Красная биология

XIV Добить лежачего!

В свой актив Лепешинская могла теперь записать такое существенное достижение, как подавление открытой критики ее направления. В условиях жестокого диктата всякое публичное отвергание ее «идей» или работа в противовес им как в центральных научных, так и тем более в периферийных учреждениях стали невозможными. Такая «канализация» деятельности привела к безоговорочному запрещению работы по темам, не укладывавшимся в русло лепешинковщины, несмотря на то что еще десятилетием ранее многие из этих работ советских иселедоватедей-биологов принесли славу отечественной науке.

Но оставалась еще одна важная задача: сломить даже скрытое сопротивление, окончательно добить своих бывших оппонентов, коих Лепешинская, отвергая нормы научной этики и переводя научную деятельность в разновидность политической борьбы, именовала теперь не научными оппонентами, а кратким и оскорбительным для ученых словом «ВРАГИ». Нужно было (в соответствии с апробированным широко на политических процессах противников Сталина методом) заставить их публично покаяться и отречься от своих убеждений и знаний. Создатели «новой клеточной теории» понимали, что, подвергнув себя публично экзекуции, измазавшись в грязи, любой ученый станет менее опасен, ибо морально сломленный человек вряд ли найдет в себе силы снова стать на путь борьбы.

В атмосфере репрессий эта задача оказалась в основном посильной для разрешения, что дало Лепешинской право во время второго совещания произнести такую тираду:

Эта же ломка принципов была главной в последовавшем затем докладе одного из организаторов совещания И. Н. Майского²³⁶. Давая оценку состоянию исследований в стране перечисляя лиц, внесших особо, по его мнению, важный вклад в решение этой проблемы, Майский говорил с уважением о том, какой недюжинный героизм проявила Лепешинская:

и указывал на успешные результаты выкручивания рук несогласным:

Перечь имен в этом списке звучал устрашающе для любого специалиста в стране и в особенности для биологов на периферии. Возможно, перечисли Майский только лиц типа Макарова или Токина — людей, конечно, видных, но все-таки очень уж популярных своей хамелеонистостью, и список не производил бы такого гнетущего впечатления. Но такие киты, как Догель. Насонов, Александров[30]? Если уж и они!.. Тогда пиши — пропало… Видно, с силушкой не совладать, плетью обуха не перешибешь.

Однако эта фраза, напечатанная в отчете о совещании, хоть и была нужна Майскому, чтобы ошеломить несогласных и колеблющихся, на самом деле была лживой. Ни Насонов, ни его друг Александров свои прежние взгляды ошибочными не называли и в признании правоты Лепешинской не расписывались. Все было иначе.

Имеющиеся в моем распоряжении документы тех лет — письма Насонова в ЦК партии, выписки из стенограмм заседаний Ученых советов — позволяют детально разобраться в этой истории и — что гораздо важнее — воссоздать механику давления на ученых в тот период, который в конце 80-х годов Владимир Яковлевич Александров интеллигентно называл «Трудными годами советской биологии».

Итак, вернемся снова в пятидесятый год и восстановим события такими, какими они были на самом деле. После завершения совещания в АН СССР в конце мая 1950 года сторонники Лепешинской решили сделать все возможное для того, чтобы срочно подавить всякое несогласие с взглядами их лидера. Особенно важной в этой связи рассматривалась задача искоренения крамолы в среде ленинградских ученых, открыто выступивших против Лепешинской с «Письмом!3~ти».

Через три недели после окончания совещания в Ленинград приехали Жуков-Вережников и Майский с какими-то таинственными полномочиями. Проследовав сразу в Институт экспериментальной медицины АМН СССР (ИЭМ), где работали многие из подписавших письмо, столичные визитеры заперлись в кабинете директора и приступили к уговорам. Как писал вскоре после этого Д. Н. Насонов в ЦК партии:

21 июня 1950 года заседание Ученого Совета ИЭМ началось. Трех заведующих отделами Института Н. Г. Хлопина, Д. Н. Насонова и Б. П. Токина и заведующего одной из лабораторий В. Я. Александрова обвинили в том, что они не просто проводники, но и проповедники вирховианства. После этого, в соответствии с «правилами игры», от обвиненных ждали покаяния.

