Год Мамонта

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. УЛЕГВИЧ ВЕЛИКИЙ

Молодой Фокс, четвертьфиналист турнира, с достоинством вошел в кабинет Фалкона и низко поклонился правителю. Фалкон добродушно кивнул и указал на кресло. Он был в хорошем настроении.

Молодежь приятнее старой гвардии. Старая гвардия — тот же Хок — угрюма и сурова, в них во всех есть какой-то неприятный аспект, какая-то неотвратимость. Молодые же полны оптимизма и энтузиазма. Немного опыта — и можно будет их начать посвящать в планы. Взять вот этого Фокса — глаза сверкают, лицо сияет. Он рад, что он здесь. Хок никогда ничему не рад. Обжора Комод рад только, когда он сидит в заведении.

— Слушаю вас, Фокс.

— Ночное заседание заговорщиков состоялось и прошло успешно, — рапортовал Фокс.

— Прекрасно. Просто говорильня, или было что-то новое?

— Было новое.

— Докладывайте.

Фокс сверился с листом бумаги, на котором чернели какие-то кодовые знаки.

— Даже не знаю, — сказал он. — Мои люди доложили о некоторых странностях, и сперва они, странности, показались мне абсурдными, но все свидетельства сходятся. Словом, вчерашнее заседание почтил своим присутствием лично Великий Князь Бук.

Фалкон благосклонно кивнул, не выразив удивления. Фокс понял, что Фалкон о чем-то уже осведомлен. Либо всегда подозревал, что Бук имеет отношение к заговору.

— Он произнес небольшую речь, — продолжал он, — в которой высказал некую любопытную теорию о ваших планах, господин мой.

— С удовольствием послушаю, — сказал Фалкон.

— Через три с половиной месяца наступает Год Мамонта, — сказал Фокс. — Все затаили дыхание в ожидании перемен.

— Это Бук так сказал?

— Да, господин мой.

— Продолжайте.

— Пользуясь этими ожиданиями, Фалкон попытается захватить всю власть в стране, объявив себя Великим Князем и заставив его, Бука, отречься от престола.

— Каким же это образом? — спросил Фалкон, улыбаясь. Неплохо, неплохо. В данный момент, правда, намерений таких нет, но мысль интересная.

— По мнению Бука вы, господин мой, специально подготовите и спровоцируете нападение артанцев на Астафию. Не очень большое войско, но, конечно, ваши люди раздуют это так, будто все население Артании идет к столице.

Да, это хорошая идея, подумал Фалкон. Надо запомнить.

— Пользуясь народным страхом, вы заставите Бука подписать отречение, после чего народ вспомнит ваши заслуги в войнах и вашу непримиримость к врагам и не будет возражать против вашего восхождения. Затем артанцев уничтожат элитные войска, и вы станете легитимным полновластным правителем.

И все бы ничего, думал Фалкон, но вот с происхождением у меня неважно. У народа пиетет к аристократии, к княжеским семьям. Это рабское благоговение ничем не выбьешь. Признать-то меня, может, и признают, но — доколь? Ладно, подумаю.

— И что же предлагает Бук? — спросил он.

— Бук предлагает известить обо всем этом артанского правителя Князя Улегвича и заручиться его поддержкой.

— Но ведь это же просто предательство! — возмутился Фалкон.

— Бук сказал, что не видит другого пути.

— И с ним согласились?

— Да.

— Все?

— Да.

Фалкон некоторое время молчал.

— Благодарю вас, Фокс, — сказал он наконец. — В ближайшие два месяца вы получите повышение.

Фокс вскочил.

— Страшно рад, господин мой! — воскликнул он.

— Тише, тише. Вы не в казарме. Государственная деятельность требует осторожности. Не надо кричать.

— Слушаюсь, — тихо сказал Фокс.

— Можете идти.

Отряд из пятнадцати человек в черных плащах выехал из маленького прибрежного селения в ста пятидесяти верстах к западу от Теплой Лагуны и двинулся вдоль берега, в обход Великих Артанских Гор (подлые славы называли их Славскими Валами, а мерзкие ниверийцы Великим Ниверийским Хребтом), в сторону Артании. В Теплой Лагуне еще торговались и пытались хитрить, но предводитель отряда, Повелитель Всей Артании молодой князь Улегвич, уже все понял. Фалкон, в лице толстого человека с одышкой по прозвищу Комод, переиграл его, Улегвича, по всем статьям, перехитрил, дал ему урок дипломатии, да еще и продемонстрировал силу. Отказал в безопасном проходе через Ниверию и повернул дело так, что даже после планируемого грандиозного вторжения в Славию Кникич придется отдать. Сразу. Через год можно будет, конечно, попытаться его, Кникич, отвоевать. Но только через год. А хотелось иметь эту дверь в горах в своем полном распоряжении прямо сейчас. Невозможно. Можно воевать со Славией, и можно с Ниверией, но нельзя воевать со Славией и Ниверией одновременно. Если Кшиштоф и Фалкон объединятся, да еще и разозлятся, Артания, несмотря на огромную территорию и трудности управления, станет их колонией. Две хитрых лисы найдут способ ее поделить. После того, как сравняют Арсу с землей.

