Неправильный диверсант Забабашкин

Глава 7 Повороты судьбы

О том, что я нахожусь в самых настоящих застенках, понял сразу, как только пришёл в себя. Но это были не застенки Гестапо, которое, я помнил, работало только на территории Германии, а совершенно обычное серое помещение, в которое меня заточили те, кто производил захват.

Их группа была численностью не менее двенадцати человек. Работали они чётко, слаженно, и по их специфической форме можно было понять, что это далеко не обычные пехотинцы. Скорее всего, это подразделение было чем-то вроде спецназа. Собственно, хоть и косвенно, это подтвердил и сам Зорькин, который руководил операцией по моему поиску.

— Видишь, Забабашка, какие силы пришлось привлечь, чтобы тебя поймать? Элита! Так что цени, — сказал он после захвата, прежде чем в очередной раз ударить мне по голове, отвесив подзатыльник, тем самым подгоняя.

Я никуда не спешил, поэтому удары получал часто. А когда мне это надоело, то послал всех в известном направлении и, упав на траву, отказался дальше идти.

Уговоры, запугивания и избиение не помогли, поэтому захватчикам пришлось взять меня под руки и тащить. Я понимал, что сопротивляться особого смысла нет, их больше, и они сильнее, но облегчать гадам выполнение задания не собирался. Наоборот, препятствовал этому, как можно шире расставляя ноги и стараясь цепляться ими за деревья и кустарник. Нёсшие меня пехотинцы нервничали, и я вновь и вновь получал тычки и удары. И этих побоев было так много, что, в конце концов, они добились своего — после очередного такого удара я потерял сознание. Не сказать, конечно, что я полностью был в кристально ясном сознании после дикого выматывающего силы марафона действий против немцев и того числа ушибов, контузий, взрывных волн и хлёстких выстрелов родной мосинки, которое перенёс за последние дни, но именно вот этот меня окончательно вырубил.

Пока меня тащили на руках по лесу, пока везли на грузовике, я несколько раз на пару мгновений приходил в себя и вроде бы слышал, что везут меня в Новгород. Со всех сторон адекватно оценить складывающуюся обстановку, я, естественно, не мог, но считал, что это очень плохо. И тут дело было в том, что город уже более трёх недель находился в оккупации, и вся карательная, «тюремная» инфраструктура за это время, наверняка, уже была более-менее налажена. А это значило, что если меня возьмут в серьёзный оборот, то сбежать оттуда будет очень сложно.

По приезду к месту заключения я всё ещё находился между сном и реальностью. Помнил какие-то обрывки, но чёткой картины мира сложить всё ещё не мог. Единственная мысль, которая засела в голове, была крайне неприятна.

Я вновь и вновь задавал себе вопрос:

«На какой хрен я сопротивлялся и, доводя врагов до истерики, тем самым сам способствовал тому, чтобы меня били? Какой был в этом прок?»

И ответа на это у меня не было. Просто потерял здоровье на ровном месте и толком ничего не добился. Более того, усугубил ещё больше ситуацию. Всем хорошо известно, что побег из-под стражи имеет больше шансов на успех лишь в первые дни задержания, ведь для него нужны силы. И пока они у узника есть, он может рассчитывать на успех с большей вероятностью, а я все свои силы израсходовал, получая совершенно ненужные в данном случае побои. И теперь мои вероятные шансы на побег значительно меньше, чем могли бы быть.

«Н-да, дурака ты свалял, Лёшка», — сказал я себе, понимая всю глупость, которую совершил.

Находясь в полузабытье, пытался вспомнить, как и куда я попал. Но память и болевшая голова подводили, а мысли были очень запутаны. Вспоминалось, что после того, как машина остановилась, меня вытащили из кузова, занесли в какое-то здание, потом пронесли по коридору и закрыли в этом тёмном помещении, напоминающем тюремную камеру. Серые каменные стены, холодные и влажные, будто впитали в себя всю безысходность этого места. Единственный источник света — узкая щель под дверью, через которую пробивались из коридора слабые лучики, едва разгоняющие сумраку пола в камере. Воздух давил затхлостью, был тяжёлым, насыщенным запахом плесени и сырости.

