Кукловод. Кровь Солнца

8

— Я так ждала тебя, Рамон! — Это было первое, что он услышал, когда она отворила дверь. Это было то, что он всегда слышал первым. От нее. У него не было для нее имени. Никого и никогда на свете не любили так, как любила она Рамона. И никого и никогда в жизни так не любил Рамон.

— Где ты пропадал столько лет, Рамон? — спросила она, когда он выпустил ее из объятий, в которые схватил, сгреб, ее, тонкую, маленькую, чернокожую женщину. Она. Женщина с огромными глазами и тонкими афрокосичками пополам с дредами, женщина, которая однажды случайно оказалась с ним в одном вагоне метро. С тех пор они не расставались. Так не бывает? Бывает. И совершенно неважно, что порой их встречи происходили раз в несколько лет — на миг, на месяц, на два дня — какая разница? У него было много женщин, как и у нее он был не первым мужчиной. Но оказался последним. Самым последним. А он… О нем мы на сей счет умолчим.

— Я хочу чаю, моя, — сказал он, улыбнувшись. Он так и звал ее. И это не казалось ни нарочитым, ни неловким при построении любого предложения со словом «моя», когда речь шла о ней. Она улыбнулась в ответ — скупо, словно боясь в улыбке растереть что-то, что должно было вылиться, обрушиться на него чуть позже. Мир подождет, жизнь тоже, время… А что — время? Он может попить чаю и уйти года на два, какая разница — сейчас они были. Просто были.

Они пили чай, а потом она взяла его руку и отвела в свою спальню. Ни Рамон, ни она никогда не употребляли омерзительного словосочетания: «заняться любовью». Заниматься можно спортом, а любовью можно только жить. То, что происходило с ними сейчас, не имеет названия, не имеет определения, не имеет смысла и, тем не менее, это одна из самых неприкосновенных в чистоте своей вещей, которые то ли по ошибке, то ли в насмешку, то ли для приманки оказались в этом дурацком мире.

Она была для него той самой, ради которой можно убить. Он убивал в своей жизни, для него это не было чем-то запредельным, но он всегда полагал, что убить ради женщины — глупость. Пока в его жизнь не вошла она. С ней он не думал, кто был у нее до него, а эта мысль всегда, чтобы ни говорили мужчины, мелькает в голове, когда они в постели с любимой женщиной. Посещает она их с разными окрасками, но факт в том, что посещает. А с ней она не приходила ему в голову в эти моменты, в моменты, когда нет слова «нельзя», когда нет мыслей ни о чем другом, кроме этого мига — соприкосновения. Соединения двух человек — редчайшее явление на планете Земля, редчайшее явление в мире, кто посмеет сказать, что каждый раз, оказываясь в постели с женщиной, он был с ней в этот момент? Рамон мог. И она могла.

Увы. Рамон был счастлив и в любви.

— Так где ты был столько лет, Рамон? — повторила она свой вопрос, спустя время.

— А ты не знаешь, ведунья, само собой, ага, — усмехнулся Рамон и откинулся на подушки. Да, его женщина была посвященной ведьмой, как ни банально это прозвучит. Мамбо, вудуисткой. Но он также знал, что ни о какой ворожбе во всем, что касалось их, нет иной магии, чем та, которая превыше любых темных или светлых знаний, любых сил.

— Нет, — просто ответила она. Она знала, что он очень хочет это услышать. Правду. Правда — это то, чем упивался Рамон, правдой, которая шла от нее, правда, которая была для него ею — она никогда не лгала ему. А он ей?

— Гаити. Сомали, еще пара мест, примерно там же, в Африке, а еще, — Рамон закурил, и она внимательно посмотрела на него, внимательно потому, что до сего момента он просто был с ней — с момента звонка в дверь. Глянув на его грудь, она ахнула и прижала ладошки ко рту.

