Красная биология

ХХ Конец лепешинковщины

Когда Т. Д. Лысенко дал восторженную оценку деятельности О. Б. Лепешинской на совещании в Академии наук СССР в мае 1950 года и заявил:

он говорил правду. Действительно, в фундамент развиваемой им «биологии» были положены именно такие краеугольные камни, но вряд ли он мог предвидеть, произнося эти слова с большой аффектацией, как быстро этот фундамент развалится и как скоро начнет оседать и рушиться все здание мичуринской биологии. с таким трудом возведенное, на костях стольких отечественных ученых построенное.

Уже в 1953 году открытые выступления против лепешинковщины прозвучали и на конференциях, и в различных органах советской печати, и в письмах специалистов к «столпам» нового учения[45].

С 5 по 7 мая 1953 года, как уже упоминалось в предыдущем разделе, Отделение биологических наук Академии наук СССР провело 3-ю конференцию-совещание по живому веществу. На ней Лепешинская и ее приближенные повторили уже известные наборы фраз о живом веществе, а Лысенко выступил с докладом о виде и видообразовании, заявив:

В поддержку лепешинковщины выступил заведующий кафедрой 1-го Московского медицинского института В. Г. Елисеев. К числу сторонников «учения о живом веществе» примкнул физиолог растений Андрей Львович Курсанов[46]. В его совместном с Э. И. Выскребенцовой докладе, названном «Дыхательная функция полостей тутового шелкопряда в процессе метаморфоза», сообщалось:

Однако на этой конференции не все прошло для лысенкоистов гладко. Орехович в докладе «Некоторые экспериментальные данные о процессах превращения и синтеза белков в живом веществе» «подверг критике взгляды некоторых исследователей, которые весьма упрощенно подходит к проблеме живого вещества»³⁸⁵.

В резолюцию, принятую на конференции, пришлось вписывать пункты, которые внешне звучали пристойно, но всеми воспринимались как критические по отношению к новому «учению»386. Ученые, как и все советские люди, привыкшие читать между строк, воспринимали эти пункты резолюции как явное осуждение взглядов и Лысенко и Лепешинской, когда видели, например, такое предложение:

Хотя те, кто занимал командные должности в советской биологической и медицинской науке — Опарин, Имшенецкий, Курсанов, Тимаков³⁸⁸, горой стояли за Лепешинскую, критиков это не испугало (все-таки после смерти Сталина 3 марта 1953 года люди вздохнули свободнее, массовые репрессии были приостановлены и выражение своего собственного мнения по вопросам, не связанным с марксистской идеологией или работой государственного аппарата, не влекло за собой арестов или гонений). Вести об аргументированных нападках на Лепешинскую (и косвенно, конечно, на Лысенко) стали широко известными, и Президиуму Академии наук СССР не осталось ничего другого, как включить в постановление по поводу этой конференции³⁸⁹ наряду с трафаретными призывами к «расширению фронта работ» и развитию «материалистической клеточной теории» фразы с осуждением ошибок:

Президиум АН СССР разрешил провести осенью 1954 года очередную конференцию по проблеме «живого вещества», но события развернулись столь быстро, что этот пункт постановления так и остался на бумаге.

По инерции в 1953 году многие успели опубликовать статьи и книги о незыблемости учения о живом веществе. Особенно усердствовали Студите кий, В. Г. Елисеев, М. Я. Субботин (заведующий кафедрой гистологии Новосибирского мединститута) и другие³⁹¹. Ученик Елисеева (аспирант его кафедры в 1-м Московском мединституте) Б. А. Езданян, работу которого его научный шеф высоко оценил, якобы доказал, что мужские подовые клетки формируются не из клеток зачаткового пути, как со времен Августа Вейсмана считали все биологи, а… из живого вещества³⁹². Езданян, не смущаясь тем, сколь чудовищно безграмотно звучат его слова, писал:

Правда, надо заметить, что смелость в отметании выводов западной (а, значит, и буржуазной) науки Езданяну придавало не только поощрение со стороны его шефа, но и то, что до них нашлись «смельчаки», отбросившие как заблуждение представление об истоках возникновения сперматозоидов. За год до того, как на кафедре Елисеева Езданян «доказал» возникновение мужских половых клеток буквально из ничего, к подобному выводу пришла сотрудница Московского государственного университета Н. С. Строгонова. Она сообщила:

