Федор Годунов. Интервенция

Глава 13

15 июня 1609 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

— Эк ты укрепился, Михаил Васильевич, — усмехнулся в усы Андрей Куракин. — Пушками не прошибёшь.

Я лишь хмыкнул, мысленно соглашаясь с князем. Нет, о тактике Скопина-Шуйского, любившего противопоставлять польско-литовской тяжёлой кавалерии систему острожков и полевых укреплений, я знал. В этот период времени, когда огневая мощь огнестрельного оружия и полевой артиллерии были ещё не столь велики, этот приём являлся наиболее эффективным, лишая гусаров главного их козыря; сокрушительного, сметающего всё на своём пути, напора. Вот и в этот раз, готовясь к генеральной битве с двумя гетманскими армиями, он укрепился более чем основательно. Обе возвышенности на Поклонной горе ощетинились целой сетью рогаток, надолбов, ежей, прочно закреплённых к земле вбитыми по всему периметру клиньями и густо насыпанным вокруг них чесноком. И это был только первый рубеж обороны. Далее на вершинах холмов был поставлен мощный частокол с несколькими острожками, выдвинутыми немного вперёд. Перед ними, согнанные с окрестных деревень и самой Москвы крестьяне и посадские, как раз заканчивали рытьё рва, попутно вбивая в него остро заточенные колья. В общем, согласен с Куракиным; без пушек сюда лезть — не самая лучшая идея. Вот только…

— Пушками как раз и прошибёшь. А Сигизмунд с собой осадный наряд из-под Смоленска везёт.

— Пушки и у нас есть, — возразил мне Василий Морозов. Боярин, будучи на воеводстве в Казани вместе с Бельским, моего врага не поддержал и, сдав после бегства Богдана город моим воеводам, с тех пор был не у дел, просиживая штаны в Думе. Вот я его как более-менее лояльного мне боярина, воеводой передового полка с князем Михаилом в поход против крымских татар и отправил. — Вот только мы за стеной укроемся, а они в голом поле стоять будут.

Ну, да. Я, по требованию большого воеводы сюда несколько пушек даже с Москвы перетащить велел. Так что, если Жолкевский с Ходкевичем вступят в бой, надеясь разнести укрепления своей дальнобойной артиллерией, их ждёт жестокое разочарование. Безнаказанно это сделать им никто не даст. И даже наоборот. Скорее им тут больше достанется, так как Валуев (Скопин-Шуйский, пользуясь представленным мною на время войны с Речью Посполитой карт-бланшем, самовольно забрал его из Брянска, поставив воеводой над всей артиллерией), тут уже всю местность перед холмами пристрелять успел.

— Так-то, оно, так, — протянул я, не в силах сдержать сомнения. — А что, если всё же не станет Сигизмунд наши укрепления штурмовать? Увидят его полководцы, как тут у тебя всё устроено, поймут, что этак тут всё их войско костьми лечь может да и обойдут твои позиции стороной.

— Так пусть обходят, — тяжело вздохнул Скопин-Шуйский. Я ему за ту неделю, что он под Москвой стоял, этими сомнениями всю плешь проел. Кого другого, наверное, послал бы давно, а тут царь — вот и приходится объяснять. — Он тогда между Москвой и моим войском окажется. И имея позади неразбитое войско, ему все силы в кулаке держать придётся; ни город в нормальную осаду не взять, ни на штурм пойти. В любой момент удара в спину от меня ждать придётся. Тем более, что Москвы ему быстро не взять.

— То так — согласно кивнул Куракин, — Москва к осаде готова, государь, то ты сам ведаешь. Стены подлатали, орудий и огненного зелья в избытке, съестных припасов, как ты велел, Фёдор Борисович, ещё с прошлой осени со всех волостей навезли. Хоть целый год в осаде просидеть сможем.

— А у короля с провиантом туго, — продолжил убеждать меня князь Скопин. — Армию он большую набрал да только они всю провизию, что с собой взяли, уже подъели. А с крестьян много не награбишь, сами только поля засеяли да впроголодь живут. Наёмников опять же в польском войске много. Перед походом Сигизмунд, им заплатить, деньги нашёл да только время идёт, ещё платить нужно, а уже нечем. Ещё немного и они начнут бунтовать. Так что эта битва не нам, она королю нужна. Сумеет победить, тогда, и Москву в осаду взять можно будет, и наёмников для грабежа окрестных городков распустить.

— Нужно было татар не Литву посылать, а тыл королевскому войску — пробормотал в сторону Никифор. — Пограбили бы обозы, ляхи сами бы с голоду на приступ кинулись.

Ага, умный какой! А вместе с обозами они ещё и все окрестности до кучи разорили. Тут сколько не стращай хана с Урусовым, всё равно эти двое не удержатся. Пусть уж лучше в Литве зверствует, а не здесь. Тем более, что о разгроме вражеских коммуникаций, я не забыл. И вслед за татарами в поход остатки лёгкой конницы Подопригоры послал, дав задачу новому, временному воеводе, Никитке Аладьину (в «будущей» Смоленской войне этот волок ламский дворянин хорошо себя проявил как раз вот в таких мелких стычках и неожиданных ударах) лишить польско-литовское войско подвоза провизии и боеприпасов. Справится, уже официально в воеводы возведу. Для Подопригоры, если выживет, у меня другое дело задумано.

— О том, что сумеют победить и речи быть не может, — отрезал я. — Ты уж постарайся, князь, — внушительно посмотрел я Михаилу в глаза. — Сам видишь, ничего для тебя не жалею, всё что просишь, даю. Не сдюжишь, бедствие для страны будет пострашнее, чем нашествие хана Девлета.

— Живота не пожалею, государь, — твёрдо заявил мне князь. — Но сил у поляков вдосталь. Как оно обернётся, того не ведаю.

— Поляки то далече?

— Вчера возле Одинцово черкасов видели.

Одинцово. Это примерно километрах в двадцати отсюда. Значит, счёт на дни пошёл. Скоро всё решится.

В Москву возвращался в мрачном настроении. Слишком зыбко всё. Нет ничего хуже, когда результат всех твоих трудов от одной битвы зависит. Скопин-Шуйский, конечно, полководец талантливый, но и Жолкевский с Ходкевичем не пальцем деланные и воевать умеют. А тут ещё Никифор старую шарманку завёл; мол, поберечься бы мне надо да опасность в более спокойном месте переждать. И даже вспомнившееся мне нашествие крымского хана Девлета I Герая приплёл, заявив, что если самому Ивану Васильевичу от татарской напасти в Ростове укрыться не зазорно было, то мне с Ксенией в ту же Кострому на время отъехать, сам Бог велел. И что характерно, Куракин этого шелопута поддержал! Мол, главное, тебя, царь-батюшка, сберечь, а от ворога как-нибудь отобьёмся.

Пришлось популярно объяснить этой парочке, что бежать я никуда не собираюсь и если всё же ляхи князя Михаила одолеют, то все вместе в Москве отбиваться будем.

— Дозволь слово молвить, государь.

— Куда прёшь⁈

Двое рынд вслед за Никифором синхронно свернули к сотнику, оттесняя конями в сторону.

Косарь, хоть и вернул себе моё прощение, помня о дерзких словах сказанных когда-то под Костромой, старался лишний раз не отсвечивать. Понимал, что простить то я его может и простил, но склерозом покуда не страдаю, и те события прекрасно помню. Тут уже и то, что его в чине сотника над стрелками восстановили, большой милостью является. О большем, покуда, можно не мечтать. И вдруг сам мне у входа во дворец дорогу заступает. Наверняка что-то важное произошло, раз он на такое осмелился. Уж точно не цены на капусту обсудить решил.

— Чего тебе, Федька? — сделал я знак Никифору притормозить. Тот, в отличие от меня, ничего прощать Косарю не собирался и бывшего ренегата терпеть не мог.

— Не за себя прошу, государь, — было видно, что слова сотнику даются через силу, но и отступать он был не намерен. — За Агафью, вдову Кердыбы.

Кердыбы⁈

Я задумался, ошарашенный услышанным. Стало стыдно. Я ведь о семье погибшего соратника даже не вспомнил. И дело тут не в том, что раз погибший воевода сильно накосячил, то и его семья моего внимания не заслуживает. Просто известие о гибели Тимофея очень быстро отошло на второй план, затерявшись в череде более важных событий и там и осталось, придавленное грузом навалившихся проблем. А ведь у него, вроде, и детишки есть.

С другой стороны, Кердыба не бедствовал: я его и богатым поместьем под Ярославлем наделил, и жалованьем не обидел. Не должна была Агафья после гибели воеводы «по миру» с детьми пойти.

— И чего ей нужно? Тимофей, помнится, её с детьми из Ельца в своё поместье перевёз. Почему там не осталась?

— Так выгнал их с поместья князь Барятинский, — сокрушённо развёл руками Косарь. — Сказал, что Кердыба — изменник. Город Ходкевичу сдал, войско погубил. А раз так, то и семейству его поруха и бесчестие. С тем и выставил Агафью за ворота; насилу до Москвы добралась.

