Федор Годунов. Интервенция

Глава 18

26 июня 1609 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

— Всё готово, государь. Со всех сторон ворогов окружили. Не уйдут, супостаты.

— Ждём, — решительно кивнул я Ефиму, не сводя глаз с небольшой деревушки. Где-то там в одном из неказистых деревянных строений, по крышам которых робко гуляли первые лучи восходящего солнца, находился человек буквально заставивший меня совершить наверное самый безрассудный поступок в этой жизни; бросить Москву накануне решающего сражения с польско-литовским войском и примчаться сюда к этому селению на берегу реки Сетунь.

А всё Янис! Нужно же ему было в подброшенной в лагерь Скопина-Шуйского записке, кроме рассказа о намеченном польскими полководцами плане штурма Москвы, о местонахождении русских пленных упомянуть. Мол, в деревне всего одна панцирная хоругвь из кварцяного литовского войска стоит. Её, под шумок начавшейся битвы, раздолбать ничего не будет стоить.

Нет, Литвинова я понимаю. Бориса, внука своего побратима Грязного из плена вызволить хочет. Ну, и остальных узников заодно. Дело то богоугодное! Только того друг мой, Янис, не учёл, что там кроме моих сторонников, ещё и бояре-изменники на цепи сидят. И один из них очень сильно моему реципиенту задолжал.

Я долго держался, проклиная вновь проснувшееся подсознание, спорил сам с собой, доказывая, что Васька Голицин и так никуда не денется и совсем необязательно при его поимке самолично присутствовать, напоминал, опять же сам себе, о важности предстоящего сражения.

Всё было бесполезно. По-видимому, не простые исполнители, а именно князь Голицин, руководивший казнью матери Фёдора, стоял в списке его приоритетов первым номером. Вот моё подсознание и взбесилось, отказываясь идти на компромисс. Мои мысли неслись по кругу, постоянно возвращаясь к одному и тому же, в крови, туманя мозг, бушевал адреналин, глаза заливал липкий пот.

И я сдался. Всё равно от меня в таком состоянии никакого толка не будет. Только изведусь вконец, за кремлёвскими стенами отсиживаясь. Тем более, что вступать в бой самолично, я не собирался, предоставив возможность разобраться с литовским отрядом Ефиму с его рейтарами.

Вдалеке загрохотало. Пушечные и мушкетные залпы слились воедино, набирая силу, разорвали в клочья тишину и безмятежность зарождающегося дня.

— Кажись, началось, — сузил глаза Никифор, прислушиваясь, оглянулся в сторону грохочущей канонады, словно надеясь пронзить взглядом шумевший листвой осинник. — Пошли на приступ ляхи.

— Началось, — зло буркнул я в ответ. — Я в словах Литвинова и не сомневался. То человек мне верный.

Никифор не ответил, виновато отведя глаза в сторону. Вчера, отчаянно пытаясь воспрепятствовать моему сумасбродному решению, главный рында каких только доводов не приводил. И одним из них было утверждение, что сообщение Яниса — хитрость, целью которой было выманить войско Скопина-Шуйского с хорошо укреплённого места и потом разгромить обманутого воеводу. А заодно, если выйдет, и меня из Москвы вытащить. Потому, мол, и рейтарам Ефима с Поклонной горы к Москве почти беспрепятственно прорваться дали!

— Значит, скоро и князь Михаил своих воинов в бой выведет, — резюмировал Ефим и поклонился мне. — Дозволь, государь, к своим людишкам отъехать. Как только большой воевода по лагерю литвинов ударит и наше время ворога бить настанет.

— Ступай.

Я проводил тысяцкого взглядом, мучительно раздумывая, не допустили мы с Куракиным какой ошибки, готовясь к нынешнему сражению. По сообщению от Яниса, узнавшего о планах польских полководцев от некоего капитана Мацея Домарацкого, присутствовавшего на военном совете, те собирались ударить по Москве с двух сторон. Нынешней ночью войско Ходкевича скрытно снялось в лагеря, оставив около тысячи обозных жечь всю ночь костры и к рассвету подошло к Москве со стороны многострадальных Чертольских ворот. В том, что его воины, не смотря на заделанные бреши, быстро прорвутся в Скородом, Ходкевич нисколько не сомневался. В дальнейшем он рассчитывал всей силой навалиться на стены Белого города, отвлекая на себя самые боеспособные отряды защитников Москвы.

