Непорочные в ликовании

9

Под знакомою аркой Ф. остановился на минуту. Триумфальною она не была, эта арка, а была самой обыденною, хотя и знакомой с детства его отдаленного. Он просто стоял и усталою грудью воздух вдыхал; ему хотелось быть всегда закосневших в простых движениях — в жестах рук, в мимике лица, в колебаниях души его оскудевшей, иссохшей, обезжиренной, во вздымании и опадании груди, подобных приливам и отливам на море. Точно ли он стал другим или остался тем же — этого он достоверно сообразить не мог, но что-то в нем все же, кажется, переменилось. Было так, как будто сторож в недрах души его заснул, и стало раздолье одним лишь святотатцам и прохвостам.

— Смысл человека равен имени его, равен званию его, равен дерьму его, — бесцельно сказал себе Ф.

Ф. во двор свернул и вот уж с замиранием сердца в разоренный серый флигель вошел. Хрустя подошвами на битом стекле, он поднялся во второй этаж. Картина побоища недавнего здесь была особенно удручающей. Дверь в одну квартиру была разнесена в щепки, в другую — с петель сорвана и заброшена взрывом в прихожую. Стены были посечены осколками, перила выгнуты, стекол на площадке не было вовсе. И вот штукатуркой вся лестница усеяна еще, будто первым снегом.

Третий этаж пострадал не так, на четвертом же, искомом этаже было чуть лучше, чем на втором. Дверь в тетину квартиру была выбита, поправить или восстановить ее, пожалуй, уже нельзя было. Ф. перешагнул через старые детские санки, застрявшие в дверном проеме, пожалуй, еще сам Ф. давным-давно, мальчишкой катался на них, и вот оказался в темной прихожей. Потом по коридорчику беззвучно прошел, дверь приоткрыл осторожно, белою краскою масляной крашенную, и в гостиную лишь заглянул.

Тетя лежала лицом вниз на паркете, и пол был в застывшей крови весь, как будто волокли по нему тело, истекавшее кровью, да так, наверное, оно и было. Битый старинный фарфор, опрокинутая мебель, растерзанная постель — все сразу приметил Ф.; должно быть, искали что-то и, может, сами не знали что. А нашли или нет — это уж Бог весть, только и подумал Ф. Он вернулся в прихожую и кое-как — как смог — приставил дверь, не закрывалась она, но была только прикрыта, и Ф. еще проход загородил принесенным креслом-качалкой, санками и листом фанеры — заднею стенкой от шкафа. Он так, разумеется, не укрылся ни от кого, но, если кто-то придет, он, во всяком случае, хоть это услышит.

В гостиной он поправил постель и посидел на покрывале, глядя на мертвую тетю. Прежде он не знал усталости своей, той, что была в его крови и в воздухе груди его, и в свете глаз его, и вот теперь усталость хозяйничала в нем повелительницею плоти. Но он все же поднялся, нашел в себе силы подняться, отправился в ванную комнату, отыскал там таз и ведро, обнаружил и ковшик, а горячей воды, разумеется, не было, он и не думал, что будет; об этом не стоило и мечтать. Он налил воду в ведро, поставил на кухне его на плиту, зажег газ; голубой огонек едва теплился, и вот-вот мог пресечься совсем.

Он из ванной зеркало старое, надтреснутое принес, положил рядом с собою и полотенце, потом, отлив из ведра немного воды, все еще почти холодной, стал осторожно бриться бритвой складною, опасной. Будто какие-то тяжелые живые осадки он стряхивал с себя, с каждым движением лезвия он чувствовал себя все более освеженным и помолодевшим. Он брился и усмехался против воли своей и едва даже не стал напевать; мертвая тетя лежала за стенкой, Ф. не забыл об этом, но и думать о ней особенно себе не позволял. Было немало на свете представителей рода человеческого, увлекающихся изобретением магической бессодержательности; им просто не удавалось встретиться, опознать друг друга, поговорить толком…

Закончив бриться, он снял ведро с водою с плиты и разделся донага. Таз он поставил на пол посреди кухни, отсюда он мог видеть часть прихожей и уж, во всяком случае, услышал бы все, что могло происходить в квартире. Хотя что могло бы произойти, если кроме него и мертвой старухи в квартире никого не было?! Быстро намылился Ф. и стал ожесточенно драить себе руки, грудь, спину, бока жесткой мочалкой. Потом он поливал на себя сверху из ковшика, и, когда потоки чуть теплой воды стали разбиваться о его голову и плечи, разбрызгиваясь по всей кухне, Ф. показалось, что он в раю. Рай этот здесь и сейчас, он в этой восьмиметровой кухне, в этом мягком мыле и в этой тепловатой воде, сказал себе Ф., и нужно было сначала всего лишиться, а потом обрести это хоть на минуту для того, чтобы это почувствовать. Пальцем он теребил у себя в ухе, вытряхивая оттуда мыльную воду, и тут вдруг загромыхало в прихожей. Ф. беззвучно выскочил из таза, подобрал свою одежду, схватил пистолет и изготовился к стрельбе, лишь набросив сверху на оружие что-то из своей одежды.

