Колыбель для мага

Глава 12

Пол резко ударил по пяткам. Аннеке чихнула от запаха пыли, подняла голову и огляделась. Они с Димиром находились, как и было заказано, в пещерном храме. Прощальный подарок Тэш действительно не подвел. Но какое кругом стояло запустенье! Цветы на алтаре перед ликом пещерного духа превратились в пыль, травяные циновки разлезлись, кругом все было покрыто пылью и пометом птиц и летучих мышей. Димир тоже чихнул и раздраженным голосом заметил:

— Да, похоже, годы прошли чередой.

— Но как же так, я пожелала вернуться назад в тот же день и час! Ты же сказал, что можно пожелать что угодно!

— Значит, ты сама не знала, чего хотела. Возможно, в последний момент стало любопытно, а что там в будущем. Или просто отвлеклась. Нужно сильнее концентрироваться. Я счастлив и признателен, что меня не забыла. Подумать только, я допустил, что моя жизнь зависела от глупой деревенской знахарки-недоучки! Докатился…

Аннеке замерла от обиды. Значит, их совместная борьба за жизнь в пустынном мире теперь, дома, уже ничего для Димира не значила! И его объятия и поцелуи… Впрочем, этого и следовало ожидать. А она, глупая, влюбилась как дурочка и надеялась на взаимность. Ведь Димир сразу высказал ей свои взгляды… Но ведь…

— Ты говорил, что из нас с тобой получится сильная команда?

— Да, конечно, это будет разумно. Нужно навестить твой дом, выяснить, сколько дней прошло, и как идут дела. Пещерный храм приведем в порядок потом.

Димир взглянул в лицо Аннеке.

— Ты чем-то огорчена?

— Да. В том мире ты говорил о любви. А сейчас грубишь, называешь меня глупой девчонкой.

Маг пожал плечами.

— Аннеке, я такой, какой есть. И ты такая, как есть. И давай не будем пытаться переделать друг друга, мы не дети, и это бесполезно и болезненно. Лучше реши для себя, чего ты хочешь, и мы все постепенно устроим. Я не отказываюсь от своих слов, сказанных где угодно. А сейчас необходимо позаботиться о хлебе насущном и крыше над головой. Узнать, что произошло за эти годы. Приведи себя в порядок и пойдем.

Знахарка тихонько вздохнула. Надо, наверное, радоваться, что теперь Димир ей не враг и даже согласен на деловой союз.

Они, как могли, привели себя в порядок. В пещере тек маленький ручеек, вода скапливалась в естественном крохотном, размером с тазик, бассейне, где магу и знахарке удалось умыться. В сундуках нашлась замена порванной одежде. Теперь оба могли показаться людям, не вызывая нездорового любопытства. Димир заявил:

— Я отправлюсь сначала к себе домой, потом к графу Кэрилу, а затем, наверное, в столицу. Необходимо узнать, каков результат моей работы. А тебе надо выяснить, что с твоим домом и родственниками. Когда придет время, я тебя найду.

С этими словами маг жезлом очертил вокруг себя круг и исчез так же внезапно, как и появился здесь несколько лет назад, только что грохота не было.

Аннеке постояла, повздыхала, и, вопреки указаниям Димира, сначала начала приводить в порядок пещерный храм. Конечно, магу на храм плевать, это ведь не его место силы. А для нее это важно.

Поприветствовала духа — покровителя храма, поднесла ему цветы и зажгла душистые, к сожалению, уже почти совсем выдохшиеся за годы ее отсутствия, палочки. Развела огонь в очаге, сожгла истлевшие циновки и вещи, старые цветочные гирлянды и весь скопившийся мусор. Отмыла лик духа, стены и пол. Вытрясла пыль из уцелевших овчин. Проверила сундуки. В них ничего не пропало и не испортилось. Сундуки были крепкими и за годы в пещере частично окаменели, покрылись тонким слоем натеков., ни пыль, ни влага в них не проникли. И никто не нашел пещерный храм. Нашлось даже немного неиспорченного зерна, которое не повредили мыши и насекомые. Аннеке смолола его на ручной мельнице, испекла на очаге лепешки и перекусила. Зарылась в овчины и поспала. Проснувшись, сварила душистый отвар горных трав с медом, который они с Тэш любили пить каждый день. Напилась, съела еще лепешку и решила, что более откладывать поход в деревню не стоит, хоть и боязно.

