Год Мамонта

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВОЛЧОНОК

Еще до наступления сумерек войско артанского князя Номинга остановилось на ночлег. Прямо по ходу, в нескольких сотнях шагов, начинался лес, а направо, к юго-востоку, два дня ходу, было море. А до крепости Белые Холмы, первого укрепления на земле этих мерзких людишек, изнеженных и подлых, было и вовсе рукой подать. Завтра утром крепость падет.

По старинке, в официальных обращениях к воинству, князья Великой Артании до сих пор называли эту землю Куявией, выражая таким образом полное к ней презрение. Откуда появилось такое название — неизвестно. Славы, лесной народ, называли ее по разному, а жителей сравнивали с дубами, имея в виду, что ничего им, тупым, не объяснишь, разве что с десятого разу. Сами куявы-дубы называли себя ниверийцами, а страну свою Ниверией, и тоже совершенно неизвестно почему.

Столица этой самой дубовой Ниверии-Куявии, Астафия, была основной целью данного похода. Поход готовили два года подряд, копили силы. Два года подряд артанские лазутчики доносили Номингу о том, как плохо охраняется Астафия, какие там нелепые, плохо обученные трусы, а не воины, и как много там женщин изнеженных и белокожих.

— Уау, уау, — ухарски крикнула какая-то птица, пролетая над станом в направлении леса, где у нее были, вероятно, срочные дела. Возможно, она летела долбить какой-нибудь дуб, хотя дубов в этой местности было мало, в основном клены да вязы.

Два года упорный, методичный Номинг проверял сведения, посылая в Ниверию все новых лазутчиков. Донесения совпадали в одном — в Ниверии его не ждут, Ниверия в данный момент совершенно не готова к приходу артанского войска. И то сказать, если не считать мелких стычек с другими артанскими князьями да сдерживания славов в пограничных селениях, двадцать лет ни с кем не воевала Ниверия. Куявия. Забыли, как меч держать. Если вообще когда-то умели.

Другие князья проявляли осторожность, ждали, что кто-нибудь нападет на Ниверию первым, и сидели дома. Вот он и напал, самый отважный, самый решительный. Он столько привезет из Ниверии вместе с ключами от городских ворот Астафии, что им, другим князьям, ничего не останется, как признать его превосходство! Он будет — первым из первых! Его будут называть — Номинг Великий!

Несколько птиц безобразно заорали неподалеку. Воины стреноживали коней и разводили костры.

Двадцать лет не воевала Ниверия. Куявия. Двадцать лет назад — доисторические времена.

Семь лет назад — целая вечность, столько разного с тех пор произошло — Князь Улегвич, сосед Номинга, совершил рискованый набег на северные владения ниверийцев, через перевал, через мерзлую горную землю со странным названием Кникич, и Номинг тогда, семь лет назад, присоединился к походу. Славное было время! Зашли, повеселились, вышли. Сколько трофеев тогда привезли! Сколько славы! Теперь Улегвич оброс жиром, и воевать не желает. Да и вообще в Артании какое-то непонятное, тревожное затишье. Так всегда бывает, наверное, перед большими событиями.

А событие намечается очень большое. После похода на Ниверию-Куявию, Князь Номинг, потрясая ключами Астафии, станет во главе всех артанских князей и войск! И будет второй поход, не такой, как сейчас, не набег, не вторжение, но планомерный, долгий, с осадами и взятием всех городов подряд, начиная с Теплой Лагуны, со вторым проходом через Астафию, с пленением всех правителей Ниверии-Куявии, даже самых мелких. Говорят, в древние времена такое было. Во времена легендарных Придона и Скилла. Но одно дело легендарные времена, а другое — настоящее, сегодняшнее. Как-то лучше верится.

Правда, Князь Артен собирался в поход на северные владения Куявии с небольшим отрядом, опять через Кникич, и, возможно, уже выступил. Но это несерьезно, это просто мелкое удальство.

Окинув ненавистный ниверийский лес мрачным взглядом, Номинг оглянулся по сторонам. Большой княжеский шатер сверкал бахромой в тяжелом, вовсе не степном, закатном солнце. В шатре тихо напевали наложницы, там ждали князя брага и простая, добротная походная еда. До поздней ночи будут петь наложницы, а сам князь будет тем временем спать вон в том маленьком, неприглядном шатре, и малолетний его сын тоже будет спать, там же. Это была специальная степная хитрость на случай покушения со стороны других князей или, что вернее, ниверийцев, которые не могли ведь не заметить приход войска и дрожат теперь, презренные трусы. Сражаться они не любят, а вот убрать кого-нибудь подло, ударом в спину, это по ним. Пусть только сунутся в княжеский шатер — тут им и настанет конец, подлецам, а князя разбудят двое лучших воинов, прячущихся в пятом шатре с краю и не спящих всю ночь. И князь с удовольствием посмотрит, как будут подлецов и трусливых убийц рвать на куски. Дрянь. Куявия.