А затем, когда московиты, чтобы сдержать натиск армии Ходкевича, стянут к Белому городу часть сил из Замоскворечья, с Юга нанесёт удар уже Жолкевский. Его отряды быстрым броском доберутся до стен Кремля и Китай-города и, подтянув пушки, пробьют проходы для своего войска уже в сердце столицы.

Хороший план, который вполне мог сработать. Но только в том случае, если бы мы о нём заранее не узнали. Поверив заверениям Тараски, что сообщению Яниса можно доверять, Скопин-Шуйский не только отправил ко мне с предостережением рейтар Ефима, но и сообщил, что на рассвете, как только Ходкевич начнём штурм города, разгромит оставленный неприятелем лагерь и, дав увязнуть польскому войску в Замоскворечье, ударит в спину. Ну, а как Ходкевича в Белый город не пустить и в том же Замоскворечье до подхода помощи продержаться, то уже наша с Куракиным забота.

Вот мы с князем обязанности и разделили. Я в Успенский собор к Патриарху Иакову молиться ушёл (не хватало ещё, чтобы слух о том, что я Москву покинул, среди защитников города прошёл. Ещё посчитают, что сбежал), а Куракин озаботился обороной Белого города и Замоскворечья.

На улице, по-видимому, разбуженные звуками канонады, начали появляться первые воины. Впрочем, никакого беспокойства литвины не выказывали. Тут же, не отходя далеко от домов, справляли нужду, отводили к реке коней, тискали идущих к колодцу баб.

— Как бы через реку не ушли, — процедил я, играя желваками на скулах. — Нужно было всё же оставить рядом со стрелками сотню стремянных.

— Да куда они уйдут, государь⁈ — начал горячится Никифор. Отряд стремянных стрельцов он считал неотъемлемой частью моей охраны и не готов был поступиться даже его малой частью. — Когда рейтары со всех сторон налетят, мало кто к реке уйти успеет. А тех удальцов, что успеют, залп из трёх десятков мушкетов разом проредит.

Да понимаю я, что проредит. Тем более, что если из литвинов кто и спасётся, не велика печаль. Не за ними пришли. А для пленников с надетым на них железом, даже переправа через такую речушку как Сетунь, в большую проблему вылиться может. Просто душа не на месте опять. Скорее бы уже со всеми виновными в смерти Марии Годуновой разобраться, чтобы её сынок свои фортели с давлением на психику выкидывать перестал. Хотя, если Голицына сегодня не упущу, один Молчанов останется. Да и тот, где-то неподалёку, при польском короле обретается. Если повезёт, скоро со всеми долгами перед бывшим владельцем этого тела рассчитаюсь.

Крестьяне вывели не улицу несколько телег с запряжёнными в них лошадьми. Подошедший литвин лениво заглянул в ним, поворошил в охапках сена. А вот это, похоже, транспорт для узников. Это они что, уезжать собрались? Во время мы, однако, к ним на огонёк заглянули.

Вновь взрыв выстрелов и заполошный криков, только в этот раз намного ближе, за отделяющим нас от Поклонной горы леском. Это Скопин-Шуйский обозников по брошенному лагерю гонять начал. Значит, и нам пора. Дальше ждать, только дать литвинам возможность подготовится к нападению.

Так же рассудил и Ефим. Сразу с трёх сторон на деревню обрушился поток из всадников, быстро преодолел, окружающую деревню открытое пространство из полей и приусадебных огородов и ворвался в деревню, сметая всё на своём пути. Те из воинов, что оказались в этот момент на улице были буквально нашпиговали свинцом, с десяток литвинов, бросившихся к реке рекой, полегли под залпом засевших на другом берегу стрелков и только те, кто ещё не успел выйти из домов, остались в живых, притаившись за стенами.

Впрочем, сопротивления выжившие почти не оказали. Численность заполонивших узкую улочку всадников не давала им и тени надежды, что можно отбиться, а героически умирать, просто так, из принципа, никому не хотелось.

— И зачем мы только с собой сюда рейтар притащили? — не преминул я выговорить Никифору в очередной раз, посылая коня вскачь. Видно день у главного рынды сегодня такой; от царя-батюшки постоянно нагоняи получать. — Мы бы здесь и одними стремянными вполне обошлись. А те же рейтары сейчас в Москве ох бы как пригодились!

В деревне всё было кончено. С полсотни литовских воинов уныло жались к плетню у дома старосты, их нахохлившийся командир сделал шаг мне навстречу, изобразив что-то вроде поклона.