Когда знахарка вышла из пещеры, солнце перевалило через верхнюю точку своего каждодневного пути. Стоял конец весны, или самое начало лета. Воздух показался ей необычайно свежим и напоенным ароматами цветов и трав. Яркие цвета в первый момент заставили зажмуриться. Едва намеченная, заметная лишь знающему глазу, тропинка, ведущая в долину, совсем заросла, но Аннеке слишком хорошо знала дорогу, с самого детства она ходила сюда чуть ли не каждый день, и даже ночью, в новолуние, в полной темноте, или лишь при свете звезд.

Идя по тропинке, Аннеке впитывала всем существом окружающий мир и радовалась его красоте, как выздоравливающий, который вышел на волю после долгих месяцев, проведенных на ложе в душной комнате, пропитанной запахами лекарств и болезни.

Она не заметила, как прошла весь не очень близкий путь и вышла к повороту к деревне. Первым бросилось в глаза пепелище на месте ее дома, начинающее уже зарастать молоденькими деревцами. В середине лета обугленные остатки бревен, должно быть, совершенно закрывает зелень.

Аннеке даже не очень расстроилась, в глубине души она была готова к любым неприятным переменам. Спустилась, постояла среди развалин, посидела на уцелевшей при пожаре, но сильно подгнившей лавочке, поплакала тихонько.

В кустах зашуршало, и из травы к ней вышел… ее Черненький! Ободранный, с рваным ухом, с поседевшей мордой, жилистый, тощий, аж все ребра и позвонки наружу, совсем одичавший, это был ее Черненький. Так изменили годы дикой жизни и отсутствие ухода и ласки мягкого пушис-того молоденького котика, но это был, без сомнения он, старый любимец Аннеке. Вот и приметное белое пятнышко на самом кончике хвоста.

Кот сперва был настороже, даже зашипел и взъерошил шерсть, когда девушка протянула к нему руки. Но Аннеке звала и приманивала, и наконец в зеленых глазах зверька мелькнуло узнавание. Он расслабился, все еще не доверяя, походил вокруг и начал, громко мурлыкая, тереться о ноги Аннеке. Свежую лепешку из ее кармана он сожрал с жадностью, но когда знахарка взяла его на руки, посидел на коленях совсем недолго, спрыгнул и скрылся в зарослях колючих кустов.

Странно, но одичание любимца огорчило Аннеке даже больше, чем потеря дома. Она чувствовала себя виноватой перед ним и дала себе слово позаботиться о коте, как бы плохо не пришлось ей самой. Что стало с Малышом и Крепышом, не хотелось думать: коты еще могут обойтись без человека, выжить и прокормиться, собакам же…

Девушка решительно вытерла слезы рукавом рубашки, посидела еще на лавочке, ожидая сумерек, чтобы не попасться на глаза односельчанам. Она понимала, что ее появление через столько лет вызовет бурю сплетен, слухов, всеобщего интереса и, возможно, неприязни и враждебности. Но Аннеке решила, что уж к родителям и братьям с сестрами потихоньку зайти можно.

Она сидела на лавочке, взглядом разыскивала сохранившиеся детали, напоминавшие о прошлом, пыталась вновь приманить кота, бесцельно плела шнурок из тонких травинок. Наконец, когда солнце начало заходить за горизонт, пошла в деревню. Только совсем маленькая чумазая девчушка проводила ее широко раскрытыми изумленными глазами, засунув грязный палец в рот. В родной деревне не часто видели незнакомых.

