Кукловод. Кровь Солнца

18

Никто не знал ни прошлого Опия, седого молчаливого человека без возраста, ни его настоящего имени. Он пришел ниоткуда, очень вовремя, в период борьбы в городе за власть и помог Сергею Прокофьевичу стать Сергеем Прокофьевичем. Редко говорил, редко выражал какие-то эмоции, кроме ярости в драке — но холодной, обдуманной, не затмевающей разума.

Да и прозвище свое он получил вовсе не из-за пристрастия к наркотику, в честь которого его окрестили. А потому, что он, как и опий, был смертоносен в любой своей ипостаси — что из него ни делай. И вооруженный, и безоружный, и с любыми видами оружия или ядов, и в розыске людей, и в выколачивании истины из кого угодно, и в поиске информации. Этот человек сейчас бросил все свои силы и связи на поиски Рамона. Дело это уже стало делом чести после истории со складом-пересылкой, но он ней стоит рассказать отдельно.

Началось оно тривиально. Все с того же несчастного сына Черного континента, с Лумумбы, который все еще пролеживал бока в дорогой палате с хорошим уходом. Легче, правда, от этого было не сказать, что бы уж очень намного. В одном неплохом заморском телесериале, который любил Лумумба, был момент, когда бедолаге стреляют в стопу и произносят, обращаясь к его папе, у которого, собственно, и добивались искомого, используя сына: «Вторую пулю он получит в колено. Он будет умолять меня добить его».

Вот эта цитата посещала курчавую его голову каждый раз, когда он ковылял с процедур. Да, ему кололи обезболивающие, и далеко не те, что кололи простым смертным, да, да. Но — стамеска в колено…

Он сунул ключ в замочную скважину двери в свою палату и замер — во-первых, дверь была незапертой. «Забыл, что ли?» — мелькнуло в голове. Во-вторых, на подушке лежал его телефон. Ошибки быть не могло, т. к. на телефон розовым скотчем была наклеена картонка, скорее, даже визитка, с черепом в цилиндре, с сигарой в зубах, подписью «Папа Понедельник» и, собственно, текст: «Возвращаю Вам вещицу Вашу, милейший Лумумба. Боле не нужна». Прилагался к телефону и новый «зарядник» (достать который в этом городе было весьма непросто!).

Лумумба насторожился, а потом запаниковал. Он выхромал в коридор и стал мучить сестер и больных, видели ли они кого-то, кто входил бы в его палату. Дураков терять работу или лезть в чужие дела, не было. А может, в самом деле, никто ничего не видел. Но свет в конце тоннеля забрезжил, когда дедушка из палаты номер шесть сказал, что видел Деда Мороза, отпиравшего дверь в палату Лумумбы, а потом ушедшего, помахивая посохом и мешком.

— Я ведь что решил-то? Думал, друзья твои, мил человек, порадовать хотели. Ну, сюрприз там какой. Потому и шуметь не стал. А что, покрали чего? — Расстроился дед. Лумуба понял, что дедушка не врет, а потому расспросы прекратил. Дед Мороз. Твою мать. То ли служба доставки, что вряд ли, то ли…

Он включил телефон, проверил — ничего не убавилось, не прибавилось, посланий не было, диктофон тоже был пуст. Дальше?

Дальше телефон зазвонил. Лумумба узнал голос.

— День добрый, Лумумба. Телефон я вам вернул, уже все, не нужен. Здоровьем не интересуюсь, наплевать. Я предлагаю вам работу — простую и короткую, после чего я вас отпущу.

— Да ладно? Откуда отпустишь-то? — Рассвирепел Лумумба, которому постоянные боли в колене и туман в голове от таблеток и уколов характер не смягчили.

— Воспитанные люди говорят «Вы». Ко мне обращаться только на «вы» и «Папа Понедельник». Доступно? — Сухо спросила трубка.

— Ты что, дебил, бессмертный? — Потерял негр остатки самоконтроля.

— Я перезвоню, — трубка была повешена.

Рамон тяжело вздохнул, сидя над черной, как сажа, куклой, в теле которой, помимо всего прочего, лежали и волосы того человека, что сейчас был ему нужен. Жаль. Лица. Новый шрам. Как не верти, а это больно. Это очень, очень, очень больно и привыкнуть к этому нельзя. Отступить, правда, тоже. Но боль утомляла. Да, Рамон шел честно, он пил и применял только природные средства, среди которых, к счастью, были и травки с Веселого острова, о которых Серый Шут не знал. Да хоть бы и знал — это были не современные, запретные препараты. Но столько шрамов… Несмотря на всю силу духа и железное здоровье, хорошую регенерацию кожи, Рамон понимал — не факт, что у него хватит сил и воли на довершение всего, что задумано. Дело не во внешности. В женщине, что он называл «Моя», майянец был уверен. Настолько, что не задумался бы и о возможности варианта, имеет ли для нее значение его лицо, если кожу с него снять совсем, вместе с мясом, оставив голую кость. Как уже было сказано — увы! Рамон был счастлив и в любви. На мнение других женщин ему было наплевать с того момента, как он впервые вошел в то самое метро.

