Лихорадка теней

Глава 42

Я умираю уже долгое время.

Гораздо дольше, чем это должно быть.

Мне казалось, что я умираю медленно и болезненно. Я теряла сознание несколько раз и удивлялась, когда вновь приходила в себя. Меня лихорадило. Кожа на моей шее онемела, но рану жгло так, будто в ней растекался яд.

Думаю, что оставила пол шеи в нереально увеличившихся челюстях ребенка.

Он начал меняться в тот самый момент, как только я его обняла.

Мне чудом удалось вырваться из его необычайно сильной хватки и шатаясь отойти от клетки прежде, чем он закончил своё преобразование.

Но было слишком поздно. Как же я была глупа. Мое сердце слилось с Бэрронсом в сострадании к плачущему ребенку и поддавшись сентиментальности — я обняла его. Я видела цепи, замки и защиту как способ Бэрронса обезопасить ребенка.

В действительности же — это был способ уберечь мир от ребенка.

Я лежала на полу каменного помещения и умирала. Я терялась во времени и периодически возвращалась снова.

Я смотрю на ребенка, ставшего ночной версией зверя Бэрронса. Черная кожа, черные рога с клыками и красными глазами. Говорящие об одержимости убийства. Он ведет себя так, что по сравнению с ним — зверь Бэрронса в Зазеркалье кажется совершенно дружелюбным и интиллегентным.

Он беспрерывно бросался на прутья решетки, пока превращался, мотая головой из стороны в сторону, с рычанием брызжа на меня своей слюной и моей кровью, уставившись на меня дикими багровыми глазами. Он жаждал вонзить в меня зубы, разорвать в клочья и выжать до последней капли крови из моего тела. Метка Бэрронса на моем затылке ни сколько не усмирила его жажду крови.

Я — пища, и он не может дотянуться до меня.

Он гремит прутьями клетки и ревет.

Изменив форму, он вырос с четырех до десяти футов.

Вот, что я слышала под гаражом. Вот что слышала, когда смотрела на Бэрронса.

Этого ребенка, навсегда заключенного в клетке.

И пока меня покидает жизненная сила, я понимаю, почему он нес мертвую женщину из Зазеркалья.

Ребенка надо было чем-то кормить.

Он держал это дитя, смотрел, как он умирает. Я стараюсь думать только об этом, сосредоточившись именно на этой мысли. Ребенок был сыном своего отца. Если Бэрронс его не кормил — мальчик страдал. Если он его кормил, то вынужден был смотреть на это чудовище. Как долго? Как долго он заботится об этом ребенке? Тысячу лет? Десять? Больше?

Я стараюсь коснуться своей шеи, чтобы узнать, насколько я ранена, но не могу поднять руки. Я слабая, сонная, но меня это не тревожит. Я просто хочу закрыть глаза и немного поспать. Просто вздремнуть, потом я проснусь и найду что-нибудь в моем озере, что поможет мне выжить. Интересно, есть ли руны, которые могут исцелить разорванное горло? Может быть, здесь по близости есть какой-нибудь Невидимый.

Интересно, кровь хлещет из моей яремной вены? Если так, то уже слишком поздно — слишком поздно для меня.

Поверить не могу, что собираюсь умереть именно так.

Придет Бэрронс и найдет меня здесь. Истекшую кровью, на полу этой пещеры.

Я пытаюсь заставить себя отыскать свое озеро, но думаю, что слишком быстро теряю огромное количество крови. Я даже не волнуюсь, независимо оттого, как ни стараюсь. Озеро на удивление молчит. Как будто смотрит, ожидая увидеть, что будет дальше. Рев в клетке настолько громкий, что я не слышу гневного рычания Бэрронса, пока он поднимает меня на руки и захлапывает позади себя двери, унося меня из этой комнаты.

— Какого черта, Мак? Какого черта? — повторяет он, снова и снова. Его глаза дикие, лицо белое, губы сжаты в тонкую линию. — О чем ты думала, спускаясь сюда без меня? Я бы привел тебя сам, если бы знал, что ты так глупа. Не делай это со мной! Черт, ты не можешь сделать этого со мной!

Я посмотрела на него. «Призраки Синей Бороды», — размышляла я сонно. Я открыла дверь к его убитым женам. Мой рот не может вымолвить ни слова. Я хочу знать, каким образом ребенок все еще жив. Я чувствую онемение. «Он ведь твой сын, не так ли?»

Он не отвечает мне. Пристально смотрит, как будто запоминает мое лицо. Я вижу, как что-то промелькнуло в глубине его глаз.

Я могла бы любить этого мужчину. Но всегда боялась быть нежной. Я ошеломлена своим собственным слабоумием.

Он вздрагивает: — Не думаешь ли ты в эту чертову минуту, что можешь сказать вот это все своими глазами и потом умереть. Дерьмо. Я не буду делать это снова.

«Принести каких-нибудь Невидимых?» Я наполовину рассчитывала, что он кинется наверх, поймает и принесет его сюда. Но у меня было не так много времени, и я это знала.

— Я не хороший, Мак. И никогда им не был.

«Сейчас, что — время признаний?» Поддразнила я его глазами. «Обойдемся без драмы».

— Если я чего-то хочу, то просто беру это.

Он что, пугает меня? И чем же он может сейчас мне угрожать?

— Нет ничего, с чем я не смог бы жить. Есть только то, без чего я не хочу жить.

