Лучшее за год 2007. Мистика, фэнтези, магический реализм

Дуглас Клегг Оболочка мира

— Пойду-ка я, вот что, — сказал мой брат Рэй.

Только сейчас я понимаю выражение его лица: он выглядел как человек, намеренный добиться своего во что бы то ни стало. Он был похож на енота: глаза, обведенные темными кругами, в каждом движении — готовность к драке. Однако я вспоминаю его лицо с теплотой — и дело не в улыбке или диковатом взгляде, но в том, что случилось дальше.

Это было в тысяча девятьсот шестьдесят девятом; как раз накануне человек впервые высадился на Луну, и поэтому мы гостили у дяди. У него был цветной телевизор, в который отец не верил до того самого дня, когда человек прогулялся по Луне. Семейный выход не задался, мой брат то и дело дерзил отцу. Когда мы проезжали мимо знака, на котором было написано «Узловая Вайдал», отец обернулся к Рэю и велел заткнуться, а не то ему придется идти пешком до самого Прюитта, где мы жили. Как бы желая показать, что говорит серьезно, отец сбросил скорость до десяти миль в час и двинул брата в плечо. Мама молчала. Она, как обычно, смотрела вперед, а я делал вид, что меня тут вообще нет. Узловой Вайдал назывались развалины автозаправки и древней забегаловки чуть поодаль от железнодорожных путей, саму станцию закрыли еще в тридцатые годы. Когда я был ребенком, мы с матерью останавливались там, чтобы пособирать хлам, который она отвозила своим торговцам, — например, изоляторы со старых телефонных столбов или детали бензонасосов. С тех пор как мне было четыре года, здесь ничего не изменилось — та же узловая, призрачное место, и табличка была цела, «УЗЛОВАЯ ВАЙДАЛ», — будто все это безжизненное пространство останется здесь навечно.

— Жарко, блин, — сказал отец, останавливая машину так, чтобы мы все могли полюбоваться развалинами и чтобы мой брат Рэй покрепче разозлился из-за отцовской угрозы заставить его идти пешком. — Глянь-ка на эту кучу за насосами.

Мама пыталась смолчать, я видел это. Но она хотела что-то сказать — и скрипнула зубами, удерживая это что-то внутри.

— Как вы думаете, парни, что это?

— Не знаю, — сказал я.

Выглядело это как остов машины, но я плохо разбирался в автомобилях, поэтому с тем же успехом мог бы принять это и за кусок ракеты. Через потрескавшееся стекло до меня долетел какой-то запах — сладкий, словно запах конфет или духов из раннего детства.

— Может быть, стоить продать это в одну из твоих лавок с барахлом?

— Антикварные магазины, — поправила мама.

— Странное место, — сказал отец. — По идее, кто-то должен был бы это все перепахать и построить магазины или, скажем, засеять чем-нибудь. Может, эта штука из космоса? Или из России… Или что-то вроде космического мусора. В наши дни все какое-то космическое. Да, Рэй? Правда же, Рэй? Ты тоже думаешь, что это что-то с Марса?

Я услышал щелчок: это Рэй открыл дверцу со своей стороны.

— Я, пожалуй, пойду пешком, — сказал он. — Может быть, и с Марса.

— Может быть только моя жопа, — сказал отец. — Это-то уж наверняка.

Рэй выбрался из машины и оставил дверцу открытой.

— Кэп, — сказала мама. Она протянула руку и мягко тронула отца за плечо. Он передернул плечами. — Кэп, — повторила она, — до дома двадцать миль.

— По моим прикидкам, только пятнадцать, — сказал отец. — Он уже взрослый. Или парень в шестнадцать лет — все еще ребенок?

Мама промолчала.

Рэй шел по дымящемуся асфальту шоссе в сторону узловой Вайдал, и я беспокоился, не обгорит ли он до костей. Как будто услышав меня, он снял рубашку, свернул ее и засунул под мышку. Он был таким тощим, что дети в школе звали его пугалом. Клянусь, по костям на его спине можно было читать, строчку за строчкой, и в каждой из них было написано «а пошел ты…».

Отец тронулся с места и поехал вдоль платформы.

— Кэп, — сказала мама.

