Федор Годунов. Интервенция

Глава 12

19 мая 1609 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

Москва бурлила, взбудораженная тревожным известием.

Царь! Царь возвращается! Да не просто так, а с поспешанием. Шибко гневен, сказывают, что москвичи опять супротив него бунтовать взялись.

«Очевидцы», косясь по сторонам, шёпотом рассказывали о сотнях казнённых в Туле и Серпухове, о публичном обещании государя покарать москвичей, как в своё время Иван Грозный Новгород покарал, о намерении разгневанного царя перенести столицы в Кострому. Кто-то особо «глазастый» у царских стремянных даже притороченные к сёдлам собачьи головы разглядел, даром, что я на тот момент ещё в верстах тридцати от Москвы находился!

В общем, большой радости от моего приезда москвичи не испытывали, гадая, чем обернётся для города провалившаяся попытка переворота: казнями, дознанием, репрессиями? Но страхи страхами, а внешне всё выглядело вполне благолепно: торжественный «комитет по встрече» во главе с патриархом Иаковом у ворот, раболепные поклоны заполнивших улицы горожан, задорный звон колоколов.

Соскочив с коня, подхожу под благословение к патриарху, на глазах у всех обнимаю Грязнова, демонстративно награждаю шубой Куракина. Это всё так, аванс; пусть люди видят, что я оценил заслуги этих двоих в разгроме воровского заговора. Позже с каждым отдельно на эту тему поговорю.

Отмахиваюсь от Власьева и Семёнова, наладившихся уже было по дороге мне что-то доложить и неожиданно сворачиваю в сторону от Кремля.

— Это мы куда, Фёдор Борисович? — чуть слышно спросил, сразу насторожившийся Никифор.

— Куда, куда? — оглянулся я на главного рынду. С возвращением в Москву Никифор сбросил, наконец-то, свою меланхолию, вернув себе былую привычку всюду совать свой нос. — Семечки лузгать, — и рассмеялся, потешаясь над выпученными в недоумении глазами.

Ну, да. О подсолничнике здесь ещё не знают. Но это мы быстро исправим. Пока я тут в походах грязь месил, из Архангельска первый обоз пришёл и кроме оборудования и материалов для заводов в Туле и на Урале, Джон Белтон мне помидоры, кукурузу и подсолнечник привёз. Так что будет теперь чем отца Феодосия озадачить. Его, кстати, в феврале вместо умершего в конце прошлого года отца Пафнутия в крутицкие митрополиты возвели. Так что пусть теперь отрабатывает.

На подворье Скопина-Шуйского нас ждали. Выходит, выполнил мой наказ Матвейка, принёс весточку княгине. Елена, встав на два шага впереди празднично одетых по такому случаю челядинцев, поклонилась, собственноручно протянув хлеб-соль, позвала в хоромы.

— Не обессудь, княгиня, да только времени у тебя гостить, нет совсем. Сама же ведаешь, что Сигизмунд с великим войском к Москве идёт. Нужно город к осаде готовить. Я и без того, даже в Кремле не побывав, с дороги сразу к тебе заехал; в горе твоём утешить да виновных в гибели княгини Александры пообещать покарать.

За спиной зашептались. Честь, и вправду, была велика. Когда такое было, чтобы царь, вернувшись после долгой отлучки в Москву, сразу с дороги кого-то из бояр своим визитом почтил? А тут даже не боярина, а вдову боярскую. Да ещё в такое время.

Не знаю уж какая муха укусила польского короля; скорее всего на Сигизмунда повлияло самовольное наступление Ходкевича и опасение, что великий литовский гетман покорит Московию без него. Не так уж это и важно. Главное, что в этом пласте реальности король дал уговорить себя Жолкевскому и, оставив под Смоленском осадный отряд, двинулся к Москве.

