

— А почему вы, юноша, не стали дожидаться полиции? — спросил Мещеряков.

Я пожал плечами и сказал:

— Там и без меня было кому полицию дожидаться!

Не говорить же полицейскому чиновнику, что Хрунов мог в полицию и не обращаться, разобрался бы сам. В таком случае я бы стал соучастником. А мне это надо!

— Уж не потому ли, что у вас не было уверенности в желании Хрунова привлекать к этому делу полицию? — Чуть насмешливо проговорил Мещеряков.

Я снова неопределённо пожал плечами, давая понять, что это всего лишь его собственные домыслы и ко мне они никакого отношения не имеют. Но порадовался, что у Фрол Никитича хватило ума сдать Гребня в полицию. Всё таки Санкт-Петербург это не его родной Томск. Здесь его возможности мизерны.

— Ну что же с этим делом разобрались! — сказал Мещерякоов и добавил: — Хотел я вас, юноша, поругать, но вижу, что вы не слишком боитесь нравоучений, потому жду вас завтра к девяти часам.

— Но у меня завтра намечена встреча с господином Сойкиным, — попытался выкрутиться я.

— Ничего, Иван Николаевич его на вашем аэродроме встретит и всё ему покажет и даже разрешит вашим помощникам его покатать. А за вас он извинится.

— Но мне с ним надо договориться об издании книги! — не сдавался я.

— Этой что ли? — выдвинув ящик, достал книгу Мещеряков.

Ну, господин Прудников, ну и жук. Вместо того чтобы отдать книжку жене, он её к докладной записке присовокупил.

— Я обещал госпоже Лиховицкой издать её книгу в столице, — удручённо сказал я.

— Если цензура пропустит, то господин Сойкин её издаст.

— Ага, издаст! — проворчал я. — Там такая мегера её читает….

— Вы, юноша, оскорбляете даму, — ухмыляясь, сказал Мещеряков. — Варвара Ильинична Стародубцева — женщина не без странностей, но книгу вашей протеже сочла интересной и рекомендовала её к печати. И сколько мне известно: Петр Петрович Сойкин готов её издать.

Я удивленно уставился на полицейского чиновника. Потом сказал:

— Не ожидал! Хорошо! Завтра к девяти я приду, и буду писать, как вы их называете «мемуары». Одно замечание: очень не хотелось бы, чтобы их содержание было известно кому-нибудь из наших «заклятых друзей», — сдался я.

— А вот об этом не беспокойтесь! — жестко произнёс Мещеряков. — Будут приняты все надлежащие меры секретности.

Я не слишком поверил сказанному, но промолчал и, поняв, что мне пора из кабинета милейшего Арсения Владимировича испариться, вежливо попрощался с хозяином.

«Наконец-то спохватились» — размышлял я, медленно бредя вдоль улицы по направлению гостиницы. Приказ Мещерякова писать «мемуары» говорил о том, что возможно мне поверили, но почему так поздно? Скорее всего, как у нас ведётся, никто не стал брать на себя ответственность и все ждали указаний, а указаний не было. А сейчас или получили приказ, или, что более вероятно, Департамент полиции в лице Мещерякова и, разумеется, директора Дурново, решил проявить инициативу. Лишь бы ребята не переусердствовали и не заперли меня в подвале. А то Мещеряков мне об этом толсто намекнул.

А вот фиг им! Если запрут, ничего ни рассказывать, ни писать не буду. Но, похоже, что запирать меня пока не будут, поскольку сам государь-император меня обласкал и возможно ещё захочет со мной встретиться. Нынешний император, хотя и получил прозвище «миротворец», вполне себе парень крутой и в случае чего цацкаться не будет. Побаиваются его чиновники. Ладно, это дело не моё. Мне же надо обдумать, что писать в этих «мемуарах». Ничего не придумав, завернул в ресторан. Как говорится «война войной, а обед по расписанию».