Князь незаметно прошел к неказистому шатру и скользнул внутрь. Малолетний сын еще не спал и посмотрел на князя невинно. Князь нахмурил брови. Сын все понял, лег, и закрыл глаза. Посопел, нахмурился, притворился спящим, и почти сразу уснул. Пусть привыкает к походной жизни, сопляк. Сколько ж ему лет? Лет семь где-то. Хороший воин должен вырасти.

Князь отвязал меч, вынул кинжал из ножен, и прилег, подложив кулак с рукояткой кинжала под правую щеку.

Сумерки сгустились. Костер ночной стражи освещал пространство возле шатров. Большинство воинов спали под открытым небом. Воины должны ко всему быть привычны. Неделю не есть, а потом вступать в длительное сражение. Не спать по трое суток, а потом сражаться. Мерзнуть в славских лесах без огня и одежды, скрываясь, несколько дней, а потом вдруг неожиданно напасть на поселение, и снова сражаться, проявляя доблесть. Хорошо быть храбрым и выносливым. Отважным и непобедимым. И непреклонным. Князь уснул.

Было уже за полночь, когда два темных силуэта, сливаясь с окружением и пользуясь тем, что луна ушла за облако, отделились от леса и беззвучно, невидимые, приблизились к стану. Двигались они очень быстро, почти бегом.

Опытный Номинг почувствовал что-то, постороннее присутствие, рядом с шатром, и немедленно проснулся. Не было слышно ни звука, кроме треска костра, бубнения ночной стражи неподалеку, и тихого пения наложниц в княжьем шатре. Он не заметил, но почувствовал, как слегка шевельнулся полог. Подлецы, подумал он. Что ж, пришло время поразвлечься. Бесшумно отодвинулся он от полога, ползком добрался до противоположного края шатра и приподнял этот край лезвием кинжала. Выскользнул он из шатра все так же бесшумно. Сейчас он обойдет шатер и застанет мерзавцев у входа. И тогда они обо всем пожалеют.

Что-то тяжелое опустилось ему на голову, и Номинг стал падать вперед, удивленный и яростный. Ему не дали упасть, но этого он уже не помнил.

Вторая тень скользнула в шатер и через несколько мгновений вынырнула с мешком, в котором помещался связанный сын Номинга с кляпом во рту. Сам Номинг был уже в другом мешке, и тоже с кляпом. Лазутчики закинули мешки на плечи и беззвучно, незаметно стали удаляться от стана. В княжеском шатре не очень мелодично пели наложницы.

Номинг очнулся и попытался тряхнуть головой. Взгляд концентрировался плохо. Каменные стены. Каменный потолок. Каменный пол. Ах, песьи дети! Гадюжье племя! Выкрали меня! Ну ничего. Я еще жив, и при первой же возможности я отсюда сбегу. Коварные твари!

По середине каменной коробки помещался приподнятый топчан. На нем стояли и лежали предметы, употребляемые ниверийцами для их подлого ниверийского письма. У топчана сидел какой-то отвратительный нивериец, среднего роста, а рядом с ним стоял еще один гнусный нивериец, высокий и плечистый. С таким если сражаться, то сразу надо оглушать, иначе будут хлопоты. Они о чем-то переговаривались вполголоса. Сидящего звали, кажется, Хок. Ниверийский язык Номинг знал плохо, всего несколько отвратительных слов, которые нужно было произносить утробно. Распахнулась напротив дверь, какие ставят в Артании в княжьих домах — украли у нас придумку, гиены. В помещение вошла высокая белокожая ниверийская баба. Походка почти мужская. Подошла к этим двум. Который сидел, сказал ей что-то и кивнул в сторону Номинга. Баба тоже кивнула и двинулась к Номингу.

Номинг осознал, что сидит на полу, и связан по рукам и ногам.

— Э, — сказал он. — У. — Язык подчинялся с задержкой. — Э. Здравствуй, красавица писаная, подстилка, потаскуха куявская.

Неожиданно помутненный взгляд прояснился, и Номинг узнал ее. Бабу. Хуже не придумаешь. Действие развивалось в точности по логике кошмарного сна.

Куявская потаскуха не обратила на его слова никакого внимания. Номинг вспомнил, что так и не выяснил, знает ли она артанский язык. Он не сомневался, что она тоже его узнала. Еще бы. Но лицо ее осталось совершенно равнодушным. Присев рядом с ним на корточки, она запустила руку в его волосы, чуть приподняла голову, и рассмотрела лицо и шею. Прищурилась. Номинг осклабился.

— Ну, ты, — сказал он. — Здравствуй. Место дурное. Как в колодце. Приходи ко мне в шатер, там и поговорим.

А что он еще мог сказать?

