Хроники новуса

Глава 17

— Когда ты его выкинешь? Сколько он будет жрать задаром? — прошипел кто-то.

— Я ж говорил! Он обещал серебро, когда исцелится, — а это явно Воробей.

— Серебро? Ты дурак? Если бы у него было серебро, он бы не ковырялся в дерьме и не охотился на крыс. Прогони его! Сколько медяков на него спустил? Больше, чем он принес!

В конце говоривший сорвался с шепота, и я смог узнать его. Как всегда, это была Пятка, мелкая злобная девчонка. Я ей сразу не понравился.

— Мало от Угря отхватывал? Он же снова тебя поколотит! — продолжала исходить ядом Пятка.

— Поздно, — вздохнул Воробей. — Надо было сразу его бросить. А теперь я столько на него потратил…

— И долго будешь терпеть? Пусть скажет, где то серебро! Или пусть идет куда хочет. Или нет, скажи, что Угорь его зарежет!

— Он Угрю ничего не обещал. Это я его притащил.

— Тогда ты его прирежь! Ах да, ты же не сможешь! Надо было назвать тебя Тряпкой! Воробей и тот храбрее.

Я неловко встал, качнулся, уперся рукой в стену, чтоб не упасть. На спине будто нити натянулись, грозя вот-вот порваться. Раны от порки заживали очень медленно, кожа никак не хотела нарастать, и вся спина покрылась десятками шрамов, которые мешали двигаться. Любой взмах рукой, поворот, наклон вызывали боль и неприятное натяжение. Теперь бы я не вычистил ту сточную канаву да и за крысами гоняться тоже бы не смог.

Вроде руки-ноги целы, а всё равно калека.

Воробей молодец. Сколько он со мной нянчился! Притащил в полуразвалившийся дом на окраине города, поил водой и овсяным отваром, однажды даже купил в аптекарской лавке лечебную мазь. Она, правда, не помогала. Первую неделю после порки я валялся, сжигаемый внутренним огнем, не мог толком ни есть, ни пить, ни ходить в уборную. Потом стало получше, но полностью я так и не излечился. А может, и вовсе никогда не стану таким же здоровым, как прежде.

Многажды Воробей спрашивал, где обещанное серебро, и всякий раз я отвечал, что мне нужно сходить за ним самому. Как объяснить мальчишке, который ни разу не выходил за городские стены, где в лесу спрятан мой схрон? Я-то найду, а вот пересказать никак не выйдет.

Единственное, что его удерживало от того, чтобы выкинуть меня, — это печать культа. Она лежала вместе с упрятанными в стене медяками. Хвала древу Сфирры, Воробей ее не выкинул и не продал. Пусть печать не из серебра или золота, но все же бронза и красивая чеканка… пару десятков медяков можно на нее выменять, если не знать, что это. Когда я очнулся, первым делом спросил про нее. Так Воробей понял, что это важная вещь и зачем-то нужна мне, потому сказал, что отдаст лишь в обмен на серебро.

Открылась дверь, в дом вошла Пятка и злобно зыркнула на меня.

— Хворый встал! — громко сказала она. — Глядишь, скоро ходить начнет!

За ней показался и Воробей с синяком в пол-лица. Я уже знал, что вору нельзя привлекать чужие взгляды, значит, Воробей не сможет охотиться за чужими кошелями, пока не уйдет просинь.

За прошедший месяц я немало узнал о жизни таких, как они. Не сильно-то они и отличались от тех же цехов. Внизу находились попрошайки вроде Сверчка, там же были калеки, что выставляли напоказ свои язвы и увечья, чуть выше стояли воришки, что ловко таскали кошели, еще выше — грабители, что выбивали монеты силой. Их разделяли на лавочников и переульщиков. Лавочники ходили к мелким торговцам, требуя мзду, иначе грозили попортить товар. Переульщики поджидали случайных прохожих в темных улочках и забирали всё, что можно продать: от башмаков до шапки. Если же горожане пытались защититься, их избивали или даже убивали. На самом верху стояли домушники. Они пробирались в дома и вытаскивали оттуда всё ценное, нередко выполняли заказы богатых горожан, выкрадывая определенную вещь.