В номере я сел за стол вооружился карандашом и принялся набрасывать на листке план своих «мемуаров». Набрасывать план — это я немного преувеличил. Вертя в руках карандаш, стал производить ревизию своих знаний о нынешнем времени и с удивлением осознал, что знания мои о конце девятнадцатого века и начале двадцатого куцые, как заячий хвост.

Мало того, что ничего особенного я вспомнить не могу, да ещё песенка про «Лукоморье» привязалась. Бормоча «… но хватил его удар, чтоб избегнуть божьих кар, кот диктует про татар-р — мемуар-р!», пытался как-то из обрывков сведений, что нашлись в памяти об этом не простом времени, сшить нечто удобоваримое.

Записав кратко, о чём вспомнилось, я посидел, напевая вполголоса творение Владимира Семёновича. Потом перечитал написанное и разорвал листки в мелкие клочья. Корзины для ненужных бумаг в номере не было и я, открыв окно, стал пускать эти жалкие бумажные клочки по ветру малыми порциями с третьего этажа. Смотрел, как они разлетаются и можно сказать — медитировал. По крайней мере, этот процесс никаких мыслей не вызвал.

Отпустив на волю последний клочок и, проследив за его кувырканиями и приземлением в лужу, закрыл окно, посидел в раздумьях и решил навестить своих парней, которые уже должны были в гостиницу вернуться.

Застал парней в весёлом настроении и, выслушав нехитрые новости о полётах и тренировках новоявленных великосветских курсантов, отозвал Архипку и Владимира Ярошенко в сторонку.

— Парни, мне тут временно запретили появляться на аэродроме, поэтому, пока меня не будет, старшим будешь ты Владимир. Архипка твой заместитель и помощник. И вот ещё что! Завтра вас навестит Пётр Петрович Сойкин. Его приведёт наш куратор от полиции — Прудников. Сойкин мне нужен и поэтому встретите его и расскажите о полётах на паралётах, представите его Георгию и его дружкам. И, разумеется, познакомьте с Катькой. Архипка, покатаешь его, если он того пожелает, но без своих штучек. Ясно?

— Да не переживай, Немтырь! Сделаем! А почему тебе запретили на аэродроме появляться? — полюбопытствовал Архипка.

— А…! — отмахнулся я, — Из-за прыжков с парашютом. Боятся, что угроблюсь раньше времени. Сказали, что запрут в камеру.

Архипка посмотрел на меня и засмеялся, видимо представил меня сидящим за решеткой. Хотя, что в этом смешного?

— Что ржёшь? — недовольно сказал я и развеселил парня ещё сильнее.

— Что, всё так серьёзно? — озабоченно спросил Ярошенко.

— Да нет! Ерунда! — успокоил я его. — Ты вот что скажи, как там у вас с моторами? По моему, они уже свой ресурс выработали. Поэтому их лучше заменить на запасные, что мы с собой привезли.

— Хорошо заменим. А с этими, что делать?

— Ну не выбрасывать же. Разберите и попробуйте подремонтировать. Кой-какие запчасти есть, чего нет, попробуйте на местных заводах заказать. Вот деньги.

Я достал деньги и вручил их Владимиру. Тот, не считая, сунул их в карман.

— Маловато денег конечно, — с сожалением констатировал я печальный факт. — Но больше пока у меня нет.

Немного поразмыслив, где можно разжиться деньжонками, решил, что не фиг великосветским мажорам во главе с царевичем кататься у нас на шее и, ухмыляясь, предложил:

— Слушай, Владимир, ты предложи-ка поучаствовать в ремонте моторов нашим курсантам. Пусть немного денег подбросят, если и дальше летать хотят.

— Как можно! — возмутился Ярошенко. — Это же не благородно!

Тьфу ты! И этот о благородстве толкует.