Дело было в болевом пороге. Когда твое лицо расползется мокрым листом бумаги, будет не до драки с городом. Но и других вариантов у него не было. Плюнуть на все? Нет. Постараться еще раз напугать всех, вместе с Сергеем Трофимовичем? Они уже напуганы. До икоты. Рамон знал, что улица забродила. Те люди, что так и лежали в больнице, с болью в животе, не имевшей ни объяснения, ни лечения, говорить могли. Могли и слышать. Те, кто их навещал, могли и то, и другое ничуть не хуже. Слухи покатились снежным комом, а Рамон не врал, обещая, что переговоры его с Шефом попадут к шестеркам — где Сергей Прокофьевич всех так легко сдал и выразил свое мнение об их ценности. Равиль уже благополучно вышел в окно, добавив слухам еще каплю достоверности. Шеф не бережет даже высшие эшелоны. Шестерки не знали, что хочет Папа Понедельник, да и плевать им было, теперь вопрос стоял иначе — втемную играл шеф, втемную рисковал их жизнями! Отказываясь от диалога с тем, кто звал себя «Папа Понедельник».

Больно. Просто больно. Нет. Не просто. Страшно больно. Во имя чего? Ответ известен. Стоит того? Вопрос слабости, но резонный. Да.

Больно. Очень больно. Поневоле воображение рисует, сколько нервов в лицевой ткани. И ведь Серый Шут не дал точной информации, каким будет какой шрам и где — точнее, что и сколько стоит для Рамона.

Больно. И — никого. Больше, чем никого. Его брат — на Веселом острове. Его друзья… У него не было друзей. Женщина, которую зовешь «Моя»? Нет права даже на краткую передышку, даже на…

Звонок. Телефонный звонок, на постоянно включенный и заряжаемый аппарат, в котором только один номер. Ее.

— Рамон, я сделала, что ты просил, — сказала та, кого он звал «Моя». Она никогда не здоровалась по телефону. Да и звонила впервые. Он не звонил ей никогда.

— Что ты сделала, Моя? — Рамон не сразу понял, что стоит, собранный, готовый к чему угодно, непонятно, почему, рука его легка на рукоять его старой навахи.

— Я жду ребенка, Рамон. Девочку, что ты просил, — спокойно ответила мамбо.

Рамон молчал. Он не смог бы сейчас точно анализировать свои чувства и не хотел, что бывало с ним крайне редко. Он был жив.

— Спасибо, Моя. Ты сделала мне два подарка вместо одного. Ты еще ответила на очень важный вопрос, — сказал Рамон, помолчав. Никаким не дрожащим, никаким не восторженным голосом. Словно маслице передать попросил. Его женщина знала, что значит, когда голос майянца теряет окраску — он счастлив. И она улыбнулась там. В Москве.

— Рамон, тут еще одна новость… Косточки падают неровно… — Сказал его женщина. Мамбо. Ее гадание на косточках, гадание Вуду, не было просто развлечением, вроде пасьянса белых.

— Для меня? Плевать, — спокойно сказал Рамон.

— Не плевать. И ты это знаешь. Но… Косточки неровно падают для нас с девочкой, что во мне. Не женское дело говорить мужу, что ему делать, а что нет, но женское спросить, что делать ей?

— Я отвечу тебе через несколько дней, Моя. У тебя есть несколько дней? — Голос Рамон нашел окраску — он стал ледяным. Он встревожился.

— Да. И даже больше. Я просто хотела сказать тебе, что ты получаешь, что просил. И спросить, что делать мне, — спокойно ответила мамбо.

— Я все понял. Я все сказал. Я сам тебе позвоню. Дай мне пару дней. И вот что. Собери потихоньку все отовсюду. Только тихо. Очень тихо.

Это значило, что мамбо, возможно, скоро понадобиться покинуть страну, и следовало что-то сделать со всеми накоплениями, вложенными или хранящимися. А заодно и с квартирой, если успеет. Хотя — ключевого слова для срочного ухода не прозвучало. Так что квартира ждет. А если нет, то пропадет. И что?

— Я поняла. Уже начала. Жду тебя, — мамбо замолчала.

— Жди, — ответил Папа Понедельник и нажал «отбой».

Ответ пришел. На вопрос, продолжать или нет. Да. Продолжать. Коротко. Ясно. В самое нужное время. Вселенная, жизнь — это один сплошной ответ. Не ее вина, что никто не хочет слушать. Но, по крайней мере, одному такому, кто не хочет слушать, Рамон помочь в состоянии…

Мужские причиндалы Лумумбы превратились, как ему показалось, в месиво дурной, запредельной, вопящей боли. Вопящей не в мольбе о пощаде, не в мольбе о смерти — вопящей потому, что не было в мире ничего, что заставило бы сейчас утихнуть это месиво. Лумумба присоединился к воплю.

Длилось это, если бы кто отмечал время, девять секунд. Но для Лумумбы стояли сейчас все часы на свете.

Боль исчезла так же, как ударила. Враз. Бесследно. Отирая ручьями лившийся пот, дыша ртом, хлебая воду из графина, Лумумба откинул одеяло, уверенный, что пижамные штаны насквозь пропитаны кровью. Ничуть не бывало. Он робко заглянул под них — и там все было в порядке. Он откинулся на подушки и снова зазвонил телефон. Заглянула медсестра: «Вам плохо?» — оплачиваемая забота очень близка к искренней, Лумумба махнул рукой, извиняясь, улыбнулся: «Сон жуткий приснился, простите, пожалуйста!» Сестра сочувственно покивала и закрыла дверь. Лумумба спешно нажал значок соединения.

— Первый вопрос. Кто дебил? — Сухо спросила трубка.

— Я, — ответил Лумумба.

— Вы хорошо поняли эту истину, сладчайший Лумумба? — Осведомилась трубка.

— Да. Я вас очень хорошо понял, Папа Понедельник. Истину — тоже, — горячечно прохрипел Лумумба.

— Прекрасно. Повторим, для закрепления? — Трубка советовалась, как показалось Лумумбе, вполне серьезно.

— Нет, никакой нужды в этом нет, Папа Понедельник! — Закричал Лумумба, — никакой!

— Вы уверены? Повторенье — мать ученья! — Обеспокоенно спрашивала трубка.

— Уверен больше, чем вообще бывал уверен в чем угодно в жизни, — прошептал американец.

— Ну… Раз так… Ладно. Теперь вот что. Заверяю, что то, что вас сейчас посетило — не предел. И умереть от шока я вам не дам. И с собой покончить — тоже. Вы мне верите? — Поинтересовался Папа Понедельник слова бы между дел.

— Полностью, — честно отвечал Лумумба.

— Эх, погубит меня доверчивость, господин Лумумба, погубит. Черт его знает, но вот я слегка с вами разоткровенничался, простите уж… Погубит именно она. Вот вы только сказали, а я уже и верю, — горестно вздохнул Папа Понедельник. Халиф, будь он тут, умер бы от восхищения — надо было быть профессионалом экстра-класса, чтобы понять, что Папа Понедельник издевается. Лумумба не понял.

— Что вы хотите от меня, Папа Понедельник? — Спросил чернокожий страдалец.

— Ну, как чего. Снять вас и козу в качественном домашнем порно. Вы как? — Спросил Папа Понедельник деловито. Лумумба оторопел лишь на миг.

— Куда ехать? — Спросил он.

— Да куда же вам с ножкой-то больной ехать… Козу я привезу в палату, — сказал Папа Понедельник.

— Еще лучше, — решительно сказал Лумумба.

— Странные у вас фантазии, господин Лумумба, странные, — задумчиво проговорил Папа Понедельник, — с искалеченным коленом и мечтать о видео с козой? Вы не думали показаться врачу? Это явно какое-то скрытое противоречие. В душе.

— Если считаете нужным, покажусь завтра же, — Лумумба понимал ситуацию почти верно. Для него Папа Понедельник уже ушел за грань людей обычных, но замашки, людские замашки еще оставались — злость, жестокость, желание унизить и посмеяться. У тех, в ком есть такие желания, можно найти местечко, куда нажать — в этом Лумумба был уверен.

— Ладно. К делу. Вам придется вернуться в строй, господин Лумумба. Уехать домой я вам не дам, расстояние роли не играет, — голос Папы Понедельника стал спокоен.

— Когда? — Так же спокойно спросил Лумумба.

— Вчера. Считайте, что вы уже в строю. Вам удивятся. Сейчас началось брожение и бега. Вам удивятся, но и обрадуются. Поверьте мне. Но. Если вам не поверят — вы понимаете, что с вами будет? Да. Уверен. Так вот, пусть поверят. Что вы жадный негр, что вы хотите замолить грехи перед организацией, что… Что хотите. Вам должны поверить. Когда вы дадите мне столько, сколько мне надо, я даю вам слово — вас я отпущу.

— Что вам именно нужно, Папа Понедельник? — Думать о легенде предстояло потом, эта мысль Лумумбу, как человека неглупого, несильно пугала.

— Информация. О самых крупных сделках по вашему профилю в этом городе. Область, столица, другие города меня не интересуют. Еще. Детское порно. Кто снимает. Кто ищет детей. Кто продает. Трансплантирование органов — вся сеть, все, что сможете узнать. Чем раньше вы мне дадите то, что мне нужно, тем быстрее вы вернетесь домой. Вы же не идиот, чтобы оставаться тут, полагаю?

— Я был идиотом, когда влез в этот бизнес, Папа Понедельник, — вздохнул Лумумба.

— Врете, надеясь понравиться, Лумумба. Это некрасиво! — Сухо сказала Папа Понедельник, и Лумумба облился холодным потом, — некрасиво, Лумумба. Но мне это нравится! — Папа Понедельник рассмеялся и нажал «отбой». Лумумба упал на подушки и закурил. Думать, сопоставлять и решать он был пока не в состоянии.