Дома ее встретили такими же изумленными взглядами, брат и сестра только что палец в рот не совали. Мать с плачем бросилась к Аннеке, обняла. Она стала совсем седой и сухонькой, заметно ослабела. В доме всем заправляла сестра, которая была чуть младше Аннеке, а теперь выглядела гораздо старше. Родня приняла Аннеке настороженно, но все же приняла, не погнала родную кровь. Однако всю одежду сняли, повели в баню и парили и терли так, будто хотели содрать кожу. Мать дала свою старую рубашку и юбку. Аннеке с трудом спасла свои одежки из печки, чуть не поругавшись при этом с сестрой. Кто, мол, знает, какая грязь могла в чужих местах к одеже прилипнуть. Аннеке завязала все в узел и спрятала в сарае: дома оставить не позволили, как она не уверяла, что эта одежда с ней не странствовала, а хранилась дома, в надежном тайнике.

Сестра собрала на стол вечернюю трапезу и усадила Аннеке со всеми. Тушеная капуста с копченым салом и домашний пышный хлеб показались ей необычайно вкусными. Едва положив ложку, брат, нахмурясь, заявил:

— А говорили, что тебя злые духи забрали. Вон, мать совсем состарилась за эти семь лет, а ты ничуть не изменилась, какая была, такая и осталась.

— Что ты, какие там злые духи! Просто срочно пришлось уехать. А не изменилась потому, что знахарки не старятся, пока силу не потеряли.

— Так то оно так. Но хоть бы весточку какую прислала. Когда ты исчезла, твои псы неделю во дворе дома страшно выли и ночью, и днем, так что староста велел твой дом сжечь, чтобы не было какой беды. Крепыша мать увела, на цепь у нас посадила, а Малыш не дался, удрал. А когда дом жгли, все бросался, чуть старостова сына не заел, ну, его по нечаянности и пришибли. А Крепыш ничего, правда, от старости уж не видит и не слышит, а мать все его кормит, тебя все вспоминала. Вон, лежит у печки.

Аннеке присела возле старого пса, погладила поседелую морду. Пушистый хвост слабо мот-нулся из стороны в сторону, мокрый язык лизнул ее руку. Но девушка все равно не была уверена, что старый дружок ее признал.

— Ему уж недолго осталось, — сказала мать. — Тебя вот дождался, теперь уж совсем скоро.

— Подлечу, еще побегает. А как же вы тут без знахарки жили? Умер кто-нибудь?

— Год целый было плохо. Жена у Пека-кузнеца померла родами, и ребеночек ее… Бабка Хвостиха померла от живота, а дед Тэрик от грудной болезни. Болел еще народ, но поправились, крепкие. Ребятишек умерло много от горлового поветрия. А потом, к Солнцевороту, новая знахарка пришлепала, из Ахта, говорят. В Ахте много колдунов, видать, лишней оказалась или не ко двору пришлась. А может, правду кому нагадала не ту, что ждали. Не сказывает никому. Мы всем миром ей землянку отрыли, на холме, ближе который к дороге, в рощице, ты знаешь. Хотели домик отстроить, а она нет, землянку, мол. И место сама указала. Нравная очень. Она похуже Тэш будет, да и ты неплохо справлялась, даром что молоденькая, но нельзя без знахарки, да и не прогонишь, а тебя все не было. Староста все говорил, что тебя точно злые духи забрали.

Мать еще долго и обстоятельно рассказывала обо всех тетках, дядьях, сватьях и кумовьях, сестрах и братьях: кто женился, и каковы женихи и невесты, у кого сгорел амбар, кто у кого родился, мальчик или девочка, и подробно описывала детей, кто и у кого купил корову, у кого издохла лошадь, у кого ощенилась хорошая охотничья сука, и кто забрал щенков, о ценах на зерно и кудель на ярмарке в этом году и в прошлом, о новых налогах.

Аннеке почти не слушала. Слишком уж далека она была от жителей деревни и расстроилась из-за того, что ее место деревенской знахарки было занято. Вопрос о крыше над головой и куске хлеба встал перед ней со всей пугающей остротой. Но девушка рассудила, что сейчас весна, она успеет разбить огородик и как-нибудь год прокормится, а там судьба подарит ей шанс. Тут она поняла, что мать рассказывает ей о новых причудах графа Кэрила.

— Как это граф Кэрил? Он здесь, в замке? Он же должен быть в королевском дворце! — пере-била она мать.