Вот и пришлось мне, бросив Болхов (никакая осада теперь, после отступления Ходкевича из-под Орла, городу не грозила), срочно возвращаться в столицу. Прежде только Кривоносу велел с собранным полком следом идти да Ефима с рейтарами обратно к Скопину-Шуйскому с наказом князю действовать по своему разумению, отправил. Он в военной стратегии намного больше моего понимает.

— Благодарствую, государь, — вновь поклонилась княгиня. — Но в жизнях своих бояр только ты волен. По своему разумению и накажешь. А меня, по всему видать, сам Господь наказывает. Сначала внука отнял, теперь невестку. Случись что ещё и с Мишей, с ним и весь род князей Скопин-Шуйских иссякнет.

— Того, Господь не допустит, — обнадёжил я княгиню, радуясь, что разговор повернул в нужную сторону. — И я не допущу! Осенью смотр невест будет. Вот мы с тобой и князю Михаилу невесту подберём. Вместе свадьбы и сыграем. Кто знает, — со значением посмотрел я в глаза княгини. — Может мы ещё и породниться через те свадьбы сможем.

Сзади выразительно крякнул Грязной, ещё больше загалдела свита, не в силах сдержать эмоции. Да и сама княгиня сверкнула глазами, явно правильно растолковав намёк.

— На всё твоя воля, государь, — в третий раз поклонилась она.

Вот и хорошо. Вот и ладушки. Теперь князь Михаил за меня горой будет. Да и слишком усилившимся Грязным, мощный противовес. Нельзя все яйца складывать в одну корзину.

— Дорогу, государю! С дороги!

Нестройно гомонящее людское море раздалось в стороны, давая проехать по чавкающему под копытами коня грязюке. И тут же бухнулось на колени, прямо в липкую жижу. Мне даже как-то неловко стало.

Нет, к постоянным поклонам я уже привык, принимая это как данность, напрямую связанную с моим статусом. Но сегодня ночью неслабый дождь прошёл, приведя низину к соответствию с её названием (Болото — территория на севере Замоскворечья, расположенная на противоположном от Кремля берегу реки Москвы). Так что поизгваздуют москвичи сегодня одёжу. Ох, поизгваздают!

— Государь милостив, — уловив мой сигнал, проорал во всю глотку Иван Годунов. — Поднимитесь, люди добрые!

Народ загудел, поднимаясь с колен, вновь сдвинулся к спешно построенному помосту, напирая на стрельцов. Одиннадцать приговорённых подняли головы. Я отвернулся, игнорируя их взгляды.

Не сегодня. Я и так слишком часто щадил своих врагов. И, как итог, едва опять Москву не потерял. И если продолжу в том же духе, точно долго не процарствую. Даже соратники за слабость примут. И без того совсем недавно ещё двух изменников простил.

Да и градус социального напряжения, что, по словам Грязнова, был близок к критической отметке, эти казни должны были существенно снизить. Люди страшились будущих репрессий. А какие могут быть репрессии, если виновные в попытке переворота уже публично изоблачины и наказаны? Тем более, что остальных схваченных в Кремле воров я помиловал, заменив смертную казнь на каторжные работы на Урале.

— Что, Петя, не жаль своих соплеменников?

— То не соплеменники, государь, а предатели, — презрительно фыркнул Пётр Урусов в сторону Баран Гази, бия Малой Ногайской Орды и четырёх мурз, попавших вместе с ним в плен. — Если позволишь, я сам этим шакалам головы срублю.

Ну, да. Урусова заложником в Москву из Большой Ногайской Орды прислали, а там отделившихся и ушедших на Запад в прошлом веке соплеменников не очень жалуют. Но всё равно, намёк крещёный ногаец должен понять. Для того с собой на эту казнь и притащил.