— И правильно сделал, — встрял в разговор, вышедший из дворца дьяк Семёнов. Вот же! И как только умудряется каждый раз моё возвращение не прозевать? Наверняка кого-то из челяди подрядил за въездом в Кремль присматривать и ему своевременно сообщать. — Экую поруху государю свершил! — зло продолжил глава царской канцелярии. — Город ворогам без боя отдал, все свои полки понапрасну погубил, гетмана опять же дальше пропустил, отчего царёву войску конфуз да поруха вышли. Этой Агафье лучше бы радоваться, что в Сибирь вместе с детишками на вечное поселение не сослали, а она ещё в челобитный приказ с прошением лезет!

— Это когда же от вдовы челобитная была? — оглянулся я на него.

— Намедни, государь, — в голосе Ивана не было даже и тени сомнения в правильности совершённого им поступка. — Из челобитного приказа принесли. Ну, я то прошение обратно в приказ и вернул, велев передать, что де по заслугам наказание получили и царь-батюшка-то одобряет.

Я закусил губу, не зная как поступить. Очень уж хотелось Семёнову хороших звиздюлей за самоуправство дать. Вот только самоуправства в его действиях как раз и не было. Я ведь для того и создал царскую канцелярию, отдав под руку Ивану трёх подьячих, чтобы хоть как-то всё возрастающий поток корреспонденции, поступающей на моё имя, отрегулировать. Буду самолично каждую бумажку читать, в них и утону. Вот и просматривают теперь служащие канцелярии всю поступающую документацию, передавая Ивану самое важное, а уже Семёнов выжимку из поступивших документов делает и мне докладывает. Вот только, похоже, критерии отбора он для себя немного неправильно уяснил. Так что немного вправить мозги всё же нужно.

— А скажи мне, Ваня, кто в нашем государстве вправе поместья да вотчины жаловать?

— Дык, ты, государь, — Семёнов замялся, мгновенно сообразив, что ласковые нотки в моём голосе не сулят ему ничего хорошего. — Ну, отец Иаков ещё может жалованную грамоту на патриаршие земли выдавать.

— Правильно, — добавил я в свои слова ещё больше патоки. — А воеводе даровать или лишать поместий по чину будет?

— Не по чину, царь-батюшка, — тоскливо оглянулся по сторонам дьяк. Он уже и сам был не рад, что высунулся навстречу мне из дворца. Вон уже и стремянные возле коней застыли, со злорадством наблюдая, как царь устраивает выволочку всесильному секретарю. — Этим не воевода, а дьяки в приказе ведают.

— А вот и нет, — ехидно возразил я ему. — Вон Федька Барятинский восхотел да и отобрал своей волей дарованное мной поместье. Вместо меня теперь решает, кого из моих воевод жаловать, а на кого опалу возложить, — наябедничал я ухмыляющемуся Никифору. — Как думаешь, Никифор, может мне князя в Москву позвать да вместо себя на трон посадить? Вон, и Ваня его хвалит.

— Можно и на трон, — прохрипел, подъезжая Грязной. Матвейка, шустро соскочив с коня, помог боярину слезть на землю, сунул в руку посох. — Помнится, государь Иван Васильевич Семёна Бекбулатовича вместо себя на Москве сажал. А можно и повыше да вместе с теми, кто самоуправство покрывает, князя подсадить. На всё твоя воля, Фёдор Борисович.

Я бросился к Василию, не дав отбить поклон. Совсем сдал старик. На одном упрямстве держится. Вон как рука с посохом дрожит. Но Москву по-прежнему в кулаке держит. Вон и Семёнов совсем с лица сбледнул. Не удивлюсь, если он государева слугу намного больше чем самого государя боится.

— Челобитную мне принесёшь, — решил я завершить воспитательную процедуру. Теперь дьяк самоуправство какого-нибудь воеводы нипочём без внимания не оставит. — Хотя, — я поискал глазами Косаря. Тот уже успел затесаться промеж стремянных, стараясь больше не отсвечивать. — А где сама, Агафья, Фёдор? И чего это ты за неё просить удумал?

— Должок у меня перед Тимофеем, государь, — пробормотал тот, внимательно разглядывая мостовую под ногами. — Он меня в Калуге приветил. Даром, что в большие люди вышел, чиниться не стал. Ещё и головой рискнул, охрану царского обоза вору доверив. А я, значит, его вдову с порога прогоню? — всё же поднял он на меня глаза. — А Агафья с детьми покуда у меня живёт. Не успел Тимофей в Москве собственным домом обзавестись.

