Непорочные в ликовании

38

Ф. скрутил картонку трубкою и, поднеся ее к глазу, наблюдал происходящее. Сердце его подрагивало от ощущения происходящей пакости; впрочем, ничего из увиденного он не старался перевести в разряд рассуждений. Слово не рождалось ни в мозгу его, ни в груди, ни в горле, но даже и без всякого слова дыхание его порою на мгновения пресекалось. Кот, оставленный наедине с собою, стушевался, отошел ближе к трибунам, с той стороны, где пребывал Ф., и иногда только перебрасывался какими-то короткими фразами с подвернувшимся тут же длинноволосым. Бармалов фамильярною своею походкой прохаживался вдоль трибун, все более завладевая вниманием своих зрителей.

— А теперь, дорогие мои, — говорил он, — я прошу одного добровольца… самого смелого… выйти сюда ко мне. Ну как? Есть у нас самый смелый?

На трибунах произошло некоторое движение, и вдруг десятка два старух ринулись к ограждениям, стремясь как можно скорее оказаться на поле.

— Нет-нет! — закричал Бармалов. Старухи замешкались. — Я знаю, знаю, что наши дорогие боевые подруги всегда в первых рядах. И коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут… Но сегодня, представьте, я хотел бы, чтобы вышел какой-нибудь славный симпатичный старичок!..

Старухи разочарованно возвращались на места.

— Я вас всех очень люблю! — гаркнул Бармалов на весь стадион. — Но, черт побери, сегодня не восьмое марта, в конце концов!.. Дайте же возможность проявить себя и представителю сильного пола.

Сдержанный благодарный смех был ответом Бармалову. Ведущий еще прошелся близ трибун, будто кого-то выискивая.

— Ну вот, вы!.. Вы!.. Да, я к вам обращаюсь. Не хотите к нам сюда? — говорил он кому-то на трибунах.

Молодцеватый старичок невысокого роста, гладковыбритый, одетый скромно, но опрятно, с готовностью поднялся и зашагал по зову Бармалова. Ф. рассматривал мерзенькое лицо шагающего старичка крупным планом на мониторе.

— Ну вот! Вот! Вот молодец! — говорил Бармалов старичку, когда тот очутился на поле. — Вот смелый человек!

Молодцеватый старичок озирался по сторонам и растерянно глазами помаргивал, смущенный всеобщим вниманием.

— А я вас по телевизору всегда смотрю, — наконец говорил он Бармалову, понемногу осваиваясь.

— Да, — снисходительно отвечал тот. — Бываю там иногда.

Старичок кивал головой, улыбаясь, и на ведущего смотрел восхищенно.

— Представьтесь, пожалуйста, — говорил Бармалов, поднося свой проворный микрофон к носу старичка, как будто предлагая понюхать.

— Фамилие? — переспросил старичок. — Фамилие мое Брызжиц. Ну а звать, значит, Сергеем.

— Вот так! — победоносно хохотнул Бармалов. — Прямо-таки Сергеем? Сережа, значит?

— Сережа, — с готовностью подтвердил старичок.

— А что, Сережа, на пенсии никак?

— Знамо дело, на пенсии.

— Хватает?

— Да рази ж это пенсия? Насмешка одна над трудовым человеком!..

— Да, я с вами согласен.

— Натуральная насмешка, — кивнул еще Брызжиц.

— А чем занимались-то?

— Акушер-гинеколог. Тридцать два года отбарабанил.

Бровь Бармалова взлетела в мимолетном удивлении.

— Гинеколог? Ну и ну!.. В пиздах-то покопались, значит, за жизнь?

— Ох, покопался-то! Покопался!..

— Да. Трудовая, значит, биография-то?

— Трудовая. Как есть — трудовая.

— А женат, Сережа? — полюбопытствовал Бармалов.

— Померла старуха-то. В позапрошлом годе, — пригорюнился Брызжиц.

— Померла? — спросил Бармалов с продолжающейся его улыбкой. — А отчего ж померла-то?

— От голодухи да от болезней, — твердо говорил старичок. — И от прочей еще современной пакости.

— Ну а как оно вообще-то?.. — согнав улыбку с лица, спрашивал еще Бармалов. — Жизнь раньше, она лучше была?

— Жизнь-то? — говорил старичок, призадумавшись. — А я еще вам так скажу: вот раньше тоже несладко бывало. Врать не стану… И бедно жили, и все… И экономить приходилось… А вот, бывало, спичку раньше возьмешь, разрежешь ее на четыре части…

— Поперек? — перебил Бармалов. Невозмутимый, молчаливый оператор, присев на корточках, снимал патрона своего в особенном горделивом ракурсе.