Разумеется, отца звали иначе, но Рэй называл его «Кэп» еще до моего рождения, потому что отец был капралом и хотел, чтобы его звали Капралом, а Рэй мог выговорить только «Кэп». С тех пор мама тоже звала отца «Кэп». Для него это должно было звучать ласково и напомнить ему, что он прежде всего отец и давно уже не капрал. Наверное, мама посчитала, что это его смягчит, и это почти сработало. Но только почти.

— Хочет идти — так пусть идет, — сказал отец. — Я его заставлял? Нет. Это его выбор.

Это были последние слова. Отец вновь завел машину, и, пока мы отъезжали в направлении Прюитта, я видел сквозь заднее стекло Рэя, который сидел на одном из старых насосов и закуривал, зная, что это сойдет ему с рук.

Мы пересекли железнодорожные пути, и дорога опять стала ухабистой, потому что никого в округе не заботило поддержание этого отрезка шоссе в порядке, и ямы не кончились, пока мы не выбрались из этой части долины.

— Пятнадцать миль, — сказала мама.

Мы сидели на передней веранде, обливались потом и ждали, когда Рэй вернется.

— Папа говорит, что раньше каждую субботу пробегал по пятнадцать миль.

Мама посмотрела на меня, затем вновь на дорогу.

— Раньше, — сказала она вполголоса.

— В марте Рэй прошел десять миль под дождем.

Мама встала и сказала: «Ох». Сначала мне показалось, что она увидела, как Рэй подходит к дому, но там никого не было. Тогда, до начала плотной застройки, у нас было четверо соседей, и ближайший дом находился в полумиле от нашего. Через дорогу были пруд и рощица, а за ними — горы и Аппалачская тропа. Летними вечерами, когда воздух становился прохладнее, было так здорово сидеть на веранде и смотреть, как свет медленно гаснет, пока все солнце не скроется к девяти тридцати, а там мне уже было пора в кровать.

Отец посмотрел через дверь с натянутой на нее проволочной сеткой и сказал:

— Ну, давай решим простой пример. Арифметике вас там еще учат? Медленным шагом, с учетом солнца и всего прочего, можно пройти три мили в час, и это только если он будет шагать достаточно бодро. Так что раньше одиннадцати он не появится. Может быть, к полуночи. К тому же Рэй упрямый. Это надо учесть. Он может переночевать у Гурона или возле реки.

— Тогда комары съедят его заживо, — сказал я.

— Он так уже делал, — сказала мама, больше самой себе, чем кому-либо.

Отец сказал:

— Гурон говорил, что может перевезти часть твоего хлама.

— Ох, — снова сказала она. Вышла во двор и окликнула колли, чтобы забрать ее на ночь в дом.

Я гадал, о чем бы сейчас мог думать Рэй, пил ли он тайком пиво у Гурона или был недалеко от нас, только еще не виден.

Неделей позже я был почти уверен, что мы больше никогда не увидим Рэя. Спустя полтора года, когда мне исполнилось двенадцать, мы переехали в Ричмонд. Отец нашел там денежную работу, но я был уверен, что мы обосновались в Ричмонде главным образом потому, что это место было совершенно не похоже на Прюитт. Я часто думал о Рэе и о том, какой была бы наша семья, если бы он вернулся с прогулки в тот день, когда мне было десять с половиной лет.

Должен признать, что после этой утраты нам стало легче жить. Вспыльчивость отца, знакомая мне с раннего детства, превратилась в добродушную капризность. Его гнев вспыхивал реже и обращался уже не на семью, а на работодателя, ежемесячные счета или телевизор. Отец не швырялся стульями в стену, когда спорил с матерью, и никогда больше не повышал на меня голос. Сперва я немного скучал по брату, хотя он и не был добр ко мне и никогда ни от кого не защищал. Рэй всегда был главным, а однажды дело дошло до того, что он помочился мне на ногу (мне было пять лет, а ему почти одиннадцать), чтобы доказать, что он — могущественный старший брат.

Несмотря на то что мама очень страдала несколько лет после пропажи Рэя, я думаю, даже она в конце концов смирилась. Рэй был трудным ребенком, который, по ее словам, с самого рождения только требовал, злился и кричал. Со временем мама утешила себя мыслью о том, что Рэй, наверное, живет в каком-то провинциальном городке штата Виргиния и ему гораздо лучше без гнета семьи. Возможно даже, что он счастлив. От этой мысли она словно расцвела.