Попытался встать, но сразу же понял, что это невозможно. Руки были закованы в наручники. Более того, вероятно, для того, чтобы я точно никуда не сбежал, меня ещё и привязали верёвками к стулу. Да так, что даже пошевелиться лишний раз не мог.

Осмотрелся, надеясь найти хоть что-то, что могло бы помочь мне освободиться и выбраться из этой западни, но вокруг была лишь пустота. Ни мебели, ни окон, ни дверей. Только эти безжизненные стены, которые, казалось, сжимались с каждой минутой.

«Отставить паниковать, красноармеец Забабашкин! — приказал я себе. — Да, попал я крепко, но опускать руки ни в коем случае нельзя! Как только для себя пойму, что мне выхода больше нет, это и будет смертью! Но я умирать не собираюсь, а значит, нужно успокоиться и искать выход из этой ситуации. И не из таких проблем выкручивались!».

Когда неожиданно нахлынувшая безысходность более-менее отпустила, понял, что в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, оказывать какое-либо осмысленное сопротивление противнику не смогу. А потому решил выбрать единственно правильную в данном случае тактику — закрыть глаза, поспать и постараться набраться сил.

План мой был прост и в своём роде гениален. Но дело в том, что у пленивших меня гадов на этот счёт были другие мысли. И спокойно поспать мне никто не дал. Не успел я сомкнуть веки, как услышал шаги. Глухие, отдалённые, но явно приближающиеся. Сердце непроизвольно заколотилось, а дыхание участилось. Кто-то шёл сюда. Шаги становились всё громче, и вскоре со скрипом металла открылась дверь, и этот кто-то, щёлкнув выключателем, зажёг лампочку, висевшую под потолком. Переход с темноты на свет был резкий, а зрение моё всё ещё было слабое и не совсем восстановленное, поэтому глаза сразу же заслезились. Я на секунду зажмурился, пытаясь привыкнуть к внезапной яркости, а когда открыл глаза, увидел, что в помещение вошли двое. В одном из них, несмотря на расплывающиеся силуэты, узнал предателя Зорькина. На этот раз он был в офицерской форме Вермахта и, судя по погону, имел звание лейтенанта. Вторым был фельдфебель. Его я не знал и видел впервые в жизни, но рожа у него была тоже неприятная и явно просила своей порции свинца. Или хотя бы хорошего такого кулачища.

— Ну что, Забабашкин, вот мы снова с тобой и свиделись, — сказал Зорькин и, неожиданно подпрыгнув, схватил меня за подбородок и зашипел разозлённой гадюкой. — Не ждал, не гадал, гадёныш, что мы тебя найдём и схватим? Улизнуть хотел, да не получилось? Отход своих прикрывал? А? А они тебя бросили! И теперь ты тут!

Я не стал отвечать. Во-первых, смысла не было. А во-вторых, разговаривать с гадом совершенно не хотелось.

Однако тому, очевидно, желалось совершенно другого. Он натужно улыбнулся, убрал руку и через плечо крикнул:

— Я хочу присесть!

Фельдфебель тут же вышел в коридор и через пару секунд вернулся, принеся стул.

Зорькин пододвинул его ближе и, присев напротив меня, добродушно сказал:

— Не бойся. Будешь себя хорошо вести, ничего с тобой не случится. Ты, главное, пойми, что положение твоё безвыходное. Так что не строй иллюзий и не тешь себя надеждой, что тебе удастся сбежать. Не удастся! Я с тебя глаз не спущу!

С этими словами он перекинул ногу на ногу и стал молча разглядывать меня. Второй немец, не вступая в разговор, просто стоял в углу.