Токин прекрасно сыграл свою роль: его голос звучал искренне, он побичевал свои досадные заблуждения, заверил в том, что больше вести себя плохо не будет, и с миром был отпущен с кафедры. Еще более «самокритично» выступил академик Хлопин. Наступил черед Насонова. Он согласился с тем, что взгляды Лепешинской «ломают… установившиеся в науке положения»²⁴⁰, и что такая ломка

Далее он сообщил, что разделяет диалектико-материалистическую философию и что, стоя на позициях таковой философии, ни от одного вопроса, в том числе и от взглядов Лепешинской, отмахиваться априорно нельзя до тех пор, пока не будет найдено «убедительных фактов в пользу этого решения». Остановившись в связи с этим на «Письме 13-ти», он сказал:

Вот каким было вытянутое из Насонова и на самом деле чисто формальное признание того, что НОВЫЕ данные, представленные Лепешинской и убедившие крупных специалистов в их правильности, изменили ситуацию. Конечно, это была вполне объективная позиция ученого, который уважает мнение коллег, считает, что названные им серьезные ученые не могли говорить на совещании неправду.

Заканчивая свое выступление, он сообщил, что факты, на которых настаивает Лепешинская, собирается перепроверить экспериментально:

«Само собой разумеется, что в настоящее время все мы должны будем самым серьезным образом заняться этими вопросами…

Само собой разумеется, что крупной ошибкой в наших прежних выступлениях была чисто словесная полемика, ссылка на уже имеющиеся в науке факты и на отсутствие стремления самим приступить к решению вопроса в том или ином направлении, в том или ином смысле.

Выступивший за ним Александров говорил уже в обстановке обструкции. Стенограмма его выступления пестрит ссылками на голоса из зала, шум, вопросы, задаваемые с места (особенно старался профессор С. И. Гальперин, кричавший, что Александров «вводит аудиторию в заблуждение»). Александров же решил не изменять своего поведения и сказал:

Такой подход мог не на шутку напугать лысенкоистов. Ведь самый замечательный «подарок», преподнесенный критиками Ольге Борисовне, как раз и заключался в том, что они, отлично понимая цену всем ее высказываниям, не собирались тратить время на опровержение в лаборатории ее «выводов». Если бы они — изощренные экспериментаторы и знающие теорию люди — взялись за перепроверку, все «выводы» полетели бы очень быстро.

Не скрою, для меня всегда было и остается наиболее мучительным осознание моральной ломки, которой подвергались люди в эти страшные годы. Я нисколько не сомневаюсь, что подавляющее большинство грамотных специалистов отдавало себе отчет в том, что собой представляют лысенки, лепешинские, и, заявляя о согласии с ними под нажимом, кое-кто в душе наверняка проклинал себя за слабость. Но сложившаяся в стране обстановка уже научила всех нормам поведения.

Я был двухгодовалым ребенком, когда был арестован мой отец, и, естественно, позже я много раз старался при удобном случае расспрашивать маму о том, как это происходило, как тогда жили люди, что испытывали.

Когда недавно одна наша знакомая стала вспоминать, как все жившие в их многоэтажном доме в центре Москвы не спали с середины 30-х годов каждую ночь, вслушиваясь в коридорные звуки, со страхом ожидая, у чьей двери остановится очередной наряд НКВДэшников, являвшихся по ночам арестовывать новые жертвы, я не услышал что-либо для себя нового. Точно так же жили все эти годы мои родители и соседи в шестиэтажных унылых корпусах «Домов Коммуны» в Горьком, так же жили и во всех других домах по всей стране.

Когда дочь расстрелянного зам наркома земледелия СССР А. И. Гайстера рассказала мне о том, что из поселка «Сокол» на тогдашней окраине Москвы почти каждую ночь нескольких человек увозили навсегда машины чекистов, а наутро частенько оказывалось, что кто-то из жителей поселка (тогда в нем жили преимущественно военные) застрелился, не устояв перед мыслью о возможном аресте, я тут же подумал, что и герои моей книги не были каменными истуканами и жили под тем же, пожирающим душу страхом.