Никому ни на минуту не приходило в голову, что Рэй погиб. Он был негодяем, а негодяи на юге не умирают. Они становятся солью земли, и в маленьких городках их почитают так же, как необычайно красивых женщин или трехлапых собак.

Потом я вырос, немного поездил по стране, женился и развелся. Когда моему сыну исполнилось пять лет, мы, как давно уже собирались, поехали в гости к бабушке. Мне доверили Томми на целых шесть дней — неслыханная щедрость бывшей жены. Мы ехали по городскому асфальту; я подумал, что славно было бы заглянуть в Прюитт и показать Томми разрушенную коневодческую ферму. Но воспоминания об этой местности меня подвели, а гордость не позволяла спрашивать дорогу на заправках, так что мы слегка заблудились. Томми захотел пообедать, поэтому мы выгрузились из машины возле кофейни, сделанной как будто из листовой жести, в форме старинного кофейника. Официантка была симпатичной; она сказала Томми, что он — «рыжеволосейший мальчик» из всех, кого она когда-либо видела. Пахло в кофейне подгнившими овощами, но галеты с ветчиной были вкусными, и я научил сына старинному искусству игры в «смотри, еда!», забрасывая ему в рот галеты и арахис. Мама будет ругаться, когда Томми вернется в Балтимор и тоже начнет открывать набитый рот во время еды.

— Не знаете, как доехать до Прюитта? — спросил я у официантки.

Девушка принесла мне карту, я подвинулся, чтобы она могла присесть рядом на краешек стула и показать мне дорогу мимо Гранд-Айленда к югу от Нэйчерал Бридж.

— Так много новых шоссе, — сказал я, — совсем сбили с толку.

— Отлично понимаю, — сказала она. — Искромсали уже все холмы. Скоро тут будет, как в Нью-Йорке.

Я хотел еще пофлиртовать с ней и поэтому заговорил об исчезновении своего брата — эта история никогда не надоедала Томми, сколько бы я ее ни рассказывал. Я говорил и украдкой изучал лицо девушки, но оно не выражало ничего, кроме любопытства. Она была порядком младше меня — наверное, всего-то лет двадцати. Мне было приятно думать, что она рада моим знакам внимания, по меньшей мере, так же, как я рад ее компании.

— …И по сей день мы не знаем, куда он ушел, — закончил я.

Девушка протянула руку к волосам Томми, потрепала их и откинула челку с его глаз:

— Слышала я об этом месте.

Томми захотел еще молока, и девушка сходила за добавкой. Когда она вернулась, я спросил, что она имела в виду.

— Ну, — сказала она, слегка прищурясь, как будто пытаясь извлечь что-то смутное из закоулков памяти, — оно уже иначе называется, не узловая Вайдал, и железнодорожные пути все либо разобрали, либо закатали в асфальт. Но оно до сих пор на месте, и люди там уже не раз пропадали.

— Ты так говоришь, будто это сюжет из новостей, — сказал я.

Девушка засмеялась:

— Это была такая страшилка, что ли. Когда я была маленькой.

«Ты все еще маленькая», — подумал я. Меня осенило, что чем-то она похожа на Энни, мою бывшую. Не внешностью, но девчонкой, сидевшей внутри.

— Что такое страшилка? — спросил Томми.

— Для тех, кто сует нос, куда не надо, — ответил я.

Официантка посерьезнела и заговорила шепотом:

— Одна девочка из Ковингтона убежала из дома. Знакомая моей двоюродной сестры. Она добралась до этого места, а больше никуда не пришла. Тетя говорила, что ее забрал отчим, но моя сестра сказала: это только чтобы не перепугать нас всех.

— Одна из страшилок, — сказал я, но почувствовав себя неловко, будто мальчишка во мне пригрозил вырваться наружу. — Знаешь, так знакомый знакомого рассказывает про дохлую собаку в хозяйственной сумке, которую украли панки, или про крюк в багажнике.

— Что такое крюк в багажнике? — спросил Томми.

— Рыболовный крючок, — сказал я, чтобы его успокоить. Энни говорила мне, что ему иногда снятся кошмары, и я не хотел давать им новую пищу.