— Как же, нужен он королю, — зашептала мать ей на ухо. — Как дочь за короля выдал, пожил при дворе годик, до рождения принца, а потом королю посмел указывать. Хорошо, король смилостивился, не захотел супругу огорчить, сослал его с глаз долой в отеческое имение, а не на плаху.

Сестра, с грохотом перемывающая и расставляющая на полках миски и горшки, недовольная тем, что Аннеке с матерью сидят как барыни и чешут языками вместо того, чтобы работать, чутким ухом уловила шепот и заворчала:

— Вы, маменька, молчите уж, не доводите до беды. Вот языки-то пораспустили с колдовкой своей любимой. Заявилась тут через семь-то лет, где только носило, а теперь еще несчастье накличет, да еще корми ее.

Практичная женщина тут же сообразила, что сестру придется кормить и одевать, а в хозяйстве от нее толку будет мало. Аннеке помнила сестру милой хорошенькой ласковой девочкой, только собирающейся замуж за такого же славного парня. Теперь это была крупная, раздавшаяся от родов, преждевременно состарившаяся женщина с красными лицом и руками и хриплым голосом. Ее муж, угрюмый, не сказавший еще ни одного слова мужик, заросший до глаз косматой черной бородой, сидел за столом и что-то строгал. По комнате ползало несколько чумазых детей, одетых из экономии в рванинку, да двое разновозрастных младенцев лежало в люльке. Наверное, тут были дети и сестры, и брата.

Аннеке подошла к сестре, обняла ее.

— Не сердись, сестрица. Давай тебе помогу. Что у тебя съем, все отработаю. Да и не задержусь я тут, вот огляжусь и пристроюсь где-нибудь. Может вам еще смогу помочь, все ж таки ремесло в руках имею.

Сестра смягчилась.

— Да живи, чего там… Чай, не чужие…

Она продолжала ворчать, но уже скорее жаловалась Аннеке на свою горькую судьбу, чем по-настоящему злилась. Тут заплакал один младенец, а следом, разбуженный, заорал и второй. Аннеке занялась ими, перепеленала младшего, сунула хлебную соску старшему и села качать колыбель. Подошла жена брата, тихая, робкая, миловидная женщина в простом льняном некрашеном платье и платке, с серыми волосами и глазами, забрала меньшого ребенка и начала его кормить, со страхом поглядывая на Аннеке. Аннеке качала старшего малыша и думала о Димире.

Первым ее порывом было бежать в замок и попытаться предотвратить встречу графа и мага. Она с ужасом представила, с каким гневом граф, потерпевший крушение своих надежд, обрушится на Димира. Теперь этот порыв прошел. Она рассудила, что маг уж как-нибудь обойдется без ее защиты, да еще будет недоволен ее появлением и вмешательством в его дела. А ей не мешало бы помочь себе самой. От Димира уж точно помощи не дождешься.

Наверное, он забыл о ее существовании, как только покинул пещеру. И вспомнит вновь, только если потребуется помощь, а оказать эту помощь кроме нее будет некому. Девушка подумала вдруг, как, должно быть, ранило Димира то обстоятельства, что ему, признанному магу, помогла какая-то девчонка-знахарка, которой к тому же совершенно незаслуженно достался могучий талисман.

Почему маг не забрал у нее талисман? Наверное, только потому, что не смог этого сделать. Видимо, Соль Мира может взять только тот, кому он по праву принадлежит. Ведь Димир, прикоснувшись к талисману, вскрикнул от боли.

Аннеке вздохнула. Помимо ее воли молодой красавец маг все время стоял у нее перед глазами. Девушке все казалось, что он рядом. Она даже чуть не попросила родных поставить на стол тарелку и для него.

От качания люльки у Аннеке закружилась голова, все вокруг затуманилось, а родные, собирающиеся спать, казалось, исполняют какой-то сложный магический танец в этом мерцающем тумане, их фигуры двоятся, каждая живет своей жизнью, из тумана выдвигается, делается все явственнее Димир, улыбается ей, его фигура и лицо тоже двоятся, и она видит, что второй — Файдиас, он ей тоже улыбается, приветственно машет рукой… подходит, обнимает ее, на нем черно-алая… Голос матери сказал:

— Аннеке, ты засыпаешь, ложись, я постелила тебе рядом с собой.

