Непорочные в ликовании

35

Все бы было ничего, да только особенный взгляд Иванова временами тревожил Гальперина. Он не знал, чего можно ожидать от его напарника в такие минуты, то ли Иванов ударит его ни с того ни с сего, без предупреждения, то ли вцепится в горло, то ли выскочит из фургона и, побежав по мерзлой земле, станет выкрикивать бранные слова и богохульства, то ли заплачет навзрыд от внезапно нагрянувших жалости и беспокойства. Тому бы самому надо лечиться, говорил себе Гальперин, но выхода или выбора у него не было, а потому оставалось терпеть и лишь настороженно поглядывать на Иванова, когда у него снова появлялся его взгляд. Быть может, норд-норд-ост на него так влияет, думал еще Гальперин.

У них была передышка, Гальперин остановил фургон в переулке неподалеку от стадиона. Он расстелил газету у себя на коленях и стал раскладывать купленную в магазине снедь.

— Ты бы хоть хлеб порезал, — говорил он Иванову.

У них был сыр, соленые огурцы, несколько вареных картофелин, кусок отварной телятины, и Гальперин как мог постарался разложить все в живописном порядке.

Иванов молча взялся за нож. Он порезал хлеб и тоже сложил его на газету. Гальперин извлек откуда-то снизу половину литра водки в замызганной бутыли, и тоже протянул ее Иванову.

— Надеюсь, тебя не затруднит… — с корректностью бойкою он говорил.

Иванова не затруднило; он сорвал пробку одним движением и, теперь уж не дожидаясь приглашения, стал разливать жидкость в два пластмассовых стаканчика.

— Не люблю возиться со старикашками, — наконец хмуро говорил он.

— Что поделаешь, — отозвался неугомонный Гальперин. — Они тоже люди и нуждаются в нашей высокопрофессиональной помощи.

— Толку от них никакого, им все равно помирать, причем скоро, а возни много, — поморщился Иванов.

— Ну, ничего, — говорил Гальперин. — Это ведь не каждый день выпадает.

— Только захочешь подумать о чем-то эстетическом, а тут тебе их деменции подсовывают, — говорил Иванов, передавая Гальперину стаканчик с водкой.

— Это точно, — говорил Гальперин.

— Только и знаешь, что свои «это точно»!..

Гальперин выдохнул.

— Ну-с, — сказал он, — перейдем к проблемам мужчин среднего возраста.

— Перейдем, — согласился Иванов.

Они выпили и, шумно дыша, стали заедать жгучий напиток. Стекло кабины запотело, но так было даже лучше, Гальперин пока и не собирался его протирать; если даже кто и пройдет мимо, так не увидит, что делается в кабине фургона.

— Итак, — говорил он, — если мы рассмотрим самых разнообразных представителей этого пола и возраста, можем ли мы выделить что-то общее в области их психологической проблематики?

— Можем? — с сомнением переспросил Иванов.

— Можем, — подтвердил Гальперин и щелкнул своими жирноватыми пальцами. — Ты бери телятину, бери, — говорил он Иванову.

Иванов отрезал себе кусок телятины.

— Утрата новизны чувствования, снижение остроты ощущения переживаемого текущего времени, — стал перечислять Гальперин, — более ясное понимание ограниченности своих возможностей, остановка в интеллектуальном развитии, начало спада…

Иванов снова разлил водку по стаканчикам.

— Это ты про инволюционный синдром говоришь, — констатировал он.

— Снижение уровня физиологического фона, — продолжал Гальперин. — И вместе с тем абсолютизация оргазма.

— Как ты себе это представляешь? — поинтересовался Иванов.

— Что ж тут непонятного? — возразил Гальперин. — Оргазм становится все реже, все бледнее, зато отчетливо нарастание его статуса. Он становится маяком, светочем. Карьера, амбиции, знания, надежды утрачивают прежнее значение, существование в промежутках между оргазмами приобретает все более безотчетный, машинальный характер. И даже само время начинаешь измерять не днями, не часами, не неделями, а оргазмами. Моя жизнь между оргазмами, так сказать… Человек мог бы вести дневник оргазмов, да он собственно и ведет такой дневник в сердце своем, — говорил Гальперин.

— Ну, давай, — говорил Иванов. — За жизнь между оргазмами!..

— Это хороший тост, — согласился Гальперин.