— Благородно, благородно! Не сомневайся! У этих «буратинок» денег много, так что от лишней тысячи рублей они не обеднеют, а нам на ремонт хватит. Я бы сам с ними поговорил, но боюсь меня Прудников и до их высокородий не допустит. Так сказать, во избежании. Но ты можешь в разговоре на меня сослаться.

— Ладно, попробую, — вздохнув, уныло проговорил Ярошенко и полез в карман, намереваясь вернуть мне деньги.

— Нет! — сказал я. — Не последние отдал тебе. Пусть у тебя будут, а то мало ли что!

Взглянув на скалящего зубы Архипку, я произнёс:

— И вот ещё что! Присмотри за этим хулиганом, если что, то можешь и отлупить его, — но посмотрев на обоих, добавил. — Хотя нет, бить его не стоит! И не потому, что не заслуживает, потому что вряд ли справитесь.

— А ты зубы не скаль и к Владимиру прислушивайся, а то мало мне своих проблем! — обратился я к Архипке.

— Да ладно тебе, Немтырь, что я не понимаю…! — благодушно произнёс тот.

— Вот и хорошо, что понимаешь! Ладно, парни! Работайте! — попрощался я с ними, но был остановлен Владимиром Ярошенко:

— Алексей, а «буратинки» кто такие?

Я с недоумением обернулся к нему, но вспомнил свои слова, что у «буратинок» денег много. Вот ведь незадача! Вроде уже давно здесь обретаюсь, привык, можно сказать, а нет-нет да проскочит словечко.

— А…. Не обращай внимания. Я так богатеньких людей называю. Ну, всё, бывайте!

Выскочив от парней, остановился как витязь на распутье, не зная куда пойти. Подумав, решил прогуляться до госпожи Новых Феодоры Савватеевны. Всё-таки немного беспокоил меня Катькин роман с великим князем. Хотя я уже и говорил на эту тему с нашей ведуньей, но всё как-то вскользь.

Дошёл до их с Катериной номера, постучал и, дождавшись, приглашения вошёл. Савватеевна сидела за столом и видимо, что-то писала. Увидев меня, она отложила перо, промокнув написанное, перевернула листок чистой стороной вверх, чтобы я, значит, ничего не прочитал.

— Как твои дела Савватеевна? Не нашла себе ещё мужичка? — пошутил я.

— Ну почему же не нашла? Нашёлся один старый знакомый, — ответила та, усмехаясь.

— Правда что ли? — изумился я.

— А как ты хотел? Здесь не принято даме одной по театрам и ресторанам хаживать, вот и пришлось озаботиться провожатым.

— Ну, блин вы с Катькой даёте! — пробормотал я, почесав затылок.

— Что ты имеешь ввиду? — спросила та довольно улыбаясь.

— Да ничего не имею! — замахал я руками. — Просто всё ещё за Катьку беспокоюсь.

— А что за неё беспокоиться-то?

— Ну как же, — произнёс я. — Вот бросит её высочество, она и расстроится, там и до беды недалеко.

— Вот ты о чём! Ну, можешь быть спокойным. Если кто и кого бросит, так это Екатерина Его Высочество, а не он её.

— Как так?

— А вот так! Но давай попозже об этом поговорим, а сейчас иди отсюда. Тут за мной провожатый должен зайти!

— Понятно! — пробормотал я и направился на выход.

Мне, конечно, было любопытно посмотреть на старого знакомого нашей ведуньи, но поскольку она сама мне его показать не хочет, то, пожалуй, и я своё любопытство поумерю. А вот с Катькой знахарка меня удивила. Бросит наша валькирия своего принца. А чего! Валькирии они такие.

Человек — это центр мира и тем тяжелей принять, что мир не крутится вокруг тебя, а большинству людей на тебя наплевать. Цените тех, для кого вы центр мира.

Александр Дюма «Сорок пять».

— Один! Опять один! — прошептал король. — Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.

После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:

— Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти.

— Ну, ну, насчет одиночества после смерти — это как сказать, — ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. — А черви-то, они у тебя не считаются?