Год Мамонта

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ОСАДА ИЛИ ОТХОД?

С утра шел дождь, а к полудню перестал, но небо было по-прежнему серое и противное, а температура воздуха лениво колебалась около точки замерзания воды.

Брант и Нико, хмурые и неприветливые, ушли со стройки на перерыв. Районный пекарь решил в этот день проявить выдумку и остроумие, и во всех тавернах хлеб подавали специальный — если нарезать буханку не косо, но прямо, каждый кусок получался в виде мамонта.

Поев и расплатившись, Брант и Нико вышли прогуляться — до Площади Правосудия и обратно. Занятые стройкой и долблением стены, они не слышали глашатаев и оба удивились, обнаружив на площади толпу.

— Что здесь происходит? — спросил Брант первого встречного.

— Пленных мятежников ведут.

— Каких мятежников?

— Вы ничего не знаете?

— Мы были заняты работой.

— Да ну!

— Представьте себе. Так что за мятежники?

— Вчера подлые кронинцы, чтоб им пусто было, пытались штурмом взять столицу, представляете? Наши храбрые воины им показали, что и как. Честь им и хвала!

Брант и Нико переглянулись.

Человек семьдесят охраны тем временем оттесняли толпу к краям площади, освобождая широкий проход.

— Их что, казнить будут? — спросил Брант.

— Нет, их просто в Сейскую Темницу проведут, для начала. А потом будут судить.

— За что?

— Как за что? За преступление против собственного народа, — объяснил встречный. — Вы что, с вяза сверзились? Страна в опасности, а вы будто ничего и не знаете. Про Лжезигварда вы, надеюсь, слышали?

— Слышал.

— Слышал он. Вот ведь бывают люди, — сокрушенно покачал головой встречный.

— А хочешь, мил человек, — спросил Нико, — я тебе зубы изо рта в жопу переставлю?

— Чего?

— Защитники отечества бывают явные и бывают тайные, — сказал Нико многозначительно.

— О! — встречный струхнул. — Прошу прощения, господа мои. Это все серость наша, недостаток образования.

Он спешно ретировался.

— Нико, — сказал Брант. — Ты бы как-нибудь… не знаю… полегче, а?

— Я эту наглую гадину не ударил только из уважения к тебе, — возразил Нико. — Думал, ты сам ударишь. Одно слово — чернь. Тяжело настоящему ниверийцу среди черни. Тебе-то может и ничего, ты из простых, а у меня в предках несколько благородных особ числятся.

Проход был свободен. Через несколько минут под издевательские, враждебные крики возбужденной толпы, охранники и воины повели сквозь площадь пленных кронинцев.

Разведывательный отряд потерял дюжину человек — простреленные и проколотые, они остались на месте стычки. Большинство были уже мертвы, остальные умирали от потери крови, сепсиса, и жажды.

Оставшиеся, со связанными за спиной руками, кто с ужасом, кто с безнадежностью в глазах, брели теперь через площадь, и никому их не было жалко — ни Зигварду, пославшему их на позорную смерть, ни Фалкону, в чьи пропагандисткие замыслы они так хорошо вписались, ни воинам, взявшим их в плен, ни народу, выкрикивавшему оскорбления по их адресу, ни присутствующим на площади детям, обнаружившим под ногами свободные камни, размером как раз по руке, и быстро сообразившим, что их не накажут, если они начнут кидать эти камни в пленных.

Детей журили по-доброму, но не очень останавливали. Самые активные мальчики уяснили обстановку. Нужно подобрать камень, а затем выбрать момент, когда никто на тебя не смотрит, или делают вид, что не смотрят, хорошо прицелиться, и швырнуть камень, метясь в середину идущего строя пленных. Таким образом, даже если ты промахнулся и камень пошел влево или вправо от центра, в кого-то из пленных он все равно попадет. Пленные, не имея возможности закрываться руками и локтями, старались втягивать головы в плечи. Некоторые особо меткие мальчики поэтому сочли особой удалью попасть именно в голову, лучше всего в лицо, поскольку кровь на лице заметна сразу, и все видят, делая вид, что не видят, кто именно попал, в то время как при попадании в другие части головы проходит какое-то время, пока струя крови докатывается из-под волос до лба или до щеки, а под слипшимися грязными серого цвета волосами кровь вообще не очень заметна на расстоянии.

Один из пленных, которому камень угодил в шею, упал. Охранник дал знак, и строй остановился. Упавший попытался подняться на ноги. Охраннику показалось, что пленный проявляет недостаточную покорность и вообще намеренно тормозит события исключительно из кронинской своей подлости, и он ударил пленного ногой в ребра. Пленный застонал, перекатился, и сделал отчаянную попытку подняться. На этот раз у него получилось. Строй пленных пришел в движение. В них снова полетели камни.

— Кровопийцы! Живодеры! — кричали вокруг. — На кол вас! На куски вас надо рвать! Убийцы! Кронинская мразь!