— Кто там? — крикнул Ф.

Были шаги, в кухню осторожно заглянул философ Нидгу, увидел Ф. и замер в дверном проеме.

— Это ты? — сказал он.

— Здесь прошли мои детство и отрочество, — сказал Ф., - а если ты снова пришел, чтобы торговать афоризмами, так я не покупаю.

— За мной сейчас приедет машина, и, если хочешь, я могу тебя куда-нибудь подвезти, — сказал Нидгу.

— У меня аллергия на все виды автопередвижения, — Ф. возразил. — И к тому же мозоли на заднице от мягких сидений.

— А ты красивый, — сказал философ, с завистью глядя на Ф.

Тот запустил в философа тяжелою мокрой мочалкой.

— Ты имеешь право смотреть на меня только философским взглядом, — сказал Ф. — А не взглядом кобеля подзаборного, — добавил он. И, вернувшись в свой таз, стал спокойно прерванное мытье продолжать.

— Я обходил границы своей временной родины и услышал, что здесь что-то происходит. И поэтому заглянул сюда.

— Стучать надо, — возразил Ф.

— Я стучал. Ты не слышал, — сказал философ.

— Это частная собственность. Здесь стреляют без предупреждения.

— Стреляют без предупреждения не только здесь.

— Видел? — спрашивал Ф., в сторону гостиной головою кивнув.

— Да, — соглашался философ.

— Это те, — спрашивал Ф. - которые делали здесь облаву?..

— Сейчас так бывает, — глухо говорил Нидгу, засунув руки подмышки, прохаживаясь по кухне и глядя перед собою в пол. — Сначала — облава, потом она заканчивается, машины уезжают. А за ними подъезжают другие, такие же точно. И делают все то же самое, только жестче. И крови больше. Обыватели сидят по щелям и не замечают подмены. Вся ответственность на первых, да и расследовать толком ничего не возможно: ну, перестарались немного ребята — время сейчас такое!.. Поди докажи потом!.. Явление и его симулякр следуют рука об руку. Сущность и ее оборотень неразличимы… Происходит необратимая взаимная жанровая узурпация…

— А ты откуда знаешь? — спросил Ф. Он вылил на себя остатки воды из ведра и, отфыркиваясь, стал не спеша вытираться.

Философ промолчал.

— А ты, собственно, куда собрался-то? — спросил еще Ф. — На свое большое блистание, что ли?

— Тебе легко быть ироничным. Я тебя понимаю, — сказал Нидгу. — Ты никогда не был в поле зрения власти.

— Ты сумел наследить, философствуя? — Ф. говорил.

— Все мои идеи переиначивают. Я согласен нести моральную ответственность за порядок слов, за качество эпитетов, но при условии соблюдения должной интеллектуальной модальности, — стал оправдываться Нидгу. — Мои парадоксы обращают в действия, в акции, а когда льется кровь, обвиняют в ней меня. Никто не понимает и — главное — не хочет понять, что парадоксы, софизмы и остроты обладают своей собственной духовной ценностью.

— Ну и куда ты теперь собираешься ехать?

— Есть такое здание вблизи центра города, — сказал философ. — А называется: Главное Управление Региональных Комиссариатов Внутренних Дел. — Он поймал губою несколько волосков из циничной бороды своей и сосредоточенно пожевал их. Молчание он также старался населить внутренней работой, подспудной и непредсказуемой. И он все время старался перехватывать у собеседника своего монологическую инициативу.

— Вот уж туда мне точно не нужно, — хмыкнул Ф.

— Мне тоже. Но и отказаться я не могу.

— Ты можешь исчезнуть.

— Нет. Для этого я слишком известен, — говорил философ.

— Ты можешь мне сказать, что здесь произошло? — говорил Ф.

— Я при этом не присутствовал.

— Но все-таки что-то ты знаешь, не так ли? Ты ведь можешь напрячь свою диалектику… или дедукцию?..

— Когда работали те, вторые, я был у себя наверху… ну, там… на чердаке. Они стали подниматься ко мне. Я уже собрался уходить и вдруг слышу за дверью: «Икрам, нас вызывают. Надо сматываться»…

— Что? — вздрогнув, переспросил Ф.

— «Нас, — говорит, — вызывают»… — повторил Александр Нидгу.

— Нет, не то. Имя!.. Ты назвал имя…

— Икрам, — удивленно говорил философ.

Ф. стал одеваться.

— Ну-ка, отвернись! — сказал он спокойно. — Хватит на меня пялиться!

Доллары да пистолет — ни то ни другое лучше бы было не видеть философу, сказал себе Ф. Дышать, рассуждать и мыслить, возможно, он предпочел бы в технике откровений, но присутствие философа, или вообще — постороннего, тому отнюдь не способствовало. А если и является в этом мире небывалое, так оно должно проговариваться шепотом или между делом, — сказал себе Ф.

— Ты тоже, — сказал Нидгу, — подозреваешь во мне то, чего на самом деле во мне нет.