— Значит, ты нашел его, Рамон? Ты нашел Веселый остров?! — На грудных мышцах Рамона, подобно вывешенным флагам, шло тончайшее шрамирование, сложнейший узор, замкнутый в форме двух прямоугольников — справа и слева. Меж собой они были соединены нарочито грубыми, выпуклыми шрамами — крест-накрест, словно тот, кто делал это, рассердился и, подобно недовольному художнику, перечеркнул свой холст. Но шрамы не забегали на узор, они лишь точно касались углов прямоугольников, которые, если внимательно всмотреться и быть художником, отзеркаливали друг друга. Как можно было добиться такой резьбы на коже? Ведь кожа заживает по-разному на разных участках. Так могла бы выглядеть татуировка. Но это были шрамы.

— Да, твои легенды не солгали, Веселый остров существует, моя, существует и там живут те, кто умудрился спрятаться не только от мира внешнего, но, пожалуй, и того, что существует параллельно. Думаю, видит их только Господь. Я случайно нашел его — полагаю, его можно найти только случайно. Там в самом деле все поросло самыми лютыми к человеку джунглями, которые просто кишат маленькими черноволосыми охотниками за головами, ядовитыми растениями, змеями, насекомыми — всем, что может напугать человека и убить его. Взять там нечего — предположим, что нашелся бы кто-то, кто вздумал бы превозмочь и охотников, и природу острова — это просто невыгодно. Там поможет только крупномасштабная армейская операция, которая ничего не даст в качестве трофея. Ни золота, ни нефти, ни металлов, ничего. А чтобы овладеть островом, его надо превратить в выжженное пятно суши в океане. Стратегически он тоже никому не нужен. Для любых выдумок белого человека он не подходит вообще. Это если предположить, что его все же найдут. Временами его находят, но назад никто не возвращается, или, если кто-то был там до меня так, как побывал я, и ушел, возвращается и помалкивает. И это если забыть, кто правит им на самом деле. Я не буду тебе о них рассказывать, ты о них и так знаешь куда больше, чем может знать человек. Они не убили меня, как видишь. Маленькие охотники тоже меня не тронули — видимо, на меня шел запрет, иначе никто бы меня не спас, черноволосые каннибалы убивают так быстро и ловко — я видел это сам, — что там и часа не протянул бы даже самый тренированный человек. Знаешь, они совершенны — маленькие, кровожадные, тихие, тарахтящие что-то, у них какой-то странный язык. Я познакомился с ними потом. Как они регулируют свою численность? Бог весть. Остров огромен, племен там немало, но все же — чудо. Головы там самый важный предмет торговли, головы белых особенно. На моих глазах они охотились за группой вооруженных людей, которые прибыли туда на большом катере. Или наркокартель, или что-то вроде, не знаю. Двадцать два человека с автоматическим оружием. Как я понимаю, катер сдох сразу же, как только причалил, а сигналы о бедствии остров посылать не дает — я убедился в этом, этот катер не был… Единственным.

Они не выпустили никого, не потеряли никого, взяли в плен столько, сколько планировали и устроили такой пир, что кровь стыла в жилах. А потом утопили катер — и дело с концом. Возможно, это самые мелкие каннибалы на Земле — ростом они чуть выше метра с небольшим. Это настоящие воины. Настоящие охотники. Они бесшумны, невидимы, они даже не пахнут, они — это ожившие джунгли, которые противятся приходу чужаков, моя. Они стреляют ядовитыми стрелами из трубок, а яд на каждый случай у них особый. Еще они пользуются обсидиановыми ножами, они не знают железа. Вещи белых они утопили вместе с катером, не взяв ничего, совсем ничего. Вообще.

— А как маленькие охотники уживаются с Хозяевами? — Спросила его женщина.

— Поклоняются. Они носят им на определенные места самые вкусные фрукты и самые красивые цветы. И никогда ничего не просят. Наверное, это и есть настоящая вера. А хозяева острова, они… — Рамон замолчал, закрыл глаза, вернувшись на Веселый остров.

— Они говорили с тобой? Или просто показались? — Видимо, наличие узоров на коже Рамона не значило, что он был с хозяевами Веселого острова в близких отношениях, или, хотя бы, в физическом контакте. Словно бы это просто был штамп в паспорте, что ставят на таможне.

