Непорочные в ликовании

22

Тяжелый заскорузлый вечер опустился на город, захватил все дворы, проспекты и переулки; пешеходы попрятались по щелям, горожане засели в своих постылых квартирах; ничего нет хорошего в их скудных жилищах, но так все же спокойнее. Нет, безопасности полной нет и там, но, быть может, Отец Небесный пронесет мимо меня Свою чашу, думает обыватель за своею вечерней газетой, за своим вечерним телевизором, за своим вечерним пивом с нехитрою закуской; быть может, хотя бы сегодня пронесет, думает он. Да и кто я такой, чтобы мне предлагать подобную чашу?! А уж дальше — как выйдет, думает еще он, чего уж там загадывать на завтра; может, его и вообще не будет, никакого завтра.

Когда Ф. вошел во двор театра, освещенный только рассеянным и скупым светом из окон, он сразу заметил, что и в окнах Ванды во втором этаже за занавесками — свет. Он нарочно еще помедлил, теперь уж все время было его; прошелся по двору, двор был замкнутый, но немаленький, посреди его раскинулся даже миниатюрный изящный палисадник с фонтаном, впрочем, истребленным и замученным многие десятилетия тому назад. Несколько угрюмых облезлых тополей перешептывались в палисаднике, подобно заговорщикам, и потирались своими изнуренными верхушками в графитной черноте неба. Никаких особенных, дворовых фонарей здесь не было, или и были, может быть, да не горели теперь. Слышались чьи-то шаги за аркою, на улице, но Ф. на те внимания не обращал. Слышались еще какие-то звуки; вроде бы, голуби; уж они-то, кроме как весною, никаких звуков не издают, такие молчаливые птицы, а тут как будто даже, сволочи, каркали. Волновался ли он? нет, волнения в нем не было, он был достаточно опытен в разнообразных перипетиях своего изощренного обихода, ему ли было занимать у кого-то находчивости или своеобразия? Иногда он вдруг решался создать универсальную и всеобщую теорию сарказма, но ему тогда только недоставало тотального навыка творчества.

— Полна дивных и невероятных женских округлостей, — только и шепнул себе он, легко обезоруживая кодовый замок на двери.

В парадной было темно, хоть выколи глаз, и до первых ступеней ему пришлось идти ощупью. Шел он вверх, дыхание затаив; черт его знает, в такой темноте всего возможно было ожидать. Эти перила днем уж запомнили его руки, и не нужно ему было лучшей опоры или проводника. Вот Ф. идет к женщине, но у него с собою не хлыст, но пистолет, сказал себе Ф. Хотя не следовало, конечно, позволять себе никаких чувственных шествий под водительством его лихоимца-ума. На втором этаже он еще раз помедлил, помучил себя, достигнутое разочаровывает, машинально сказал себе Ф. и позвонил.

И была тишина за дверью, но Ф. тишине не поверил. Черт побери, отчего бы ему верить тишине?! Он позвонил еще и ждал довольно долго, шагов он не услышал вовсе, но сразу прямо от двери его негромко и осторожно спросили:

— Кто?

— А и вправду: кто бы это мог быть? — сказал Ф.

— Это ты, Ф.? — сказала Ванда из-за двери, узнав его голос.

— Я тоже спрашиваю себя об этом, — сказал он.

— Ты там один?

— Нет, я привел с собой всех друзей детства в виде разрозненных воспоминаний, — Ф. говорил. Реплики их были, будто скоротечные ходы дебюта за пестрой шахматною доской.

— Ф., уходи, — сказала Ванда и открыла дверь.

Ф. взглянул на нее и был ослеплен, ошеломлен неброской обыденною красотой Ванды.

— Почему? — сказал он.

— Я тебя не пущу, уходи! — повторила она.

— Разве ты меня не ждала?

— Я и сейчас жду. Но только не тебя, — сказала Ванда, отступая.