Что произошло дальше, он толком не понял. Небывалая, нестерпимая боль прошла через все тело единой страшной волной, опустилась и остановилась у ребер. Номинг крикнул хрипло и истошно и начал непрерывно, яростно ругаться, понося последними словами ниверийцев, их подлую страну, эту мерзкую крепость, и эту потаскуху. Он объявил, что всех их сожжет на медленном огне, что развеет их пепел по ветру, что будет насиловать их малолетних дочерей и есть живьем их сыновей. Эта стерва поднялась и пошла обратно к топчану. Номинг продолжал кричать. Снова последовали какие-то слова, и снова сидящий ответил на них равнодушным тоном, указав кивком головы на какой-то предмет на топчане. Один из предметов. Женщина взяла предмет одной рукой. Номинг перестал кричать, всматриваясь и тяжело дыша. Женщина вернулась к нему и снова села на корточки. Номинг сообразил, что в руке у нее кляп, только когда она резко вдвинула мягкий матерчатый предмет ему в рот. Он замычал и забился. Тесемки соединились на шее сзади.

Надо было ее убить, когда была такая возможность. Сейчас она мне просто мстит. Нет, она мне не мстит. Я для нее вообще не человек.

А потом была такая боль, которая даже в самых страшных снах не придумается. А те двое у высокого топчана продолжали равнодушно разговаривать, даже не глядя на него. А потом боль, которая все тянулась и росла, расплывалась и сжималась, и вибрировала, стала затухать. Женщина встала, встряхнула руками, как встряхивают бабы, когда месят тесто, вытащила у Номинга кляп, и проследовала обратно к топчану. Сидящий кивнул ей, и она вышла. Затем вышел плечистый. Номинг и сидящий, которого вроде бы звали Хок, остались одни.

Сидящий Хок равнодушно посмотрел на Номинга.

— Сейчас с тобой будет говорить очень уважаемый всеми человек, — сказал он на артанском наречии, явно подбирая слова, причем подбирая неправильно и коверкая произношение. Например, во фразе «очень уважаемый всеми человек» последнее слово было совершенно лишнее, и только ниверийско-куявские гиены так говорят на нашем языке, невежды мерзкие. — Я хотел бы, чтобы ты ответил ему правду. Только всю правду ответил. Ты понимать? И чтобы возражений не надо. Не надо возражений вообще. Понимать?

— Трусливая ты крыса, — сказал Номинг. — Падаль куявская.

Сидящий поднялся. Крепко сложен. Белобрысый. С приплюснутым носом. Одно ухо оттопырено. Он кивнул и, протянув руку, открыл дверь. Что-то тихо сказал. Снова вошла мужской походкой белокожая мерзавка, которую он в свое время не убил, хоть и мог, и снова приблизилась к Номингу. Он начал кричать еще до того, как почувствовал боль. В открытый рот снова запихали кляп. Номинг весь покрылся потом, из глаз текло, а боль все усиливалась. А белобрысый нивериец вышел. Вернулся он, когда прошли четыре вечности. Подошел вплотную. Белокожая все еще сидела на корточках рядом с Номингом.

— Только правду. Возражений не надо. Понимать? Кивать. Если понять, кивать.

Номинг кивнул. Он больше не мог. Он больше не был Номинг, он больше не был человек и воин. Он был несложное, трясущееся от ужаса животное. Он больше не узнавал эту женщину. Он не помнил ее. У него не было прошлого.

Кляп вынули. Женщина ушла. Белобрысый нивериец поморщился, пожал плечами, и тоже вышел. Долго никто не входил. Боль затихала, но сама память об этой боли вселяла дикий, животный страх. Сама возможность повторения этой боли была совершенно немыслима.

Дверь снова открылась. Вошел небольшого роста худой человек с каштановыми волосами, в ниверийской одежде. Номинг автоматически отметил отсутствие какого-либо оружия. Человек подошел и встал рядом с сидящим на полу Номингом. Тусклым голосом спросил — Ноги не затекли?

Безупречное артанское произношение. Так говорят только родившиеся вблизи владений Улегвича. Артанец? Перебежчик?

— Ты кто? — спросил Номинг, не узнавая своего голоса. Он не чувствовал никакой неприязни, скорее наоборот. Боль не повторится, пока этот с каштановыми волосами здесь.

Человек с каштановыми волосами спокойно смотрел на Номинга. Что-то неприятное, пугающее и одновременно притягивающее было в его зеленых глазах под крупными светлыми бровями. Тонкие губы вдруг растянулись в холодную улыбку.

— Я — Фалкон. Запомни это имя. Хорошо запомни. Как ноги?

Запомни имя. Наглец. Номинг попробовал пошевелить ногами. Нет, не затекли.

— Тебя прислали меня допрашивать? — спросил он.

— Нет, зачем же. Все известно и так. Ты пришел сюда с войском. Ты предупредил нас, что идешь в поход на славские земли. Но ты решил, что славские земли тебе не интересны. Ты изменил планы. Я пришел, чтобы сказать тебе, что ты будешь делать дальше.