— Ротмистр Витаус Хрептович, — представился он мне. — Сдаюсь на вашу милость, ясновельможный пан. Не могу вручить свою саблю, так как эти скоты её уже отняли.

— Где пленные? — проигнорировал я его вопрос. Мне ещё политесы с каждым взятым в плен шляхтичем разводить не хватало.

Впрочем, этот вопрос тоже можно было не задавать. Понятно же, что пленные в том доме, возле которого телеги стояли. Да и появилось уже оттуда два дюжих рейтара, бережно вынося князя Пожарского.

— Ефим, — оглянулся я, прежде чем подъехать к раненому. — Бери свою тысячу и к Скопину-Шуйскому на подмогу скачите. Здесь мне теперь и стремянных за глаза хватит. Дмитрий Михайлович, как ты? Сильно худо?

— Бог даст, теперь выздоровею, Фёдор Борисович, — попробовал приподняться мой воевода. — Благодарствую за заботу, государь. Но мне что? Обо мне поляки заботились. Всё же большой воевода в полон попал. Даже врача лечить присылали. А вот Михаил Татищев плох совсем. Его, несмотря на раны, в железе вместе с остальными держали.

Следом из дома потянулись другие пленники; грязные, ободранные, в кандалах. Я с чувством обнял Бориса Грязного, криво улыбнулся Михаилу Салтыкову с сыновьями, склонился над мечущемся в горячке Татищевым.

— На милость мою, говоришь, сдаёшься? — оглянулся я на литовского ротмистра. — Будет тебе моя милость. Рядом с самим полковником Зборовским в выгребную яму посажу.

Я хотел было добавить, рассказав ротмистру о своём обещание их королю, поступать с польскими пленными так же, как они поступают с русскими, но запнулся на полуслове, чувствуя как темнеет в глазах.

Молча хлестнул ногайкой коня, едва не сбив с ног очередного пленника.

— Ну, что, Васька? Помогли тебе твои ляхи?

— Бей! — Косарь разрядил пищаль, привычным движением опустив её к ноге и тут же, развернувшись, изо всех припустил к выходу из острожка. — Не отставай, братцы! Не то порубят, окаянные!

Впрочем, подгонять стрельцов было совсем не нужно. Рядом хрипло задышали сослуживцы, усиленно втаптывая в землю придорожную пыль. За спиной рявкнули разрывами гранаты, задорно взревели копейщики с мечниками. Долго заслону не продержаться, ляхи сквозь проломы густо лезут, но время своих стрельцов увести, ему выгадают. Не успеют вражьи вои им в спины пальнуть. Не должны успеть.

Торжествующий рёв врагов, подталкивает в спину, заставляет бежать ещё быстрее, из последних сил. Ворвались таки, супостаты! В острожке сеча идёт. Ещё немного, и посекут последних защитников. Их там совсем немного осталось. А тогда…

Но Косарь со своей сотней уже вбегает в распахнутые ворота очередной крепостцы, черпает ковшом из заранее приготовленного бочонка, жадно пьёт, чувствуя как растекается по жилам живительная влага. Следом, сплёвывая на бороды сухую слюну вваливаются гренадеры, валятся прямо на вытоптанную траву, прижимая к бокам пустые подсумки.

— Умаялся поди, Федька? — ехидно поинтересовался приятель Косаря, Иван Вересов. Коренастый сотник, уже приладил заряженную пищаль между заострённых кольев частокола, не спуская глаз с оставленного Косарем острога. Рядом тлел небольшой костёр, обложенный со всех сторон лежащими одним концом на углях щепками, стоял прислонённый к стене бердыш — Так отдохни покуда. Теперь наш черёд ворога встречать. Не зевай, ребятушки, — предупредил он изготовившихся к бою стрелков. — Сейчас ратники, кто выжил, к нам побегут. Нужно ляхам прыти поубавить, чтобы сразу следом не лезли.

— Да кому там выжить? — вытер рукавом пот Косарь. — Знали, что на смерть остаются, — истово перекрестился он и, оглянувшись на хватающих ртами воздух воинов, рявкнул, срывая на них клокочущую внутри злость: — Чего встали⁈ Сначала пищали зарядите, а уже потом и отдышаться можно.

Стрельцы потянулись к берендейкам, доставая бумажные патроны, гренадеры поплелись к стоящему в стороне навесу с выложенным под ним припасом ручных гранат.