Труднее всего было тем, кто занимал высокие посты. Директорам институтов, заведующим лабораториями было во много раз тяжелее устоять, чем рядовым сотрудникам. Вторые могли отсидеться, отмолчаться, временно заболеть. Руководителям же выкручивали руки грубо и однозначно, до них добирались и в санаториях, и в отпусках, и в госпиталях. «Кто не с нами — тот против нас!» А с врагами разговор короткий: «Если враг не сдается — его уничтожают».

Один из первых читателей этой книги, Валентин Сергеевич Кирпичников, рассказал мне, как делил в ту пору людей на порядочных и непорядочных академик Лев Семенович Берг, Если человек сдавался под напором и соглашался в научных вопросах видеть черный цвет там, где окраска была белой, потому что у него семья, дети, незаконченная работа и т. п., но, сдавшись, никого не преследовал, то, значит, это — порядочный, честный человек. Если же другой человек сделал то же в отношении своих научных взглядов, но входил в роль и, наживая капитал на политиканстве, начиная преследовать ближних и на их костях делал карьеру, то только его следовало считать бесчестным.

Многие из людей старшего поколения высказывали схожие мысли. Например, В. Я. Александров, по прочтении одного из вариантов рукописи этой книги, сказал мне:

— Я бы указал еще на стяжательство. Если человеку нечем кормить семью, то о каких высоких материях нужно еще говорить. Но если человек использовал положение для стяжательства, коллекционировал музейный хрусталь, как делал мой институтский соученик Петя Макаров, по многу раз менявший «убеждения» в любую выгодную ему сторону, то тогда уже нечего задумываться над его душевными качествами. Все ясно.

Памятуя о сказанном выше, я много раз задумывался над тем, как же могли два друга — Насонов и Александров устоять. Какую силу за собой знали, чтобы не подличать, не кривить душой?

Сначала я предположил, что их мужество идет еще со времен войны, от их фронтового героизма. Оба, как только война подобралась к Ленинграду, ушли добровольцами на фронт. Оба воевали на страшном направлении — под Пулково в 13-й стрелковой дивизии: Насонов — командиром санитарного взвода, Александров — фельдшером медсанбата этого же взвода. Обоим приходилось почти все время проводить на передовой, под обстрелом, а мысли нет-нет, да и возвращались в другую, как оказалось, более страшную жизнь — в пору массовых арестов, массовых доносов друг на друга, вызовов в НКВД и «доверительных» бесед там, когда от страха, а часто побоев и пыток язык заплетался и мог начать нести такое… (никогда не забуду рассказ отца, как в казематах НКВД в городе Горьком ему зажимали мошонку между двух пластинок и начинали стягивать их резинками все туже и туже), В такой жизни верная дружба может стоить много. И Александров рассказал мне, как Насонов, по-домашнему звавший его Вильямом, а не Владимиром, в задумчивости проговорил как-то:

— Вильям, если бы вы меня предали, я бы застрелился.

Вот, подумал я, вот она — разгадка; вдвоем им не было страшно и в пятидесятом году. Но позже доподлинно узнал, что нет — одних этих чувств локтя было мало. Была наверняка нужна еще особая, впитанная с первых шагов в жизни система моральных запретов, которая могла формироваться только в атмосфере высокой порядочности, царившей в семье, и многое другое из той же сферы норм поведения, принятых данным социумом. Табу на непорядочность не могло возникнуть на пустом месте.

Затем мне пришла в голову мысль, что они оба могли считать себя более защищенными, так как в 1943 году их теория парабиоза была отмечена Сталинской премией. Все-таки лауреаты! Но сколько не менее крупных лауреатов отступали от истины. Нет, и этого было мало.

Кое о чем я догадался позже, и понял, что хоть и сходно вели себя оба друга, но не совсем сходно, и основания для героического — иначе это не назовешь! — поведения были у них разными, как разным был вес должностей и положение в обществе члена-корреспондента АН СССР, заведующего основным отделом института, потомственного дворянина Насонова и заведующего одной из многих лабораторий в том же отделе, всего лишь (!) доктора и чистокровного еврея Александрова.