Это было жестко, бестактно, безжалостно. Этих женщин никогда не поймешь, сказал себе Ф. и шагнул вслед за Вандой.

— Только на минуту, — пробормотала она.

— На минуту, — повторил он.

— Закрой дверь, — сказала она.

Ф. подчинился. Они прошли через прихожую по узкому коридору в гостиную.

— Ты, правда, меня не ждала? — спросил Ф.

— Я, правда, жду не тебя.

Все это еще может быть и выдумкой, сказал себе Ф., его долго не было, а тут он вдруг появился, досада гложет ее, и Бог знает, что может сделать или что может выдумать женщина от одной только досады!..

— Значит, ты здесь живешь? — сказал Ф., оглядываясь.

— Ты всегда был мастером никчемных вопросов, — сказала она. Тусклой неподвижной сурьмою блестели глаза Ванды, темные и непокорные.

— Сколько у тебя здесь комнат? — снова спросил он никчемно.

— Три, — ответила Ванда.

— Ты всегда умела наложить свой отпечаток на все свои жилища, — Ф. говорил, жарко и неотрывно глядя на Ванду.

— Мне всегда хотелось, чтобы самое временное и случайное казалось постоянным и незыблемым.

— Ты все для этого делала всегда.

— Для чего?

— Чтобы казалось, — Ф. говорил.

Он шагнул к ней, хотел положить ладонь на ее лицо, хотел притянуть ее к себе, обнять за шею, за талию, много еще всякого мгновенно вообразил себе Ф., но она ускользнула, отстранилась, и он остановился на полпути.

— Не надо, — сказала она.

— Почему? — сказал он.

— Потом, — сказала она.

Что будет потом, он не понял; было ли это обещание чего-то или, наоборот: намерение потом объяснить что-то неприятное, что сейчас хотелось просто отложить на будущее? Второе, пожалуй, даже вероятнее, решил Ф. С нею никогда нельзя расслабляться, с нею всегда поединок; когда же закончатся все поединки? все битвы, когда же наступят затишья? когда же наступит — пусть не мир (и не меч) — но лишь перемирие? сказал себе Ф. Но ответа у него не было, ответа вообще не было, и уж, тем более, ответа он не знал.

— Я плохо теперь стал понимать, что такое «потом», — сказал Ф.

— Уходи, — сказала она спокойно.

— Дудки! — возразил он.

— Я, правда, говорю: проваливай!

— Я все равно тебе не верю.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Я хочу, чтобы ты осталась и была прежней.

— Той меня уже не существует.

— Почему?

— Я другая.

— Это я понял. Но почему?

— Я теперь не одна.

— Кто у тебя есть? — нахмурился Ф.

— Может, тебе это будет неприятно… У меня есть мои ребята, о которых я должна заботиться, потому что без меня они пропадут. Или, по крайней мере, им будет гораздо труднее.

Ему это не было неприятно, ему это было никак, пожалуй; хотя он ожидал услышать другое, и даже приготовился к тому своим внезапным и мгновенным напряжением.

— Театр, театр!.. — пробурчал он.

— Ты от этого слишком далек, Ф.

— Ты тоже далека, — возразил он. — Ты всегда была слишком в себе, в своих ощущениях и переживаниях. Ты сейчас прилепилась к этому, и тебе кажется, что ты вся в этом без остатка. А это самообман, и самое смешное или грустное, что ты это чувствуешь. Не можешь не чувствовать.

— Ты очень жесток, Ф., - помолчав, говорила Ванда.

— Разве ж это я жесток? — пробормотал Ф.

Он вдруг заходил по гостиной, он не знал, куда ему девать свои руки, быть может, это они во всем виновны, его руки, это им все что-то надо, что-то щупать, что-то ощущать, что-то теребить или бередить, чем-то наслаждаться… Так все и будет мир играть на засурдиненных моих нервах, сказал себе он.