Один из камней был явно брошен кем-то из взрослых, или по крайней мере рослым подростком — слишком сильно для ребенка. Камень попал одному из пленных в висок, и пленный рухнул на землю. Строй снова остановился. Подошел охранник и пнул пленного, но тот не отреагировал. Тогда по сигналу командира охраны подъехала телега, запряженная одной лошадью, и два охранника, крякнув, подняли труп и закинули на телегу.

Брант развернулся круто и шагнул к проулку. Остановившись, он обернулся и потянул Нико за рукав. Нико опомнился и присоединился к другу.

— Хватит с меня, — сказал Брант. — Кому как, а с меня хватит.

Было не очень понятно, что он имел в виду, но Нико сказал:

— Да. Ты прав.

— Тебе-то что? — спросил Брант. — Ты ж привычный ко всему.

— К такому не привыкают, — отозвался Нико. — Что ж я, по-твоему, изверг какой?

— Болото, — сказал Брант. — Быдло.

Некоторое время Нико молчал, рассматривая дома вокруг и редких прохожих, опаздывающих, спешащих на площадь, а потом сказал:

— Соблазнители малых сих.

Брант удивленно посмотрел на него.

— А?

— Да нет, ничего, — сказал Нико. — Просто почему-то на ум пришло.

Брант внимательно смотрел ему в лицо. Нет, ничего особенного Нико действительно не имел в виду — просто ляпнул, что взбрело ему в беспутную башку.

Наивность и мудрость, подумал Брант, определенно состоят в каком-то родстве. Не то двоюродные, не то тетя и племянница.

В своем кабинете, положив ноги в сапогах на массивный письменный стол, Фалкон читал новую исследовательскую работу славского историка. К славским авторам он питал тайную симпатию. Он с удовольствием питал бы такую же, если не еще большую симпатию к артанским авторам, если бы они его радовали время от времени чем-нибудь стоящим, но, увы, стоящего у малочисленных артанских писак, изрекающих псевдо-мудрости, не было ничего в данный момент, и в прошлом тоже не было, и как человек абсолютно объективный в вопросах культуры, по крайней мере наедине с самим собой, Фалкон не мог этого не признавать.

Исследуя и комментируя древние летописи и сопоставляя их с археологическими находками археолога Лейки, сделанными под эгидой Кшиштофа, смелый слав пришел к смелым выводам. По его логике, которая, как логика любого талантливого и страстного автора, казалась неопровержимой, Северное Море было когда-то теплым, и вся территория сегодняшнего Славланда была гораздо мягче и уютнее климатически. Сегодняшние славы пришли на территорию с востока после похолодания, произошедшего лет пятьсот назад. До этого Славия и Артания были одной страной — Ниверией! А сегодняшняя Ниверия как раз и была Артанией.

Ниверийская Империя, которую основал Ривлен Великий, имела обширные территории и высокий уровень цивилизации. Как все империи, она в конце концов начала слабеть из-за наплыва в нее чужаков, не желающих воспринимать местные устои.

Неизвестно, откуда взялось странное племя, давшее начало сегодняшним артанцам — но именно это племя осело на крайнем западе Империи и стало быстро размножаться. Леса на территории к западу от Славских Валов вырублены были еще когда Империя сохраняла централизованную структуру. После раскола и захвата столицы варварами с юга, весь запад — сегодняшняя Артания — откололся, и около столетия жил по инерции смесью цивилизованных и дикарских устоев, пока не покончили с лесами, после чего население впало в окончательную дикость.

Автор привел пассаж из летописи:

Славский исследователь остроумно доказывал, что в рукописи, найденной в какой-то артанской пещере, записан был разговор двух воинов отколовшейся части Империи — цивилизованного воина и дикаря, и что цивилизованный призывал не вторгаться в метрополию — теперешний Висуа, где все было ого-го, а во всех остальных местах полный шиш. Вообще, славов послушать, так они и мамонтов изобрели, хотя мамонтов как раз изобрел Базилиус в своей второй дурной ипостаси. Впрочем, все может быть. Славы, возможно, особый народ. К примеру, я сам полуслав, а владею Ниверией.

Владею Ниверией, двадцать лет я ею владею.

А нивериец Зигвард, он же Лжезигвард, он же Ярислиф, владеет Славией. Возможно, народам нравится, когда ими правят люди со стороны. Меньше ответственности. Всегда можно сказать — ах он славская сволочь (к примеру)! В моем случае еще и артанская. А мы и не знали ничего, не ведали, в своей классической непреклонной святости. Мы ж доверчивые такие, чисто как дети малые невинные. Это вовсе не мы камешки кидаем, это нам велели и нас соблазнили. И сказали, что это честь великая на благо отечества — камешки кидать. Кем-то совершенно случайно тут рассыпанные.

Завтра мы им покажем казнь Комода. Чтоб поняли, кто виноват во всем. Не стоят они Комода! В одном его толстом пальце больше благородства и ума, чем во всех их тупых башках! Но — необходимость! Сделать ничего нельзя. Отслужил свое Комод. Жалко его очень, но — отслужил.

Размышления Фалкона прервал секретарь.

— Господин мой, к вам курьер от Князя Гленна.