Оказывается, незадолго до первого совещания по живому веществу и, не зная о том, что оно готовится, Насонов посетил заведующего отделом науки ЦК партии Юрия Андреевича Жданова, сына одного из вождей партии. Говорили о разных делах, заведующий отделом крупного академического института старался решить в ЦК партии многие вопросы, но непонятно было Насонову, почему Жданов сворачивал разговор на колею, Насонову неприятную: на «труды» Лепешинской. Жданов, не раз поддерживавший генетиков, уже знал об одобрении Сталиным безграмотной идеи Лепешинской, поэтому искал у ведущего ученого аргументы против лепешинковщины, с которой, как он сам понимал, совладать будет нелегко. Насонов охарактеризовал деятельность Лепешинской негативно, после чего Жданов настоятельно попросил Насонова изыскать время и силы на экспериментальную, самую тщательную перепроверку всего, о чем трубила Лепешинская, как о вполне доказанном.

Во время этой встречи Насонов устно заручился поддержкой Жданова. Вот почему он вел себя достаточно независимо на Ученом Совете. Вот почему заговорил об организации опытов по перепроверке выводов Лепешинской.

Тем не менее после Ученого Совета Насонов почувствовал, что положение остается напряженным и решил воспользоваться поддержкой, которую ему совсем недавно обещал самый крупный в стране партийный чиновник, управляющий наукой. Он послал письмо в ЦК партии Жданову.

Насонов заканчивал свое обращение в ЦК партии повтором тезиса о необходимости экспериментальной проверки «возможности самозарождения клеток». Он указывал:

Он также делился тревогой по поводу будущей судьбы руководимого им коллектива ученых:

«Глубокоуважаемый Юрий Андреевич! Я очень прошу Вас верить мне, что вопрос, по поводу которого я решился писать Вам, волнует меня не по личным соображениям. Не упрямство и не страх перед возможными ущемлениями руководит мною, а тревога за ту область биологии и медицины, в которой я работаю и за которую наряду с другими несу ответственность»²⁴⁷.

Отправляя письмо в ЦК партии, Насонов, видимо, не представлял, сколь серьезные кары, а не «ущемления» его ждут. Однако уехавшие в Москву Жуков-Вережников и Майский, равно как и их покровители, не оставили этого дела. Через непродолжительное время Президиум АМН СССР принял решение полностью ликвидировать Отдел общей морфологии ИЭМ, возглавлявшийся Насоновым (и, конечно, входившую в его состав Лабораторию цитофизиологии В. Я. Александрова).

Насонов, еще не потерявший веры в возможность помощи ему со стороны сидела ЦК партии, занимавшегося научными учреждениями и кадрами, отослал туда второе, более краткое письмо с описанием трагических последствий санкционированной в верхах победы Лепешинской. Он указал в начале письма на теоретические истоки исследований, проводившихся в его Отделе, на значимость для теории и практики уже полученных результатов, на факт присуждения именно за эти работы в 1943 году Сталинской премии. Он скромно (и жалостливо!) писал:

С тех пор, когда оригинал этого письма был отправлен в Москву из Ленинграда, минуло 48 лет. Пожелтела бумага на подписанной Дмитрием Николаевичем копии письма, кажется архаичным шрифт машинки — какого-нибудь дореволюционного «Refnington»’a, но до сих пор эта бумага несет и передает тем, кто берет ее в руки, душевную муку, вырывавшуюся из строк, написанных (или продиктованных) выдающимся русским ученым, прославившим свое имя праведными трудами и принесшим славу своей стране. Ничтожные в науке, но умелые в плетении интриги сведении счетов политиканы принудили гордого и независимого ученого униженно просить оградить его от посягательств на его детище, не позволить уничтожить его труд:

Заступничество не состоялось. Отдел Насонова закрыли. Александрова, крупнейшего ученого, лауреата Сталинской премии с 1 сентября 1950 года вышвырнули изо всех мест, где он трудился. Полтора года он оставался безработным. Насонов еще сохранял за собой руководство кафедрой обшей и сравнительной физиологии в Ленинградском университете и лабораторией в Физиологическом институте имени А. А. Ухтомского при этом университете.