…Предложение было из тех, от которых не отказываются, если не рвутся на тот свет. Местный ковен приглашал Рамона на встречу. Нет, приглашение принес не маленький домовой и не низший демон, не полыхнули по стене огненные буквы, не возговорило зеркало — просто сидя в мастерской, Рамон понял, что его приглашают на встречу.

В Ничто и в Нигде. Это место нельзя было бы классифицировать на языке человеческом, да и сами присутствующие, вернее, физические их оболочки — молодые и старые, мужские и женские, преспокойно оставались в своих привычных местах — дома. Тело Рамона так и осталось в его мастерской, со стороны (если бы мог кто увидеть его со стороны), он просто дремал, или очень глубоко задумался. А что пульса нет — ну, мало ли. Выключил…

Место встречи в Ничто и Нигде не удалось бы описать и на языке Рамона. Ассоциация, пришедшая ему в голову, была проста — он стоял на неосвещенной сцене, а перед ним, черной дырой портала и неосвещенного зала, сидел полный зрительный зал. Рамон ощущал, как десятки глаз — или того, что в этом мире служило глазами, ушами и прочими атрибутами восприятия — изучают его и мигом кинул на себя самую глухую защиту — один из подарков Серого Шута, которому до сего дня он никак не мог найти применения.

— Как прикажете к вам обращаться? — послышалось во тьме. Если бы это было сказано посредством голосовых связок, то это был бы спокойный, доброжелательный, низкий голос человека, давно уже шагнувшего за рубеж средних лет. Легкий шелест в зале… Нет, чушь. Но все же…

— Вы желали бы знать мое настоящее имя и фамилию? — Осведомился Рамон. Он понимал, что ирония или что-то подобное тут исключены. Но уступать тоже нельзя. Нужно разобраться с ковеном раз и навсегда и так, чтобы его поняли — поняли и не ополчились против. Таких врагов наживать нельзя даже ему.

— Разумеется, нет, — отвечавший тоже был предельно серьезен, хотя и не утратил благодушия, — просто «Папа Понедельник», как мы полагали, у вас идет для работы с теми, кем вы… ммм… Занимаетесь.

— Нет, если вы ничего не имеете против, я бы предпочел именно такое обращение, — отвечал Рамон.

— Прекрасно. Скажите, Папа Понедельник, — Рамон отметил, что сам говорящий представиться не спешил, а напоминать не стал. Он тут, к счастью, пока в гостях… — Скажите, верно ли я понимаю ситуацию, точнее, верно ли мы ее понимаем — «Папа Понедельник» — это ведь как-то связано с вуду, причем не исконным, а, скорее, с гаитянской или даже луизианской ветвью?

— В имени вы совершенно правы, уважаемый… — Тут нарочито замялся Рамон.

— Простите, я не представился. Можете обращаться ко мне «Иван Сергеевич», — тут же среагировал собеседник. Удивленный, Рамон не мог ошибиться, удивленный шепот в зрителях, человек назвал ему свое имя.

— Очень приятно, Иван Сергеевич, — отвечал Рамон.

— Взаимно, Папа Понедельник. Мы бы хотели… Скажем так, задать вам ряд вопросов и решить, как строить наше с вами дальнейшее сосуществование, Папа Понедельник, если вы не против, — все так же спокойно говорил Иван Сергеевич.

— Если бы я был против, это значило бы две вещи — или я объявил войну ковену, или я идиот. Судя по тому, что я здесь, я не идиот и войну не объявлял, — сухо отвечал Рамон. Сухо, но вежливо.

— Прекрасно, прекрасно, не хотелось бы начинать общение с конфликта, тем более, если я не ошибаюсь, наши пути будут пересекаться долгое время? — Деликатно спросил глава, в этом Рамон не сомневался, ковена.

— У меня есть встречное предложение, господа и дамы. Если никто возражает, я просто изложу ситуацию, как ее вижу я, а затем, если что-то останется неясным, с удовольствием отвечу на ваши вопросы, — предложил Рамон.

Зал прошелестел невнятной рябью, Иван Сергеевич суммировал все это в коротком: «Даже лучше, чем мы могли представить».

— Я крайне далек от мысли составить конкуренцию здешнему ковену. Мой отец учил меня уважать чужое мастерство даже в соперничестве, а тут его нет, и не может быть — это равносильно сравнивать работу художника и скульптора. Иными словами, наши интересы не пересекаются. Я не беру заказов на привороты, лечение, осмотр, порчу, помощь, заговоры, отвороты, ни на что, на чем, как я могу судить, специализируется ваш ковен. Не беру учеников и никогда не возьму. Я никогда не создам здесь ничего похожего на организацию, которая доставила бы ковену неудобства. Я — явление случайное, разовое, и, как только я завершу тут свои дела, я оставлю город навсегда — если буду жив к этому моменту. Я не могу себе представить, чтобы здешний ковен, возраст которого по самым моим скромным подсчетам, исчисляется столетиями, мог обеспокоиться от появления на его земле чужака. Возможно, да я и надеюсь, вы просто желаете понять, что я тут делаю. Как — этот вопрос я оставлю без ответа, равно как и вопрос «зачем», за что приношу ковену самые искренние извинения. Срок моего пребывания здесь вряд ли будет сколько-нибудь продолжительным.