Благодаря таким публикациям положение Лепешинской оставалось достаточно прочным, к тому же многие, лично вовлеченные в лепешинковщину люди, запятнавшие себя своими прежними выступлениями, старались поддержать ее авторитет. Вот характерный пример. Номер «Журнала микробиологии, эпидемиологии и иммунологии», в котором помещалась итоговая статья Ореховича, посвященная развенчанию Бошьяна, открывался статьей одного из руководителей медицинской науки в СССР Тимакова³⁹⁶, в которой он с первых же строк давал понять, что продолжает поддерживать Лепешинскую и что с развенчанием Бошьяна общая ситуация в советской науке не изменилась нисколько, а борьба с буржуазными «извращениями» и «измами» по-прежнему должна вестись с позиций лысенкоизма.

писал Тимаков³⁹⁷, и чтобы не оставалось никаких сомнений по поводу «краеугольных камней», продолжал ссылаться на якобы положительную роль Августовской сессии ВАСХНИЛ:

Не меняла своего поведения и Лепешинская. Она вступала в дискуссии, печатала одну за другой мемуарные (о встречах с Лениным) и квазинаучные книжки (переиздавая под разными названиями все ту же книгу «Происхождение клеток из неклеточного вещества»), В эти годы пропагандистский аппарат Кремля нагнетал неприязнь к Западу, бичевал космополитизм, пугал шпионажем капиталистических разведслужб. В этой деятельности Лепешинская приняла живое участие. Она писала:

Вполне вероятно, что Ольга Борисовна, окружившая себя подхалимами и доносчиками, была хорошо осведомлена о настроениях в среде биологов и знала, что повсюду зреют зерна недовольства засильем у кормила науки невежественных людей вроде нее самой. Эти фразы о необходимости поиска «нечистой силы» она произносила почти во всех своих выступлениях на протяжении многих лет, но сейчас трафаретная заставка была обрамлена новыми детальками. Например, цитированный отрывок был написан вскоре после смерти Сталина, когда многие из тех, кто получил власть из его собственных рук, с тревогой вглядывались в будущее и думали о том, что же с ними будет. Не из-за этого ли чувства Лепешинская заканчивала свою статью, из которой была приведена цитата о бдительности, такими бодрыми по форме, но излишне назидательными по смыслу фразами:

Довольно скоро Лепешинская была вынуждена убедиться, что ее мрачным предчувствиям суждено сбыться. 23–27 июня 1953 года в Ленинграде было проведено заседание Правления Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов, на которое собрали вместо 60 членов Правления 700 человек (315 из других городов). Установочный доклад «Основы советской морфологии»⁴⁰¹ сделал А, Н. Студитский. Хорошо понимая, что над Лепешинской (а значит, и над ним самим как самым громким глашатаем «учения о живом веществе») сгущаются тучи, Студитский постарался представить дискуссию по проблеме этого «вещества» как проявление «идейной борьбы на фронте морфологии»⁴⁰².

Однако перекрыть каналы для критики уже было трудно. В 1953 году появились статьи, в том числе Т, И. Фалеевой⁴⁰³, в которых сообщались данные, противоречащие представлениям Лепешинской.

Наиболее же впечатляющей для широких кругов биологов и медиков стала критика одного практического предложения Лепешинской. Уже упоминалось, что она сообщила и в научной пубдикаиии⁴⁰⁴ и в популярной лекции о возможности продления жизни с помощью содовых ванн.

Утверждения об излечении больных, продлении жизни и гигантской прибавке урожаев сельскохозяйственных культур от использования соды вызвали всеобщее возмущение среди ученых. Большей дискредитации науки придумать было трудно. Как писал Жорес Александрович Медведев, нацело отошедший от своего первоначально положительного отношения к Лепешинской и теперь тративший много сил на развенчание лысенкоизма:

Лепешинская сделала грубую ошибку, когда перешла от деклараций и опытов с «бездушными» куриными яйцами к практике на людях. Шарлатанство сразу выплыло наружу и дискредитировало ее. И хотя Лепешинская пыталась придать значительность своему «открытию», опубликовав во многих газетах на периферии статыо «Борьба со старостью»⁴⁰⁶, медики встретили новинку в штыки. В том же 1953 году в научной медицинской периодике появились две рецензии на статыо Лепешинской «О принципе лечения содовыми ваннами»⁴⁰⁷. Их авторы писали о новом «труде» Лепешинской:

Одна из рецензий заканчивалась такой фразой:

Лепешинская попыталась хоть что-то возразить нелицеприятным и суровым критикам⁴¹¹, но в ее активе снова не было аргументов, и все, чем она располагала, был набор старых, порядком надоевших укоров в отступлении критиков от догм, от идейных канонов:

Аналогично тому, как поступал Лысенко, пытаясь парировать возражения критиков, Лепешинская вместо научных аргументов использовала ссылки на якобы приходящие в ее адрес благоприятные отзывы безвестных рядовых людей, пекущихся об успехах советской науки:

«Я получаю множество писем, в которых сообщаются весьма положительные результаты лечения содой больных с разнообразными заболеваниями, факты повышения на десятки процентов урожая сельскохозяйственных культур, повышения ряда производственных показателей при обработке семян и растений растворами соды…»⁴¹³ —

и завершала свой «Ответ на критические замечания» словами:

не забывая упомянуть чуть выше о судьбе тех, кто попытался в 1948 году раскритиковать ее ошибки, но сурово за это поплатился:

Но времена стали другими (со смертью «всеобщего отца» страна жила ожиданием перемен), да и область, в которую вторглась Лепешинская со старым набором примитивных средств, была иной, чем, скажем, у Лысенко. Прикрываясь марксистско-ленинской фразеологией, можно было творить все, что угодно, в теоретических вопросах биологии. Многое было позволительно в агрономии и животноводстве: растения и скот оставались бессловесными. Но просчеты в практической медицине сразу же стали зримыми. Поэтому, несмотря на весь гневный пафос письма Лепешинской, редколлегия журнала «Клиническая медицина» (главный редактор академик АМН СССР В. X. Василенко) предварила письмо Лепешинской следующим заключением, не нуждающимся в комментариях:

За этой неудачей быстро последовали другие. 23–24 декабря 1953 года в Ленинграде было собрано заседание местного отделения Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов. На нем с программным докладом выступил А. Г. Кнорре. Послушать доклад, озаглавленный «Об историческом методе в морфологии», собралась огромная аудитория — более полутораста человек. Заранее стало известно, что Кнорре посвятит свой доклад обсуждению ошибок Лепешинской, и потому зал оказался заполненным до отказа биологами всех специальностей³⁸¹.

Кнорре держался корректно в отношении «краеугольных» основ. Науки, как водится у большевиков, были разделены им на буржуазные (а значит, отсталые и вредные) и социалистические (и следовательно, передовые и прогрессивные)³⁸². Твердо соблюдал докладчик и линию неукоснительного соблюдения правила партийности в науке:

Указав на то, что недостаток старых теорий — их созерцательный характер, Кнорре перешел к наиболее интересной теме своего доклада — оценке работ Лепешинской:

докладчик «подверг критике отдельные слабые стороны работ О. Б. Лепешинской» и высказал замечания в адрес гистологов:

Доклад прорвал завесу молчания, и на стол председательствующего, профессора Н, Н. Гербильского, полетели одна за другой записки с просьбой предоставить слово в прениях. Время было позднее, и заседание решили перенести на следующий день. Ленинградских биологов проблема интересовала живо. Именно ленинградцы — представители наиболее серьезной школы отечественных анатомов и гистологов — подписали в 1948 году «Письмо 13-ти». Теперь многие из тех, кого угрозами и репрессиями заставили на время смириться с лепешинковщиной, снова встали в число оппонентов этого течения. Член-корреспондент АМН СССР профессор П. Г. Светлов сказал, что «вся проблема живого вещества» к науке гистологии не имеет никакого отношения⁴²². Профессор Л. Н. Жинкин показал на ряде примеров абсурдность положений, выдвинутых Лепешинской и ее сторонниками, особо остановившись на недавней и наиболее показательной по части ошибок статье Елисеева «Учение о живом веществе и некоторые вопросы гистологии» (см. ³⁹¹). Жинкин, как сообщалось в отчете об этом заседании:

и повторил древнюю истину:

В ответном слове Елисеев, прослышавший о грядущем наступлении на лепешинковщину и специально примчавшийся в Ленинград из Москвы, обвинил Жинкина в том, что он посягает на нечто большее, чем просто преподавание.