— Дальше?

Опять появилась холодная улыбка. Номинг понял, что дальше он будет делать все, что ему скажут. Он ненавидел себя больше, чем этих… ниверийцев… да. Позор, позор. Жить с позором. Есть и спать с позором. Позор лучше, чем боль. Он был согласен. Он презирал себя, но он был согласен.

— Тебя вернут в твой тайный шатер. Утром ты объявишь войску об изменении направления. Ты дойдешь до славских земель. Ты сожжешь несколько деревень. Потеряешь какое-то количество воинов. И вернешься в свое княжество. Раз в три месяца к тебе будут приезжать наши посланцы. Они будут привозить сплавы, приспособления, и изделия. И забирать у тебя золото и серебро. Охрану будешь предоставлять ты. Сто пятьдесят человек. Ты больше не подойдешь к границам Ниверии с войском до тех пор, пока тебе не дадут знать. Иногда ты будешь выполнять кое-какие, очень несложные, просьбы. От меня лично. А твоего сына мы оставляем у себя.

— Сына?

— Да. Не волнуйся. Ему у нас будет большой артанский почет и уважение. Мы будем растить его, как будто он очень уважаемый всеми. Он станет когда-нибудь хорошим и храбрым князем Номингом.

Номинг попытался сконцентрироваться. Мысли путались. Последняя полу-надежда, полу-мечта мелькнула в ставшем вдруг очень ясным сознании. Мелькнула и пропала. Снова мелькнула.

— Артен за меня отомстит, — сказал он наконец. Уверенности в голосе не было никакой.

Не меняя выражения лица, Фалкон вытащил из бокового кармана некий предмет и показал Номингу. Номинг сморщился, как от боли. На серебряном медальоне красовался герб артенских князей.

— Артен взят в плен, — равнодушно сказал Фалкон. — Войско его разбито. Впрочем, если тебя не устраивают наши условия, мы могли бы тебя просто повесить на ближайшем суку.

Фалкон поднялся на главный этаж крепости и вошел в просторную, мрачноватую залу. Два факела освещали небольшое пространство ближе к высоким окнам. В пространстве его ждали трое — Хок, Комод, и командующий северным войском. Положение было неприятное.

Три дня назад небольшое войско князя Артена, всего две тысячи человек, ворвалось в Кронин, третий по величине город Ниверии, всего в двухстах пятидесяти верстах от Астафии. Никакой защиты у города не было. Фалкон знал о передвижении Артена в этом направлении, но ничего не предпринимал, думая, что Артен направляется в Славию. То есть, он просто прозевал вторжение. Город сожгли до тла. Положение исправлялось, но медленно. Вместе с командующим северными войсками был составлен план. В кратчайшие сроки элитная дивизия была переброшена в предместье Кронина и ночью с тыла атаковала Артена. Артен отступил, чтобы перегруппироваться и отразить атаку, но отступил слишком поспешно. Дорога, которой он пришел, была перекрыта, и артанские конники отступали вдоль реки. Вскоре дорога привела их в ущелье. Тропа сузилась. Осознав ошибку, Артен попытался выехать из ущелья, но поздно. Шквал арбалетных стрел встретил конников на выходе. Артен рванулся в противоположную сторону, но и там его ждали. Он попытался обороняться, не выходя из ущелья, но тут на войско сверху, со скал, посыпались огромные камни. Через несколько часов, когда войско уже не сопротивлялось, оставшихся в живых докалывали пиками. Войско погибло целиком.

Теперь следовало все это переосмыслить и преподнести в Астафии так, как будто во всем виновато было командование северных армий, которому неутомимый Фалкон пришел на помощь. Заодно надо было как-то скрыть неудобный факт — больше половины элитной дивизии полегло от стрел и мечей Артена, то есть потери противника не превосходили потери ниверийцев.

— Где сейчас Артен? — спросил Фалкон.

— К сожалению, — ответствовал командующий суровым, привыкшим время от времени сообщать неблагоприятное, голосом, — ему удалось бежать.

Фалкон удивленно наклонил голову.

— Бежать? Вы в своем уме?

— Я следовал вашим указаниям. Вы говорили о милосердии.

— Да, говорил. Дать ему бежать было в высшей степени немилосердно.

— Не понимаю.

— Вы свободны.

Командующий постоял еще немного молча и затем тяжело потопал к выходу из залы.

— Комод, что у вас? — спросил Фалкон.

Маленький, круглый Комод с мясистым лицом и добродушными глазками, присел над походным мешком и вынул из него боевой арбалет. Фалкон протянул руку. Хок снял со стены факел и поднес ближе. Фалкон рассмотрел арбалет. Приклад был сработан нарочито грубо, клеймо мастера отсутствовало, зато натяжка, двойной паз, крюки, прицел — все было филигранной работы. В степи такие арбалеты не делали. В степи вообще не делали арбалеты.