Князя Урусова прислал ко мне касимовский хан Ураз-Мухаммед. Переметнувшись год назад от Шуйского к ЛжеДмитрию II, хан, после разгрома царика под Клушино, мою власть признавать не спешил. Затаился в своём Касимове, пользуясь тем, что у меня до него ещё руки не дошли и занял выжидательную позицию, наблюдая за тем, кто в итоге победит. И лишь после известия о сражении под Орлом, определился с выбором. Вот и догнал меня по дороге в Москву с заверениями о преданности хана его соратник, князь Пётр Урусов, Ещё и дорогой подарочек, чтобы задобрить, привёз. Вон он рядом с ногайцами своей казни дожидается!

А где же ещё Богдашке Сутупову находится? Как говорится, по заслугам и награда. Это ведь он вместе с Рубцом Мосальским Путивль Гришке Отрепьеву сдал, что послужило коренным переломом в войне и привело к торжеству самозванца. Да и в Москву он вместе с другими убийцами приехал, и хотя непосредственного участия в убийстве моей матушки не принимал, но Ивашку Богданова для этого дела именно он привлёк. Деятельный, в общем, товарищ, за что и в чести был у обоих самозванцев. Вот только под конец оплошал, сбежав, когда я к Туле с войском подходил, не в Калугу, как Просовецкий, а в Касимов. Хотя, вроде они и в разные стороны разбежались, а сейчас рядом стоят, вместе с воровским боярином Иваном Заруцким.

Ну, и ещё трое стоящих на эшафоте, были приговорены к смерти за недавнюю попытку переворота. И здесь главной фигурой без сомнения был Богдан Бельский. Очень уж памятной была его попытка меня до прихода убийц в Кремле придержать. Да и потом, где только можно, напакостить норовил. Он оказывается, как сам вчера во время нашей беседы признался, так и не смог моему отцу простить, что тот его после смерти Ивана Грозного от большой власти отодвинул. А потом и на меня свою ненависть перенёс.

Вторым был князь Семён Звенигородский. Один из тех, кто вслед за более родовитыми боярами успел к сроку перебежать из Тушино в Москву и был прощён. Вот только этой милости князь Семён не оценил, обидевшись, что я отнял у него дарованные Вором вотчину и боярский чин, вернув в московские дворяне. Ну, ничего. На обиженных воду во… головы рубят. Пусть без неё и дальше обижается!

Третий из заговорщиков был тоже обижен, но не тем, что что-то отняли, а тем, что мало дали! Юрия Левшина, стрелецкого десятника, открывшего мне прошлой осенью Сретенские ворота в Москву, я произвёл в сотники, щедро наделив деньгами и сукном. Как выяснилось позже, не угодил. Честолюбивый стрелец как минимум в стрелецкие головы метил, и то, что по худородству ему в прежние времена и сотником стать не светило, Юркину обиду совсем не уменьшило. Вот и решил сотник предать ещё раз, переметнувшись к моим врагам. Вот только в этот раз прогадал.

— Ни к чему это, Петя, — остановил я порыв ногайца и махнул рукой дьяку. Тот, встав перед осуждёнными, начал читать приговор, подробно перечисляя проступки каждого. — Для пойманных воров у меня палач есть. То его работа. Ты лучше передай хану, чтобы в набег собирался. Сигизмунд всех воинов, что только смог собрать, с собой в поход забрал. А о том, что Польша с Литвой без защиты остались, не подумал. Вот вы с Ураз-Мухаммедом и напомните королю, что врываясь в чужой дом, о своём не нужно забывать.

— Будет сделано, мой царь! — расплылся в улыбке Урусов, хищно оскалив зубы.

Я отвернулся, скрывая накатившее раздражение. Радостно ему! Уже предвкушает, как вволю грабить и убивать сможет, а мне то его веселье тяжким камнем на сердце ляжет. Вот только по другому нельзя. Не ведутся войны в белых перчатках. И тот, кто во время войны жалеет чужой народ, не жалеет свой. Известие о разорении имений и застенков (поселение мелкой шляхты) сильно поубавит пыл приставшей к Сигизмунду шляхты, заставит задуматься о возвращении домой. Да и экономическому благополучию Речи Посполитой, разорение её земель, точно не поспособствует.