Психологи выпили. Гальперин хрустнул огурцом, Иванов, теряя крошки изо рта, ел хлеб с сыром. Продолжение было лучше начала, продолжение всегда лучше начала, а первенцы ощущений не то, что бы безобразны, но всего только неопределенны порой, возможно, подумал один из психологов. Впрочем, возможно, и не подумал ни один из них.

— Вот то-то и интересно, — шумно носом сопя, сказал Иванов. — Всего-то несколько каких-то сладеньких конвульсий, один раз за много-много дней, а ведь всю жизнь определяют.

— Это несомненно, — весомо согласился Гальперин.

Психологи помолчали.

— Бросить бы все к чертовой матери, — говорил вдруг Иванов, — и снова заняться наукой!..

— Эх, друг, Иванов, — говорил Гальперин, — не жалей ни о чем. Все еще будет. Ну а если не будет, значит и не надо его вовсе.

Потом еще некоторое время ели молча: жевали сыр и хлеб и пережевывали смысл предыдущий. Потом Иванов разлил остатки водки по стаканчикам.

— За Казимира!.. — сказал он.

Гальперин машинально потянулся рукой.

— Ты куда тянешь, придурок?! — заорал Иванов. — Не чокаясь!

Гальперин руку отдернул, будто обжегся. И даже водку на брюки себе чуть-чуть расплескал.

Психологи выпили, не чокаясь. Гальперин слегка захмелел, но по взгляду Иванова никак не мог понять, действует ли водка на Иванова.

— Этому — такая доза, что слону дробина, — наконец заключил он.

Водка жгла его изнутри и согревала, и было хорошо, и было спокойно, несмотря на все взбрыкивания товарища и коллеги его взрывоопасного.

— Да-а, — протянул Гальперин. — Отличный был человек!..

— Умный! Добрый!.. Талантливый!.. — подтвердил Иванов.

— Справедливый.

— Незаурядный.

— Остроумный.

— Таких больше нет.

— Все мельчает. Люди мельчают.

— Теперь уже не то, что прежде, — говорил Иванов.

— Вот ты говоришь… — сказал еще Гальперин, жуя картофелину вареную прямо с дряблой ее кожурою вместе, — а я, может, тоже скоро уйду…

— Так тебя Лиза и отпустит, — неприязненно хмыкнул грузный Иванов. С брутальной своей насмешливостью говорил он.

— Лиза!.. Я никого и спрашивать не собираюсь.

— Заткнись! — возразил Иванов.

— Ну, вот: сразу «заткнись»! — обиделся Гальперин.

— Потому что — заткнись! — сказал, как отрезал, Иванов.

— Заткнулся, — сказал Гальперин. И добавил:

— А я бы сейчас лучше открыл свою небольшую торговлю.

— Торговал бы в перерывах между оргазмами, — хохотнул Иванов.

— Чем лучше бы шла торговля, тем лучше были бы и оргазмы.

— Ну уж и лучше, — не поверил Иванов. — Может, как раз наоборот?..

— Не наоборот, не наоборот!.. — мотнул головою нетрезвой Гальперин. — Торговля и была бы моим оргазмом.

— Ты машину-то вести сможешь? — захохотал Иванов. — Сучонок!..

— Что тут вести? Тут всего два шага!.. Два поворота колеса!..

— Два поворота!.. Еще чуть-чуть, и у тебя колесо и раза не повернется, — говорил Иванов.

— Какой ты все-таки гад, Иванов, — говорил Гальперин. — Я всегда знал, что ты гад. И был прав.

— Давай-давай, доедай, и поехали, — терпко говорил Иванов. — Время уже!..

— Ничего, все равно там сначала только разговоры будут.

— Разговоры — тоже дело, — отвечал Иванов.

— А поссать? — спросил Гальперин.

— Потом поссышь!.. — возразил Иванов. — На стадионе.

Гальперин зашумел газетою жирной; оба они, не сговариваясь, выпустили воздух из своих луженых пищеводов, Иванов опустил стекло со своей стороны, чтобы проветрить кабину, тут же потянуло холодным тяжелым воздухом с залива, непогода явилась психологам в мимолетных их ощущениях, Гальперин даже поежился, кто сии, пришедшие в черных одеждах, успел сказать себе он, но ответ или отзыв, емкий и точный, сам собою ему не явился; и вот уж мутные стекла кабины на глазах стали отпотевать. В атмосфере пылила тончайшая морось, не дождь и не снег, но только влага в первозданном виде ее.

Гальперин, более уж не говоря ничего, лишь стал мотор заводить своею рукой суетливой.