Сон развеялся.

Аннеке лишь удивилась, с чего бы это ей приснился Файдиас, о котором она долгое время даже не вспоминала. Дети спали, закачанные ею до дурноты. Она сняла юбку и шаль и перебралась на лежанку. Мать, повозившись возле печи и сундука, покряхтев и помолившись Великой Матери перед домашним алтарем, легла с краю, отодвинув дочь к стене. Аннеке вдруг вспомнила, как маленькой девочкой так же лежала с матерью, возле стенки, водя пальчиком по лоскутному коврику на стене, то закрывая глаза, то вновь открывая. Нежная детская кожа улавливала переходы между цветами лоскутков.

Коврик заметно обветшал и выцвел, но все еще висел на старом месте. Аннеке даже нашла болтающуюся ниточку, которую сама же вытащила из полотна много лет назад. Ее охватило теплое щемящее чувство радости и любви, и она задремала.

Однако долго поспать не удалось. Аннеке проснулась оттого, что мать, разметавшись во сне, прижала ее к стене и придавила руку Рука затекла. Так же затекла и шея от неудобной жесткой подушки, больше похожей на полено. Если бы подушку можно было взбить, она стала бы удобнее, но это значило разбудить мать. Аннеке успела отвыкнуть делить с кем-то ложе. А мамина постель была к тому же очень узкой, даже на одного человека. Грубая домотканая простыня нещадно кололась, матрас, набитый соломой, умялся, перекосился и давил бока. Было очень жарко и душно, неприятно пахло луком, чесноком, потом и грязными пеленками. Со всех лавок несся разноголосый храп и сонное бормотанье.

Заплакал ребенок, и спавшая рядом с люлькой сестра, не вставая и толком не проснувшись, протянула руку, начала качать люльку и шушукать. К храпу и детскому плачу добавился скрип люльки. Аннеке попыталась, поворочавшись, устроиться поудобнее, но невольно толкнула мать. Та сквозь сон сердито заворчала. Девушка поняла, что здесь, в доме, она больше уже не уснет, тихонько встала, оделась и вышла из дома. Постояла, всей грудью вдыхая свежий ночной воздух с запахами лавров, апельсиновых цветов и роз, оплетших все стены дома. Вовсю звенели цикады.

Когда ночная прохлада вызвала легкий озноб, Аннеке зашла в хлев, взобралась по скрипучей ненадежной лестнице на сеновал, где оставалось еще довольно много прошлогоднего сена. И аромат сена за зиму не выдохся. Внизу дышала и переступала скотина, пахло навозом, но эти звуки и запахи почему-то не тревожили знахарку так, как звуки и запахи дома, который она должна была называть родным, и она скоро заснула без сновидений.

Проснулась Аннеке от крика петуха, чириканья воробьев под соломенной крышей хлева, басовитого мычания коровы. Внизу заскрипела дверь, послышались шаги, бренчанье. Сестра пришла доить корову. Аннеке услышала, как струйки молока звонко ударили о дно пустого пока ведерка, и спустилась вниз. Не годится так долго спать. Она не дома.

Не дома? Знахарка поняла, что она совершенно отвыкла от людей и обычных отношений. Вот и сейчас она пожелала сестре доброго утра, и стояла, не зная, о чем говорить. К счастью, сестра охотно ответила на приветствие и сама отправила Аннеке принести воды из реки. Потом Аннеке помогала кормить и умывать младших, мыть посуду, полоть сорняки в огороде, полоскать белье, и еще много чего. Работы в большой семье было невпроворот. Вся родня смотрела на нее настороженно, жена брата — так просто с ужасом. Спокойно и по-доброму с ней разговаривала только мать, да и то во время работы не больно разговоришься, а мысли матери крутились лишь вокруг обыденных дел и сплетен.

От однообразной тяжелой работы и пустых разговоров девушка почувствовала, что ее голова наполняется мякиной. Когда же ей поручили взбивать масло, она подозвала весь день слоняющу-юся без дела хорошенькую, по сравнению с остальными детишками относительно чистенькую и принаряженную девочку лет двенадцати, которую вчера видела в доме, но не поняла, кем она ей приходится, и перепоручила работу ей. Девочка ответила недовольной гримаской, но ослушаться не посмела.