Но девушка все-таки напугала Томми, сказав: «Там, где я росла, поговаривали, что это место — что-то вроде задницы вселенной».

Я оплатил счет и поспешно вывел Томми к «мустангу», потому что в конце концов от ее рассказов у меня мурашки побежали по спине. У Томми наверняка будут новые кошмары — за что меня вознаградят, еще сократив количество выходных, которые мне разрешено с ним проводить.

Но Томми вдруг сказал:

— Я хочу туда поехать.

— Куда?

— К заднице.

— Никогда в жизни больше не говори это слово.

— Хорошо.

— Странноватая такая девчонка, ух.

— Ага, — сказал Томми. — Хотела тебя напугать.

— Я думал — тебя.

Он пожал плечами, до странного взрослый:

— Я не напугался.

Я не хотел непременно попасть на узловую Вайдал, но мы все-таки наткнулись на нее благодаря моим выдающимся успехам за рулем — в таком темпе мы доберемся до дома моей матери в Ричмонде не раньше полуночи. Сейчас было только полшестого. Я не сразу узнал узловую. Здесь все изменилось. Знак убрали, а старые бензонасосы остались на месте, но почти утонули в море брошенных диванов, холодильников и рам старых проржавевших драндулетов, растущих вдоль дороги, словно кусты. Само шоссе сузилось до колеи, усыпанной гравием, и я бы легко проехал мимо узловой, не заметив ее, если бы Томми не сказал, что хочет писать. Он не мог подождать; за пять лет отцовства я усвоил, что если мой сын говорит: нужно выйти, — ему это действительно нужно. Я остановился у обочины, вылез из машины вместе с Томми и отправил его пописать за один из диванов. Я стоял рядом, не потому что боялся апокрифического пророчества официантки, нет, — меня беспокоили мокасиновые змеи и извращенцы. Я оглядел узловую и заметил, что девушка в кофейне соврала: железнодорожных путей в поле зрения было предостаточно.

— Посмотри, — сказал Томми, застегнув молнию. Он схватил мою руку и указал ею на днище старого драного дивана.

— Это асфальт, — сказал я. «Или нефть», — подумал я.

«Или что-то еще…»

— Не трогай ничего! — крикнул я, но было поздно. Томми нагнулся и запустил пальцы прямо в эту штуку.

— Надеюсь, это не собакины «а-а».

Я подхватил его и оттащил прочь. Томми вдруг вскрикнул, и тогда я увидел почему.

Кожа на его пальцах, там, где были подушечки, казалась шероховатой и кровоточила. Верхний слой кожи был сорван.

— Ой! — сказал Томми и немедленно засунул пальцы в рот.

«Задница вселенной, как есть», — подумал я.

— Очень больно? — спросил я.

Он помотал головой, извлекая пальцы из-за щеки.

— Вкус хороший.

— Бога ради, Том, не ешь это!

Томми расплакался, будто я ударил его (ничего подобного я никогда не делал), отпрыгнул и припустил по сохнущему полю мусора. Я звал его, рысил за ним, но что-то тормозило мой бег, словно земля подо мной превращалась в мокрую грязь.

— Ох, Томми, вернись сейчас же!

Но все, что я слышал, был лишь шум грузовика на каком-то другом шоссе, а затем — стук захлопнувшейся где-то двери. Я пошел на звук, за здание старой бензозаправки, и увидел там мужчину лет сорока, с длинными хипповскими волосами, одетого в белую хлопчатобумажную футболку и джинсы. С головы до ног он был выпачкан грязью.

— Я пытался его остановить, — сказал мужчина. — Он пошел туда, и я попытался его остановить.

— Томми! — позвал я и услышал что-то похожее на его голос внутри здания бензозаправки.

Мужчина загородил мне путь к двери, которая в прошлой своей жизни была дверью в туалет. Странно, что на ней была натянута проволочная сетка, и еще более странно — то, что этот мужчина не пошевелился, когда я подошел угрожающе близко.

У него было озадаченное выражение лица, и он кивнул мне, как если бы мы были знакомы.

— Они унюхивают что-то вроде приманки. Сейчас я уже не слышу этого запаха, а поначалу — было. Чем ты моложе, тем острее чувствуется запах.