— Чего ты на них вызверился, Федька? — оглянулся на Косыря Вересов. — Сам же ведаешь, не бросятся ляхи сразу на приступ. Пушки свои сначала притащат да стену нам порушить попытаются. Эх! Всех посекли! Никто не утёк! — отвернулся сотник от павшей крепостцы. — Царствие им небесное!

— Того и злюсь, что много ратных людишек по острожкам лежать осталось. Да и стрельцов больше половины рядом легло. Вместе с головой и другими сотниками. Один я теперь на три оставшиеся сотни начальный человек. Нам бы в помощь хотя бы один из стрелковых полков Кривоноса, что в Белом городе супротив Ходкевича стоят. Тогда, может, и сдюжили бы. А так, слишком много их. Ещё и пушки эти треклятые! А нам деваться теперича некуда. Здесь не устоим, в реку сбросят.

— Царь-батюшка держаться велел, — прогудел в бороду седобородый стрелец, стоящий рядом с Вересовым. — Будет, мол, подмога. И у нас тоже пушка есть. Только заряд в ней картечный, не ядро.

— И на кремлёвской стене пушки стоят, — поддержали его. — Не дадут ворогу спуску. Государь с колокольни всё видит!

Все оглянулись, уставились, задрав головы, в упирающийся в небо купол. То, что, дескать, государь всё видит, было главным лейтмотивом, звучащим из уст ратников на протяжении всего сражения. А как ещё объяснить ту слаженность во взаимодействии отдельных отрядов держащих оборону в разных частях Замоскворечья?

Замоскворечье в это время состояло их десятков слобод и селений, разщбросанных среди полей, садов и болот. Всё это строилось как попало, по мере надобности, периодически к тому же сгорая в пожарах и перестраиваясь. Поэтому и выстроить здесь единую, монолитную линию укреплений, было невозможно. Вот, царь-батюшка, узнав о выступившей от Смоленска к Москве армии Сигизмунда, и повелел построить целую сеть деревянных укреплений и засек, сменяющих друг друга на пути к центру города. А между ними в переплетении садов, строений и огородов, курсировали отряды поместной конницы, которые, пользуясь знанием местности, не только внезапными наскоками громили польские хоругви, решившие обойти острожки с тыла, но и сами, неожиданно появляясь во вражеском тылу, наносили болезненные удары штурмующим.

Косарь сам дважды видел, как на атакующих острожек поляков неожиданно вылетали из переулка всадники, сходу засыпав их десятками стрел и, порубив часть оторопевших воинов, быстро убирались прочь. А однажды, прискакавший на взмыленном коне вестовой, передал приказ от воеводы немедленно оставить очередное укрепление, предупредив о грозящем окружении.

Вот и прошёл среди воинов слух, что государь не в Успенском соборе с патриархом молится, а вновь, как дачева, на колокольню залез да за боем в диковинную трубу наблюдает, заодно сообщая князю Куракину о всех перемещениях польских отрядов.

Вот только отступать им теперь больше некуда. Позади река да стены кремлёвские. А поляки сейчас пушки подтащат. Не единожды умывшись кровью при штурме деревянных укреплений, лезть нахрапом на ощетинившиеся пищалями крепостцы, они больше не рискуют.

— А когда нам ту подмогу ждать? — устало поинтересовался один из гренадеров, плечистый, совсем ещё молодой здоровяк с только начавшей пробиваться бородой на подбородке — Уже полдня как с ворогом бьёмся.

— А будет ли она помощь? — озвучил свои сомнения Косарь. — Не слышите разве; за рекой тоже лютая сеча идёт. Ежели литвины в Белый город ворвутся; беда. А значит, и помощь там нужней. А нам здесь самим до последней крайности стоять нужно. Скинут нас ляхи в реку, навалятся на Кремль с двух сторон, совсем тяжко будет.

Восточнее, напротив Китай-города, закипел яростный бой. Прогремели с обеих сторон мушкетные залпы, рявкнуло несколько польских пушек, вбивая ядра в деревянные укрепления. В ответ громыхнули пушки с городской стены.

— Началось, — тяжело вздохнул Вересов. — Сейчас и сюда, супостаты, пушки подтащат. Не долго нам ждать. Ну что же, Фёдор, — повернулся он к Косарю. — Раз ты сейчас над тремя сотнями начальный человек, значит вместо головы тут будешь. Бери и мою сотню под свою руку.