Птица и камень, подумал Фалкон. Мне не нужны курьеры от князя, мне нужен сам Князь Гленн с пятнадцатитысячным войском. Опять что-то стряслось. Хорошо начинается год великих перемен, ничего не скажешь.

Курьер не вошел, но впал и вкачнулся в кабинет. В тех местах, где кожа лица его не была скрыта грязью, она отдавала серовато-красным оттенком. Одежда на нем висела бесформенными рваными складками. Меч висел у бедра не под углом, но вертикально. Курьер долго выковыривал из-за пазухи послание, выковырял, положил на стол, отошел, поклонился и, не распрямляясь, упал и остался лежать. Фалкон сделал знак секретарю. Прибежали слуги и, не задавая вопросов, вынесли курьера из кабинета.

Фалкон развернул депешу. Многие слова были размыты. Писано было дурным, царапающим пером, тут и там чернели неровные кляксы.

Князь Гленн сообщал, что войско его остановлено было во много раз превосходящим его по численности славским контингентом, и теперь он вынужден вернуться домой, с войском, ибо оно утратило боеспособность. Извинения смешивались в письме с крамольным недовольством пограничными войсками Ниверии.

Фалкон испытал прилив ярости. Ему хотелось знать, что произошло на самом деле! Он не собирался никого наказывать — он просто хотел знать правду! Недостаток правды в письме ощущался более, чем явственно.

Пятнадцать тысяч воинов, помноженные на «несколько раз» — эти сто тысяч славов чего, с неба в Ниверию упали? Да в Славии и воинов столько свободных не наберется! Не важно, разбит Улегвич или нет, если столько славского войска перебросить в Ниверию, артанцы через неделю будут в Висуа! Лжезигвард — авантюрист и проходимец, бездельник, бабник, но ведь не клинический идиот!

Что значит «утратило боеспособность»?! Что он плетет?

Он вдруг осознал, что сейчас не время гневаться, мягко говоря. Время оценить ситуацию и действовать. Он позвонил.

— Фокса ко мне, — сказал он секретарю.

Через полчаса Фокс был в кабинете. Фоксу подумалось было, что его опять зовут, чтобы отчитать или понизить в должности, но он сразу понял, что это не так. В связи с тем, что он узнал сам — не так. Фалкону сейчас не до «заговорщиков».

Фалкон показал ему письмо. Фокс начал читать и непроизвольно свистнул.

— Ничего себе, — сказал он.

— Дело, естественно, не в славах, да я и уверен, что никаких славов там не было — ну, может, небольшой отряд, человек сто. А дело в том, что мы теряем пятнадцать тысяч воинов, и подкрепление из Теплой Лагуны эту потерю не компенсирует. И если Лжезигвард теперь же выступит, выбор у нас будет небольшой. Что это вы отводите глаза? Что случилось?

— Он уже выступил.

— Откуда вы знаете?

— Голубиная почта.

Голубиную почту систематизировал в свое время Хок, и Фокс просто унаследовал систему — связь между Теплой Лагуной, Астафией, и Кронином.

Помолчали.

— Сколько у него войска? — спросил Фалкон.

— Тридцать тысяч.

— Так.

Да, это была настоящая гражданская война, ибо если исключить пятнадцать тысяч Князя Гленна, под знамена Фалкона при самых благоприятных обстоятельствах можно было собрать тысяч пятьдесят — за два месяца, оставив проход вдоль Южного Моря незащищенным.

— Есть два выхода, — сказал Фалкон, на какое-то мгновение пожалев, что рядом нет ни Хока, ни Комода, а только этот молодой подобострастный тип, думающий больше о своей шкуре, чем о стратегии и тактике — решение таким образом целиком зависело от Фалкона. Советники ушли, остались рабы. — Можно остаться и удерживать столицу. И можно столицу отдать и отступать на юг, и продолжать стягивать войска. Как патриота, меня больше устраивает первый вариант. Ваше мнение?

— А Рядилище?

Ты бы еще Бука вспомнил, подумал Фалкон, и промолчал.

Чего он хочет, подумал Фокс. Важно это понять.

— Осада — это проверка на выносливость, — изрек он, будто прикидывал варианты. — Месяцев шесть мы, возможно, выдержим.

— За шесть месяцев страна выйдет из-под контроля.

Теперь промолчал Фокс. Суд по новостям, большая часть страны уже вышла из-под контроля. И Фалкон это понимает. Невозможно уехать из Астафии, оставив в ней какой-либо контингент — войск и так мало. Узнав об ослаблении власти, оставшиеся провинции могут взбунтоваться и потребовать самоопределения. Значит, Фалкон считает, что Астафию надо отдать.

— Лучше было бы отдать Астафию, — сказал Фокс. — Это очень плохо, но из двух зол… да.

— Отдать Астафию! — возмутился Фалкон. — Что вы такое говорите, Фокс! Нет. Я против! Оставить столицу на произвол судьбы!

Да, подумал Фокс, именно этого он и хочет. Ладно, авось выдюжим.

— Надо, — сказал он твердо. — Очень неприятно. Но надо.

— Что в городе? — спросил Фалкон. — Только честно. Паника?

— Пока нет.

— Мне не нравится это «пока».