— Еще?

Комод снова запустил руку в мешок. На этот раз Фалкону пришлось рассматривать кинжал. Все было понятно и так, но нужно было произвести впечатление на коллег. Автор кинжала был тщеславнее автора арбалета. Клеймо наличествовало. Сталь лезвия была тонкая и легкая, а само лезвие невероятно острое и прочное. Особый, недавно изобретенный сплав.

— Меч я не стал волочь, но из той же стали, — сообщил Комод, улыбаясь добродушно.

— И кто же у нас приторговывает всем этим? — риторически спросил Фалкон.

— Есть на примете несколько, — заверил Хок.

Фалкон посмотрел на него мрачно.

— Нам не нужны несколько. Нам нужен один. Найдите и возьмите на заметку. Через месяц мы его четвертуем публично. Остальных пока не трогать. Что там с мальчишкой?

— Пытался буянить, — сообщил Хок. — Теперь спит, но во сне дергается.

— Комод, доставьте мальчишку в Астафию, в мой дом. Приставьте к нему кого-нибудь на первое время, пока не привыкнет. Пусть поживет с прислугой, там много его сверстников. Хок, что невеста Великого Князя?

— Уже выехали. Будет через четыре дня в Астафии.

— Это слишком скоро. Сперва надо исправить положение и подготовить общественное мнение. Поезжайте навстречу и замедлите среднюю скорость кортежа. Методы на ваше усмотрение, но желательно без драки и без скандала. Номинга верните в шатер немедленно. Я отбываю.

Он вышел из залы. Некоторое время Хок и Комод стояли молча.

— Уж не собирается ли он сложить всю вину на торговца оружием? — задумчиво спросил Комод, поскребывая гладко выбритый розовый подбородок. — Мол, если бы не наше оружие, они бы не сожгли Кронин?

— Не знаю, — Хок думал о чем-то другом. — Если нужно, сложит.

— Каким образом?

— Найдет, — сказал Хок, знавший и понимавший Фалкона гораздо лучше, чем Комод. — Мальчишку сильно не лупи, если будет орать и вырываться. Для чего-то он нужен Фалкону. Не знаю, для чего именно, но нужен.

— Как заложник, — предположил Комод.

— Сомневаюсь. Артанцы — народ дикий, отношение к детям у них вполне животное.

Помолчали. Комод почесал за ухом. С некоторых пор Хок, всегда готовый к действию, никогда не сомневающийся в целесообразности приказов Фалкона, стал его, Комода, слегка раздражать.

— Что означает вся эта милая иносказательность о милосердии? — спросил Комод.

— Милосердие милосердию рознь. С общественной точки зрения было бы лучше, если бы Артена убили. А еще лучше — доставили бы в столицу и публично казнили. Меньше драк у пограничья, города сохраннее, да и народ возрадовался бы.

Номинг-младший проснулся рано утром и попытался вскочить на ноги или на четвереньки. Его удержали. Он рванулся, стал извиваться и мычать, очевидно требуя, чтобы его оставили в покое. Обстановка была странная. Похоже на маленький деревянный дом, совсем игрушечный, с двумя занавешенными толстой материей окнами. Два дивана, обитые материей и мягкие, как в княжеском доме. При этом домик раскачивался, что было очень неприятно и странно. И еще он двигался, домик, в одном направлении. Домик стоит на телеге, догадался наконец Номинг-младший.

Он перестал вырываться и заплакал, рассматривая того, кто его удерживал. Удерживающий был толстяк с добродушным лицом. Он улыбался.

— Не плачь, — сказал толстяк. — Ничего страшного не будет. Не понимаешь?

Номинг-младший тер кулаком глаза и тупо смотрел на толстяка.

— Пряник хочешь? — спросил толстяк. Запустив руку в походную суму из грубой кожи, он достал мешок и, вытащив из него пряник, протянул Номингу-младшему. — На. Бери. Да бери же, вкусно ведь. Страсть как вкусно. Только в одном месте на всей земле такие пекут. У меня там знакомый пекарь. Он специальную траву добавляет. Бери. Не хочешь? Ну, захочешь, так скажешь. — Толстяк запихал пряник в рот и с видимым удовольствием долго его жевал. Машинально он достал из мешка второй и тоже положил в рот. — Свсм эшь ка? — спросил он. — Жжж. Счас. — Он проглотил, причмокнул, и вытер рот какой-то тряпкой, очень белой. — Совсем, говорю, не понимаешь нашего языка? Эх, степь. Дикари вы там все, колючки едите на завтрак. Ну, оно может и к лучшему.

Номинг-младший указал пальцем на окошко в двери кареты.

— Едем, — объяснил Комод. — Е-дем. — Он провел рукой по воздуху, горизонтально. Мальчишка мотнул головой и снова указал пальцем на дверцу, настойчивее. — Ниверия, — объяснил Комод. — Скоро приедем в столицу. Называется Астафия.