Аннеке прихватила шаль и отправилась к своему сгоревшему дому. Снова посидела на ветхой скамеечке, приманила и накормила Черненького взятой из дому едой, долго смотрела на молодые деревца, выросшие на пожарище, слушала шелест их по-весеннему нежных листьев. Потом поднялась и пошла к старой дороге. Она решила своими глазами взглянуть на новую знахарку, которая заняла ее место.

Вскоре показалась роща на холме у старой дороги. Землянка выглядела достаточно жалко, больше напоминая нору в земле, однако возле этой норы сидело прямо на траве и на поваленном дереве человек десять народу, видимо, больные, ожидающие знахарку. При виде Аннеке все насторожились и сбились в кучку, зашептались. Решили, что ли, что знахарки прямо сейчас устроят драку из-за кормного местечка? Усмехнувшись про себя, Аннеке поприветствовала собравшихся и пристроилась на конце бревна. Ей покивали в ответ на приветствие и отодвинулись подальше. Никто с ней не заговорил.

Аннеке попыталась расспросить пациентов о знахарке, но все пожимали молча плечами или отвечали односложно. Все-таки после множества вопросов за довольно-таки долгое время ожидания удалось понять, что новую знахарку все называли Птичье Перо, так как она лечила, колдовала и гадала с помощью перьев различных птиц, добытых при разных обстоятельствах: на охоте, из гнезд, на дороге, а еще брала их у домашних птиц пациентов. Она жгла эти перья и окуривала дымом больных и комнаты, связывала перья в пучки и давала ставить дома в красном углу или носить постоянно на теле или одежде, золу от перьев добавляла в пищу и воду.

Знахарка, по словам больных, она была неплохая, поможливая, но злая и резкая, а некоторым обратившимся к ней отказывала, лишь бросив один взгляд и без всяких объяснений. Пациентов она начинала принимать всегда в разное время: когда утром, когда днем, а когда и вечером, как сегодня. А иногда, правда, редко, и вовсе не показывалась из своей землянки по нескольку дней.

Настоящего своего имени она никому не называла и охотно отзывалась на придуманное в деревне прозвище.

На этом разговор с односельчанами, так толком и не начавшись, увял.

Аннеке, придумывая, чего бы ей еще спросить, рассеянно осматривалась вокруг и заметила цепь с железным ошейником, примотанную к стоявшему близ землянки дереву. В звеньях ошейника застряло несколько клочков серой шерсти. Выходит, знахарка держит собаку. Аннеке обрадовалась: можно будет посоветоваться, как подлечить старенького Крепыша. Одно ее удивило: возле дерева не было ни будки для собаки, ни мисок. Но, возможно, Птичье Перо обычно держит своего пса прямо в землянке, для компании, и там же кормит, когда ест сама.

Аннеке все же спросила у сидящей рядом на траве худой женщины, принарядившейся в новый платок и бусы, о собаке знахарки. Та вздрогнула и, слегка отодвинувшись от Аннеке, пожала плечами. Девушка повторила вопрос, обращаясь теперь к дюжему бородатому мужику лет пятидесяти и к тощему лопоухому парню, сидящим рядом. Мужик и парень ответили одновременно:

— Нет никакой собаки.

— Да, есть, большая такая, серая.

Они смущенно посмотрели на Аннеке и тоже отодвинулись от нее подальше. После этого пациенты новой знахарки окончательно замкнулись и на дальнейшие вопросы Аннеке отмалчивались, с испугом поглядывая на нее, друг на друга и на землянку.