— Мне тоже.

— Нельзя ли создать ополчение?

— За два дня? Нет, нельзя.

— Дело не в днях. Есть ли у горожан на руках достаточно оружия?

— Сомнительно.

— Пойдемте. Возьмите человек десять охраны.

Фалкон встал, сдернул со спинки кресла плащ и вышел, сопровождаемый Фоксом.

По разным причинам ни один из героев нашего повествования не может толком рассказать, что же случилось с войском Князя Гленна, а от собственно участников конфликта правды не добьешься, посему мы вынуждены сделать это сами, дабы не испытывать терпение читателя недомолвками.

Войско князя следовало в Астафию быстрым для его численности шагом через холмы и луга восточной Ниверии. Дни на востоке страны стояли теплые, ковер из опавших листьев был лучше любой перины, провианта хватало. Решив добраться до столицы кратчайшим путем, дабы замечено было рвение его, Князь Гленн свернул с широкой укрепленной дороги на широкую тропу, шедшую через Изумрудный Лес. Лесной массив в цивилизованной восточной Ниверии был редким явлением. Фалкон лет пятнадцать назад запретил государственным указом вырубать этот лес, рассчитывая со временем устроить здесь подобие заповедника, где любители охоты могли бы отдохнуть и развеяться, если у них были средства за такой отдых заплатить, или быть наказаны штрафом и конфискацией имущества за браконьерство, если средств не было. Вступив и углубившись в лес, войско князя повстречалось со славским экспедиционным корпусом. Зигвард справедливо решил, что проход тысячи славов в Изумрудный Лес через незаселенную часть страны останется незамеченным. Он также предугадал намерение Князя Гленна двигаться короткой дорогой.

На самих деревьях листьев уже не было, и славы одеты были в черно-серые одежды, чтобы сливаться с окружающей обстановкой. Они не были лучше вооружены или подготовлены, чем ниверийцы, но зато у них было больше опыта в лазании по деревьям и стрельбой с них.

При первом же обстреле войско князя остановилось, как вкопанное, два десятка воинов лежали на земле. Прикрылись щитами и дали ответный залп. Несколько славов упало — кто с деревьев, кто с пней. Различить что-нибудь в густом частоколе стволов было трудно. Последовал еще один залп от славов, а потом произошло неожиданное — славы исчезли. Сколько ниверийцы не стреляли, никто больше ни откуда не падал. А затем началась ночь.

Ночью было еще несколько перестрелок, и славы опять оказались в более удобном положении — ниверийцы жгли костры, освещая себя. К утру Князь Гленн, подсчитав потери, решил просто зажечь лес, но в это время пошел сильный дождь и лес зажигаться отказался.

Дождь, правда, несколько поумерил пыл славского контингента. Костров в следующую ночь никто не жег, а наутро в лесу и на дороге раздавался кашель. Князь сверялся по карте, получалось еще пять дней пути через лес. Несколько отрядов отделилось от войска и пошло в разведку. Обратно вернулась половина. Правда, потери противника были не меньшие, но — сколько там, в лесу, славов? Если пять тысяч, то только половине войска удастся пройти через лес. Если все десять, от войска ничего не останется.

Дождь усилился, усилился и кашель, и князь решил повернуть назад. Он клял себя за ошибку — надо было идти по открытой, мощеной дороге, но кто же знал, что в ниверийском лесу водятся славы с арбалетами? Фалкон, поди, тоже не знал.

Храм Доброго Сердца был переполнен.

Фокс и двое охранников протолкались сквозь толпу и дождались конца пламенной проповеди. Редо призвал прихожан помнить о своем долге перед Создателем в эти трудные для города дни. Когда он вышел в служебные помещения, Фокс и охранники отправились за ним.

Он оглянулся, и Фокс жестом велел ему следовать дальше, в кабинет.

В кабинете Фокс подождал, пока Редо пожмет плечами и сядет в кресло.

— Есть у нас к вам предложение, — сказал он. — Вы выйдете на балкон княжеского дворца и произнесете перед горожанами речь, в которой призовете их записаться в ополчение для защиты столицы.

— Я этого не сделаю, — сказал Редо. — Речь я произнесу, но взяться за оружие я им не порекомендую.

— Фалкон предупредил, что вы откажетесь.

— Я не отказываюсь. Я отказываюсь призывать ни в чем не повинных граждан к войне.

— Это одно и тоже. Хорошо. Теперь вы мне скажете, где именно вы прячете княжну.

— Какую княжну?

— Редо, у меня мало времени.

Редо невинно посмотрел Фоксу в глаза. Фокс перегнулся через стол и схватил его за рясу.

— Где княжна? Ее видели, она где-то здесь.

— Какая княжна? Шила?

— Да.

— Нет ее здесь. Я ее много лет не видел.

— Ложь во спасение, — заметил Фокс. Он отпустил Редо, сел в кресло, и кивнул охранникам.

Некоторое время Редо сосредоточенно, без особой жестокости, били. Редо молчал, только иногда крякал от ударов. Фокс поднял руку.

— Где Шила?