— Что же, Папа Понедельник, — взял слово Иван Сергеевич, выдержав паузу, чтобы убедиться в том, что Рамон сказал все, что хотел, — вы сказали все, по сути, что мы хотели бы узнать, остальное имеет, скажем, узкоспециальный интерес, кроме одного — вы, в самом деле, оставите город и в самом деле не имеете цели породить здесь группу вам подобных? С нас достанет вашего слова, тем более, что вы понимаете, солгать здесь просто не получится.

— Да, я даю ковену этого города свое слово, что я — единица в самом себе, и я уйду навсегда, когда завершу свои дела здесь.

— Ваша специальность вызывает уважение, а ваша сила — восхищение. Но, простите, даже я не могу окончательно решить, к какому роду колдунов мог бы вас отнести — рожёному или роблёному, как говорят в Малороссии? — Спросил глава ковена.

— Сложный вопрос, Иван Сергеевич. Вероятно, ближе к истине будет «роблёный», — ответил Рамон, подумав.

— Вы и ответили на мой вопрос, и усложнили понимание, так как мы все не совсем понимаем, кто мог дать вам такие возможности. Полагаю, вам известно, как получает свои возможности большинство из нас? Даже ваша защита нам незнакома, видите, я откровенен.

— Я потерпел бы фиаско, полагаю, реши я попробовать на прочность защиту любого из вас, — сказал Рамон, — по той причине, что вы и я — две параллельные прямые.

— В пространстве Лобачевского? — Этот голос принадлежал бы талантливой и молодой карьеристке, если бы звучал среди людей.

— Рива, Рива, — укоризненно молвил Иван Сергеевич, — вы недостаточно тактичны к нашему гостю!

— Я не в претензии, Иван Сергеевич. Я в состоянии оценить жест вашего ковена, который пригласил меня, а не предпринял других шагов, — совершенно искренне ответил Рамон.

— Видите ли, Папа Понедельник, некоторые из тех, кто попал в сферу вашей работы, интересны и нам, по сугубо субъективным причинам, так что некоторое беспокойство вы нам, все же, доставили, — голос Ивана Сергеевича по-прежнему не таил ни малейшей угрозы, вопросы его тоже, этот человек хотел получить максимум информации и решить, что с ней делать.

— К сожалению, это произойдет еще не раз, Иван Сергеевич. Но, повторю, вы сами и все здесь присутствующие, понимаете, что на их место будет тьма желающих, а меня на ту пору уже здесь не будет. Я ведь не просто так упомянул временной отрезок, — ответил Рамон. Столкновение началось, сейчас или очень скоро будет решено, что у него с местным ковеном — мир, нейтралитет или война своих с чужаком. Сам он предпочел бы нейтралитет. Вооруженный.

— Вы достаточно четко дали понять свои позиции, Папа Понедельник, вы не желаете остановиться, но сказали, что это будет недолго. Вы не пожелали объяснить, кто вы и откуда — но это ваше право. Вы сказали, что не хотели бы конфликта — и я вам верю. Но вы так же дали понять, что вы продолжите делать то, что делали. Вы продолжите это, даже если ковен потребует свернуть вашу деятельность? — Вопрос был прям предельно и требовал такого же ответа.

— Да, Иван Сергеевич. Это слишком важно для меня и я зашел слишком далеко. Это — прямо ответ на прямой вопрос. Если удастся найти точки взаимопонимания — я буду рад. Если нет — я буду рад, если вы просто будете игнорировать мое существование.

— Вы очень сильный практик, Папа Понедельник. Ваши удары, наносимые при вашей работе, отдаются по миру, как гром, но они никак не мешают нам. Пока не мешают, что будет дальше — я не могу знать, надеюсь, знаете вы? Это, как вы понимаете, и есть узкоспециальный вопрос.

— Рад сказать, что сфера деятельности и способы такими и останутся, если я верно понял суть вашего вопроса, Иван Сергеевич.

— Да, вы поняли меня совершенно верно, — как я понимаю, присоединиться к нашему ковену у вас желания нет?

— Я вам не нужен, так как, повторю, я не претендую на постоянную практику на землях, подвластных вашему ковену, — вопрос был риторический, но деликатность Рамон оценил. Это была и завуалированная похвала, и, как ему показалось, надежда на то, что он уйдет со сцены Кукловодом, а не врагом здешнего ковена.

— Скажите, Папа Понедельник, неужели вы надеетесь победить? — Вопрос был внезапным, в лоб, на миг Рамону показалось, что говоря о победе, глава ковена все же решил поднять вопрос об их войне. Миг спустя он понял, что глава ковена прекрасно понимает, что делает он, Рамон.