— Да, они удостоили меня этой чести, более того, они и научили меня, как один раз обратиться к миру духов — в разных религиях этот мир зовется по-разному, мои предки со стороны матери сожгли бы меня за колдовство, по линии отца — возможно, сделали бы верховным жрецом, не суть. Обратиться так, что в мире духов не знают, что это кто-то обратился к ним. А считают, что это они снизошли до него.

— И ты воспользовался этими знаниями?

— Да. Разумеется. Я вызвал его, Серого Шута. Призвал. Приманил. Как тебе больше нравится. Возможно, христиане знают его под иными именами, вы, вудуисты, — под другими.

— Что ты хотел, Рамон? Чего у тебя в жизни нет? Что тебе нужно еще, любимый мой бродяга? Неужели просто знание? — Она ни на миг не сомневалась в правде того, о чем он рассказывал и совсем не только потому, что она была мамбо и с миром духов имела более, чем просто тесное общение. Она верила ему. Всегда. Вот и все.

— Нет, не просто знание. Точнее, не знание ради него самого. Как ты полагаешь, то, что ты видишь, можно убить? — Внезапно спросил Рамон.

— Разумеется. Если оно имеет хотя бы подобие телесного воплощения, — отвечала она.

— Вот. Я видел зло, моя. Оно есть. Оно имеет лицо. И это лицо — человеческое. Жуткое зрелище. Существо с миллионами лиц. И я убью его, моя. Убью. В своем городе. Я сделаю этот город другим, — Рамон говорил негромко, без пафоса, без надрыва, без тяжести в голосе, которая делает слова подобными гранитным блокам, строя давящие и ломающие сомнения собеседника, здания — будь то храмы или крепости.

— Зачем?

— Затем, что я не самый великий художник, не самый великий путешественник, не самый еще кто-нибудь, но я тот, кто знает, что ему нужно — война. Война глупая, бессмысленная, обреченная на поражение, как ни крути и откуда ни гляди, но я могу ее выиграть. В этом городе.

— Это не вся правда, Рамон, — невесело усмехнулась та, ради которой Рамон готов был убивать.

— Верно. Остаток правды в том, что я так хочу. Это то, что я теперь умею, это то, что я сделаю. Я опрокину этот город в войну, о которой не будут знать простые люди, что живут там, которые убили бы меня, а возможно, так и сделают, когда война пойдет на высоких витках, когда мои враги станут подключать к ней тех, ради кого она пойдет, против того, кто ее ведет за них — это нормально. Я заставлю людей вспомнить значение слова «плохо», я снова научу бояться тех, кто должен бояться, я уничтожу эту сволочь, которая пьет кровь людей слабых, глупых, ленивых, косных, трусливых, равнодушных, глупеющих от поколения к поколению — русских, тех, кого я люблю. Да и не только русских, а всех обычных людей в моем городе. Люди должны перестать принимать вещи такими, какими они им уже стали представляться. Поговорка: «Не мы такие — жизнь такая» — это вызов, моя, это личный вызов, которые эта тварь с сотнями лиц, если говорить об одном городе, сама того не зная, бросила мне. Я отвечу. Вот. Теперь вся правда. Как ты и хотела, — Рамон улыбнулся и притянул маленькую чернокожую женщину к себе, повернул ее к себе спиной и прижал к груди, уткнувшись лицом в ее черные волосы. Он был счастлив.

— Да… Теперь это вся правда, Рамон. Иначе ты не можешь. Супа хочешь? — спросила маленькая женщина, для которой у него не нашлось имени в этом мире. Да и в соседних — тоже.

После обеда Рамон открыл свою сумку и достал оттуда то, что привез для нее — он всегда что-нибудь привозил, часто переводил деньги, просто вел ее в магазины Москвы, где она жила — он любил делать ей подарки, а она любила делать подарки ему. А потом он достал плотный бумажный конверт и вынул оттуда несколько фотографий, которые пока не показал ей, держа к себе лицом.