Елисеева поддержал доцент Н. Н. Кочетков. Но профессор В. Я. Александров — наиболее последовательный борец с лепешинковщиной — выступил в защиту положений доклада Кнорре, в котором, как он сказал, «впервые за последние годы дается научная оценка взглядам Лепешинской»⁴²⁶. Заключая дискуссию, председательствующий — профессор Гербильский, с одной стороны, приветствовал «резкое и сильное потрясение теоретических основ гистологии, которое произвели работы О, Б. Лепешинской», а, с другой стороны, отметил:

Итоги заседания Ленинградского отделения Общества анатомов, гистологов и эмбриологов широко обсуждались биологами по всей стране. Отчет о нем быстро напечатали в журнале «Архив анатомии, гистологии и эмбриологии» (сообщение появилось уже во втором номере за 1954 год).

Лепешинковцам нужно было срочно принимать ответные меры. Студитский подготовил доклад «Экспериментально-морфологические основы исследования двигательной функции», в котором постарался собрать все новые факты в защиту учения о «живом веществе», и на 22–24 июня 1954 года был назначен пленум уже не местного, а Всесоюзного Правления этого Общества. Провести его решили опять в «логове врагов» — в Ленинграде. Со всей страны были собраны сотрудники научных и учебных институтов (около 600 человек).

Студитский начал доклад, демонстрируя диапозитивы, приготовленные в спешном порядке под его руководством близкими учениками. Желая усилить впечатление объективности, он все время сыпал фамилиями тех, чьи препараты он демонстрировал, несколько раз ссылаясь главным образом на «доказательства», полученные Ю. С. Ченцовым[47], называя также В. П. Гилева и других своих учеников⁴²⁸. Студитский настаивал на том, что «новая материалистическая клеточная теория… получила всеобщее признание» и что показанные препараты Ченцова и Гилева неопровержимо доказывают будто «из пересаженной в измельченном состоянии скелетно-мышечной ткани идет новообразование целых мышц»⁴²⁹.

Но когда слово было предоставлено киевскому ученому Касья-ненко, тот нанес Студитскому и его ученикам жестокий удар:

Как за последнюю соломинку лепешинковцы, утопавшие в набегающих волнах критики, попробовали ухватиться еще за одну возможность, В это время цитологи, примкнувшие к Лысенко (в первую очередь Я. Е. Элленгорн, учившийся у ведущих российских цитологов, но посчитавший за благо принять сторону Лысенко), пытались найти любые подходы к подкреплению выводов Лысенко в своей специальной и хорошо разработанной области. Среди них модным стало рассуждать о том, что, дескать, вовсе не обязательно, чтобы каждая клетка делилась на две дочерние путем так называемого митоза — процесса, при котором сначала хромосомы удваивались, затем точно повторявшие друг друга половинки расходились по двум полюсам ядра клеток, затем вокруг них формировались оболочки ядер, и, наконец, по окончании формирования дочерних ядер, клетки обособлялись на две дочерних. Вместо такого сложного процесса. вовсе и не нужного природе, утверждали лысенкоисты, чаше должен происходить простой процесс механической перетяжки клеток пополам (как придется!). Процесс «перетяжек» был назван амитозом. Формулируя гипотезу амитоза, ее авторы вообще никакой роди хромосомам не отводили. То, что хромосомы — материальные носители наследственной информации,