— Добро, — Косарь взглотнул, продавливая застрявший в горле ком. Он уже решил, что больше отступать не станет. Здесь и умрёт, раз так было на роду написано. За рекой земли нет! А выстоит, то, может, государь и заметит в трубу свою как бились стрельцы, животов своих не жалея, спросит, кто начальным человеком над этакими героями был.

Вскоре начался ад. Поляки подтащив пушки, как уже делали не раз в этом сражении, начали крушить частокол ядрами. С кремлёвской стены ответили, стремясь прикрыть защитников, но цель была дальше и мельче, ядра ложились не кучно, выбивая щепу из оставленной Косарем крепостцы.

— Ждём, братцы, — процедил Фёдор, мысленно проклиная криворуких пушкарей. — Как только ляхи ядрами проломы в стене сделают, сразу на приступ пойдут. Им ядра ещё для кремлёвских стен приберечь нужно. Не будут лишнее в нас метать. А как ратники на приступ пойдут, тут мы их и встретим. Иван, первый залп за твоей сотней.

— Как скажешь, голова, — кивнул ему Вересов. Сотнику разорвало щёку пролетевшей мимо щепой, борода побурела от льющейся крови, но Иван лишь хищно кривился, сжимая в руке пищаль. — Ах, ты ж! Порушили всё же ворота, аспиды!

Треск рухнувших ворот, торжествующие крики поляков, стоны раненых. В захваченном врагами острожке началось шевеление, хрипло загудел горн.

— Зажигай фитили! — рявкнул Вересов, выхватив из костра дымящуюся щепу. — Сейчас попрут, окаянные!

— Ворота! — заорал в свою очередь Косарь. — Ворота телегами перегораживай! Иван, как отстреляетесь, за телегами с бердышами стройтесь! Всё равно пищали перезарядить не успеете! И пушку. Пушку туда тащите!

— А ну-ка.

Гренадеры шустро подкатили к проёму две телеги, поднатужившись, перевернули на бок, перегораживая вход в острожек. Рядом установили пушку, просунув ствол в небольшую щель, оставленную между телегами.

— Смотри мне, орясина, — сунул Фёдор кулак под нос пожилому пушкарю. — Пока ляхи всех толпой в ворота не сунутся, не стреляй!

— Бей!

Со стен грянул залп, стрельцы из сотни Вересова, подхватив бердыши, потянулись к телегам.

— Густо идут, — прохрипел Иван, сплёвывая кровь себе на сапоги. — В четыре залпа не остановим.

— Значит, в бердыши остальных возьмём!

Косарь подбежал к стене вместе с последней сотней, чертыхнулся, оставив надежду хоть что-то рассмотреть в клубящемся мареве, зажёг лучиной фитиль.

— Прямо под стену бей! — крикнул он, срывая голос. — Рядом ляхи. Гренадеры! Следом гранаты бросайте!

Эхом, в ответ на залп, раздались крики и стоны, защёлкали выстрелы их пистолей. Сразу два стрельца отшатнулись, рухнули навзничь, не дотянувшись руками до лица. Остальные отскочили в сторону, освобождая дорогу гренадерам. Взрывы гранат слились воединно со звоном железа. Со стороны ворот гулко рявкнула пушка.

— Держись, православные! — Косарь выхватил из-за пояса колесцовый пистолет, разрядил его в показавшуюся над стеной усатую голову, чертыхнувшись, потянул саблю из ножен. — Не пускайте, проклятых за стену! Прорвутся, все здесь поляжем!

Но натиск был слишком силён. Поляки, не считаясь с потерями оттеснили стрельцов от ворот, хлынули в разные стороны, вклиниваясь в строй между стрельцами. Битва сразу рассыпалась на множество схваток, где каждый бился сам за себя, не ведая, что творится за спиной. Воины ожесточённо рубили, кололи, душили друг друга, затаптывая насмерть упавших раненых, не слыша мольбы о пощаде, не чувствуя собственных ран.

Косаря с десятком стрельцов оттеснили к стене, навалились с трёх сторон. Фёдор достал кончиком сабли орудующего шпагой латника, пошатнулся, пропустив хлёсткий удар по голове и, не успев порадоваться трофейному мориону (испанский шлем), спасшему жизнь, застонал, почувствовав боль в боку, упал под ноги наседавших врагов. Гулкий звон огромного колокола, что начал разносится над Москвой с колокольни Ивана Великого, стрелецкий сотник уже не услышал.