Наконец грубый, кое-как сколоченный из разновеликих обрезков досок щит, закрывающий вход в землянку, отодвинулся, и знахарка Птичье Перо выглянула из открывшейся норы. Это была очень бодрая и подвижная старуха с лицом, изборожденным морщинами, со всклокоченными почти совершенно седыми волосами. Памятуя, что колдуньи не старятся, пока не потеряют свою силу, Аннеке не могла бы сказать, сколько старухе лет. Силы у колдуньи хватило бы еще на пару столетий, сколько бы лет она уже ни прожила. Одежда ее была так густо обшита птичьими перьями, что она сама походила на большую встрепанную птицу. Волосы ее, густо утыканные перьями, напоминали птичий хвост. Эти перья в основном принадлежали сове, а немногие другие — вороньи.

Выцветшими от старости и ставшими почти прозрачными, но быстрыми и зоркими глазами колдунья цепко оглядела собравшихся. Последней она оглядела Аннеке, еще внимательнее, чем остальных. Заговорила хриплым дребезжащим фальцетом.

— Умирающих я тут не вижу, так что идите по домам. Ничего не ешьте сегодня и завтра, только воду пейте. А ты, — она ткнула пальцем в толстого пожилого мужчину. — И воды не пей. А ты, — ткнула пальцем в тощую молодуху. — Пей вместо воды отвар липового цвета. Нету? Так у соседок спроси, не маленькая. Послезавтра же, если болезнь еще не пройдет, придете рано утром.

И кивнула Аннеке:

— Проходи.

Аннеке почувствовала странную робость, смущение, но не страх. В старой колдунье она ощущала нечто родственное, что-то, что было у Тэш, Мати. Ей ничего не угрожало, она это ясно чувствовала, и ее робость была лишь данью неведомому. Пациенты торопливо, ничем не выразив неудовольствия, разошлись.

— Да смотрите, делайте, как я сказала, — крикнула им вслед Птичье Перо, — А то как бы не было худа! Не приду тогда лечить!

И заметила, обращаясь к Аннеке:

— Они все как дети. Прихватит — бегут ко мне, а пронесет беду — опять за старую жизнь. Вон та бабка сына поедом ест, невестку совсем со свету сживает, и еще удивляется, почему у ней горло сжимает и дышать трудно. Который раз ко мне бежит, предупреждай ее, не предупреждай. А в следующий раз прогоню. Если уж берешься с ними возиться, то надо держать в строгости, а иногда и наказать, иначе лучше пройти стороной. А может, и лучше?

— Что лучше?

— Пройти стороной. Вот ты, что, собираешься прожить жизнь, леча чесотку у грязнуль и несварение желудка у обжор?

— Неправда, они не грязнули и не обжоры! Они… они несчастные!

— Ну, конечно!

— Они… они просто как дети!

— Вот именно. А детям нельзя оставаться детьми, им надо взрослеть.

— Но вы же лечите!

— Я отдаю долг. А тебе нечего здесь делать. Найдется кому вытирать носы твоим подопеч-ным, хотя я тоже здесь, знаешь ли, не задержусь. Может, прежде чем отдать долг и уйти, воспитаю ученицу, чтобы осталась здесь знахаркой, приглядела девочку с небольшими способностями, такая работа будет по ней. Все лучше, чем навоз таскать да рожать, что ни год, таких же никчемных ребятишек для такой же никчемной жизни. А ты приищи себе более достойное занятие. Силы в тебе много, нечего тратить ее понапрасну. И друзей подбирай себе с оглядкой… Эх, взяла бы я тебя к себе, но вижу другую наставницу, не хочу перебегать ей дорогу. А теперь иди, и чтобы я тебя в деревне больше не видела.

Старуха схватила Аннеке за плечи, развернула и подтолкнула к дороге.

— Иди, иди! И не оглядывайся! И никогда никуда не возвращайся!

Аннеке пошла в деревню, чувствуя себя несколько оторопевшей. Старуха не велела ей показываться в деревне и не велела никуда возвращаться?! Значит, нельзя идти в дом к родителям? А в пещерный храм? Тоже нельзя? А где тогда жить? Уйти в другую деревню, где нет знахарки? Наверное, такую деревню можно найти, но Птичье Перо велела ей найти себе другое занятие. А стоит ли ее слушать? И какое должно быть другое занятие? Где его искать и куда идти? А другая наставница, та, которой нельзя перебегать дорогу!?