Лысенко и его сторонники начали отрицать еще в 30-е годы, В течение ряда лет они настаивали на том, что именно амитоз, а отнюдь не митоз играет главную роль в природе и пытались доказать свою правоту путем примитивной фальсификации экспериментальных данных[48]. Работавшая в те годы в лысенковском Институте генетики АН СССР А. А. Прокофьева-Бельговская опубликовала в 1953 году статью, в которой поддержала абсурдную идею. Наиболее неприятным было то, что она была близкой сотрудницей Вавилова, которую он и многие другие ценили как грамотного цитолога и генетика. Лишь волею судьбы она осталась единственным вавиловским сотрудником в институте, после ареста Вавилова перешедшем под директорство Лысенко. Последний к ней благоволил и даже, по ее словам, пытался за ней ухаживать (Александра Алексеевна в молодости была ослепительно красива, и работавший несколько лет вместе с Вавиловым американский ученый Герман Меллер, в будущем Нобелевский лауреат, как гласит молва, был по уши влюблен в свою коллегу и даже на спор с ней однажды в Ленинграде был готов прыгнуть с моста в Неву). Прокофьева-Бельговская в упомянутой статье утверждала, что ею обнаружено много случаев амитозов и что ею будто бы обнаружено, что амитоз часто «вытеснял» митоз (она утверждала, что этот процесс нередко имеет место в клетках клубней картофеля)⁴³¹.

В это же время другой вроде бы образованный цитолог З. С. Кацнельсон, употребив стандартный набор фраз, предназначенных для бичевания буржуазной науки и превознесения «новой клеточной теории», которая, по его словам, «окончательно подрывает основы» первой³⁹⁵, заявил:

«Амитоз должен быть признан таким же полноценным способом деления (клеток. — В. С.), как и кариокинез (т. е. митоз. — В. С.)»⁴³³.

Лысенкоисты, естественно, тут же воспользовались этим отступлением от истины своих бывших противников. В лаборатории ближайшего в те годы к Лысенко человека — И. Е. Глущенко была подготовлена серия статей об универсальной роли амитоза и возможности зарождения в ходе него ядер из живого вещества⁴³⁴.

Лепешинскую в этот момент снова поддержали микробиологи — такие, как Тимаков³⁹⁶ и Н. А. Красильников⁴³⁵, продолжавшие верить в возможность появления клеток бактерий из живого бесклеточного вещества.

Пример принципиальности в это время показал Орехович, опубликовавший в ноябре 1954 года письмо в редакцию газеты «Медицинский работник», озаглавленное «Так ли ломаются копья?». В нем он высказал озабоченность тем, что в пьесах братьев Тур «Третья молодость» и Николая Погодина «Когда ломаются копья» авторы откровенно восхищались шарлатанами и проходимцами — Лепешинской и Бошьяном и в то же время выводили в качестве отрицательных героев настоящих, а не липовых ученых.

спрашивал автор⁴³⁶.

С большой статьей «О проблеме новообразования клеток и скептицизме некоторых ученых» выступила П. С. Ревуцкая⁴³⁷, работавшая в Ставрополе. Она пыталась защитить себя и своих коллег от якобы несправедливых нападок и писала, что, с одной стороны,

а, с другой стороны, делаются попытки возродить «отвергнутое Лысенко и Лепешинской учение вейсманистов-морганистов». Она с возмущением отмечала, что имеют место «тенденции некоторых ученых повернуть вспять развитие советской цитологии»⁴³⁹ и продолжала:

Ревуцкая пыталась остановить тех, кто присоединился к критикам лепешинковщины⁴⁴¹. При этом она вполне резонно возмущалась действиями ученых, которые вначале критиковали Лепешинскую, потом, убедившись, что она победила в глазах руководителей и деваться больше некуда, попытался к ней примазаться, а теперь, увидев, что так вести себя уже невыгодно, снова ополчился на «учение о живом веществе». Наибольшее ее возмущение вызвали в этой связи последние публикации П. В. Макарова⁴⁴² и особенно М. С. Навашина⁴⁴³. Приведя отрывок из совсем недавно произносившихся Навашиным здравиц в честь великой Ольги Борисовны:

«В арсенале передовой мичуринской науки… одно из первых мест занимает созданное О. Б. Лепешинской учение о живом веществе и развитии клеток» (цитата взята из выступления М. С. Навашина в 1952 году на Втором Совещании по живому веществу, см, прим.²⁰⁶).

