Непорочные в ликовании

16

Помещение было практически идеальным для целей, к которым предназначалось. Разве что потолок был невысоким; впрочем, не так уж он был невысок, и все же под ним вполне уместились на блоках две небольших лебедки, которые позволяли поднимать приличные тяжести, например, передвигать или наклонять огромные, выше человеческого роста, железные чаны с тяжелыми плотными крышками, когда возникала необходимость опорожнить их или, предположим, очистить. А делать это приходилось частенько — грязи и непорядка он не переносил.

Он был здесь один, он был всегда один, даже когда приходил кто-то, например, приносили новую работу, новый заказ, приносили эскизы или наброски — нужно было сделать так-то и так-то, такая-то поза, такой-то костюм, такое-то выражение лица. Впрочем, иногда этого всего могли бы и не говорить; подчас он и сам знал, как сделать лучше всего. Однако, он не спорил, но всегда подчинялся, без возражений и без обсуждения. Что заказывают, то и получат, говорил себе он, а его основная задача — сделать лишь все качественно.

Зал был велик, без окон и с глухими дверями с электроникой и сигнализацией, и, кто первый раз попадал сюда, так совершенно не мог определить, находится он выше или ниже поверхности земли. Невозможно было здесь определить и время суток; сам он часов носить не любил и иногда, бывало, зарабатывался до глубокой ночи или до утра, не зная, что уже ночь или утро. А бывало, что начинал работать ночью, а заканчивал только на другой день после обеда. Работы он не боялся, он ее скорее не замечал, руки сами уже знали, что нужно делать, вся последовательность операций сидела у него глубоко в подкорке. Резать — значит резать, зашивать — значит зашивать, помещать полуготовое изделие в чан в необходимой позе на специально изготовленном металлическом каркасе, заливать доверху нужными реактивами — он делал и это. А нервов у него, кажется, не было вовсе. За это его и ценили. И вознаграждали к тому же весьма достойно. Оттого и сторонились его, как будто бы он был прокаженный. Но это-то его беспокоило весьма мало.

Впрочем, он никогда не бывал один; он любил разложить на столах пять или шесть тел сразу и понемногу работать с ними со всеми поочередно. Были ли души всех этих мертвецов где-то рядом, или все это чушь и блажь, и есть одна только физиология, он не задумывался, но ему иногда казалось, что некоторые тела издают голоса, когда, например, он впервые их касается скальпелем (тогда они всхлипывают или вскрикивают), а когда он уже долго работает с ними, и они устают его умолять или упрашивать, так начинают разговаривать вполне умеренно и рассудительно. Он им отвечал редко, ощущениям своим доверял не слишком, и уж, во всяком случае, тех не пугался.

Меньше всего он был маньяк, сумасшедший или садист; такое предположение даже абсурдно. Он был исполнитель в чистом виде, без ненужных эмоций, он никогда не задумывался о постороннем и несущественном, а может даже, и вообще ни о чем не задумывался. Вот и сейчас он спокойно готовился к работе; он знал, что станет работать весь остаток дня и часть ночи. При помощи лебедки он неторопливо разложил на столах шесть тел, в том числе Казимира, Максима Перевалко — голова у того ни к черту не годилась, и ее следовало бы сразу удалить, — тела еще двоих молодых людей с огнестрельными ранами и двух женщин с различными повреждениями, потом установил свет так, как ему было удобнее, включил вентиляцию, размотал шланг и, бросив его на цементный пол себе под ноги, открыл воду. Потом надел фартук и резиновые перчатки, поправил на лице круглые очки с тонкими проволочными дужками, натянул на лицо маску, а черную косичку, стянутую аптекарской резинкой, заправил сзади под воротник. Еще он разложил хирургический инструмент на нескольких столах так, чтобы все было под рукой, и огляделся. Теперь уж все было готово, можно было начинать.