Что ж, должен же я был хоть раз ошибиться, думал Улегвич. Мне двадцать три года. Все великие властители в молодости ошибались. За их ошибки народы платили кровью. Ну и что. Должен же народ заплатить за право иметь великого властителя. Не задаром же народу великого властителя получать. За воду — и то кое-где платят. А властителя им бесплатно подавай, да? Вон в свое время на славский трон человек десять претендовало, и, чтобы его занять, Кшиштоф утопил половину Славии в крови. А Фалкон? За право иметь его властителем, Ниверия платит не только кровью, но и повседневным страхом. Трудно сказать, чей народ больше дрожит перед своим повелителем, — славский или ниверийский.

Все это так, но ужасно обидно получилось с Кникичем. Впрочем, мы еще посмотрим.

Блестящая идея пришла ему в голову. Настоящий властитель должен везде успевать. Он сам поедет в Кникич! Прямо сейчас. Сам проверит, что там к чему. Поговорит с властями. Прикинется овечкой. Именно так.

Гордость собой переполнила Улегвича. Великим приходят в голову великие мысли. Сам Великий Род помогает великим (Улегвич усмехнулся). Надо сейчас отправить гонца в Арсу. Улегвич задерживается на несколько недель ради благоденствия Великой Артании. Послать гонца — и ехать дальше вдоль гор, с артанской, а не ниверийский, стороны, чтобы не наскочить на фалконовы патрули, и перевалить через горы как раз в Кникич. И даже не перевалить — ведь там, говорят, есть расщелины, проходы, верные тропы, почему он нам так и нужен. Замечательная идея!

Вообще, хорошо быть великим. Он вспомнил радостно, как три года назад объединил под своей властью свою несчастную, разоряемую и раздираемую междоусобицами и карательными экспедициями из-за гор, страну. Кстати, междоусобицы тоже начинались не без помощи то Кшиштофа, то Фалкона. Мерзавцы. Вспомнил, как он шел в Храм Рода Великого по главной, мощеной улице Арсы, и как стояли кругом эти непокорные князья с дружинами и смотрели на него с ненавистью, но уже не с пренебрежением. Он шел, за ним следовали двое приближенных. Двое! Всего! Стоящие по бокам улицы и на площади князья и их сподвижники держали в руках своих легкие и прочные ниверийские мечи, а у него, Улегвича, на боку болталась тяжелая, неудобная, тупая и грубая сабля, такой только коней подковывать, а у приближенных и вовсе в руках были только пастушьи луки, самодельные. И он прошел в Храм Рода с гордо поднятой головой, и никто не посмел ни пальцем его тронуть, ни слова сказать! Они почувствовали, не сердцем, не душой, но задубелыми от верховой езды оливковыми своими жопами, ребрами своими, суставами и хрящами, поняли, узнали — кто идет. И даже старый, всеми уважаемый Номинг, давно ратовавший за мирное решение любых конфликтов, старина Номинг, которому при странных обстоятельствах ниверийские подонки когда-то сломали хребет, в переносном смысле, сам Номинг вышел вперед, первый из всех, и низко поклонился мне, еще мальчишке, и сказал, что, мол, будет так, как хочет Улегвич.

И будет, не сомневайтесь, шакалы желтозубые, именно так все и будет.

Гонец поскакал в Арсу, а Улегвич с остальным отрядом въехав в Артанию, повернул круто на север.

Именно так все и будет. Сначала падет Славия, и конники мои вихрем пронесутся по Висуа, а потом придут строители и те славы, которых мы заставим на себя работать, и первым делом перестроят Стефанский Храм в храм Рода Великого. И когда обоснуемся хорошенько в Славии, когда славские наши подданые настроят нам домов и накормят нас… ибо не гоже воинам сеять… мы освободим их через год-два от угрозы с юга. Мы навалимся на Ниверию с трех сторон. Мы сожжем Кронин еще раз, как сжег его когда-то славный Артен. А Астафию мы жечь не будем. Разве что слегка. И Висуа не будем. Пусть стоят. Я буду ходить в театр. Какой-нибудь подлый слав или мерзкий нивериец напишет про меня пьесу, и я буду ее смотреть. И нужно будет построить новую столицу, где-нибудь на пограничье Ниверии и Славии, чтобы они забыли, что там было когда-то две страны. Все — под одно начало! Старик Гор еще крепок, он не откажет. Ему все равно, для кого строить, лишь бы строить. На территориях будут править наместники, а я буду слать им приказы из моей новой столицы. И будут восстания, даже в тылу, и я буду их подавлять. А летом я буду выезжать на воды, к Южному Морю, как делают это теперь ниверийские правители. Это хорошая идея, они ведь не совсем дураки. Я только что там был, на Южном Море, и мне понравилось. Мне там построят виллу и крепость. И приведут мне штук сто белокурых и русоволосых наложниц.