Мальчишка стал стаскивать с себя нелепые тесные артанские штаны.

— А! — сообразил вдруг Комод. — Ссать хочешь. Сейчас.

Протянув руку, он дернул за свисающий по стенке кареты шнур. Карета остановилась.

Кругом был редкий лес. Земля обожгла босые ноги Номинга-младшего холодом. Мальчик ошарашено озирался.

Целый день прошел в пути. Ночевать остановились в маленьком городке, в трактире. Кучер остался сторожить карету и коней, а Комод с мальчишкой заняли комнату наверху. Хозяин трактира обрадовался золотым монетам, что для хозяев трактиров, да и вообще для большинства людей, явление типичное. На всякий случай Комод связал мальчишке руки за спиной шелковым шнуром, а правую ногу прикрутил к ножке громоздкого ложа.

Ужин им принес сам хозяин трактира. Красная жидкость, которую Комод наливал в кружку из тонкого глиняного сосуда, называлась вино. Номинг-младший никогда раньше такой жидкости не видел. Вначале он испугался, решив, что это кровь. Но потом подумал, что кровь жидкой долго не бывает, засыхает. Значит, не кровь.

Комод предлагал мальчишке все блюда подряд, но тот лишь мотал головой. От воды он, правда, не отказался, и надолго припал к краю кружки, которую ему вполне заботливо держал Комод.

А Комод был, оказывается, страшнейший обжора. Ел он не очень быстро, размеренно, и к каждому куску мяса и курицы, к каждому ломтику редьки и свеклы, к каждой крупинке гречки подход имел индивидуальный. Щеки у него стали красные и залоснились. По лбу обильно стекал пот. Пухлые руки плавно двигались, отрезая, поддевая, подливая, приподымая.

— Хе-хе, — сказал Комод. — Ничего еда. Не столичная, конечно, но сойдет за неимением достойных ингредиентов. Зря ты, малыш, не ешь. Ты бы поел. Ужасно вкусно.

Он медленно и методично, не прерываясь, выпил кружку вина и налил еще.

— Это хорошо, что ты ничего не понимаешь, — удовлетворенно сказал он. — С самим собой мне говорить надоело, а делиться сомнениями с другими опасно стало. — Он мудро и пьяно покивал.

Рядом с тарелками и кружками на столе лежали заряженный арбалет и кинжал без ножен. Арбалет тяжеловат. А кинжал в самый раз. Если бы можно было незаметно освободить ногу, а потом перетереть обо что-нибудь шелковый шнур, связывающий руки, а потом неожиданно прыгнуть на эту жирную ниверийскую свинью, хватая в прыжке кинжал, и воткнуть кинжал в жирную шею, было бы здорово. А потом спокойно уйти из этой дурацкой и душной ниверийской постройки, украсть коня, и ехать к своим, сметая по пути отряды ниверийцев, вступая в сражения с драконами, пугая колдунов, проявляя доблесть — было бы совсем замечательно.

— …учились мы все в Кронинском Университете. Это типа школа, но для почти взрослых. Впрочем, чего это я объясняю, ты все равно не понимаешь, да и вообще для артанцев школа — развлечение для развратных ниверийцев, да? Для нас это место, куда юных отпрысков отсылают, чтобы под ногами не болтались. Ну так вот. Ходили мы туда, стало быть, втроем. И были у нас сперва, как сейчас помню, обычные имена. Но Университет — особое место, и рано или поздно каждый получает кличку.

Комод помолчал, глядя в одну точку пьяными глазами. Мальчишка безучастно смотрел на единственное в комнате окно, не проявляя ни особого интереса к монологу, ни особой скуки. Смирился мальчишка. Это хорошо. Комод снова погрузился в воспоминания.

— А вожаком он стал как-то естественно и неожиданно, — сказал он трезво. — Он был старше нас на два года. Но такой же щуплый был, как теперь. Говорят, когда он только поступил в Университет, били его здорово. А он терпел. И никому не жаловался. И его стали уважать. А потом слушать. А как мы с Хоком пришли, он уже был самый влиятельный во всем заведении, представляешь? Наставники его боялись. А он выбрал нас, именно нас, себе в друзья. Нас двоих. Только друзья — это просто слово такое. А на самом деле мы просто начали ему служить. Сами не заметили. Мы, потомки знатных родов, были… и есть… на побегушках у какого-то безродного провинциала. Вот так оно и бывает. Сложная штука жизнь.

Комод замолчал. За дверью послышался шум. Комод ждал, когда он затихнет. Шум не затихал. Истошно заорала женщина. Зарычал мужчина.

— Нет покоя, — сказал Комод.