— В окрестности Быхова загляните, — зло посоветовал Василий Грязной. — Там земли богатые.

Ага, а ещё там много земель, что Ходкевичу принадлежат. Не может простить боярин гетману гибель единственного сына и плен внука. Ну, ничего, не удастся отбить, так выкуплю. Зато с Подопригорой обошлось; и на Брянск Ходкевич так внимания и не обратил, двинувшись обратно к Калуге, и сам Яким, по донесению Валуева, на поправку пошёл.

Дьяк, наконец, закончил, сноровисто свернув свиток в трубочку. Народ возбуждённо загудел, предвкушая начало жуткого зрелища, сдвинулся чуть ближе к эшафоту. Кат (палач) с подручными затоптались у плахи, поглядывая в сторону приговорённых.

— Начинайте, — коротко бросил я дьяку и тронул коня.

Хоть я и обтесался за эти годы, привыкнув к крови и страданиям, но никакого удовольствия от созерцания пыток и казней, по-прежнему не получаю. И пусть, стоящим на эшафоте людям всего лишь отрубят голову, а не посадят на кол или четвертуют, как советовал мне Грязной, зрелище, на мой взгляд, всё равно малоэстетичное.

Так что я это время гораздо лучше потрачу: город нужно к осаде готовить, полки с пушками в помощь князю Михаилу собрать, боярскую Думу, опять же, пользуясь предоставившейся возможностью, окончательно под себя прогнуть.

Запорожские казаки выбирали кошевого атамана. Собравшиеся на Раду сечевики спорили, надрывая глотки, угрожающе ревели, схатаясь за эфесы сабель, сквернословили, потрясая кулаками. Каждый был готов до хрипоты отстаивать своего кандидата, каждый считал, чо именно он лучше всех знает, кого следует выбрать в атаманы вместо погибшего в Крыму Сагайдачного.

— Бородавку в кошевые! Бородавку! Добрый казак!

— Да чтоб тебя черти забрали с твоим Бородавкой! Зачем он нам⁈ Пусть Порохня булаву берёт. Это он на Крым идти предложил.

— Правильно! Порохню в кошевые! Он наказным атаманом был и с добычей на Сечь привёл.

— Не нужен нам Порохня. Он, собачий сын, весь свой курень в Крыму потерял. До сих пор наши товарищи на галерах вёслами машут! Тискиневича в кошевые.

— Так, то когда было⁈ Он из басурманской неволе сам вырвался, галеру захватив. И после в Московии добре воевал и с большим прибытком вернулся. А ты последнюю свиту (сермяжный кафтан) в шинке пропил. Кабы не поход, уже на цепи у пушки бы сидел!

Дошло до драки. Разгорячённые сечевики шустро заработали кулаками, сбившись в курени, сцепились в яростной схватке, мутузя друг друга и продолжая горланить имя своего кандидата.

— Порохню в кошевые! Тискиневича! Бородавку в атаманы!

Впрочем, сторонников бывшего царского воеводы было значительно больше. Противников довольно быстро задавили, выдавив из круга, крики в пользу Порохни слились в монолитный рёв.

Данила тяжело вздохнул, сдерживая рвущееся наружу раздражение. Иного он и не ожидал. Слишком популярным он стал на Сечи после похода на крымское ханство, слишком многие увидели в нём удачливого атамана.

Татар они застали врасплох. Беспрепятственно высадившись на берегу Каламитского залива, запорожцы, забрав с чаек пушки, особо даже не спеша, двинулись в сторону крымской столицы. И хоть бы кто-то попытался их остановить! Лишь к концу третьего дня, когда сечевики появились под стенами Бахчи-Сарая, опомнившийся Селямет I Герай попытался дать им отпор. Но личная гвардия хана была малочисленна, а посаженные на коней старики и безусые юнцы оказались плохой заменой отрядам, ушедшим в поход в Московию. И их же оказалось слишком мало, чтобы удержать по всему периметру стены севшего в осаду города. Последних защитников перебили в ханском дворце, попутно зарубив и самого Селямета. Очевидно незадачливый хан так до конца и не поверил в происходящее, даже не сделав попытки сбежать. Слишком невероятным было появление казаков у стен его столицы, слишком быстрым случившийся разгром.