— Понятия не имею! — крикнул Редо, рассчитывая, возможно, что его услышат прихожане. — Я же сказал, я ее не видел очень давно!

Фокс кивнул. Охранники снова взялись за дело. Брызнула кровь, хрустнула кость, из горла вылетел хриплый крик.

— Стоп, — сказал Фокс.

Охранники остановились, тяжело дыша. С лиц их тек пот.

— Подождите меня здесь.

Когда-то в верхних помещениях проживали приезжие священники и дьяконы, не успевшие найти себе жилье. Теперь таковых не было. Вновь обредший, в силу событий, прихожан, новых дьяконов Храм обресть еще не успел.

Освещенное окно дормера, видное из проулка.

— Подождите меня здесь, — сказал Фокс, вставая. — Больше его пока не бейте.

Он вышел.

Прыгая через несколько ступенек сразу, Фокс взлетел на верхний уровень и открыл первую же дверь. Пусто. Вторую. Кладовая. Третья была заперта, и он выбил ее ударом ноги. Пусто. Четвертая. Пусто. Седьмая по счету дверь была заперта, и ногой ее выбить с первого раза не удалось. Она не казалась особенно прочной, посему можно было заключить, что она укреплена изнутри. Фокс припал ухом к двери. Ему показалось — нет, он не ослышался — что скрипнуло окно.

Крыша Храма расположена так, что на соседние крыши не прыгнешь.

Фокс побежал обратно к лестнице, скатился на предыдущий уровень, и ниже, и еще ниже. Бежать к главному входу было не с руки. Вместо этого он ввергнулся в боковую часовню, поднял одну из скамеек, и бросил ее в оконный витраж. Стекло зазвенело, падая на пол и на мостовую. Фокс выпрыгнул в окно и задрал голову. Никого. Он рванулся вдоль стены Храма, повернул за угол и снова поднял голову. Никого.

Услышав шаги, Шила насторожилась. Кто-то попытался открыть дверь. Она вскочила на ноги и кинулась к столу, на котором, на самом видном месте, помещался моток веревки, оставленный Брантом. Последовал удар в дверь ногой, но стальная подпорка и три добротных, мастерски прилаженных засова выдержали. Шила открыла окно и с веревкой в левой руке выбралась на крышу. Ни башмаков, ни куртки — только охотничьи штаны и белая рубашка. Волосы растрепаны, но это такой стиль.

Высота была впечатляющая. У Шилы закружилась голова, но она заставила себя на четвереньках перебраться по широкому карнизу за дормер, и по наклонной крыше поползла к шпилю. Известняковые лепестки на шпиле, названия которых Брант не помнил, не внушили ей доверия, но нечего было и думать обматывать веревку вокруг шпиля — слишком толстый он был у основания, слишком скользкая была крыша. Шила завязала веревку на лепестке тройным узлом и подергала ее. Веревка держалась. Что-то вспомнив, она тремя яростными движениями оторвала от рубашки кружевной воротник и, наложив его на веревку, схватилась и выпрямила ноги.

До карниза она съехала благополучно.

Где-то она читала, может в детстве, что при спуске и подъеме вдоль или по отвесным стенам следует стараться не смотреть вниз. Она и не смотрела. Только миновав карниз и повиснув над мостовой, до которой было футов эдак восемьдесят, она вспомнила, что Брант велел сначала посмотреть, нет ли там кого, внизу. Она посмотрела. Внизу никого не было, зато она сразу поняла, почему смотреть не следует. Она едва не закричала.

Поймав веревку босыми ногами, она попыталась сделать на ней полу-петлю, просунув между ступнями, и таким образом ослабить нагрузку на руки. Получилось. Получилось бы лучше, если бы ноги не были босые. Она начала медленно съезжать вниз. Рукам было больно, и кружевной воротник скоро вырвался и куда-то упал, но она съезжала. Она не знала, сколько футов оставалось до земли, когда она вдруг, не отпуская веревки, полетела вниз — развязался узел на лепестке. Она поняла, что сейчас либо будет больно, либо она умрет.

Ни того, ни другого не случилось. Ее поймали за талию и за подмышки, и упали вместе с ней, под нее, а затем перекатились вместе с ней набок. Она хотела уже было поблагодарить спасителя и испугаться, когда заметила, что отпускать ее не собираются. Спаситель встал и поднял ее на ноги рывком, взяв за предплечье и за волосы.

— Вот убилась бы к лешему, что с тобой потом делать? — спросил Фокс.

Брант сидел у расширенного лаза, отдыхая. Вдалеке раздавались неравномерные редкие удары лома, завернутого в материю. Потом лом вдруг загремел глухо и до Бранта донесся вскрик Нико, сопровожденный коротким ругательством. Нико вообще ругался редко, борясь за чистоту ниверийского языка.

Брант встал и пошел смотреть, не умирает ли Нико. Нет, Нико не умирал, он только прыгал на одной ноге, держась за нее обеими руками, шипя и морщась.

— Ну-ка, выпрыгни оттуда, — сказал Брант.

Нико запрыгал вон из углубления, уступая Бранту место. Время было очень позднее — далеко за полночь. Брант взялся за кирку и хрястнул ею в известняк. Кирка прошла насквозь.