Еще выделяли плутов, но те редко задерживались на одном месте. Плуты ездили по городам и деревням, представляясь то алхимиками, то лекарями, то иноземными колдунами, и обманывали люд, продавая поддельные чудодейственные микстуры. Некоторые зелья должны были изгонять всякие хвори, другие — привораживать, третьи — помогать в торговых делах. Воробей рассказывал, что пару лет назад в Сентимор заглядывал плут, продававший ядра кровавых зверей. Но на беду им заинтересовались новусы, проверили его товар и увидели, что то не ядра, а гранатовые зерна. Обнаружив обман, они отрубили плуту ноги и скормили живьем волкам. Были даже поддельные крысоловы! Они втюхивали горожанам волшебные ловушки, в которые крысы якобы прут сами, успевай лишь вытаскивать.

Над воришками в Сентиморе стоял Угорь, он собирал с каждого долю награбленного, ничего не давая взамен. Даже если воры попадались, Угорь никак не облегчал их участь, мол, сами виноваты. Зато если он прознавал, что кто-то промышляет без его ведома или утаивает добычу, то избивал провинившегося или отдавал стражникам на расправу.

Воробей думал облегчить себе жизнь да просчитался. Мои медяки пригодились бы ему, чтоб расплатиться с Угрем в неудачную неделю, но я слишком медленно выздоравливал. Воришка словно оседлал кровавого волка — и спрыгнуть нельзя, иначе зверь его сожрет, и ехать опасно. Если прогонит меня сейчас, вряд ли заполучит серебро, а потрачено на меня уже преизрядно, если оставит — придется кормить меня и дальше.

— Погоди еще немного, — виновато сказал я. — Видишь, я уже могу ходить! Скоро отправлюсь за серебром.

— Скоро — это когда? — влезла Пятка. — Завтра? Послезавтра? Или через месяц, когда заснежит? Как раз кровавые звери проголодаются…

— Скоро, — повторил я и отвернулся.

В животе заурчало. Едва горячка угомонилась, у меня проснулся дикий голод. Я хотел есть всегда. Мне не хватало миски густого овсяного отвара и пары брюкв, они будто проваливались в бездонную пропасть, но Воробей и так делал, что мог.

— А жрать хочешь сейчас! Каждый день! — съязвила Пятка.

Воробей коснулся вздувшейся щеки и буркнул:

— Я это… твою чеканку Угрю отдал.

Девчонка тут же навострила уши:

— Какую чеканку?

Я тоже не сразу понял, а как сообразил, так и плюхнулся наземь.

— Че-че-чеканку? Бронзовую? — промямлил я и заорал: — У нас же был уговор!

— Да! Уговор! — вспыхнул воришка. — Я вытащил тебя в обмен на серебро! Где мое серебро? Где? Ты бы сдох на помосте, если б не я! Да и ща можешь сдохнуть! Угрю плевать на уговор! Еле-еле чеканкой откупился, иначе б он меня насмерть забил!

— Какое, к долгору, серебро? Знаешь, что это за чеканка? Сколько она стоит?

— А сколько стоит твоя шкура? Я бы любому продал тебя за пару серебряков!

— Отдам я серебро! Как окрепну, так сразу и отдам!

— Знаешь что? — враз успокоившись, сказал Воробей. — Иди-ка ты к долгору! Плевать на твое серебро!

— Давно пора! — обрадовалась Пятка. — Гони его в шею!

Я осекся.

Да, печать стоит немало, и суть не только в деньгах: она была моей единственной надеждой попасть в культ. Но крысолов говорил, что даже с ней меня могут не взять, а уж тем более меня нынешнего, полукалеку? Моя жизнь не стоит ни медяка, да только для меня она дороже всех сокровищ мира.

Если Воробей меня выгонит, я наверняка помру. Так верно ли с ним ссориться из-за одной лишь печати? Вдруг вспомнились слова крысолова: «У крыс есть чему поучиться! Крысы никогда не лезут в драку. Никакое лакомство не стоит жизни! Они лучше убегут, а вернутся за угощением потом, когда враг уйдет».

— Я… дурак. Глупость сморозил. Обожди еще неделю, и мы вместе сходим за серебром. Клянусь, серебро не выдумка! Я верну всё, что ты потратил и даже больше!

— Воробей, не слушай его! — завизжала Пятка. — Он просто струсил! Знает, сволочь, что сдохнет без тебя, вот и мелет всё подряд! Через неделю окрепнет и сбежит, а Угорь тебя больше не простит!