Раздираемая противоречивыми чувствами и мыслями, Аннеке не заметила, как дошла до родительского дома. Во дворе гремел скандал. Стоило девушке отворить калитку, ее оглушили крики и обвинения. Она не сразу вникла в суть, а когда вникла, то страшно рассердилась.

Выяснилось, что девчонка, приходившаяся ей, оказывается, младшей сестрой, бросила работу и убежала играть. Из-за этого сливки, оставленные на жаре на целый день, прокисли, а во всем виновата Аннеке. Девчонка стояла тут же и со слезами кричала, что Аннеке не смеет ей указывать, что нужно делать.

Молодую знахарку охватил гнев. Видно, это стало так заметно по ее лицу и глазам, что сестра немедленно бросилась к ней в ноги, а мать повисла на руках с криком:

— Не сердись, Аннеке, прости! Она дите малое, неразумное, а мы сливок пожалели, в сердцах раскричались, прости!..

Аннеке с горечью посмотрела на родных. Интересно, были бы они такими же отходчивыми, будь она обычной девушкой? Махнула рукой и полезла снова спать на сеновал. Без ужина обойдется, хоть и проголодалась. Но через час, когда в доме все утихло и на улице почти стемнело, ступени старой лестницы визгливо заскрипели, и из люка в полу показалась голова. Аннеке, уже улегшаяся, но еще не спавшая, приподнялась, всматриваясь… Голос сестры сказал:

— Это я, Аннеке. Разбудила? Я поесть тебе принесла, плохо спать на пустой желудок.

Она выставила на край люка миску. Аппетитно запахло молочной кашей. У Аннеке слюнки потекли, за целый день она успела здорово проголодаться. Сестра сама пролезла в люк и пододвинула принесенное к Аннеке.

— Ешь, сестрица, и не держи зла. Ни на эту маленькую дуру, ни на мать. Девчонка последыш, мать ее обожает. Набаловала, сил нет. Все девке голову дурит. Красавица ты, говорит, и судьба у тебя будет не как у нас, а особенная. На тебе князь какой-нибудь женится или принц. Принцессой, мол, будешь. Вот и нет с девкой сладу, все у зеркала вертится. Где только и добыла то зеркало?! Красота там… Я сама была ничего, не хуже, и где вся моя красота? Куда делась? А мой принц сейчас дома на лавке храпит… И то хорошо, что работящий и пьет в меру… И не дерется…

Аннеке, вполуха слушая сестру, полными ложками уплетала кашу. Вся злость ее прошла. Сестра смотрела на нее чуть ли не с жалостью, вздыхала, потом вдруг спросила:

— Ты сегодня у колдуньи нашей была? И что надумала делать? Хочешь, у нас оставайся, живи, сколько надо, хоть до старости. Только не по тебе наша жизнь, я же вижу. И присоветовать ничего не могу. Разве вот, не поехать ли тебе к нашей королеве? Кормилица ее сказывала, что ты ей вроде помогала. Может, королева тебе какое теплое местечко найдет?

— Спасибо за заботу, — сказала Аннеке, отдавая пустую миску и ложку. — Ты за меня не волнуйся, не пропаду. И если ночевать не приду, не беспокойся.

— Если надо, брат с мужем и домик тебе могут сложить, не такой, конечно, как у вас с Тэш был, поменьше, но все крыша над головой на первых порах. А там уж разживешься.

Сестра зачем-то огляделась по сторонам и перешла на шепот:

— Птичье Перо здесь чужая, а ты вроде своя, тебе веры больше. Все к тебе ходить будут и в обиду не дадут. Я тут переговорила с людьми. Заступятся. Даже знахарка против обчества не пойдет.

— Спасибо.

Сестра полезла вниз с сеновала. Уже снизу сказала:

— И в еде недостатка не будет, и в одеже, пока не устроишься, только скажи… Не чужие…

Аннеке снова поблагодарила. Оставшись одна, задумалась и решила завтра вернуться в пещерный храм, забрав с собой Крепыша и Черненького. Тут она вспомнила запрет Птичьего Пера возвращаться, но посчитала, что к храму запрет этот относиться не может, и вообще, это не возвращение, а лишь отдых перед новой дорогой.