Не веря себе, Брант несколько минут подряд в остервенении терзал известняк, отбивая большие куски и не обращая уже никакого внимания на боль в ладонях. Отверстие ширилось. Скорее же, скорей, говорил он себе.

Когда отверстие увеличилось настолько, что можно было просунуть голову, Брант запалил лучину от факела и бросил ее внутрь. После этого он заглянул внутрь сам.

Каменная коробка с деревянным топчаном и дверью явилась его яростному взору. Пробитое отверстие находилось на уровне колен, если стоять в коробке. Окон не было. Пол был каменный. Одна из камер? А сколько их таких здесь?

Внимание его привлек какой-то предмет на полу, возле топчана. Брант зажмурился и вытащил голову из отверстия. Взяв кирку, он молча принялся за работу снова. Через четверть часа, пока Нико обследовал поврежденную ногу, он расширил лаз настолько, что в него можно было проползти. Брант поднял факел и кинул его в лаз. В коридоре стало темнее, чем бывает ночью.

— Эй, — сказал Нико. — Ты бы, того… другой бы факел запалил сначала.

Но Брант не слушал. Он протиснулся в отверстие и встал на ноги. Подняв факел, он подошел к топчану и поднял предмет.

Это была обыкновенная лента для волос. Лента как лента. Мало ли, сколько женщин в Астафии носят ленты. Мало ли, сколько женщин прячет у себя в подземелье старина Фалкон. Может, ему нравится. Может, он сексуальный маньяк.

Он сунул ленту в карман. Рука его нащупала кожаный мешок в том же кармане. Он вынул его машинально, чтобы глянуть на светящийся кубик.

Кубик не светился.

Брант поднял факел и швырнул его обратно через лаз, после чего он еще раз заглянул в мешок. Сомнений не было — кубик не светился.

Брант вылез из каменной коробки. Нико, захватив факел, ушел, но недалеко. Ориентируясь по отсветам, один раз упав, Брант догнал его.

— Нашел, чего искал? — спросил тактичный Нико, понятия не имевший, что именно ищет здесь Брант, зачем долбает стены киркой, но думающий, что это Бранту для чего-нибудь да нужно.

— Да, — сказал Брант. — Но мы, кажется, опоздали. Пойдем посмотрим, что там делается на свете белом.

На свете белом шел мокрый снег. Несмотря на это, и несмотря на поздний час, на улицах наличествовало какое-то непонятное движение. Люди куда-то спешили — не ночные грабители, не ранние фермеры, а просто люди, разных сословий и возрастов, обыкновенные, которым в это время полагается спать и видеть сны о том, как они вдруг разбогатели и ходят пьяные и веселые.

Брант снова проверил кубик. Нет, света не было. Он сравнил ленты — ту, которую нашел, с той, что была продета сквозь поммель.

— Храм, — сказал он. — Храм Доброго Сердца. Бегом.

Они побежали, Брант быстро, Нико хромая и прося обождать.

Двери Храма были открыты настежь. В Храме толпились люди. У всех у них был такой вид, как будто они собрались в далекий поход по спешному делу и зашли сюда только на минуту и из-за этого неловко себя чувствуют. Брант прошел в служебные помещения, а Нико, сказав, что он останется поговорить с людьми и выяснить, что происходит, присел на одну из скамеек в главном зале, недалеко от алтаря, положил голову на руки, и уснул.

Дверь в кабинет Редо оказалась незапертой. Брант вошел и ничего не увидел — было темно. Наощупь он прошел к ящику со свечами, наощупь нашел огниво.

Редо лежал распростертый на полу посередине кабинета. Брант кинулся к нему и присел рядом. Редо дышал, но хрипло и с усилием. Брант бросился к столу, схватил кувшин с водой, и прыснул Редо в сине-черное от синяков и засохшей крови лицо.

Редо открыл один глаз. Второй открываться отказался, заплыл.

— Что с вами? — спросил Брант. — Вы видите меня? Слышите? Где Шила?

Редо закряхтел, застонал, и принял, не без помощи Бранта, сидячее положение.

— Шилу увезли, — сказал он сипло. — Фокс и охрана.

— Вы им сказали, где она прячется?

— Еще чего, — сказал Редо, поводил языком во рту, и выплюнул передний резец. — Сами нашли. Нашли, увезли, а потом Фокс вернулся, чтобы мне об этом сообщить. Ну, не специально для этого. Ему нужно было отпустить двух заблудших, которые меня тут держали.

— Как держали?

— За руки. Чтобы я не упал или не убежал. Город эвакуируется. Фалкон и воинство ушли первыми. Фалкон решил, видимо… Да?

— Да. Фрики тоже нет. Вам нужна помощь?

— Помогите мне подняться на ноги.

Брант осторожно взял Редо под мышки и поднял. Редо постоял, опираясь на Бранта, а потом попробовал постоять сам. Получилось.

