Год Мамонта

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЬ К СПАСЕНИЮ

Князю Улегвичу удалось с помощью верных своих приспешников убедить, если не всю Артанию, то, по крайней мере, западную ее часть, включая столицу, что вовсе не завоевание Славии, или, там, Ниверии, было основной целью похода.

Завоевание — это как получится, а главное было — захватить в плен и доставить в Арсу давнего подлого врага всех артанцев — Конунга Кшиштофа. Что и было выполнено. Для пущего убеждения и закрепления казнить Кшиштофа следовало не сразу, но по прошествии двадцати дней, дабы доблестный народ Великой Артании имел бы время должным образом вознегодовать и съехаться частично в Арсу для присутствия на площади.

К ратуше, с фасада которой по приходе Улегвича к власти сбили ниверийские орнаменты — сухарики, мини-колонны и фронтон, заменив их несколькими продолговато-округлыми, похожими на половые органы, выпуклостями и пиллярами — приставили леса и за несколько дней соорудили нечто вроде деревянной ложи, продолжающей собою балкон второго этажа. Ложа выдавалась футов на пятнадцать вперед и имела крышу. Ее обили бордовым бархатом и украсили гербами, после чего она упала и рассыпалась. Пришлось срочно обвинить в саботаже и казнить половину строительной бригады. Ложу снова собрали и снова приделали к балкону, укрепив снизу вертикальными опорами — на более высокий полет инженерной мысли артанские строители оказались в этот момент не способны. Возможно, они были перевозбуждены приближающимся событием.

Улегвич, не очень доверявший артанским строителям, загнал в ложу пятнадцать человек, включая младшего своего брата, которого давно подозревал в нехороших помыслах, и заставил их там просидеть в течении пяти часов. Ложа выдержала.

Казнь назначена была на полдень следующего дня. Эшафот по середине площади соорудили небольшой, с внушительным столбом по центру.

К полудню площадь заполнилась народом. За исключением ратуши, все дома на ней были одноэтажные, и некоторые артанцы, проявляя смекалку, договорились с хозяевами и за определенную мзду абонировали себе места на крышах.

За полчаса до полудня к эшафоту протолкались два палача в балахонах и капюшонах с прорезями для глаз, и с инструментом, взобрались на эшафот, придерживая подолы балахонов, и торжественно встали по бокам столба.

За четверть часа до полудня в ложе появился Улегвич в окружении четверых своих приближенных. Толпа приветствовала повелителя Артании восторженным воем и криками.

Наконец к полудню появилась телега, влекомая скептически настроенной лошадью с покусанным комарами задом — в Артании все еще стояла теплая осень, и пыльную Арсу ласкал дующий с плещущегося в двухстах верстах к юго-востоку Южного Моря нежный субтропический бриз.

Кшиштоф — с выбитыми зубами и сломанным носом, со связанными за спиной руками, изнуренный побоями, унижением и голодом, сидел в телеге, безучастно глядя на бушующую толпу. На него показывали пальцами, но это было закономерно — артанцы хорошими манерами никогда не отличались.

Телега подъехала к эшафоту. Двое конников, сопровождавшие ее, ухватили Кшиштофа под мышки, выволокли из телеги, и передали палачам. Улегвич сидел, опираясь локтем о перила ложи, в величественной позе. Он не встал, не подался вперед, не повернул голову. Сдерживание эмоций производит хорошее впечатление на неумеющих владеть собою подданых. Одними глазами следил он — за действиями палачей, уже разрезавших веревки на руках Кшиштофа и теперь привязывающих его к столбу руками вверх, за настроениями народа, за небом — там, в небе, толклись облака, и дождь мог все испортить, но, вроде, еще не собирался. Четверо волхвов, которым хорошо заплатили, и которым вменялось следить, чтобы не произошло накладок с погодой, старались во всю на углу площади, но, возможно, толпа их отвлекала.

Выставлять напоказ свои эмоции нельзя, а как хочется! Какой я все-таки молодец, подумал Улегвич. Вот — больше двадцати лет этот вот, к столбу привязанный маленький тощий слав был пугалом для всех, даже для славов, а уж артанские матери детей с колыбели им пугали, вот, будешь себя плохо вести, придет Кшиштоф и тебя съест. Легенды сочиняли про него, дрожали, ненавидели, и ничего не могли с ним поделать. Совались в Славию, а он их там бил, и, пройдя по обледенелому берегу, шел в Артанию — карать! Сколько стоит, до сих пор, славских укреплений по всей северной Артании, сколько форпостов, чего-то там славы ищут в артанской почве — в полной безопасности, уверенные, что их никто не тронет, не посмеет. И вот за каких-то несколько месяцев — вот он, здесь, в Арсе — поверженный, побежденный, жалкий. Вот его раздевают до гола палачи, вот обнажаются тощие ребра, щуплая шея. Вот уже открывают ящики с жуткими своими инструментами, чтобы снять с него, живого, кожу, как рубашку, а потом — хворост, и огонь, с четырех сторон. И начнет он сейчас кричать жалким голосом, и будет трястись его голова. И все это сделал он, он, Улегвич, молодой, яростный, величественный. Мы вернемся в Славию. Мы сожжем Висуа! Мы разгромим Ниверию! Мы заставим этих тварей, изнеженых, якобы цивилизованных, подчиняться — моей железной воле! Я стану властелином трех царств! Этот жалкий слав мечтал об этом, и подлый нивериец тоже об этом мечтает, но они ни на что не годны — у них было время, они бряцали оружием, но так ни на что и не решились, за все эти годы. Они ничтожны. Один я — смогу! Я — смогу!

