25

Иванов стучал ключом в замызганное стекло, покуда занавеска не отдернулась. Он кивнул кому-то в полумраке помещения, и после ждали минут пять, и вот во двор по ступеням крылечным спустилась толстая старуха Никитишна, и, переваливаясь по-утиному, на артритных ногах своих пошагала в сторону фургона психологов, нимало внимания не обращая на Иванова с Гальпериным.

— Могла бы и Лизу позвать, — говорил нагловатый Гальперин.

— Невелики птицы, чтобы Лизу от отдыха отрывать, — только и буркнула Никитишна.

Иванов перед старухою дверь двустворчатую фургона раскрыл. Старуха сощурилась и что-то одними губами пожевала, разглядывая два мертвых тела.

— Эх, обормоты! Взяли — Казимира загубили, — наконец проворчала она, стаскивая на землю грязную и шумную пленку.

— Такова жизнь, — возразил Иванов. — Он сам напросился.

— Ишь ты, прыткий какой, — говорила старуха. — Вечно ты: за словом в жопу не полезешь.

— Правду не скроешь, — говорил Иванов.

Ему вдруг показалось, что кто-то в спину ему смотрит своим бестактным взглядом, он подождал немного и обернулся, и увидел лишь старую бесполезную ворону на дереве с ее сероватым беспокойным зрачком, будто бы что-то выжидавшую и высматривавшую. Иванов погрозил ей кулаком, и та улетела неторопливо и вполне равнодушно. Голые кусты сирени поблизости топорщились из почвы; потоптанные, засохшие цветники однообразно тянулись до самой ограды.

— Да, — сказал Гальперин, — сейчас вот времена пошли: брат на брата идет. Христос там, Аллах и все такое прочее… А людишки друг друга бьют из-за различий в трактовках.

— В каких таких трактовках? — подбоченилась старуха.

— Неважно, — возразил Гальперин. — Ты человек простой, можешь и не понять.

— Мы вот давно заметили, — подтвердил еще Иванов с лицом, содрогнувшимся в тике, — что ты — враг просвещения.

Никитишна засопела.

— Товар — не первый сорт, — заключила она.

— Как так не первый сорт? — заволновался Гальперин.

— Что вы мне тут всякой тухлятины понавезли? — говорила старуха.

— Какой еще тухлятины? Какой тухлятины? Вот он, посмотри, молодой — восемнадцать лет парню. Уже паспорт имеет. А ты говоришь — тухлятина.

— Восемнадцать лет. От него одно мокрое место осталось.

— Мокрое место — не научный термин, — возразил Гальперин.

— А Казимир!.. — поддержал того товарищ. — Ты на Казимира взгляни. На нем вообще ни кровиночки лишней.

— Ни кровиночки, — передразнила старуха. — Только кишки в месиво побиты.

— Не умничай! — осадил ее Иванов. — А то, видишь, моду взяла.

— Да, — сказал Гальперин. — Казимиру, может, и пиздец, зато дело его живо.

— Это что еще за дело такое?

— Какое надо!

— Разговорился тут, — возвысила голос неуемная старуха. — Я у вас товар принимать не стану.

— Я на тебя Лизе докладную напишу, — прикрикнул Иванов.

— Вот еще, докладчик какой выискался, — поджала губы старуха. Она пошагала к крыльцу, не оборачиваясь.

— Ну и старуха! — удивился Иванов.

— Это не старуха, — возразил Гальперин. — Это язва русской души.

Никитишна, услышав, только лишь плечами повела с гранитной своей непримиримостью.

— Ну так что, нам это все обратно везти? — вдогонку ее окликал Иванов.

— Вези куда хочешь, — огрызнулась женщина.

— Сейчас и вправду увезем. Давай, Гальперин.

— Да, — согласился Гальперин. — Времена нынче рыночные. На всякий товар покупатель найдется.

— Ладно уж, — смягчилась наконец Никитишна, всходя на крыльцо. Паузу она умела держать, что твой Станиславский. — Тащите в приемный покой.

Гальперин вздохнул и в фургон полез, собираясь Иванову подавать трупы. Тот внезапно сбросил с безыскусного лица своего напряжение, и, руки о штаны обтерши, взялся за конец пленки возле ног Казимира. После старуха скрылась в помещении, но дверь оставалась открытой.

Загрузка...