— Чего уж теперь, — сказал он мрачно. — Теперь уж ничего. Теперь придет Лжезигвард и все будет либо лучше, либо хуже, либо также. Жена, как увидит меня с такой мордой, сразу уедет к теще. Она все терпела, и нищету, и насмешки, но такой морды… — он взял у Бранта свечу, неуверенно подошел к столу, и зажег трясущейся рукой все свечи в канделябре, шипя от боли. Отдав свечку Бранту, он двинулся к зеркалу, висевшему возле камина, и внимательно рассмотрел свое лицо. — …да, с такой мордой ей лучше на глаза не показываться. Как есть уголовник. Надо сперва подлечить морду, а уж потом домой идти. Сколько ж такая морда лечиться будет? Ого. Долго. Месяц, наверное, а может и год. Брант, у вас была когда-нибудь такая морда?

— Не припомню, — сказал Брант, мрачно глядя на Редо.

— Да, такое лучше не запоминать, — согласился Редо. — Честно говоря, я не думал, что Фалкон оставит город. Наверное, очень большие силы идут из Кронина. Возможно, вперемешку со славами. Только бы не артанцы.

— Боитесь артанцев?

— Нет, боюсь, что тогда все население убежит. Славы, конечно, тоже не подарок. Но все же. Неизвестно еще, кто лучше — славы или ниверийцы. Я никогда не видел, как выглядит захваченный город, и как ведут себя захватчики. Слышал всякое, а видеть — не видел. А вы видели?

— Вам нужно отдохнуть, — сказал Брант.

— Да, — согласился Редо. — Отдых — великое дело. Очень способствует развитию мысли. Если бы все все время отдыхали, мысль развилась бы до вселенских размеров. Беда в том, что, похоже, никто никогда у нас не отдыхает, каждый все время чем-то занят, поэтому и мысль не развивается совершенно. Это просто напасть какая-то — идешь, бывало, по улице, смотришь на народ — нет, не развивается мысль. Щеки иногда развиваются у тех, кто много ест, а мысль нет. Идите домой, Брант. Идите и отдохните. А там видно будет.

Он вдруг выронил свечу и стал падать на спину. Брант подхватил его и осторожно уложил на пол.

— Я, вроде бы, умираю, — сказал Редо.

— Вам нужен лекарь, — сказал Брант намеренно твердым, суровым голосом.

— Не думаю, что он мне поможет. Идите, Брант, идите. Я… это…

Он потерял сознание.

Брант прокусил себе губу до крови. Он ничего не сказал Редо, ничем не поделился — просто передал ему Шилу с рук на руки. И вот Редо умирает, а Шилы нет. Их кто-то видел, как они входят в Храм, или неуемная Шила имела глупость показаться здесь на людях. Дура! Стерва! А он, Брант — подставил человека. И человек этот сразу согласился и не задавал вопросов. Но что же делать?

Он разорвал на груди священника рубашку. Да, ничего не скажешь. И сказал бы, да нечего. Лекарь? Лекарь. Да, нужен лекарь.

В главном зале уже никого не было. Очевидно, люди сочли, что провели здесь достаточно времени, и отправились по неотложным делам.

За все время в Астафии Брант ни разу не встретил ни одного лекаря и не знал, где их искать. Неожиданно он вспомнил, что проститутки часто обращаются к лекарям в силу разных недомоганий, имеющихся у них как следствие образа жизни. До Улицы Святого Жигмонда было три квартала.

Город не то чтобы паниковал, но находился в состоянии сосредоточенного возбуждения. Все куда-то бежали и что-то или кого-то искали, и, очевидно, не находили. По улицам катились повозки, нагруженные скарбом.

Улица Святого Жигмонда была вся в движении, но проституток нигде не было видно. Брант пробежал квартал, и в следующем квартале ему попалась одна, стоящая безучастно у стены, явно артанского происхождения.

— Мне нужен лекарь, — сказал ей Брант. — Человек умирает. Вот тебе десять золотых, скажи, где найти лекаря.

— Лекарь уехал, — сказала она. — Пойдем, я тебя успокою, а то ты очень кричишь.

— Некогда мне, — сказал Брант. — Некогда! Лекарь! Эй, люди! Мне нужен лекарь! Кто-нибудь знает, где здесь живет лекарь?

На него никто не обращал внимания.

— Успокойся, — сказала проститутка. — Скоро нас всех убьют. Придут кронинцы и славы, и всех перережут. Напоследок хотелось бы сделать доброе дело. Пойдем.

Брант дико посмотрел на нее. Какая-то она была вся совершенно спокойная, особенно на фоне остальных жителей и его самого — грустная и уверенная. И очень некрасивая.

Неожиданная мысль пришла ему в голову.

— Ты веришь в Создателя? — спросил он.

— По разному, — сказала она. — День на день не приходится. Вообще-то я верю в… мне положено верить…

Брант почувствовал чью-то руку у себя на поясе и автоматическим движением поймал запястье. Оно оказалось очень тонким. Он посмотрел — мальчишке было лет двенадцать.

— Пустите, господин мой! — закричал мальчишка. — Пустите, вам говорят! Не трогайте меня! Я вам ничего не сделал!

— Ты хотел украсть у меня кошелек.