Один из сидящих на крыше дома людей поправил рукой спадавшую на лоб прядь. Лоб был покрыт испариной, и человек боялся, что влага размоет краску, и потечет с пряди на лоб грязно-черная струйка, и выдаст его. И клейкая прозрачная смола, стягивающая скулы, от жара может расплыться, и тогда станет понятно, почему эти раскосые глаза не черные, но голубые. Будет жалко.

Человек сидел на крыше один. Это было странно — на остальных крышах люди расположились густо, но именно здесь, на этой крыше, никого кроме него не было. Кое-кому это стоило больших усилий все эти два часа. Не ему. У него была особая миссия — отвлечение внимания. По принципу Хока, как объяснил командир.

Вот палач вынул огромный кривоватый нож и щипцы. Второй палач уже держал вторые щипцы наготове. Сейчас жертве сделают надрез вокруг талии и будут стаскивать кожу. Или, может, сперва займутся гениталиями. Раз на раз не приходится.

Гул толпы снизился заметно, все застыли в ожидании. Человек на крыше лег на живот, изображая пристальное внимание. Внимание его действительно стало очень пристальным, но глаза его смотрели вовсе не на приговоренного. Человек протянул руку и придвинул к себе арбалет.

Нужен крик, поэтому выстрел в голову делать нельзя. Необходим резкий, хриплый выкрик, желательно протяжный, чтобы все обратили на него внимание, чтобы заинтересовались — кто это там орет? Человек плавным, но очень быстрым, движением перекатился на бок, приложился, и спустил курок. Тут же, не дожидаясь крика, но зная, что крик будет, он отполз назад. Его видели с соседних крыш, но не видели с площади. А те, на соседних крышах, не скоро сообразили, что, собственно, произошло.

Крик раздался из деревянной ложи, в которой сидел Улегвич. В ложе все вскочили с мест и окружили князя. Арбалетная стрела вошла ему под ребра и застряла возле сердца. Говорить он уже не мог, только смотрел на всех безумными глазами. Вся площадь повернулась к ложе.

В этот момент один из палачей, тот, у которого был нож, сделал незаметное, почти воровское, движение, и второй палач рухнул с эшафота на землю. Нож сверкнул в воздухе, и веревка, прибитая гвоздями к столбу, стягивающая запястья Кшиштофа, лопнула.

— Дорогу! Дорогу! — закричали одновременно с левой и с правой стороны площади, и всадники в богатой одежде, явно принадлежащие к свите Улегвича, ворвались на площадь, сшибая зазевавшихся — трое с одной стороны, четверо с другой. Один из них направился прямо к эшафоту. Конь прыгнул на дощатую поверхность и тут же соскочил вниз, почти не замедляясь, но за это время всадник успел свеситься с седла и захватить приговоренного всей длиной своей руки за талию. Еще один всадник вел за собой вторую лошадь. На нее, когда она скакала мимо эшафота, прыгнул палач — не очень удачно — и удержался в седле.

Толпа закричала и завыла, не понимая, что происходит. С крыш что-то вопили, нервничая и показывая пальцами.

Стрелявший кубарем откатился по наклонной крыше к противоположной от площади стене, съехал через карниз, повис на нем, разжал пальцы, упал, вскочил, и бросился бежать по пыльному переулку. Направо. Прямо. Еще раз направо.

Там его ждал еще один всадник, держа в поводу вторую лошадь. Стрелок прыгнул в седло.

Пролетев два квартала, они соединились с остальным отрядом.

— Дорогу! Дорогу!

— Будет погоня, — сказал один из всадников.

— А хоть бы и была, — откликнулся командир. — Скольким лошадям мы давеча порезали ноги?

— Я не резал. Жалко лошадок. Я подковы отдирал.

— Дурак.

— Кто-нибудь сумеет доскакать до предместий и поднимет там кого-нибудь.

— Все предместья сейчас на площади.

Кшиштофу дали плащ и коня.

Они ехали к морю, но не прямой дорогой, а окружной, где на пути не было ни одного селения, обвязав лица платками, чтобы пыль не набивалась в рот и в ноздри.