Ревуцкая обращала внимание на его теперешние высказывания и с негодованием отчитывала хамелеона:

Это были последние стоны умиравшей лепешинковщины. Защитить ее уже никто не был в силе. Во многих журналах появились материалы, разоблачавшие ошибки сторонников «новой клеточной теории». Убедительной критике подверглись идеи о том, что из желточных шаров и клеток гидр после их растирания возникают новые клетки. Сколько ни повторяли ученые эти опыты, ничего, кроме грязной на вид массы, не оставалось и клетки из этой массы не возобновлялись. В красивом мифе, дошедшем до людей из глуби веков, рассказывалось, как из пены морской выходила прекрасная Афродита, а в некрасивой сказке Лепешинской о живом веществе грязная на вид масса гак и оставалась грязной массой. Никаких клеток не возникало ни из гидр⁴⁴⁵, ни из желточных шаров птиц⁴⁴⁶.

Конечно, камня на камне не осталось и от «открытия» Мелконяна. Л. Н. Жинкин и В. П. Михайлов доказали, что вся «теория» регенерации костей была сплошным надувательством⁴⁴⁷. В очередной раз публичная критика идей Лепешинской прозвучала на Совещании эмбриологов в Ленинграде в январе 1955 года⁴⁴⁸. Раздутый до невероятных размеров мыльный пузырь лепешинковщины лопнул!

Многие ждали, что после этого развенчают публично и мошенничавшую в большом и малом квазиученую. Думали, что выведут ее из состава академиков. Все-таки, как ни крути, но и пролезла она в академики не по праву и запачкала Академию принародно. Но молчали академики, молчала пресса. Тем, кто пытался что-то на эту тему говорить, возражали однотипно: не нужно реваншизма (так и говорили: реваншизма, именно это слово, опять из области политической, вытаскивали всякий раз).

Получалось, что в условиях тогдашней советской действительности опровержения становились возможными только в двух случаях: когда новые лидеры страны использовали прием разоблачения в борьбе со своими противниками по партии или же когда с ведома партийных вождей бичеванию подвергали так называемых отщепенцев, тех, кто с подачи таких же, как Лепешинская и Лысенко блюстителей нравственности, якобы становился проводниками реакционных, буржуазных, упадочнических и тому подобных тенденций в развитии науки, литературы и культуры. Шостаковича, Ахматову, Зощенко, Бабеля, Платонова, а в генетической среде Вавилова, Филипченко, Кольцова, Четверикова можно было травить сколько душе (читай: душонке) угодно, но все остальное — реваншизм.

Поэтому обратного хода — развенчания развенчателей не происходило. Даже критика Сталина Хрущевым или Хрущева Брежневым была более чем сдержанной, отдельные ошибки отмечали, но в целом старались сохранить стереотип положительный.

Делалось это неспроста. В условиях, когда демократия отсутствовала на всех уровнях, любые разоблачения страшили вождей сегодняшних, так как и они мечтали лишь об установлении своего культа или культика и потому боялись дать урок демократии широким слоям населения. Понимая это, руководители науки выдвигали лозунги о нежелательности подрыва веры людей в правоту основополагающих идей. Такая политика преследовала цель сохранить безоговорочное послушание всей массы людей, без которого масса становится трудноуправляемой или даже неуправляемой.

Пример с Лепешинской всецело подтвердил это правило Никакого официального разъяснения ошибочности представлений Лепешинской не последовало. В 1957 году она даже попыталась возродить свои идеи⁴⁴⁹, после чего на очередной сессии Академии меднаук профессор А. Г. Кнорре поставил публично вопрос о необходимости отмены неверных резолюций, принятых в годы восшествия Лепешинской на «научный Олимп».

Но не тут-то было Исполнявший обязанности академика-секретаря Отделения медико-биологических наук АМН СССР Г. К. Хрущов[49], сам в свое время немало «потрудившийся» по части курения фимиама Ольге Борисовне, заявил, что он не уверен, что раньше была совершена ошибка, что старые резолюции, по его мнению, правильно нацеливали советских ученых на следование по диалектико-материалистическому пути, а некоторые детали… ну, так с кем не бывает! Дело житейское, привычное. Кто-то ошибается, кто-то доверие не оправдывает полностью, свою ответственность не осознает. Так что же, прикажете каждый раз опровержения писать, старое ворошить, на основы замахиваться? Нет, так не годится! Не зря ведь в хорошей русской пословице говорится: кто старое помянет — тому глаз вон! Опровержения не последовало.