Он поднялся и тяжело двинулся к двери. Отодвинув засов и открыв дверь, он высунулся в коридор, оценивая положение. Вышел. Орущую женщину он водворил обратно в ее комнату, а мужчину, не слушая энергичных возражений и страшных угроз, скинул с лестницы. Вернувшись в комнату, он запер дверь, сел на прежнее место, и снова уставился в пространство. Мальчишка все так же безучастно смотрел на окно.

— А только не нравится мне что-то, — Комод понизил голос. — Сегодня он глава Рядилища, завтра он первый человек в государстве, первее Великого Князя, который и так, впрочем, никогда первым не был. Ну, хорошо. Ничего страшного в этом нет — должен же кто-то быть первым человеком в государстве? Не он, так другой будет. Да. Но. — Комод поднял указательный палец и показал им на что-то, по диагонали вверх. — Тревожно мне что-то. То какого-то мелкого князя казнили по подозрению. То священников потеснили. То запретили возмущаться налогами публично. Но это все ерунда. А главное-то что? Что главное, я тебя, артанская морда, спрашиваю? А? А вот что. — Глаза Комода сверкнули. — Кому мешал мой любимый кабак на Улице Торговцев Краденым? Кому? А? — спросил он грозно и страстно. — Я знаю, что там был вертеп и что там собирались заговорщики. Но зачем же повара-то вешать? Ведь это какой был повар, а? — Комод опять указал пальцем, в этот раз на глиняный сосуд с вином. Это навело его на мысль. Он налил и залпом выпил кружку. — Во всем мире такого не было и нет. Повара такого. И не будет. Какие куропатки в изюме! Какое седло барашка с репой и горошком! Какой медовый пирог — да кому, спрашиваю я, еще что-то нужно в этой жизни, кто попробовал того пирога? Ну, есть, наверное, такие, но они все пресытившиеся свиньи! Заявляю со всей государственной ответственностью! А стерлядь, которая во рту тает! А глендисы! А хоть бы и простецкие хрюмпели! А, бывало, придешь, эта, под вечер… никаких припасов в кабаке нет, все съели. Но скажешь повару, что жрать охота, так он, поверишь ли, из каких-то жалких крох, из остатков презренных, такое сделает со сметаной, что пальчики оближешь! И не один раз! Много раз оближешь! Вот из таких вот крох, — Комод слегка раздвинул большой и указательный пальцы правой руки и показал Номингу-младшему. — Представляешь? Из ничего. Из вообще ничего. Как можно было повесить такого повара? Ну, посади его в тюрьму на многое годы, а выпускай только два, нет, лучше три, раза в неделю и еще по праздникам, чтобы готовил. Ведь нельзя было лишать мир, и меня, такого человека! Одни миндальные пирожные чего стоили!

В первый раз за все путешествие у мальчишки на лице появилось осмысленное выражение — он удивленно поднял брови. Но Комод не заметил — он плакал, плакал искренне, обильно роняя крупные слезы в компот и утираясь тыльной стороной жирного запястья.

Комод ошибался, думая, что Номинг-младший ничего не понимает. Мальчишка понимал почти все, а что не понимал, запоминал дословно. И — молчал.

Язык Ниверии был его родным языком.

На подъезде к столице резко похолодало, и в предместье сыпануло снегом. Топот копыт стал менее отчетлив. Вокруг побелело и мир стал чист и гармоничен. Номинг-младший видел до этого снег только раз в жизни. Не удержавшись, он прилип к окну. Комод раздвинул створки под передней скамьей. Там была миниатюрная печь. Он тут же растопил ее несколькими поленьями, помещавшимися рядом. Это тоже было интересно, но менее интересно, чем снег. А потом были чугунные городские ворота с развевающимся над ними ненавистным всем артанцам ниверийским флагом — на бело-голубом фоне белый круг, а в кругу миролюбиво настроенная пантера.

Дальше началось совершенно удивительное.

Каменные дома в Артании встречались редко и принадлежали князьям, жрецам, и их лучшим друзьям. В Артании они казались Номингу-младшему огромными. Здесь же все дома были из камня, и были несказанно, сказочно большими. Три этажа. Четыре этажа. Комод что-то спросил, неразборчивое.

Потом была река с каменными, гладкими берегами, и мост через реку. Номингу-младшему хотелось попросить, чтобы Комод остановил карету. Хотелось выйти и побежать, сначала вперед, потом назад, вдоль всего моста, а потом сойти с моста и рассмотреть его сбоку.

А земля на улице была выложена гладким камнем.

Справа по ходу обнаружилось странное сооружение с остроконечной конусообразной пикой на крыше, со сводами, стремящимися ввысь.

— Храм Доброго Сердца, — сказал Комод, приблизившись к окну. Теперь их головы почти касались друг друга, и мальчишка не испугался.

Возможно, Комоду тоже интересно смотреть на все это. Может, он здесь никогда раньше не был.