Добившись закрытия Отдела в ИЭМ’е, лепешинковцы дотянулись и до университета. 13 декабря 1950 года там состоялось заседание ученого совета. На этот раз Насонову пришлось каяться и отрекаться, чтобы спасти и себя и сотрудников. Но Александров решил стоять до конца. В своем выступлении он повторил сказанное раньше: единственная ошибка тех, кто подписал «Письмо 13-ти», заключалась в том, что они не предприняли работы по экспериментальному анализу положений Лепешинской.

После такого заявления против Александрова один за другим выступили Токин, С. Гальперин, М. И. Виноградов и другие.

Возможно, в судьбе Александрова отрицательную роль сыграло еще одно обстоятельство, получившее известность лишь гораздо позже и выплывшее из тайников случайно. При разборе бумаг, оставшихся после кончины профессора Т. В. Виноградовой, была обнаружена копия ее доноса (подписанная собственноручно этой дамой — истовой сторонницей Лысенко) в НКВД[31]. Главными объектами нападок были Насонов, Александров и Юрий Иванович Полянский. Донос был отправлен 15 февраля того же 1950 года. На трех страничках машинописного текста, напечатанного через полтора интервала, Виноградова очень умело накаляла страсти. В чем другом, а в этом лысенкоисты были крупными спецами. Из ее слов вытекало, что Насонов и Александров — ярые морганисты и метафизики (говорилось и о том. что они закоренелые антимичуринцы), что их теория паранекроза только вредит стране:

Она также «сигнализировала», что Насонов и Полянский побывали весной 1948 года в заграничной командировке, перечисляла их друзей, выписывая много еврейских фамилий, а потом добавляла:

Все, что сообщала Виноградова в НКВД о «политической борьбе» и о личной жизни ученых, было враньем (включая сведения о матери Александрова, на самом деле скончавшейся в России — в блокадном Ленинграде 8 февраля 1942 г. и похороненной на русской земле, равно как и о несуществующих брате и сестре (брат у Владимира Яковлевича был, притом был коммунистом и сражался за идеалы коммунистов против белополяков, пал в бою в 1920 году, а сестры у него никогда не было), и пр., и пр Но знала секретный осведомитель НКВД, что там хотели бы услышать, поэтому врала она умело, подавала свои «сведения» в нужной аранжировке. Одна ссылка на рацию, иными словами, на шпионскую деятельность чего стоила!

Таким же враньем было перечисление имен в приведенной ранее цитате из выступления на 2-м Совещании по живому веществу Майского. Конечно, Майский отлично знал все перипетии судьбы ученых, которых он включил в свой список покаявшихся (за каждым шагом следили и доносили куда нужно и кому нужно многочисленные «старатели» из лысенковского лагеря). Но Майскому нужно было создать впечатление победного шествия лепешинковщины в советской науке, и потому он шел на откровенный подлог.

Правда, и в этот момент Майскому пришлось признать, что остались ученые, даже в этих условиях не вставшие на колени и сохранившие верность своим убеждениям:

Уже в ходе Второго совещания к покаявшимся примкнули еще двое из тех, кто подписал в 1948 году «Письмо 13-ти» — А. Г. Кнорре²⁵⁴ и член-корреспондент АМН СССР П. Г. Светлов²⁵⁵. Последний уже успел отсидеть в сталинских тюрьмах теперь ему грозили увольнением, а у него в это время быДи на иждивении жена, дочь и больная сестра-инвалид[32].

Еще одним примером влияния среды на убеждения стала трансформация взглядов ученика академика Г. А. Надсона — А. С. Кривиского (учитель к этому времени уже погиб в сталинских застенках). Прекрасно разбиравшийся в мировой литературе и все хорошо понимавший Александр Самсонович дополнил своей персоной ансамбль хористов, исполнявших нескончаемую здравицу Лысенко и компании. Теперь он выдавал «на-гора» га кие писания:

Тем временем, пока многочисленные последователи Ольги Борисовны разжевывали ее идеи, которые она теперь без ложной скромности именовала «учением о живом веществе», сама Лепешинская глумилась над старыми критиками, в особенности теми, кто подписал «Письмо 13-ти», и повторяла во всех своих книжках одни и те же строки: