Непорочные в ликовании

34

— Куда? — спросил его секьюрити, прохаживавшийся по вестибюлю.

Ш. посмотрел на того снизу вверх, хотя и низким не был отнюдь.

— К Мендельсону иду. Слышал, небось, о таком? Мне этот ваш Мендельсон нужен, — Ш. говорил, озираясь небрежно.

С высоты своего исключительного роста секьюрити смотрел испытующе.

— Нет его, что ли? — занервничал Ш.

Но охранник еще выдержал паузу, после неторопливо отошел к застекленной вахтерской и спросил у старухи, читавшей газету.

— Посмотри, где сейчас Феликс. Не ушел?

— У него «окно», — говорила старуха, с сожалением отрываясь от газеты. — Должно быть, как всегда в учительской дурью мается.

— Это ведь на втором этаже?.. — постарался осведомленность изобразить Ш. и ошибся.

— Туда! — махнул рукой секьюрити. — Туда! На первом.

В коридоре было полутемно, и лишь пол затертый блестел на свету из окна в торце коридора. Ш. шагал вперед с хладнокровием опытного пешехода, самой настойчивою из всех его походок, с прямою спиной, и на дверях таблички рассматривал, головой не вертя. Вот уж возле учительской стоит наконец, и тут только непринужденно назад обернулся. Конечно, секьюрити смотрел ему в спину; собственно, Ш. в этом и не сомневался. Он едва приметно кивнул головою охраннику и решительно дверь толкнул пред собою. Дверь была заперта, но не на ключ, просто приперта двумя стульями; стулья загремели, дверь приоткрылась, Ш. шагнул было, но тут же обратно попятился от увиденного.

Голый костлявый зад Мендельсона, лишь наполовину прикрытый полою светлой сорочки, Ш. увидел поодаль перед собой. Трусы и брюки у Феликса были спущены, и галстук болтался за спиной. Стоя подле стола, Феликс блаженно постанывал и раскачивался всем телом. Он поддерживал на плечах своих две полных женских ноги в полуспущенных колготках. От внезапного шума Мендельсон дернулся и обернулся порывисто, с искаженным и раскрасневшимся лицом его. Женщина вскрикнула и, поспешно поправляя одежду, соскочила со стола. Мендельсон, должно быть, сразу узнал Ш., он быстро подтянул брюки и, застегивая их на ходу, шагнул к двери. Но Ш. уже был в коридоре, он стоял с усмешкой, застывшей на лоснящемся лице его, прижавшись спиною к стене.

— Извини меня, Феликс, — сказал он, когда к нему вышел Мендельсон, пятерней своей приглаживавший обширную плешь. — Правда, извини. Я тебе помешал.

— Ничего, ничего, — говорил тот глуховатым своим, выразительным голосом. — Я рад, что ты пришел.

Он обнял Ш. Тот уловил запах Феликса, всего лишь миг он ощущал этот запах, и тут же подавил в себе мгновенную свою неприязнь к существованию чужому; впрочем, это ему теперь практически ничего не стоило.

— Ты был занят… — сказал Ш.

— Ничего, — повторил Мендельсон, — это не к спеху.

— Я не знал, — сказал еще Ш.

— Ты все видел. Это, наверное, даже хорошо. Она очень одинокий человек, и поэтому я…

— Да-да, я понимаю, — перебил его Ш. — Конечно.

— Нам следует чаще видеться, — говорил еще Феликс. — Жизнь проходит, а мы видимся… стыдно сказать, как редко мы видимся…

— Меня не было в городе…

— Я слышал. Но дело не в тебе. Дело во всех нас. Я был, но меня все равно как бы и не было. Я в этой школе, как в эмиграции. Моя эмиграция суррогатна по определению, потому что она залегает только в духовной плоскости. Я никого не вижу, и меня никто не видит. Духовное меньше всеобщего, ты знаешь это, Ш.? Я отрезан от мира, от друзей, от всего. Ты знаешь, у меня теперь совсем не осталось друзей. Но мне так спокойнее. Дружба в последнее время превратилась в тягостную обязанность. В бремя, в повинность. Может быть, это, правда, что-то такое возрастное… Возможно, остался один ты. У меня, во всяком случае, такое ощущение… Ты здесь надолго? Впрочем, не говори ничего. Кто может сейчас что-нибудь сказать определенное о своем завтрашнем дне?

— Да, как получится, — вставить сумел только Ш.

— Подумать только: ведь это же Ш.! Глазам своим не могу верить, но это так! Ведь это же ты?

— Надеюсь, — Ш. говорил.

— И ты не уйдешь по-английски? Ты не исчезнешь, как исчезаешь всегда? Ответь мне честно.

— Исчезну обязательно, Феликс!.. — Ш. говорил. — Мне только нужно…

— Нет, подожди, — перебил того Мендельсон. — Не говори ничего. Дай я просто посмотрю на тебя.

— Феликс, — повторил Ш. с его сфорцандо настойчивости. — У меня сейчас есть одно неотложное дело, а вечером… Хочешь мы вечером?.. Если ты свободен…

— Дело!.. Боже мой, дело! С кем ни поговоришь, у каждого свое дело!.. Эпоха Дела!.. Только почему при этом мы живем все хуже и хуже? Один я принципиально не хочу иметь никакого своего или чужого дела. Ты знаешь, что дело по-английски business?

— Знаю, — едва вставил Ш.

— Так какой же твой business, Ш.? — сказал Мендельсон. — Нет, это ведь невозможно: дело!.. Дело!..

— Я всего лишь скромный надмирный коммивояжер, — отговорился Ш. — Цели мои просты и незатейливы. Мне нужно увидеть Ротанова, и как можно скорее. Самое лучшее: прямо сейчас.

— Ротанов! Зачем тебе Ротанов? Он становится все опаснее, этот твой Ротанов. Он — темная личность, Ротанов. Пообщавшись с ним пять минут, ты будешь вонять Ротановым, это я тебе гарантирую. Ты хочешь вонять Ротановым? Ты можешь сказать, зачем он тебе?

— Могу. Но только позже.

Мендельсон нахмурился.

— Ты сильно изменился за то время, что мы с тобой не виделись. Очень изменился, — говорил он.

— Возможно. Зато ты прежний. И уже за одно это я готов преклоняться перед тобою, Феликс. Ты тугоплавок, как вольфрам, ты легок, как литий, ты драгоценен, как платина, — Ш. говорил. Полускептически глядя на сутулый нос Мендельсона, Ш. говорил.

— Ты всегда был мастером говорить гадости и комплименты, Ш. Кстати, — добавил еще Феликс, быстро взглянув на часы, — если ты хочешь увидеть своего Ротанова… через полчаса ты точно сможешь застать его на стадионе. Только тогда тебе нужно выходить прямо сейчас. Хотя я бы, конечно, предпочел, чтобы ты хоть раз в жизни забыл о своем business» е.

— На стадионе? А что на стадионе?

— Ну, Ротанов же, ты знаешь, на все руки от скуки. А у них там какие-то неполадки с электрикой, и они попросили Ротанова проконсультировать их.

— Прости, Феликс, я все-таки не понял, что будет через полчаса на стадионе, — Ш. говорил.

— Разве ты забыл, какой сегодня день недели? — удивленно говорил Мендельсон и, взглянув на недоумевающего Ш., к тому же тщетно пытающегося припомнить календарь, добавил весомо:

— На стадионе сегодня будет мероприятие!..

Почему это было сказано так весомо, Ш. не знал; может, здесь был какой-то смысл, а может, и не было вовсе никакого, но прозвучало это чрезвычайно весомо, необыкновенно весомо, ощутил Ш.