— Да. Я надеюсь победить, — ответил Рамон, нимало не покривив душой.

— И все же вы очень странное явление, Папа Понедельник, странное настолько, что я даже не знал бы, с какого бока к вам подступиться, не поймите превратно. Вы местный — но ваша кровь говорит, что у вас две родины. Вы практик — но я вижу, что практику вы начали относительно недавно. Вы не потомственный колдун — но то, что делаете вы, не под силу и многим потомственным колдунам, причем силу вы получили и черпаете из совершенно закрытого для нас источника. Вы не борец с демонами или колдунами, такие примеры история знала, но вы боретесь с проявлениями зла и, как я понимаю, платите за это так, что об этом жутко и подумать. Я ошибся в своих заключениях?

Рамону увиделся огромный зал профессоров и академиков, да и себя заодно, предавшихся чрезвычайно интересному диспуту.

— Я скажу так, Иван Сергеевич, господа и дамы. Ваши умозаключения абсолютно верны, — сказал негромко Рамон. А что он мог сказать, даже если бы захотел? Да, он не был потомственным колдуном, да, они, в самом деле, шли параллельными прямыми — колдуны и ведьмы этой части планеты и многотысячелетний род Рамона, род верховных жрецов майя? Один из которых сыскал совсем уже неожиданный путь, невиданную допреж силу, да и точку ее применения — тоже.

— Хорошо, Папа Понедельник. Ковен, просто из уважения к вашей силе и мастерству, готов позволить вам лишить его… Ммм… Ряда клиентов, скажем так, не рассматривая это, как посягательство на наши исконные права. Это невиданный прецедент, как вы понимаете.

— Прекрасно понимаю. И я столь безгранично благодарен ковену и лично вам, что вы решили ситуацию настолько выгодно для меня, чужака, что я как-то даже и со словами не соберусь.

— А и не надо, Папа Понедельник, не надо… Слова — это лишь буквенная комбинация, вам ли не знать… Мы видим ваши чувства, как и вы — наши, а как профессионалы — с восхищением наблюдаем за невиданным у нас стилем работы. Разумеется, и вы, и мы, люди достаточно серьезные, чтобы не вести диалог на альтернативном типе общения: «Или — или». Вы сказали, что вы скоро уйдете, мы сказали, что позволим вам довести вашу битву до конца. Я сделаю вам маленький подарок, Папа Понедельник.

— Я думаю, что я сегодня получил уже слишком много подарков, Иван Сергеевич, — осторожно ответил Рамон.

— Вы красиво играете, Папа Понедельник, я искренне жалею, что не могу пообщаться с вами, как бы поточнее выразиться, где-то, в мире физическом, увидеть вас и услышать, просто о жизни и о многом другом. Подарок прост и не требует ответных услуг, Папа Понедельник. В этом городе, кроме ковена, вас и кучи шарлатанов, есть еще человек, наделенный силой. Она уступает вашей, но интерес его к вам я бы назвал, в лучшем случае, корыстным. Он очень хочет с вами повстречаться. И не здесь, Папа Понедельник, не здесь. Но даже сейчас он где-то рядом. Мы не трогаем его, хотя он и практикует на нашей земле, но его круг клиентов ограничен этнически и он вовремя платит, — Иван Сергеевич сделал паузу.

— Вы предлагаете мне, Иван Сергеевич, последовать его примеру со взносами? — Невозмутимо спросил Рамон.

— Ха-ха-ха, все же, мы слегка поквитались с вами, Папа Понедельник, — рассмеялся бы Иван Сергеевич, будь этот тот самый зал с академиками или пещера колдуна, или ресторанчик, где они могли бы просто поговорить, — поквитались за тот легкий переполох, который вы чуть было не устроили вначале. Мы видим, что вы готовы принять требование о плате. Нет, о ваших взносах речь не пойдет, я полагаю, что выражаю сейчас общее мнение? — Голова его слегка повернулась в сторону невидимого сзади зала. Бы. Зал снова прошелестел, коротко и непонятно, а Иван Сергеевич суммировал шелест в слова: «Да, мои коллеги согласны со мной. Наши интересы слишком рознятся, чтобы брать с вас плату за вашу работу на нашей земле. Если у вас нет вопросов к нам, Папа Понедельник, я предлагаю на этом и завершить нашу, признаюсь, очень интересную для меня встречу. Я люблю… Загадки. Но ответы люблю искать сам».

— Нет, Иван Сергеевич, нет, уважаемый ковен, господа и дамы, у меня нет к вам ни единого вопроса, я могу лишь выразить вам глубокую благодарность и искреннее удовлетворение результатами встречи.

— В таком случае, Папа Понедельник, ковен не смеет боле вас задерживать, — мягко сказал Иван Сергеевич и, едва успев в ответ сказать: «До свидания!», Рамон пришел в себе в своей мастерской.