— Нет, не хотел.

— Не рвись, — сказал Брант. — Не рвись! Слушай. Да не рвись ты! Ты мне нужен. И ты тоже, — сказал он проститутке. — Вы мне оба нужны. Это не займет много времени. Час или два. Я вам заплачу. Обоим. Сколько скажете, столько и заплачу. Слышите? Пойдемте со мной. Прямо сейчас.

Сейская Темница была настолько переполнена, что к Комоду в пещеру-камеру на втором нижнем уровне, находящуюся на некотором расстоянии от остальных, за поворотом, посадили еще одного человека — не прямо с улицы, свежеарестованного, но проведшего здесь несколько дней. Заключенных сортировали как попало и не слишком учитывали.

Комод был не то, чтобы очень рад соседу, но поначалу как-то оживился, вышел из апатии, и даже предложил поделиться с ним скудной едой, которую ему доставили час назад — сырой хлеб, вода, и немного свекольного сахара. Сокамерник оказался никем иным, как купцом Бошем, тем самым, что совсем недавно собирался строить доходный дом для богатых на месте снесенного Храма. За время ареста и сидения в темнице он очень похудел и побледнел, и совсем упал духом. Комод пытался с ним заговорить, и вскоре ему это удалось.

Купец жаловался на злосчастную судьбу, вспоминал, какой он был всемогущий несколько дней назад, обижался вслух, падал духом еще ниже, говоря, что теперь уж все равно, и в конце концов поведал причину своего ареста. Оказалось, что сын его, собиравшийся стать храбрым воином и сражаться под знаменами Фалкона, проявляя доблесть, подслушал разговор между Бошем и каким-то купцом-южанином, в котором упоминался Фалкон. Терминологии сын не уловил, но понял, что разговор ведется в недоброжелательных тонах, и поспешил, как истый патриот, во дворец, где попросил свидания с любым из руководителей охраны. Руководитель принял донос к сведению, записал показания и адрес, и вскоре за Бошем пришли. Сына его похвалили, пожали ему руку, и отпустили гулять. Особняк перевернули вверх дном и конфисковали, выставив там охрану. Сына обратно уже не пустили. Теперь он, наверное, жалеет о содеянном, ибо куда ему деваться? Соседи его к себе не пустят — сын опального купца никак не подходит на роль желанного гостя. В дом для беспризорных детей он не пойдет, поскольку там такие звери живут, что никому не пожелаешь. Где он теперь, глупый щенок — шляется, небось, по улицам, милостыню просит, а какая нынче милостыня? В Создателя никто не верит, и всем, кто просит милостыню, говорят — иди работай!

Комод слушал всю эту чушь и не знал, что лучше — одиночество или причитания сокамерника. Он ждал прихода охранников, ждал суда, прикидывал возможность казни без суда, надеялся, что, может, ему принесут яд, пытался писать плохим пером на скверной бумаге письмо Фалкону с уверениями в преданности — словом, не находил себе места. А тут еще этот зануда, который хочет все время говорить, и только о себе и о своем сыне, которого он нисколько не винит, нет, не винит, ибо обстоятельный купец должен все предвидеть, все возможности, и быть значительно осторожнее — это же первый закон для деловых людей, первейшее дело!

Купец уснул, а когда проснулся и начал было причитать снова, Комод вдруг пересел к нему и сказал, делая круглые глаза:

— Шшш! Тихо.

В коридоре-тоннеле послышались шаги. Где-то отодвинули решетку. Раздались приглушенные крики. Потом опять открыли решетку, уже другую, ближе. Опять крики.

Купец Бош повертел головой, сел, глаза его наполнились ужасом. Комод поразмыслил, облился холодным потом, посмотрел вокруг, и поспешно задул свечу.

Опять шаги, опять лязг замков, опять крики — умоляющие, истеричные. Да тут же всех подряд просто убивают, подумал Комод. Батюшки, батюшки. Почему? Может, в городе что-то случилось? Вот, опять, совсем близко! Отодвигают решетку. Крик. Треньканье тетивы! Да, заключенных пристреливают. Всех подряд? Или нет?

— Эй! — раздался голос в коридоре. — С той стороны все?

— Да! — откликнулись сразу два голоса.

— А здесь проверил?

— Да, все нормально.

Комод и Бош затаили дыхание. Голоса раздавались совсем близко.

— Ну, что, идем? — сказали в коридоре.

— Да пошли, вроде все, — ответили ему.

Загремели сапоги по утрамбованной глине. Голоса и шаги удалялись. Удалялись. И пропали.

— Что это было? — шепотом спросил Бош.

— Не знаю, — сказал Комод. — Наша пещера за поворотом. Может, нас не заметили.

— Хорошо бы, если так.

Комод прислушался. Во втором нижнем уровне стояла абсолютная тишина. Даже крысы не шуршали и не бегали.

На всякий случай Комод подождал — так долго, как только смог, примерно четверть часа, после чего он нашарил огниво и зажег свечку. Сунув лицо меж прутьев решетки, он сказал сценическим шепотом:

— Эй! Хо! Есть кто-нибудь?

Никто не отозвался.