Лицо Улегвича ничего не выражало, кроме привычной суровости. Ехавший рядом с ним старый Номинг был погружен в свои думы. Великие должны уметь контролировать выражение лица. Как я отношусь к Номингу? подумал Улегвич. Презрительно отношусь. Не люблю я его. Хочу ли я, чтобы он думал, что я к нему благоволю? Да. Что ж, попробуем.

Он тронул Номинга за плечо. Старик поднял голову. Улегвич ласково ему улыбнулся.

— О чем ты думаешь, премудрый?

Получилось! Получилось! Номинг радостно улыбнулся в ответ! Он рад, что я с ним ласков! Он рад что я, великий, ему польстил, назвав премудрым!

— О Кникиче, повелитель.

— Ты бывал в Кникиче?

— Да, повелитель.

— Давно?

— Семнадцать лет назад. Но Кникич не меняется. Слишком высоко в горах и слишком холодно. У них свои порядки и свои мысли. Два или три раза в столетие Кникич меняет хозяев. Отходит то Славии, то Ниверии. Но никто не берется всерьез Кникичем управлять.

— Почему же?

— Это бесполезно. И Ниверия, и Славия пытались навязывать Кникичу свои традиции. Но кникичи все также сидят по вечерам на крылечках своих хибарок, также жуют соломинку, также немногословны, как сто, двести, и пятьсот лет назад. Также всей страной празднуют приход зимы, непонятно почему, ибо никакой выгоды зима им не приносит. Также потеют в своих банях-срубах, поливая раскаленные камни ячменным пивом. Также гонят из чего попало прозрачное зелье и ходят, качаясь, от хибарки к хибарке, заунывно распевая на только им понятном наречии. Также мало рожают. Население маленькое, и численность за полтысячи лет не изменилась. Славы и ниверийцы мотаются из города в город, переходят границы, смешиваются. Кникичи сидят дома и молчат. Не мудро молчат, как Великий Род на царственном ложе, а просто молчат. И жуют соломинку.

Улегвич медленно кивнул, выражая мудрое понимание и запоминание.

Некоторое время ехали молча.

— Мне говорили, — сказал Улегвич, — что когда-то давно ты, князь, взял в плен ниверийскую женщину вместе с малолетним сыном, и долгое время воспитывал мальчишку, как своего собственного, и даже собирался сделать его своим преемником.

И опять получилось! Где он все это слышал, Улегвич не помнил, но по улыбке Номинга, которая в лунном свете казалась слегка зловещей (Улегвич знал, что вовсе она не зловещая) он понял, что произвел впечатление. Для Номинга он, Улегвич, теперь — всезнающий и всепомнящий хозяин, проявляющий участие и заботящийся о своих слугах.

— Давно это было, о повелитель, — сказал Номинг.

— Было давно, но ведь ты помнишь и по сей день? Значит, что-то большое случилось и произошло.

Номинг некоторое время молчал, опустив голову.

— Это была необыкновенная женщина, о повелитель.

— Ниверийка?

— Ниверийка славских кровей.

— Как они там все смешиваются, развратные!

— Да. Но к ней это не относилось. Она была не просто непокорна. Она была — неприкасаема.

— Неприкасаемых легко сломить, — заметил Улегвич.

— Нет, повелитель. Четыре воина связывали ее и выходили из шатра. В шатер заходил я и обладал ею. Но никогда не было это обладание полным. Сейчас, по прошествии многих лет, могу сказать тебе, что обладания не было совсем. Женщина, которой ты обладаешь, либо любит тебя, либо боится, либо и то и другое вместе. Но эта женщина — отсутствовала. Я обладал ею, но ее там не было. Я бил ее, в ярости, а она не издавала ни звука. Она даже не закрывала глаза. Она смотрела равнодушно в сторону.

Улегвич заинтересовался всерьез.

— И что же?

— Я понял ее. Она заставила себя забыть обо всем, не думать о том, что будет. Она считала себя мертвой. И все ее мысли были с ее сыном. Она не пыталась бежать, ибо сын ее был где-то рядом. Им, сыном, она жила. Долго это продолжаться не могло. Я решил поступить мудро. И я ошибся.

Номинг замолчал.