Ф. вдруг понял; он понял каждое движение свое и действие, в которых прежде себе отчета не отдавал. Он обернулся к двери и после с кресла вскочил с пружинистою решительностью. Он знал уже, для чего ему картонная трубка, он знал, для чего прежде распалял себя бессловесностью.

— Повдоль, — сурово говорил старичок. — Так вот на четыре части-то разрежешь, об коробок чиркнешь — и каждая часть горит, как ей положено. Если уж дерево было — так дерево!.. А сейчас — чиркаешь, чиркаешь, пока весь коробок не исчиркаешь, то спичка сломается, то сера отскочит, а спички эти, сукины дети, никак не горят. А один раз сера мне в глаз отскочила — думал, без глаза останусь.

— И вода, небось, раньше мокрее была? — с едва уловимой подначкою говорил еще ведущий.

— Ну мокрее, не мокрее — не скажу, — возражал старичок. — А только раньше голову помоешь, выйдешь на воздух, пять минут — голова сухая, и волосы такие шелковистые… А сейчас… и с мылом моешь, а волосы и час не сохнут, и два не сохнут, и все такие свалявшие, будто говном смазаны… Уж не знаю, чего они такое в воду кладут. А пить ее и вовсе нельзя, это вам всякий скажет.

— А что мне говорить? Я и сам ее не пью, — говорил еще Бармалов.

— Во-во, нельзя ее пить!..

— Ну а как вы думаете, кто виноват в том, что жизнь вот такая стала? — говорил Бармалов, слегка нахмурившись. — Что вода такая стала!.. Что спички такие!.. Что все такое!.. Куда ни посмотришь — все такое!..

— А че тут думать-то?! — с неожиданной злобою говорил Брызжиц. — Эти вот и виноваты! Разворовали все, испоганили, испохабили. Гниды такие! Натуральные гниды!.. Страну разграбили, народ извратили!.. А теперь, как споймали их, стоят вот, голову повесив. Раньше голову вешать надо было! — крикнул Брызжиц. — Ясно вам? Раньше вешать надо было!

Ф. положил перед собою на столе пистолет, нагретый скудным теплом тела, осторожно приблизился к приоткрытой фрамуге, осмотрелся, потом обратно вернулся за картонной трубкой и за оружием. Курок взвел он движением пальца большого, дуло вставил в картонную трубку с одной стороны; пусть не слишком хорош пламегаситель вышел, но все ж лучше, чем ничего, решил он.

— Ну, а если б вот вам, Сережа, сказали: делай, мол, с ними, что хочешь?..

— Рука бы не дрогнула, — твердо сказал Брызжиц.

— Не дрогнула? — сказал Бармалов. Он сделал движение рукою, тут же рядом обнаружился Кузьма Задаев, будто бы дожидавшийся особенного знака, стоит и пистолет из кобуры тянет.

Заминка мгновенная была, но отступать уж было некуда. Брызжиц на месте топтался, но уж не отступал, во всяком случае.

— Оружие-то держать приходилось? — спрашивал Бармалов.

— Не без этого, — отвечал старик. Подумал еще немного и взял пистолет из рук длинноволосого.

Ф. расставил ноги пошире, он держал оружие в двух руках и придвинулся вплотную к щели между фрамугой и рамой. Сначала он прицелился в старика, потом перевел оружие на разбитного, развинченного Бармалова, потом, подумав, взял на мушку комиссара… До выбранной мишени было метров шестьдесят или семьдесят, никак не меньше того, прикинул Ф., это больше расстояния уверенного выстрела; в сущности, шансов было немного, к тому же и трубка картонная мешала целиться; впрочем, Ф. когда-то неплохо стрелял из пистолета, и можно было попробовать.

— Люблю, когда слова с делом не расходятся, — говорил еще Бармалов.

— Я тоже, — согласился слегка побледневший Брызжиц.

— Ну-ну, смелее, друг мой, — говорил одобрительно Бармалов. — В кого хотите стрельнуть-то?

Старичок шагнул ближе к задержанным. Те с ужасом смотрели на Брызжица. Он осмотрел их всех.

— В этого, — наконец говорил. И ткнул пальцем в побитого и покореженного бугайка, с ребрами сломанными, с носом на сторону свернутым. — В козла вот этого хочу.

— В этого? Почему в этого? Объясните для наших телезрителей, — по-отечески улыбнулся Бармалов.

— Самый мерзкий, — говорил старичок. И зубами своими железными жидко и заносчиво улыбнулся в черный безжизненный зев устремленной на него камеры.

Кот неторопливо похаживал, наблюдая за происходящим, Ф. неотступно вел комиссара; как только станут стрелять, и он может выстрелить, твердо решил он. Это ничего не изменит и изменить не может, но все-таки отчего ж не исполнить задуманного?..