Разумеется, я тоже с ними общаться не собирался, хотя признаюсь, три важных вопроса у меня к нему, к ним, всё-таки были. Первый: сумел ли перелететь линию фронта угнанный нами самолёт, или им удалось его перехватить? Второй: нашли ли немцы лейтенанта госбезопасности и моего друга Воронцова? И третий, не менее, а, быть может, более важный: когда они, твари поганые, сдохнут в адских муках?

Но как бы любопытство меня ни распирало, ни о чём спрашивать врага я не стал. Про самолёт тот легко мог соврать. Что касаемо Воронцова, то, если поисковые группы его сразу там не нашли, а он всё ещё был жив, отнимать шанс на спасение у своего боевого товарища я не собирался.

Что же касается третьего вопроса, то я прекрасно понимал, что ответ на него в прямом и переносном смысле находится у меня в руках.

«Мне бы только до родимой мосинки хотя бы на секунду дотянуться, и сразу же этот вопрос будет раз и навсегда закрыт», — лелеял я надежду.

Игра в молчанку продлилась около трёх минут. Вероятно, тот факт, что за всё это время я не проронил ни слова, несколько напряг того, кто когда-то был Зорькиным, и он, подавшись вперёд, процедил:

— Слушаю тебя. Говори!

— Чего тебе говорить-то? — нехотя произнёс я.

И тут же получил удар под дых. Закашлялся.

А гад в это время схватил меня за волосы и, подняв голову, рявкнул:

— Не играй со мной, Забабашкин! Говори, кто ты такой⁈ Да не ври мне! Нам про тебя хорошо известно!

Слова его были сказаны хоть и по-русски, но смысловой нагрузки почти не несли. И напомнил дураку об этом:

— Если вы всё про меня знаете, то на какой хрен мне вам что-то говорить? Что изменится-то от этого⁈

Зорькин вначале замахнулся, чтобы ударить, но потом несильно хлопнул мне ладонью по лбу и откинулся на спинку стула.

— Знаем, не сомневайся! Ты Забабашкин, который является снайпером по кличке Забабаха. Но не знаем, откуда ты тут взялся! И не знаем, в какой снайперской школе ты учился. Вот на этот вопрос ты мне сейчас и ответишь! Понял? Все жилы из тебя вытащу, но ответ получу! Пытать буду до смерти!

Он ощерился, отчего его неприятная морда стала ещё противней.

Прекрасно понимая, что с явным психопатом шутить не стоит, решил подыграть ему.

— Не надо меня пытать, и так всё расскажу, добровольно, — устало произнёс я, всем видом показывая, что сломлен и готов к сотрудничеству, опустив голову вниз, уточнил: — Вы спросили насчёт снайперской школы? Так вот, ничего подобного я не заканчивал. Я самоучка.

— Это как такое может быть? Где же ты так научился стрелять?

— В тире. Я отличник по боевой подготовке был.

Зорькин переглянулся с фельдфебелем, в задумчивости почесал себе уголок губы, прищурился и неожиданно рявкнул:

— Врёшь? — а потом тут же стал запугивать: — Если соврал, то на куски порву! Слышишь меня⁈ На куски!

— Ничего я не соврал. Сказал всё как есть. Если не верите, то тут, в Троекуровске, в старом госпитале где-то должно моё личное дело валяться. Его наши не успели вывезти при отступлении. Поищите, и всё там сами прочитаете.

— Откуда ты это знаешь?

— Воронцов о нём упоминал.

— Лейтенант госбезопасности Воронцов, — кивнул сам себе Зорькин. — Где он, кстати? Мы его труп не нашли.

— А я откуда знаю? — сказал я, на автомате напрягая пресс.

И не прогадал. Потому что, как только я ответил, Зорькин резко подался вперёд и ударил меня в живот.

— Забабашкин, я же тебя предупреждал — со мной шутки плохи! Я видел, что вы вчетвером уходили в лес. В бинокль вас всех видел. Трупы Садовского и майора Штернберга мы нашли, а вот Воронцова обнаружить не удалось. Где он⁈

— В болоте сгинул, кхе-кхе-кхе, — закашлялся я.