— Еще одна сила, работающая в этнической группе, говорите? — Задумчиво произнес Рамон, — очень интересно… Судя по всему, это и есть моя плата за то, чтобы навести на территории ковена порядок, который они могли бы навести и сами, но заодно не хотят себя лишать удовольствия от зрелища столкновения чужаков. Так вот кто и что постоянно рыщет возле меня, особенно в моменты завершения работы… Здешний ковен я чуял постоянно, а вот это было… Что-то новенькое. Тем не менее, — Рамон встал, потянулся, отер со лба ледяной и пот и скинул прямо на пол насквозь промокший от того же ледяного пота, балахон, — тем не менее, ковен отнесся ко мне крайне благожелательно — и слава Богу.

Рамон вышел в комнату, запер мастерскую и жадно закурил.

На другой день, ровно в три часа пополудни, Рамон снова был зван. Разговор был краток.

— Здравствуйте, Папа Понедельник. Я прошу прощения за назойливость, надеюсь, я не помешал вам в работе или отдыхе? Если можно, уделите мне пару минут?

— Разумеется, Иван Сергеевич, я почти всегда к вашим услугам, — Рамон моментально узнал и зов, и человека. Ковен становится настойчив? Или что это? Если будут чрезмерно надоедать, уйду в глухую защиту и все, решил Рамон, а пока что решил не хамить без крайней нужды.

— Благодарю, как и я почти всегда — к вашим, — Иван Сергеевич оценил тонкость шутки, — я просто хотел бы попросить вас уделять мне порой немного времени. Разумеется, я не стану ни докучать вам и, разумеется, спокойно приму ваш отказ.

— У меня ни причин, ни желания вам отказывать, Иван Сергеевич. Но чем обязан? — Рамон был искренен, глава ковена не вызывал у него неприятных чувств.

— Вы не поверите, но порой я просто хочу поговорить с вами. Мои собратья отличаются от вас, нет, не подумайте, я не разочарован их обществом или качествами, но вы уникум, Папа Понедельник, это не лесть, просто, когда вы уйдете, я буду лишен этой возможности. Люди вашей целеустремленности за собой убирают перед уходом, а заодно и замуровывают дверь, — Иван Сергеевич тоже был совершенно искренен, а кроме того, он говорил явно не из того зала, где они познакомились — он был один.

— Я польщен, что главе ковена одного из древнейших городов моей Родины интересно со мной пообщаться. Разумеется, мне ничуть не меньше интересно и просто пообщаться с вами. Вы хотите поговорить сейчас? — Рамон не ерничал. Почему не поговорить? Тем более, что последнее время ему приходилось общаться с такой мразью, пусть даже по телефону, что разговором с умным человеком пренебрегать, а точнее, упустить возможность такого разговора, было бы просто непозволительной роскошью.

— Нет, Папа Понедельник, я лишь хотел узнать, согласитесь ли вы на общение вообще и очень рад, что вы согласны. Ну, а заодно, как ни странно это звучит от главы ковена по отношению к чужаку-временщику, узнать, в какие часы вас можно беспокоить, — Иван Сергеевич, несмотря на явную некромантическую окраску, воспитание получил превосходное.

— Это время суток меня бы полностью устроило, Иван Сергеевич, — отвечал, секунду подумав, майянец.

— Меня тоже. Эфир, скажем так, практически чист в это время, — засмеялся Иван Сергеевич. Как-то незаметно Рамон мозг Рамона перевел способ разговора в привычные ассоциативные рамки и потому эмоции стал называть своими именами.

— Думаю, что волна, на которой вы в эфире, тоже закрыта от посторонних, — на сей раз Рамон не шутил.

— Разумеется. Еще один момент и старик оставит вас в покое. Если вам вдруг — я не могу себе этого представить, но вдруг! — вам понадобится какая-то помощь — не по профилю, разумеется, а просто в мире, да даже если и по профилю, не забывайте о том, что я всегда рад буду вам помочь!

— Благодарю от всего сердца, Иван Сергеевич и, разумеется, могу ответить лишь аналогичным встречным предложением, — совершенно серьезно ответил Рамон. Драться можно с кем угодно, но не с ковеном на его земле. Даже если победишь, баланс уже не восстановишь.

— Тогда еще раз простите, и позвольте откланяться, — сказал Иван Сергеевич и Рамон пришел в себя в кресле в гостиной, едва успев попрощаться в ответ.

Забавно… Темные колдуны ковена одного из самых старых городов, а это, считай, и самых старых ковенов, интересуются его скромной персоной. Причем понимая, что он режет, как овец тех, с кого они получали, он был уверен, дивиденды. Не могли эти люди — те, на кого охотился Рамон, — обойтись совсем без помощи его коллег.

Кровь Солнца. Слова эти давно плавали в голове Рамона. Кровь Солнца плавится в моих жилах, не остывая и не давая остыть ни моим порывам, ни моим желаниям. Это не кровь африканцев, не понимающих, что у них в крови. Не полинезийцев. Ни его друзей с Гаити. Это кровь тысяч и тысяч лет цивилизации майя, которые пропитались солнцем насквозь. Несмотря на то, что бескровный и светлой их веру назвать было бы трудновато. Светлой — нет. Чистой? Да. Как ни странно. Ни Солнце ли гонит меня, думал Рамон, в те темные углы, куда сам по себе его свету путь заказан?