— Чем хочешь поклянусь, — умолял я. — Хоть древом Сфирры, хоть яблоней на могиле матери! Всего неделя, и ты вернешь себе каждый медяк.

— Ладно, — нехотя сказал Воробей. — Неделя. Иначе…

— Ты не пожалеешь!

Пятка сплюнула со злости и убежала.

Всего в этом доме жило одиннадцать человек, со мной дюжина. Каждый промышлял по-своему: Сверчок попрошайничал, Воробей лазал по чужим пазухам, Килька помогал домушникам: пролезал в узенькие окна или дымоходы и поднимал засовы на входных дверях. Пятка прежде тоже выпрашивала милостыню, но подросла, подавать стали меньше, потому перекинулась в плакальщицы. Я поначалу думал, что она рыдает на похоронах ради горестного духу, да только у воров многие слова значат совсем не то, что у остальных.

В плакальщицы обычно шли самые жалкие и безобидные с виду девчонки. Они либо прятались в переулках, либо наоборот вставали на видное место и рыдали навзрыд, будто с ними приключилась беда. Рано или поздно кто-то подходил к ним, спрашивал, что у них за горе, и тогда плакальщицы обманом заманивали прохожего подальше, где с ним разбирались грабители. У каждой задумана своя хитрость: одни рядились в рванье, другие прикидывались свеженькими сиротками, а одна пигалица наряжалась в одежду побогаче, будто сбежала из приличного дома и потерялась. Подходили к ним не всегда из благих чувств, некоторые впрямь хотели помочь, но бывали и такие, что таили недоброе, и не всегда плакальщицы доводили доброхота до нужного места, и не всегда они могли сбежать, коли что.

Пятка держалась уже год. Я знал, что ей по меньшей мере десять лет, но из-за недоеда и дурной жизни она выглядела едва ли на семь. Мелкая, тощая, с острым носиком и вечно мокрыми глазами, Пятка казалась тщедушной и никчемной. Стоило же ее разозлить, как она превращалась в бешеную крысу: кусалась, царапалась и лягалась, целясь в самые нежные части. Эта девчонка легко могла вцепиться зубами в нос или в ухо, вонзить пальцы в глаза или так врезать пяткой по ступне, что аж искры посыпятся. Оттуда и такое прозвище.

Меня же звали Хворым. Не самое лестное имя.

Поначалу ребята жалели меня, подкармливали, помогали Воробью убирать нечистоты, но чем дольше я хворал, тем больше они злились. Им надоели мои невольные стоны по ночам, вонь мочи и дерьма, обещания вернуть каждый медяк и просьбы дать чуть больше еды. Потому в последние дни со мной уже никто не говорил, кроме Воробья. Они делали вид, будто меня нет.

На этот раз я выторговал себе неделю. Через семь дней Воробей наверняка прогонит меня прочь. Надо стать сильнее! Не так, как новус, конечно, хотя бы чтоб добраться до родной деревни, а оттуда до схрона с монетами рукой подать. Жаль, что заветные слова никак не помогали и не излечивали раны.

Я начал с малого — ходить вдоль стены, придерживаясь рукой. Вот ведь странно — хлестали меня по спине, а ослабли ноги. Дышать тяжело: каждые три-четыре шага я останавливался, чтобы перевести дух. А еще голод терзал так, что в глазах темнело. За кружку молока я готов был отдать последние портки! В деревне-то я пил его вволю и ел досыта. Не лучше ли было потерпеть? Ну, забрал бы староста мое хозяйство, но ведь не заморил бы голодом и не запорол бы насмерть! Всего-то надо было дождаться дня Пробуждения!

К ночи в дом начали подтягиваться ребята. Все они вздрагивали, завидев здоровенный синяк Воробья, а после кидали на меня злобные взгляды. Кто-то притащил хворост, кто-то — немного ячменя, кто-то добыл тушку не то кролика, не то кошки, и вскоре потянуло запахом нехитрого варева. Я едва не захлебнулся собственной слюной, ведь сегодня я еще не ел, пил одну воду.

Хоть Воробей ничего не положил в котел, его похлебкой угостили. Всяк тут старался, как мог, но у всякого случаются дурные дни, потому с неудачниками принято было делиться. Правда, лишь до поры до времени. Если кого-то уличали в лени или жадности, его избивали и вышвыривали на улицу. Кроме меня.

Сверчок прав. Я немало задолжал Воробью.