— Опять меня обманываешь?

— Нет!

— А я говорю, это ложь! — прорычал тот и погрозил перед лицом кулаком. — Говори правду, щенок!

— Да правда это! — решил я включить ребёнка и заплакал: — Сам посуди, если бы он был жив, то разве бы я был один? Вы его нашли? Нет! И не могли найти! Он утонул!

Тот прищурился, постучал пальцами руки себе по коленке и более спокойным тоном сказал:

— Хорошо, допустим. Тогда следующий вопрос: кто убил Михаэля?

— Э-э, кого?

— Михаэля Штернберга! Говори, кто его убил⁈

— А кто это?

— Ты что, опять со мной шутить вздумал?

— Нет. Я просто не знаю такого.

— Это Апраксин! Такого знаешь?

— Да. А он что, Штельман?

— Майор Штернберг он, а не Штельман! Понял⁈

— Д-да, — послушно закивал я, делая вид, что для меня это новость.

— Так кто его убил? — продолжил настаивать враг.

Вначале я хотел было сказать, что псевдо-Апраксин подрался с Садовским, чтобы постараться вообще не упоминать в рассказе чекиста, надеясь, что о нём забудут. Но в последний момент передумал. И все потому, что версия получалась уж слишком неправдоподобной. По ней Садовский заподозрил в Апраксине шпиона, и нанёс тому пехотной лопаткой смертельный удар. Но Апраксин сразу не умер, а из последних сил выстрелил в Садовского и убил.

Однако такая драматическая развязка, которая очень хорошо бы смотрелась в кино и на страницах книг, в реальности бы считалась маловероятной. Вопросов наводящих последовало бы море. И на каком-нибудь я бы обязательно завалился. К тому же, сразу же возникал вопрос, если Садовский с Апраксиным поубивали друг друга, то, что с Воронцовым, и где он?

Потому решил рассказать всё, как было на самом деле, добавив лишь небольшое дополнение и кое-что утаив.

Из моего слегка обработанного рассказа следовало, что в разговоре с Садовским псевдо-Апраксин допустил ряд филологических выражений, чем и выдал себя с головой.

— Садовский сразу же насторожился и обвинил Апраксина. Тот не выдержал и застрелил бойца. А потом на него напал Воронцов. Завязалась драка. Я хотел их разнять, но от кого-то в суматохе получил удар, потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что Апраксин мёртв, а чекист издаёт последний вздох в болоте и тонет. Я побоялся к нему приближаться, потому что сам боялся утонуть, да и не успел бы. Тот взмахнул пару раз руками и трясина его засосала. Так я остался один.

Такая версия никак не могла навредить никому из наших. Ни тем, кто улетел на самолёте, ни тем кто, возможно, выжил и сейчас бродит в лесах под Новском. Кроме этого, я специально утаил упоминание о ржавой скрепке в служебной книжке красноармейца. Ведь помнил, что наши контрразведчики в самое ближайшее время сами додумаются и будут использовать этот приём. Тема со скрепкой будет исправно работать долгое время и поможет поймать немалое количество немецкой агентуры, которая до последнего не будет понимать, что прокололась она не на чём-нибудь, а исключительно на обычной ржавчине.

Зорькина, судя по всему, мой рассказ вполне устроил, но он всё же задал несколько наводящих вопросов о драке.

Однако я сослался на то, что всё произошло слишком быстро, был без сознания, и просто не успел ничего понять.

— Говорю же: завязался махач. Подбежал их разнять. Но чья-то нога попала мне прямо в челюсть. Я ощутил резкую боль, упал и потерял сознание.

— Что, сразу в нокдаун? — прищурился гад, пытаясь найти несоответствие.

— Ага, — просто и незатейливо ответил я, пояснив: — Они же мужики все здоровые. Каждый из них весит раза в два больше, чем я. Вот мне и хватило одного удара. Тем более сапожищем. Ка-ак дали. Так я сразу и вырубился.