Победа была полной, добыча огромной, но именно это и поставило запорожцев на грань катастрофы.

Жадность парализовала победителей. Горы оружия, драгоценностей, дорогой одежды; всё это тащилось в казачий лагерь, в беспорядке складывалось в кучу, валялось под ногами. Толпы освобождённых невольников-христиан бродили повсюду, умоляя взять с собой. Вывести всё это на чайках не было никакой возможности, бросить немыслимо. А тут ещё, во время сшибки с небольшим татарским отрядом, гибнет Сагайдачный.

Вот тут и вспомнили сечевики об инициаторе похода Даниле Порохне, единодушно выбрав его наказным атаманом. Чуть ли не силком всунули в руку булаву, со словами: — «Ты нас сюда завёл, тебе и обратно выводить»!

И вот теперь, после благополучного возвращения на Сечь, его снова толкают со всех сторон, требуют принять власть.

— Порохня, чего встал⁈ Выходи! Принимай булаву!

Данила нехотя вышел на помост, поклонился лыцарству. Сбоку сунулся булавничий, протянув гетманскую булаву на вытянутых руках. Порохня покачал головой.

— Благодарствую за честь, товарищи. А только как бы худо не было, если вы меня кошевым атаманом выкликните. Нет у меня на то ни опыта, ни умения. Потому и считаю, что лучше атамана, чем Яким Бородавка нам не сыскать.

Последние слова потонули в протестующем рёве тысяч глоток. Толпа сдвинулась, ещё плотнее придвинувшись к невысокому помосту, зарычала, отсылая к дьяволу сукина сына Бородавку. У многих в руках появились сабли. Если бы Яким, предусмотрительно, едва поняв на ком остановили свой выбор сечевики, не покинул заранее Раду, его запросто и растерзать бы могли. Посыпались угрозы и в сторону Порохни, грозя упрямцу смертью за неуважение к решению лыцарства. Некоторые, самые отчаянные уже и на помост было полезли, собираясь проучить выбранного ими же в атаманы.

— А ну, разойдись! Дай знамя внести!

Раздвигая беснующуюся толпу, вперёд вышел Евстафий Корч, держа в правой руке палку с прицепленными к ней бархатными шароварами расшитыми золотыми нитями. Новое «знамя» узнали. Со всей сторон посыпались смешки, шутки, весёлые выкрики. Напряжение сразу спало, сменившись весельем.

— Я вот что скажу, товарищи, — Корч воткнул острый конец знамени в землю. — Бородавка, конечно, казак добрый, то каждый знает. Вот только не он нас из Крыма со всей добычей на Сечь привести сумел. Помнится, после похода на Варну, у него это значительно хуже получилось. А вот Порохня привёл. Он и атаман удачливый и воин храбрый. Это я ведь только штаны с хана снял, — ткнул пальцем на шаровары Евстафий, — а зарубил его как раз Порохня. А уж как он порт вместе с кораблями в Гёзлеве (Евпатория) под носом у турецкой крепости умудрился захватить, тому до сих пор удивляюсь. Хитро придумано было! И турку обхитрили, и татарскому царевичу с моря шароварами помахали! А потому хватить кобенится, атаман, — развернулся он к Даниле. — Принимай булаву да пошли в шинок горилку пить. Принимай, Данила, — горячо прошептал он всё ещё колеблющемуся другу. — Хлопцы разгорячились. Понапрасну сгинешь. А через полгода и о Бородавке можно будет вспомнить. Всё едино казаки быстрее добытое не прогуляют.

— Ну, ладно, — разлепил губы новый кошевой атаман, поднимая над головой булаву. — Как говорил, Фёдор Борисович; «вы сами напросились»!