Я услышал, как сын вскрикнул внутри, но, кажется, не от боли.

— Не надо тебе туда ходить, — сказал человек. Он все еще стоял передо мной, и я почувствовал, как адреналин хлынул в мою кровь, потому что я был готов к драке. — Я пытался остановить мальчика, но эта штука так пахнет, а малыши, похоже, реагируют быстрее других. Я три года изучал это все, посмотри, — сказал он, указывая себе на ноги.

И тогда я понял, почему он стоял так спокойно.

У этого человека не было ступней. Там, где заканчивались его ноги, голени были расщеплены деревянными брусками. Он присел, для равновесия опираясь о стену строения, и поднял с земли небольшой кухонный ножик и фонарик, затем снова поднялся, скользя спиной по стене.

— Будь готов ко всему, — сказал он и передал мне нож. — Мне хватило ума, приятель. Когда оно добралось до меня, я их просто отрезал. Потом прижег. Боль была адская, но это малая жертва.

Затем он посторонился, я открыл сетчатую дверь в туалет и уже был готов шагнуть внутрь, когда он из-за моего плеча посветил фонариком во тьму. Я увидел очертания чего-то непонятного, и луч света поймал русую голову моего сына, но только это уже был не мой сын, а что-то, чему я не могу подобрать имени — разве что шкура, оболочка, похожая на шелк и грязь, медленно двигающаяся под рыже-соломенными волосами. Оттуда доносился голос моего мальчика. Звуки были неразборчивы, словно Томми удалялся куда-то, не страдая и не плача, но как бы выходя за пределы воображения. Оболочка, похожая на волнообразную реку из блестящих угрей, заворачивалась вовнутрь, вовнутрь…

Я стоял на пороге с ножом в руке, а человек за моей спиной сказал:

— Они все время туда заходят, и я не могу остановить их.

— Господи, что же это такое?

— Это трещина в оболочке мира, — сказал он. — Черт, я не знаю. Что-то живое. Все, что угодно.

Я почувствовал прикосновение и инстинктивно отдернул ногу, но не успел: кончик ботинка «Найк» срезало этой самой оболочкой. На пальцах левой ноги выступила кровь.

— Живой организм, — сказал мужчина. — Не знаю, сколько он тут живет, я нашел его три года назад. Он тут, может, лет десять, не меньше.

— Наверное, дольше, — сказал я, вспомнив брата Рэя, и его сигарету, закуренную на заправке, и его слова: «Пойду-ка я, вот что». Он, должно быть, обошел здание, чтобы отлить, учуял что-то, что тут можно учуять, и просто открыл дверь.

«Оболочка мира…»

— Им больно? — спросил я.

Мужчина испуганно посмотрел на меня, и на мгновение я задумался: что я такого мог сказать, чтобы испугать человека, отрезавшего собственные ноги. И до меня тоже дошло, о чем я только что спросил. «Им больно?..» Мужчине не надо было ничего говорить, он сразу понял, из чего я сделан.

Задать такой вопрос может только человек, который отчаялся.

«Им больно?..»

Потому что если им не больно, то, может быть, ничего страшного и нет в том, что мой сын ушел туда, что его затянуло в шов мира, в задницу вселенной. Вот что человек вроде меня имеет в виду, если задает такой вопрос.

Откуда мне знать? — сказал незнакомец и поковылял прочь по траве, влажной от пота, упавшего с оболочки мира.

Я стоял в дверях и не мог заставить себя окликнуть сына. Я светил фонариком в эту нутряную темноту и видел, как медленно вздымаются и опадают какие-то волны, словно дети играют под одеялом после отбоя. Вскоре наступил вечер, а я все еще стоял там. Мужчина убрел куда-то в мусорные поля. Я думал об Энни, матери Томми, о том, как она будет волноваться, и о том желании, что теперь, может быть, появится у нее. Я смог бы его утолить. Я начал чувствовать аромат, о котором говорил тот человек: сладковатый и немного терпкий, как запах нарцисса, и вспомнил день после того, как брат Рэй не вернулся домой, и как мои отец и мать обнимали друг друга — крепко-крепко, крепче, чем я когда-либо видел.

Я вспомнил, что думал тогда. То же, что и сейчас: «Малая жертва ради счастья».