Зорькин согласно кивнул, а затем вновь начал расспрашивать о снайперском деле. Он никак не мог поверить в то, что я без специальных секретных снайперских занятий мог поражать на таком расстоянии не только танки и бронетранспортёры, но и самолёты.

Но я, невзирая на прилетающие то в живот, то по голове удары, стоял на своём: нигде не учился, никакой снайперской школы нет, а просто самородок.

В конце концов садисту, вероятно, надоело спрашивать одно и то же, он, ещё раз ударив меня в живот, произнёс:

— Ладно, будем считать тебя пока тем самым самородком. Но хочу сказать, что это для тебя даже хуже, чем если бы ты был обычным снайпером. И знаешь почему? — я не ответил, ибо душащий кашель не давал мне это сделать. Но мой мучитель особо ответа и не ждал, и задавал этот вопрос скорее в риторическом ключе. Поэтому сразу же пояснил свою мысль: — Всё дело в том, Забабашкин, что если у тебя это действительно природное, то врачи твою голову будут изучать и, очень вероятно, потрошить.

Перспектива, безусловно, была ужасная. Однако сомневался я, что, даже если это и произойдёт, те самые потрошители, сделав своё грязное дело, сумеют найти в ней что-то новое. Вряд ли при переносе сознания из моего времени в это тело подверглось хоть какому-то изменению. Во всяком случае я ничего такого, что отличало бы мою теперешнюю физиологию от других людей, заметить не смог. Разумеется, объяснять всё это я не собирался, а чтобы лишний раз не злить психически нездорового психопата, просто промолчал.

Зорькин потёр левой рукой костяшки своего правого кулака и спросил:

— Куда ты направлялся, когда мы тебя поймали?

Скрывать тут тоже было нечего, поэтому я, отдышавшись и вытерев давно уже не показные слёзы о плечо, ответил практически так, как было:

— Шёл куда глаза глядят. Думал выйти из леса, а там уже подумать: где я? Что делать? И как к нашим пробираться?

— Через болото хотел идти?

— Нет. Там страшно. Я утонуть боялся. Конечно, деревьев там растёт меньше, и видно дальше, но там же настоящая трясина. И оглянуться не успеешь, как засосёт. Поэтому я шёл вдоль основного болота, по лесу.

— К линии фронта? — уточнил фашист.

— Наверное. Я не могу сказать. Я потерял ориентиры.

— Врёшь! Ты ночью не мог потеряться! — поняв по-своему, зашипел тот, и я получил очередной удар в живот. — Я прекрасно помню, как ты телегу с лошадью возил в полной темноте. Ты ночью видишь!

Я откашлялся и устало прошептал:

— Так я и не скрываю это. Кхе-кхе-кхе… А говорю, что не мог сообразить в какой стороне фронт.

— Дальше.

— А что дальше? Просто шёл себе и шёл, надеясь, что когда-нибудь куда-нибудь дойду.

— А говорил ты при этом что? Кого звал? И не ври! Мы слышали твой голос!

— Да просто разговаривал сам с собой, — ответил я, понимая, что немец имеет в виду мои поиски Воронцова и изобразил праведный гнев. — Я помню, что ли? У меня уже тогда в голове кузнечный цех работал, тебя бы так сапогом приложило в челюсть!

«Интересно, жив чекист или действительно сгинул? Хорошо бы, если бы выжил!»

А Зорькина, тем временем, мой не совсем полный и злой ответ не устроил, и я получил очередной удар. На этот раз в ухо. Сам удар был не особо сильный, однако если учесть, что вся голова у меня болела ещё после знакомства с кулаками другого гада, который называл себя Апраксиным, то боль была чувствительной.

— А теперь говори, как вы аэродром сумели захватить такими малыми силами? Опять ты всех перестрелял?

Тут тоже скрывать было нечего. Сидевший напротив меня противник был прекрасно осведомлён о моих уникальных умениях.

И я ответил чистую правду:

— Ну да. А кто ж ещё?