— Я устала привыкать к тебе, отвыкать от тебя, потом снова привыкать, потом снова отвыкать. Я ничего этого уже не хочу. Мне это не нужно. Мне нужно не это, — сказала Ванда.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Ф., я наркоманка, — печально сказала она.

— Не верю, — покачал головой он.

— Ты не веришь, потому что решил, что я колюсь или нюхаю кокаин. Нет, это не то. Я сделала несколько спектаклей. Меня знают в этом городе. Обо мне пишут в газетах. Но мне этого мало. Мне кажется: вот я выпущу еще одну премьеру, и все займется, все подхватится, все вспыхнет… Всего лишь еще одна премьера — и все разгорится!.. И я готова работать для этого как сумасшедшая, как одержимая!.. Мне нужно лишь, чтобы на меня, нет — на нас, обратили внимание. И только-то!.. Разве это так много? Скажи, Ф., это так много? Я готова для этого пойти на все, даже на преступление. Я готова продавать себя!.. Я готова продавать душу, как это ни смешно и ни банально звучит!.. Вот видишь, с кем ты связался, Ф.!.. Или хочешь связаться!..

— Ванда, я хотел бы помочь тебе. Я очень хотел бы помочь тебе!.. — сказал он. — Если бы я мог, конечно…

— Чем же ты можешь мне помочь? Чем можно помочь наркоману? Понюшкой кокаина?

Ф. засунул руку к себе в карман.

— Но это еще не все, — сказала Ванда. — Нам предложили гастрольную поездку по ряду европейских стран на два месяца. Мы очень хотели поехать, мы хотели вырваться из этого ада, из этого безумия. Нам была обещана эта поездка. И вот сегодня совершенно неожиданно я получаю отказ. Представляешь? Нет, ты можешь себе это представить, Ф.?

Ф. молча вытащил пачку долларов и веером, будто карточную колоду, разложил ее на диване. Сам отвернулся и сел на стул возле стола.

— Что это? — воскликнула Ванда. — Деньги? Ты разбогател?

— Ну, это отнюдь не богатство, — снисходительно отозвался Ф.

— Я понимаю. Я имею в виду, что ты стал зарабатывать деньги. Ты хочешь отдать их мне? Нашему театру?

Ф. внутренне поморщился, но промолчал.

— Слушай, ты мог бы быть нашим меценатом. Это было бы написано на афишах. Весь город бы узнал об этом. Ф. - наш меценат! Представляешь? Нет, ты, правда, хочешь отдать это мне? — говорила Ванда.

Ф. собрался было сказать, что хотел бы отдать ей не только деньги. Что деньги? деньги — мусор, деньги — хлам, деньги — говно, независимо от того, как они ему достались и как они вообще достаются, он хотел бы ей отдать… Он, впрочем, подавил свой бесполезный монолог в самом зародыше. Он хотел было еще посмеяться над собою, хотел было посмеяться над собою Ф. смехом лютого безразличия.

— Странно, — сказала Ванда и сама расхохоталась вдруг. Расхохоталась звонко и беспокойно.

— Что? — спросил Ф.

— Сегодня все мне предлагают деньги. Или не хотят с меня их брать. Какой-то особенный день!..

— Кто же эти все? — Ф. говорил.

— Нет, этого не рассказать, — качнула головою она.

— А ты попробуй, ты хорошая рассказчица, — предложил Ф.

Ванда хотела что-то ответить ему, но не успела. Во дворе был шум, будто въехал автомобиль, на мгновение осветилась занавеска светом фар, и загремело что-то там, внизу. Ванда подошла к окну, Ф. сидел, не шелохнувшись.

— Там какие-то придурки въехали в дерево, — сказала она.

— Не высовывайся, — ответил Ф.

Хлопнули двери автомобиля, кто-то возился внизу, в полумраке двора, бормотал что-то или бранился. Ф. уже усмехнулся принужденной и напряженной своею усмешкой.

И вдруг они услышали.