— Завтра поутру ко мне приведёшь. Как-нибудь да найдём на Барятинского управу. Ступай, — и отпустив сотника, повернулся к Грязному. — Зачем приехал, Василий Григорьевич? Просил же с постели не вставать, раз недужится! Нужно что, Матвея бы ко мне с весточкой послал.

— Поговорить нужно, Фёдор Борисович, — прохрипел боярин, опираясь на посох. — Ты уж удели своему холопу немного времени, государь. Сделай милость.

— Ну, пошли, коли так.

Пока неспешно шли к кабинету (Грязной шёл с трудом, бережно поддерживаемый Матвеем), всё гадал, что заставило старика подняться с постели. Видимо, понимает, боярин, что скорее всего не оправится от навалившейся на него хвори, что-то важное перед смертью сказать хочет.

— Чего тебе? — оглянулся я на Семёнова уже перед входом в кабинет, заметив свиток в руке. Обычно глава канцелярии заходил ко мне с докладом вечером и утром. — Что-то срочное?

— От главы волжского приказа, думного дьяка Кузьмы Минина послание гонец привёз.

— Что там?

— На самоуправство волжских воевод жалуется; мол, его слушать перестали, каждый по своему свершить норовит. И оттого всему делу поруха великая.

Ну, вот. И тут воеводы своевольничать начали. Хотя здесь как раз ожидаемо всё. И так Годуновы, благодаря моему внушению, полтора года примерно себя вели; водный путь по Волге от воров и татей очистили, города на её берегах укрепили, ещё две крепости на месте современных Ульяновска и Балахово возвели. Но любые внушения постепенно забываются и им на смену постепенно приходит чувство безнаказанности и значимости собственной власти, превращая засидевшегося на одном месте воеводу в местного царька.

Ладно, пусть ещё немного «поцарствуют». Эти хотя бы преданы и мою руку держат. Не время им замену искать и тем более уездную реформу проводить. Сначала нужно польско-литовское нашествие отразить.

— Позже почитаю. Иди, покуда.

В кабинет вошли втроём. Матвей помог боярину сесть на лавку, отступил в сторону, застыв возле двери. Я сел напротив, пытливо поглядывая на старика. Грязной облокотился на стену, облечённо вздохнул, вытерев дрожащей рукой пот со лба.

— Умру я скоро, Фёдор, — впервые по-простому назвал меня Василий. — С каждым днём сила на убыль идёт. Сегодня с постели едва поднялся. Видимо пришло время перед Господом ответ держать.

Я промолчал, не найдя слов для ответа. Да и что тут скажешь? То, что бывший опричник плох, невооружённым взглядом видно. Убеждать старика в обратном; лукавить. Да и не нуждается боярин в моей жалости. Не тот типаж. Он наверняка и грядущей смерти не страшится, особенно теперь, когда род свой возвысил, рядом с троном поставив. Вот разве что насчёт этого ещё раз пообещать?

— На всё воля Божья, Василий Григорьевич. Но если призовёт тебя Господь, знай: внуки твои у меня в чести будут.

— Бориску из плен вызволи, Фёдор Борисович.

— Вызволю. То моя вина. Всех дворян, кто к ляхам в плен попал, выкуплю; казны не пожалею.

Старик кивнул, принимая на веру мои слова, оглянулся на замершего соляным столбом Матвея.

— Борис с Василием тебе верными холопами будут, государь, в том не сомневайся. А только службу свою им передать не могу. Не по силам она им будет, — признался он. — Потому и хочу возле тебя ещё и Матвейку Лызлова поставить. Холоп он верный да расторопный. Во всех моих делах помощником был. Обо всём ведает.

Теперь уже я оглянулся на холопа Грязнова. Вот, значит, зачем боярин его с собой притащил. Замену себе готовит.

— Сдюжит ли?

— Сдюжит, государь, — заверил меня боярин. — Я и так многое его руками вершил. Так что спуску твоим ворогам не даст. Только нужно Матвейку уже сейчас, пока я жив, из грязи поднять. Из холопов я его вывел. Теперь, если ты его, государь, хотя бы в московские дворяне пожалуешь, совсем хорошо будет.

Я мысленно кивнул соглашаясь. Уже неделю назад, когда слёг мой ближник, понял, что пора на его место преемника искать. Пусть будет Лызлов, раз его сам Грязной рекомендует. А там посмотрим. Не потянет, кого другого найдём.

— Сам что скажешь?

— Не подведу, царь-батюшка, — грохнулся на колени, Матвейка. — Зубами твоих ворогов грызть буду!

— Так тому и быть, — решился я. — Но для начала, я тебя, Матвейка, испытаю. Свершишь, что скажу, быть тебе главой тайного приказа.