Поступили с Лепешинской иначе. Через несколько лет после смерти Сталина (но еще при ее жизни) упоминания о живом веществе, о возникновении клеток из бесструктурных элементов, о регенерации костных тканей, о медикаментозном и профилактическом значении двууглекислой соды, равно как и об имени автора этих открытий, тихо исчезли со страниц учебников и трактатов.

Нынешние школьники просто не знают, что была такая высокоученая на первый взгляд дама со строгим взором из-за круглых очков, академик и лауреат Сталинской премии, лично знавшая и Ленина и Сталина, грозившаяся (или грезившая) «зажечь море», перевернувшая все представления о происхождении жизни, клетках и долголетии, наполнившая свои крикливые опусы оскорблениями в адрес настоящих ученых и немало потрепавшая нервы многим уважаемым деятелям науки и укоротившая им жизнь. В последнем издании Большой Советской Энциклопедии написано:

В другой статье в этой же энциклопедии читаем:

Опершись на «факты» Лепешинской, Лысенко еще более подмочил свою репутацию и приблизил срок своего развенчания. Витиеватые рассуждения о крупинках тела и домыслы о том, как они возникают в «недрах тела» организмов, ничего, кроме улыбок, вызвать не могли. Аморфные представления о строении клеток и отсутствие каких угодно представлений о химическом строении клеточных структур не позволяли понять что же это за особые крупинки, которые видны представителям передовой мичуринской науки («советского творческого дарвинизма», как торжественно и выспренними словами стали аттестовать свое направление лысенкоисты) и не известны классикам биологии и химии.

На Лысенко посыпался град насмешек. Ему задавали язвительные вопросы и устно и в письмах самые разные люди. По рукам ходили шутливые стихи, высмеивающие крупинчатость мыслей великого агробиолога. Так, известный зоолог, друг С. С. Четверикова и С. С. Станкова, профессор Иван Иванович Пузанов писал в сатирической поэме «Астронавт»:

Нечего говорить, что сама Ольга Борисовна до смерти (в октябре 1963 года) ни с чем не смирилась и ни от чего не отказалась. В последние годы жизни, числясь уже сотрудником Института биофизики АН СССР, она увлеклась новой идеей: на огромной даче в Подмосковье они вместе с дочерью Ольгой Пантелеймоновной собирали птичий помет, прокаливали его на железном листе, затем поджигали, образовавшуюся золу всыпали в прокипяченную воду, затыкали колбу пробкой и оставляли в тепле. Поскольку им не удавалось добиться полной стерильности (микробиологи из них были аховые), недели через две в колбах появлялся бактериальный или грибной пророст. Мать и дочь были убеждены, что в полном соответствии с «теорией» из неживого вещества, содержащегося в прокаленном помете, но ранее прошедшем стадию ЖИВОГО вещества, зарождались клетки. Отчеты об этих «открытиях» нигде не печатали, но Ольга Пантелеймоновна надеялась, что час нового взлета еще наступит. На одной из конференций в 70-х годах она попросила слово в прениях и рассказала об этих «опытах». Когда же она услышала в ответ, что ушло то время, когда в правоту подобных «доказательств» верили на слово, она прокричала в запальчивости:

— Развитие нашей науки подобно мутным волнам: сегодня на гребне вы, а завтра снова будем мы.

Во время этого выступления произошел забавный казус. Она обмолвилась, что живое вещество нельзя убить и при минус 1000° Цельсия.

— Помилуйте, — возразили ей, — такой температуры быть не может, так как ниже минус 273 °C ее опустить нельзя, это уже абсолютный нуль.

— Плохо вы учили диалектику, — парировала Ольга Пантелеймоновна, — раз есть плюс тысяча градусов, значит, обязательно должна быть и температура минус тысяча градусов.

И все-таки развенчание Лепешинской было нехарактерно для советской действительности. Не зарвись она чрезмерно, умерь ожесточение, приобрети легкий шарм в общении с коллегами и слабое подобие внешней добропорядочности, а главное, не полезь в опасную авантюру с лечением больных — и она бы преспокойно «расцветала под солнцем Сталинской Конституции», как расцветали до самого недавнего времени ее защитники — такие, как скончавшийся в середине 80-х годов Президент Академии медицинских наук СССР и академик двух академий (АН СССР и АМН СССР) Тимаков, или с почетом отправленный на заслуженную пенсию Президент Академии педагогических наук СССР академик этой академии Столетов, остававшийся долгое время после этого председателем Общества связи с соотечественниками за рубежом, носящим призывное название «Родина», или до конца 80-х годов работавший заведующим одной из лабораторий в системе Академии наук СССР и руководивший редколлегией журнала «Успехи современной биологии» профессор Студитский и многие другие «киты», спокойно занимавшие свои посты до смерти[50]. Так что бесславный конец ее карьеры не был закономерным.