А Комоду действительно было интересно. Храм всегда его восхищал, а поделиться восхищением было не с кем. К религии в столице относились насмешливо-прохладно. Это ж надо, подумал Комод, такое здание отгрохать, на чистом энтузиазме. По проэкту Зодчего Гора. Зодчий Гор был два года назад выслан из столицы в колонию, когда-то основанную в славских землях мятежным князем Бронти. Имя зодчего старались не упоминать. По всей столице стояли сооружения, им построенные — особняки, ратуша, театр, и даже форум. Форум Зодчий Гор, правда, не строил, а лишь слегка переделал, сохранив старинный облик, но улучшив расположение скамеек и звукоотражающих стен. Были два амфитеатра, каждый вмещал десять тысяч человек. Для ораторов (которые сообщали городу новости, делали политические и бытовые обзоры, а также просто рассказывали исторические эпизоды) были сконструированы специальные подиумы, и можно было, не напрягая голоса, быть уверенным, что тебя слышат даже в самых верхних рядах. В здании Рядилища, которое тоже построил Зодчий Гор, был такого же плана амфитеатр, но меньше, на двести человек всего.

Улица стала шире, и справа возник дом, который невозможно себе даже представить, если никогда не видел — весь белый, сверкающий, с ровными белыми столбами из камня, поддерживающими треугольный навес над входом. А потом еще один такой же.

Потом было большое пространство с деревьями по середине, и по периметру пространства располагались огромные дома. Карета остановилась перед одним из них. Он был не белый, но серый, как дома ближе к окраине, но тоже со столбами перед входом.

— Вылезай, приехали, — сказал Комод. — Что ты за зверь такой. Непонятный ты какой-то. Волчонок. Говорят, надо больше доверять собственным инстинктам, но что делать, если инстинкты молчат. Не вздумай убегать.

Номинг-младший не собирался убегать. Снаружи было так холодно, что ему подумалось, что, возможно, он скоро просто замерзнет насмерть, что такие скопления каменных домов в снежном регионе не предназначены для жизни человека, во всяком случае для жизни артанца. Комод провел его через парадный вход и затем в боковую дверь, за которой было много непонятного и пугающего, но интересного.

Комод знал свое дело хорошо. Через три дня, к моменту въезда в город Фалкона, все было готово. Везде висели флаги, благодарный народ встречал своего верного защитника. И когда Фалкон произнес на форуме приветственную речь, тусклую и неинтересную, ее приняли как откровение. Да, Кронин был сожжен, в чем были виноваты командующие северными войсками и ничтожные, корыстолюбивые торговцы оружием. Но под предводительством Фалкона победоносная ниверийская армия при незначительных потерях разгромила коварных артанцев так убедительно, что пройдет еще не мало времени, прежде чем они сунутся к нам еще раз. После чего сам Великий Князь Зигвард выступил на форуме, благодаря Фалкона за верную службу стране. Затем, с некоторыми уточнениями и добавлениями для посвященных, Фалкон повторил речь в Рядилище, и там ее тоже приняли с восторгом.

Еще неделя ушла на осмысливание народом доброй вести и на соответствующие праздненства. А затем в город въехал кортеж невесты Великого Князя, княжны Беркли.

В отличие от Номинга-младшего, княжна Беркли прибыла в Астафию более или менее по собственной воле. Правда, все, кто интересовался будущим браком, были уверены, что княжну заставили. Ибо было ей шестнадцать лет, а жениху тридцать четыре, и брак был чисто политический. Жених, Великий Князь Зигвард, был легкомысленный развратник, пьяница, и вдовец. Его старшему сыну, официальному наследнику, было пятнадцать лет. Ходили слухи о побочных детях.

Все это не имело никакого значения для княжны Беркли. Год назад, во время визита Великого Князя в княжество ее отца, она видела Зигварда, всего один раз, и говорила с ним. Свою романтическую влюбленность она скрывала ото всех, и когда ей сообщили, что она выходит замуж за Зигварда, сообщавшие были удивлены отсутствием бурной отрицательной реакции.

Княжна Беркли была высокого роста, тощая, нескладная, с некрасивыми зубами и небольшими глазами, со слегка лошадиным лицом и странно для ее комплекции светлыми, очень подвижными бровями. Голос у нее был монотонный и тусклый, сипловатый. Остроумием она не блистала, пристрастий не имела, была вежлива с окружающими и иногда благосклонна к служанкам.

В столице она была уже два раза. Восхищаться ей не хотелось, а хотелось побыть одной. Ее привезли в княжеский дворец и выделили ей апартаменты. У ее служанки загорелись глаза при виде столичного великолепия. Княжна Беркли скинула тяжелые неудобные башмаки с золотыми пряжками, велела служанке поменьше таращить глаза на все эти тряпки и занавеси, сама развязала длинными своими руками шнурки платья на спине, стянула платье через голову, и прилегла на кровать в спальне.

— Княжна, нас, наверное, поведут сегодня в знаменитый Озерный Парк! — воскликнула служанка.

— Выйди вон, — сказала княжна.