Выбранный Брызжицем вдруг завыл, губы его задрожали, он пал на колени и пополз к Брызжицу, будто собираясь умолять о пощаде, но один из бойцов ударом ноги отшвырнул задержанного.

— Встать! Встать! — крикнули тому.

— С предохранителя, знаете, как снимать? — говорил Бармалов.

Брызжиц промедлил мгновение, он передернул затвор и снял пистолет с предохранителя левой рукою.

— Куда стрельнуть-то? — говорил он, глядя с неприязнью в сторону жалкого человека.

— Куда хотите. Это уже все равно.

— В голову, что ли? — уточнил старик.

— Можно в голову. Ему все равно. Стреляйте в голову.

— Точно в голову? — переспросил старик.

— Да вы не бойтесь. Даже если и промахнетесь, вам помогут, вас поддержат, — пояснил Бармалов.

Испарина проступила на лбу Ф., он готов уж был стрелять; хуже было, что стали затекать руки; еще минута, и он не выдержит, сознавал Ф., он и боялся того и был почти готов к тому, скорее бы уж все произошло, думал еще Ф.

— Так стрелять, значит? — говорил Брызжиц.

— Не надо в голову, — жалко просил бугаек, опасливо глядя на Брызжица. Все еще смотрел он опасливо на торжествующего Брызжица, хотя и видел отчетливо тщетность всех уговоров.

— Или в грудь? — усомнился старик.

— В грудь! Можно в грудь! Сразу три пули ему!.. Чего свинца жалеть?!

Еще мгновение, и он выстрелит, сознавал Ф., он обязательно выстрелит, он не может ждать более, сознавал Ф.

— А-а!.. — простонал задержанный, попятившись; чернявый человек, недюжинного сложения его, растрепанный, затравленный и ничтожный, без смысла в глазах, кроме ужаса звериного, неизбывного.

— Приссал!.. — хихикнул Брызжиц.

— А последнего слова мы этому дерьму давать не будем, — говорил Бармалов. — Или дадим слово? — спросил он у тусклого окрестного воздуха. Спросил он у неба пасмурного и тревожного.

— Нет! Нет! Не дадим! — возмущенно ревели на трибунах. — Никаких слов!..

— Точно, — довольно улыбнулся Бармалов.

Сзади неслышно подошел комиссар.

— Товсь!.. — негромко говорил он бойцам. Лязгнули затворы. Бойцы внутренних войск вскинули свои карабины, целясь в небольшую толпу у стенки. Смятение было в толпе, мольбы и вопли.

— В голову все-таки лучше!.. Может, все-таки в голову-то стрельнуть, а?.. — тянул еще старик.

— Да стреляй же ты, черт тебя!.. — прошипел Бармалов, прикрывая микрофон ладонью. — Все дело испортишь!..

Ф. сжал зубы, до боли, до желваков, до хруста, до стона, до изнеможения… Проект его избранного существования некогда мог бы показаться даже чересчур горделивым, но впоследствии затушевался и затуманился автоматизмом и монотонностью его ежедневных житейских проявлений. Дух человеческий дан нам для преклонения или для всех отвращений, в зависимости от высоты его над уровнем моря, сказал себе Ф. Амальгама бытия и ничтожества есть мое настоящее, возразил себе Ф. Он еще иногда увлекался сочинением для мироздания разнообразных трагических эпитетов и дефиниций.

Старик растерянно и неотрывно смотрел на свою жертву и, вытянув руку с оружием, водил дулом вверх и вниз, выбирая место для наилучшего выстрела. И вдруг, зажмурив глаза, будто в пропасть сорвался — выстрелил.

— Пли! — негромко говорил комиссар.

Ф. все же выстрелил первым, или, скорее, это ему только показалось. Тут же выстрелил Брызжиц еще раз, загрохотали карабины; казалось, стрельба была отовсюду, эхо вернуло грохот преображенным, звонким и победоносным был этот грохот. Стая черного воронья беспокойно металась в мутном, безжизненном небе. Люди стали валиться, кто набок, кто ничком, кто навзничь. Карабинеры пошли вперед и вот все стреляют, стреляют, стреляют… Брызжиц стоял, вспотевший от волнения, и довольно улыбался. Бармалов забрал у него пистолет Кузьмы и вернул его хозяину. Длинноволосый усмехнулся, подбросил оружие на ладони и тут же хладнокровно пару раз выстрелил в людскую гущу. Просто на всякий случай, и без него бы обошлись, уж конечно. Старички и старушки на трибунах аплодировали, они хлопали герою-пенсионеру Брызжицу, их кумиру Бармалову, хлопали комиссару, хлопали бойцам внутренних войск, хлопали просто отменно выполненной работе, и вот со скамей встали старички и старушки, это немощное, ничтожное сословие, и все хлопают, хлопают, хлопают…