— Знаешь, моя, на Веселом острове я часто жалел, что тебя нет со мной. Я не знаю, побываю ли я там еще, а если да, то можно ли побывать там с тобой, но я жалел, что ты не видела этих бешеных в зелени и силе своей джунглей, скал, пропастей, у которых нет дна, рек с черной водой, на которой растут голубые лилии, не видела маленьких охотников за головами, которые не знают жалости и не знают понятия «обман» среди своих. Это было очень глупо, а может, и не очень, но у меня с собой был фотоаппарат. Привычка. Глупо было то, что я спросил как-то у хозяев острова, можно ли сделать пару снимков для своей женщины. Вместо того, чтобы пользоваться каждой дарованной секундой общения с ними. Они спросили, моя ли ты женщина, а когда я ответил, что да, разрешили.

— И что, неужели на снимках что-то осталось? — Недоверчиво спросила она.

— Да. Но можно было сделать и один. Так как каждый раз на них новые виды. — Рамон протянул ей фотографию и сам склонился к ней. На поразительной четкости фотографии был запечатлен маленького роста мужчина, с кожей кофейного цвета, с черными волосами, заплетенными в длинные тонкие пряди, украшенные костяными бусинками, лежащими на его крупной голове густой копной, с большими черными глазами, утиным носом с широкими ноздрями, жесткой, свирепой линией рта, худой, но просто обвитый железными ремешками мускулов. В руке он сжимал длинную трубку, гораздо более высокую, чем он сам. На поясе его висело несколько сушеный голов, величиной в крупный апельсин. Слева на поясе висела сумка, из которой выглядывали тонкие стрелы с разного цвета оперением, а справа — длинный обсидиановый нож глубокого синего цвета.

— Кто это? — Негромко спросила она, словно боясь, что воитель услышит ее — так схвачен был он в момент, когда поворачивал к фотографу голову. За ним простирался океан.

— О, это Мгангаи-Лаёни, вождь одного из прибрежных племен южной части острова. Мой брат. Мы побратались с ним, — Рамон показал своей женщине левую руку, поперек предплечья с внутренней стороны, шел тонкий, глубокий шрам. — Он сказал на прощание, что если понадобится мне в мире Больших Людей, я буду должен только позвать его. Знаешь, моя, мне почему-то кажется, что это не шутка. Не знаю, как он это сделает, но сделает. Он ростом чуть выше, чем мне по пояс, но я бы не хотел быть тем, в ком он увидит врага. Своего или моего. Причем моего, пожалуй, пожалеть стоило бы больше. Они очень смешно тарахтят, я говорил. Но на Веселом острове все понимают друг друга, говоря каждый на своем языке. Я не учил их язык, а они ни слова не учили из моего. Отложи фото, подождем минут пять.

Так они и сделали, а потом снова взяли фотографию. На фотографии уже был не берег, а лесная поляна, на поваленном дереве сидел Мгангаи-Лаёни, а к нему крепко прижалась маленькая женщина. И два этих крохотных человека не вызывали никакой насмешливой мысли, несмотря на то, что были просто-таки карикатурно малы. Это были Мужчина и его Женщина в самых диких джунглях этого мира. Дети одного народа, одного острова. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и Мгангаи-Лаёни держал свою маленькую женщину обеими руками. Трубка его стояла рядом. А вокруг безумием зеленой краски плескался первобытный лес.

— А это его подруга, Унга-Лаёнис, — негромко сказал Рамон, — у них, кстати, только одна жена. Больше того — на всю жизнь. Как у лебедей. И они так же, как мы, дают женам свою фамилию. Или это мы так же делаем?

— Лаёни — Лаёнис? — Спросила его женщина.

— Угу.

Ночь, ночь, ночь, ночь… Нет ни утра, ни вечера, ничего нет, кроме двух человек, которые нашли друг друга — Рамона и его женщины.

— Рамон. Я никогда не буду смотреть твое будущее, но, если ты проиграешь войну, что тогда? — Спросила она его наутро.

— Тогда, Моя, вот это должно попасть в печать, и в тот «глупый ящик для идиотов», а заодно во всемирную сеть. — Рамон дал ей в руку флешку. Помолчал и прибавил: «Слушай, роди мне дочь».

Через несколько дней Рамон сел в поезд и уехал из Москвы в тот город, которому хотел вернуть значение слова «плохо».