Лумумба проснулся от дурацкой песенки, которую пел возле его кровати некий огромный заяц. Первая мысль бедного негра была о том, что ему конец, потом — что конец его рассудку, пока он, не стряхнув сонную одурь, не понял, что это просто посыльный из какой-то службы доставки в своем костюме, в котором, видимо, разносились посылки и отправления для детей.

Зайка протянул Лумумбе коробку, дождался росписи и, не отвечая на вопросы Лумумбы, поджал к груди передние лапки и ускакал за дверь, которую драг-дилер, как он вспомнил, просто забыл закрыть. В коробке оказался новехонький телефон, средней цены, около десяти тысяч рублей, который тут же зазвонил. Лумумба спешно нажал на знак соединения.

— Мой милый нигга? Это Папа Понедельник. Я решил, что для наших с вами чувств необходим свой собственный, тайный, уясните, телефон. В нем не будет номеров, я буду звонить с разных, надеюсь, вы запомнили мой голос?

— Здравствуйте, Папа Понедельник, разумеется, запомнил. И да, вы совершенно правы, нам необходим именно такой телефон, — Лумумба оценил легкую, пусть и вызванную чисто практическими целями, заботу.

— Дивно. А какой прогресс! Вы растете прямо на глазах. Я сейчас оставлю вас в покое, просто уясните себе. Мое время в этом телефоне и в вашей жизни — с двадцати одного часа по Москве. В это время вы должны быть абсолютно свободны ото всего на свете. Каждый день. Звонить я буду далеко не каждый. Но учтите, что сброс звонка, или долгое ожидание меня крайне опечалят, и буду вынужден усомниться в вашей искренности, Лумумба, — вздохнул Папа Понедельник.

— Каждый день, с двадцати одного часа по Москве, я буду один и с телефоном в руках до того часа, что вы мне назначите, Папа Понедельник, — твердо сказал Лумумба. Гениталии его, девять секунд разрываемые на нервные волокна, слишком явственно еще маячили в его памяти.

— С двадцати одного и до двадцати одного часа тридцати минут, вы правы, Лумумба, я забыл назначить второй срок. Настройте телефон так, чтобы, если в это время вы будете заняты работой, возле вас, по форс-мажору, окажутся коллеги, просто кидайте на номер, с которого идет звонок, смс в один знак. Английская буква «Z», я буду знать, что вы просто не в силах говорить. Но учтите, что если причиной посыла отказа будет роскошная баба в вашей постели, я буду чувствовать себя обманутым. А я узнаю это. Скидку на форс-мажор я сделаю, больше — ни на что и ужасно опечалюсь. Зачем вам это? — Грустно, словно заранее будучи уверен, что Лумумба так именно и станет поступать, молвил Папа Понедельник.

— Я прекрасно понял все, что вы хотели мне сказать. С девяти вечера и до половины десятого всегда заряженный и оплаченный телефон, что вы мне прислали, будет у меня в руке. Если, по настоящему форс-мажору, я не смогу ответить на всегда новый номер, я шлю туда смс с требуемым символом на «латинице». Я ничего не напутал? — Четко и вежливо отвечал гражданин гордых США, залитых некогда кровью во имя ненужной его народу свободы. Причем кровью, почему-то, белого человека.

— Да, все верно. Лечитесь. Выздоравливайте. А пока скажите мне, вы уже подумали о том, как бы вернуться в строй? — Осведомился Папа Понедельник.

— Я, Папа Понедельник, решил, что вам больше понравится ответ: «Я уже вернулся», потому сделал все возможное, чтобы ответить вам сейчас именно так. Я уже вернулся в строй, — отвечал негр, гордый, как заяц после случки с лисой.

— Информации, полагаю, пока нет? Стоящей? — Папа Понедельник стал серьезен, как поп на исповеди дендрофила, но угрозы в голосе не чувствовалось.

— Простите, Папа Понедельник, пока я только начинаю понемногу обретать бывшие у меня до больницы связи и источники, в моей среде это меняется крайне быстро, — оправдываясь, начал Лумумба, но Папа Понедельник перебил его: «Мне не нужны ваши объяснения. Вы отвечаете на вопросы, а я решаю, что с вами за это сделать. Пока все. До свидания».

— До свидания, — успел крикнуть Лумумба, памятуя, что Папа Понедельник крайне щепетилен в вопросах этикета и снова лег в постель.

Рамон же, когда часы показали без четверит полночь, прошёл в мастерскую. Его стараниями ситуация накалилась в городе уже почти предела и требоваться только последний штрих художника. Он хотел, чтобы некогда самая сильная допреж группировка в его городе, поступила, как в песне Высоцкого — «билась нечисть грудью в груди и друг друга извела». Сделала то, что сейчас, благодаря оттоку людей, оказалась приманкой, и чтобы он мог узнать, таким образом, кто идет следующим.