А вот взлет ее, напротив, был закономерным. Много факторов способствовало этому взлету. Главную причину замечательно осветил один из руководителей партии и государства В. М. Молотов.

сказал Молотов в докладе, прочитанном 6 ноября 1948 года по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции, и добавил:

Одной из основных причин, определивших закономерность взлета Лепешинской и вытекавшей как следствие из отмеченной Молотовым зависимости, было то, что в условиях диктата все научные выводы должны были подгоняться под господствующие идеологические концепции. Вот тут Лепешинская была, что называется, на коне. По ее словам выходило, что содовые ванны или проблема клеточных оболочек всегда были на острие идеологической борьбы и удовлетворяли поставленным требованиям, а взгляды настоящих ученых противоречили им. Те же, кто брался критиковать неверные взгляды, например, Кольцов или Кизель, были неспособны опускаться до ее уровня. Они разбирали научные ошибки Лепешинской и в результате проигрывали в глазах партийных функционеров, не интересовавшихся деталями научных споров, но зорко бдивших «чистоту» идеологической фразеологии.

Все «великие перевороты» в науке, утверждавшиеся пропагандой в умах российских обывателей, были сродни ожиданию чуда. Но только чудеса и требовались в политической атмосфере гомеостатичной закрытой системы, каковой стало государство тех лет. Гомеостатичность обусловливала невозможность постановки реальных задач, возникающих в нормально развивающемся обществе, а посему задачи, выдвигавшиеся в закрытом и статичном государстве, были сродни прекрасным сказкам, а их решение требовало чудес (естественно, неисполнимых на практике). Отсюда следовало, что для руководителей общества боязнь реальных перемен, косность (в условиях косности экономической и политической) стала превалирующим свойством. Поэтому настоящие ученые, которые честно работали, призывали к изменениям и требовали их, подвергались критике. А таким, как Лепешинская, прогресс был противопоказан. Они заменяли его болтовней, чехардой пустых обещаний и сулили властям золотые горы от внедрения мифических пустяковин.

Разве Лепешинская, предлагая свой рецепт долголетия, требовала что-то ломать или создавать? Ничуть нет. Она старалась обойтись без перемен. По ее раскладкам не надо было строить новые технологические линии для выпуска сложных лекарств или изменять условия труда рабочих и служащих. Достаточно было купить в лавочке питьевую соду, бросить щепотку в ванну, да еще не переставать радоваться жизни и веселиться в меру.

Но все-таки от лысенок и лепешинских требовалась некоторая гибкость в поведении. Они, конечно, должны были поставлять оптимистические обещания, широковещательно уверять в скорых победах, но и не подставлять себя (и руководство) под удар. В последнем случае старые заслуги в зачет не шли. И вот тут личные свойства Лепешинской, ее чрезмерная тяга к областям, где просчеты стали широко известными, а возможность переложения вины на «врагов» отсутствовала, так же как старческая заскорузлость и нехватка «идей», не позволили ей удержаться «на плаву» долго, как это случилось с Лысенко. Последний оказался более флексибильным и преуспевал (после падения Лепешинской) еще 15 лет!

Лепешинская продемонстрировала, что в соответствующих условиях люди, не способные к научной работе, но ловкие в политиканстве, умело организуют травлю настоящих ученых, мстят им за критику, за талант, ошельмовывают их. Вокруг таких людей начинается склока, в обстановке которой они (а не по-настоящему творческие люди, одержимые научным поиском) чувствуют себя как хищные рыбы в мутной воде. А как только склока разгорается, живая творческая работа тут же хиреет, и институт или лаборатория превращается в грязное болото, в котором грызутся между собой проходимцы разных мастей, но уже не остается места для творческих личностей.