— Вот и я хочу знать: кто еще так, как ты, умеет? Мы не верим, что всё это делал ты один!

Я закрыл на секунду глаза и устало как можно вкрадчивей пояснил:

— Но ты же сам видел, что я и один так могу. Мы же с тобой вместе воевали и лесопосадку держали, пока ты не сбежал.

Зорькин покивал.

— Помню этот момент. Помню и как на том пригорке тебя одного бросил. Надеялся, что ты там и останешься навсегда. А ты выжил, — он проскрежетал зубами. — И моих камрадов изрядно убил! — я промолчал, и тот продолжил: — Но всё равно, дальнейшие подвиги русских снайперов слишком велики, чтобы это всё мог осуществить один человек. Наступление на Ленинград было отложено более, чем на неделю. Говорят, сам фюрер негодует, и уже полетели головы генералов, что отвечали за это направление. И ты мне хочешь сказать, что всё это сделал всего лишь один юнец?

— Да, — скромно ответил я.

Глаза Зорькина вспыхнули неистовой яростью. Он схватил меня за горло и закричал:

— А я тебе не верю! Должны быть ещё снайперы! Должны! И они есть! И ты мне их назовёшь! Говори, красная свинья!

Он замахнулся для очередного удара. Но бить не стал, потому что дверь в помещение открылась, и на пороге возник какой-то солдат.

— Вас срочно требуют к телефону, господин лейтенант, — сказал тот.

Зорькин проскрежетал зубами, зло на меня зыркнул и, сказав: — Я скоро, никуда пока не уходи, — и поправив фуражку на голове, вышел в коридор.

В помещении остался только я и фельдфебель, который всё так же безразличным взглядом смотрел на меня.

«Явно бездушная тварь. При нём ребёнка бьют, а он безэмоционально за этим наблюдает. Мразь или садист такой же, как и этот псевдо-Зорькин», — пронеслась мысль в голове.

Однако сейчас мне было не до неё. Даже по этому, по сути, небольшому первичному допросу, стало очевидно, что дела мои совсем плохи. Нужно было срочно что-то предпринимать, ибо не было сомнений, что дальше будет только хуже. Прекрасно понимая это, стал напрягать мысли, стараясь придумать хотя бы приблизительный план, при успехе которого я бы смог выбраться из этого негостеприимного места. Но, к моему сожалению, в голову совершенно ничего не приходило. То ли от того, что у меня она была буквально отбита и очень сильно болела, то ли от усталости, что камнем навалилась на всё тело, а, может быть, от безвыходности положения, в которое я попал.

Одним словом, как ни пытался хоть что-то придумать, ничего у меня не получалось. Я был избит, изранен, обессилен, да к тому же в наручниках и без оружия. Ну что можно было сделать в таком состоянии? Понимая, что ничего, решил придерживаться предыдущего плана — отдыхать и набираться сил.

Закрыл глаза, но даже покемарить толком не успел, потому что в помещение буквально ворвались немецкие солдаты, которые, ничего не говоря, отвязали меня от стула, и так же молча, схватив под руки, потащили на выход. Подняли по лестнице, провели через тамбур и вывели на улицу. Здесь я сориентировался и понял, что нахожусь в здании школы Троекуровска, в которой ранее освобождал заложников.

Во дворе обнаружился легковой автомобиль марки «Stoewer R180» и стоящий за ним грузовик, в кузове которого сидело с десяток гитлеровцев.

Меня посадили в легковушку на заднее сиденье. Два охранника сели по бокам. Кроме нас в машине был водитель, а на переднем пассажирском сидении обнаружился Зорькин, которого, в общем-то, давно нужно было перестать так называть. Ведь, как сообщил покойный псевдо-Апраксин, имя Зорькина носил немец по имени Клаус Фишер.

Как только двери машины захлопнулись, этот Фишер дал команду водителю начать движение, а сам повернулся ко мне и, зло ощерившись, спросил:

— Слышь, Забабашкин, ты на самолёте когда-нибудь летал?