Он смотрит на мою шею, и по его взгляду я вижу, что там месиво. Растерзанное в клочья. Я удивляюсь, почему я все еще дышу, и остаюсь жива. Я думаю, что не могу говорить, потому что у меня больше нет голосовых связок.

Он дотрагивается до моей шеи. Ну, по крайней мере — мне так кажется. Я вижу его руку под моим подбородком. Я ничего не чувствую. Может он пытается вложить обратно мои внутренности, как однажды я делала для него, тем ранним утром на вершине скалы, как будто я смогла бы их срастить вместе исключительно благодаря только силе воли.

Его глаза сужаются и брови сходятся вместе. Он зажмуривает глаза, открывает их и снова хмурится. Он перекладывает меня на руках и изучает с другого ракурса, рассматривая рану между моим лицом и шеей. Понимание разглаживает его лоб, и его губы изгибаются в жутковатой ухмылке, которая бывает прямо, перед тем как вам сообщают, что есть две новости: хорошие и плохие — и плохие новости это реально плохие.

— Когда ты была в Фейри, ты что-нибудь ела или пила там, Мак?

«С В’Лейном», — говорю мысленно, — «Напитки на пляже».

— Тебе было от них плохо?

«Нет».

— А когда-то еще, ты ничего не пила такого, когда казалось, что твои кишки выворачивает наизнанку? И тебе хотелось бы сдохнуть? Из того, что я слышал, это длится около одного дня.

Я ненадолго задумалась. «Изнасилование», — сказала я, наконец, — «Он дал мне что-то. Тот, кого я не могла видеть. Я чувствовала страшную боль долгое время. Думала, это было из-за Принцев имевших меня».

Его ноздри раздуваются, и когда он пытается что-то сказать, то выходит только хрип. Он пытается дважды, прежде чем у него что-то выходит.

— Они бы оставили тебя такой навсегда. Я нарежу их на мелкие кусочки и буду скормливать их друг другу. Медленно. В течение долгих веков, — его голос был спокоен как у социопата.

«О чем ты?»

— Я все удивлялся. Ты стала пахнуть по-другому. Я знал, что они что-то сделали. Но ты пахла не так как Рифмач. Похоже, но все равно по-другому. Я должен был подождать и посмотреть, что будет дальше.

Глядя на него, я пытаюсь мысленно оценить себя заново. Я снова начинаю чувствовать свою шею. Она горит как в аду. Но я могу глотать.

«Не умираю?»

— Они, должно быть, боялись, что убьют тебя своими… — он отвел взгляд, на скулах заиграли желваки, — Вечный ад. Ты осталась бы При-ей навечно. — Его лицо перекосило яростью.

«Что они со мной сделали?» — Требую я ответа.

Он продолжал идти, перенося меня из комнаты в комнату, пока наконец-то не остановился в одной, очень схожей с задней частью КиСБ: ковры, лампы, диваны в честерфилдском стиле с пушистыми на них покрывалами. Отличался только камин: огромный каменный очаг, в котором запросто мог уместиться в полный рост человек. С подведенным газом. Чтобы не выдать себя древесным дымом.

Он взбивает подушки и осторожно укладывает меня на кровать. Отходит к камину и включает его.

— У Эльфов есть эликсир, который продлевает жизнь.

«Думаю его мне и дали».

Он кивает.

«Это и с тобой случилось тоже?»

— Я сказал что продлевает, а не превращает в рогатого безумного девятифутового монстра. Он осматривает мою шею: — Ты исцеляешься. Твои раны затягиваются. Я знаю только одного человека, которому дали этот эликсир. Четыре тысячи лет назад. Но он пах иначе. Пока Рифмачу не будет нанесен удар копьем или мечом, он будет оставаться живым, не старея. Он может быть убит только тем способом, которым можно убить только Фейри.

Я смерила его взглядом. «Я бессмертна?» Мне снова удается пошевелить руками. Я касаюсь своей шеи. И чувствую толстые неровные рубцы — как кожа срастается вместе. Это напоминает мне, когда я ела Невидимых. Под моими руками я излечивалась. Я чувствовала, как что-то хрустит и сдвигается на моей шее, становясь новым и здоровым.

— Думай об этом, как о долгожителе, которого чертовский трудно убить.

«Долгожитель в четыре тысячи лет?» Уставилась я на него безучастно. «Я не хочу жить четыре тысячи лет». Я думаю о Невидимом, ужасно искалеченном и оставленном мною на пустынной аллее. Бессмертие ужасно. Я хочу прожить свою простую маленькую жизнь. Я даже постичь не могу эти четыре тысяч лет. «Я не хочу жить вечно. Жизнь жестока». Восемьдесят, или сто лет — было бы замечательно. Это все, что я, когда-либо желала.

— Возможно, ты серьезно захочешь пересмотреть способ ношения копья. Фактически, я могу решить эту проблему. И меч. — Он расстегивает ножны на моем предплечье и бросает их на пол, возле камина.

Я с облегчением наблюдаю как они, звякая, остановились у камина. Я могу умереть. Не то чтобы я хотела этого прямо сейчас. Мне просто нравится сама возможность. Я никогда не избавлюсь от этой вещицы. Это моя дата на могильной плите, и я — человек. Я могу однажды умереть.

— Но он не может. — Это первое предложение, которое я говорю с момента нападения на меня. — Твой сын не может умереть, не так ли? Не зависимо оттого, что с ним случиться. Никогда.