— Что же ты сделал? — спросил заинтригованный Улегвич.

— Мы вернулись в мой родовой замок. Я содержал сына и мать отдельно. Однажды утром я пришел к ней и сказал, что сын ее погиб при попытке к бегству. И я показал ей с крепостной стены его труп на камнях внизу.

— Ты его убил?

— Нет. Ему дали усыпляющее снадобье, и когда он уснул, положили на камни лицом вниз.

— Он мог шевельнуться, когда она на него смотрела сверху!

— Снадобье было очень крепкое. Он не просыпался три дня, сердце стучало очень редко. А камни вокруг залили кровью овцы. Мать не может долго на такое смотреть.

— Почему же ты его просто не убил?

— Не мог.

— Почему?

— За четыре месяца, что я провел с ним…

— Ну?

— Я к нему очень привязался. Это была слабость, я знаю. Но у сына и матери было много общих черт, да и мальчик был очень… необычный. Глупый и веселый. Артанские дети обычно умные и сумрачные.

Улегвич прикинул. Похоже на правду.

— …Ему ничего не говорили о матери. Он ее не то, чтобы забыл, а как-то… перестал о ней думать. У детей есть такой инстинкт, на самосохранение.

— Есть, — подтвердил Улегвич.

— Мне казалось, что мальчишка меня любит.

— Может и вправду любил?

— Может быть. Мать его, после того, что ей показали, изменилась. Перестала быть каменной глыбой, стала более податливой. Она по-прежнему была не со мной, когда я ею обладал, но тело ее стало отзываться, когда его ласкали. Возможно, это ее испугало. Не знаю. Возможно, ей было стыдно. Через две недели она сбежала, убив четверых стражников.

— Четверых!

— Необыкновенная женщина.

— А сын ее?

Номинг немного помолчал.

— Сына у меня украли ниверийцы, — сказал он наконец.

— Каким образом?

— Ночью, прямо из стана. Он был со мной в шатре — я воспитывал его, как своего собственного, это чистая правда — и он вышел поссать. Его схватили. С тех пор я его не видел.

— Откуда же тебе известно, что это сделали ниверийцы?

— Мне сказали мои воины, которые за ними гнались.

Улегвич понял, что Номинг темнит, но решил не настаивать.

— А женщину ты с тех пор тоже не видел, и не знаешь, где она?

— Не знаю, — ответил Номинг, но с задержкой. И Улегвич понял, что это тоже не совсем правда. Интересно.

Хотели было разбить шатры и остановиться на ночлег, но Номинг вдруг вспомнил, что в часе езды дальше на север было когда-то селение, примыкающее к владениям артанских князей. Поехали дальше. Селение сохранилось. Обыкновенное артанское селение, пригорное. Пастухи да охотники, с семьями. Наконец-то они удостоились великой чести — оказать гостеприимство повелителю всей Артании и его свите. А то бы жили себе в отсталости и невежестве дальше.

Улегвич занял лучший дом в селении. Его сытно накормили бараниной с хрюмпелями и напоили брагой (близость Ниверии сказывалась на местных гастрономических предпочтениях), после чего, по его требованию, привели к нему трех женщин, двух среднего возраста и одну совсем девочку. Чьи-то жены и чья-то дочь, удостоившиеся чести. Обыкновенные черноволосые артанки. Вот ведь счастье какое им ни с того ни с сего привалило. Вообще-то Улегвич предпочитал ниверийских блондинок, но это была стратегическая тайна. В какой-то момент, уже ласкаемый двумя зрелыми женщинами, одна из которых действительно выглядела счастливой, ему стало жалко девочку, чья маленькая потная рука лежала в его руке. Но он подавил в себе жалость и потянул девочку на себя. Великие не имеют права жалеть. Это трудно и несправедливо, но это так. Жалость великим не свойственна. Только государственный расчет.

На рассвете Улегвича и свиту кормили обильным завтраком. Кто-то из свиты осведомился, как далеко находится ближайшее большое поселение. Оказалось, полдня пути на запад. Это значит, пойдут слухи, а до Кникича еще далеко. Никто не должен знать о передвижениях повелителя. Повелитель присутствует везде. Свита обнажила мечи и разошлась по домам селения. После, четверо всадников поскакали в поле отстреливать рано ушедших туда пастухов. Когда они вернулись, селение уже горело.

Улегвич приглядел бугорок, поросший кустами, до которого огонь не должен был добраться.

Один из всадников, ответственный за символику, поискал в своей суме славский флаг, чтобы все знали, какая сволочь это сделала — и не нашел. Нашел ниверийский. Ниверия в данный момент не была врагом Артании — напротив, была чем-то вроде союзника. Но злобу на врага, пусть пока всего лишь потенциального, копить полезно. Ниверийский флаг прикрепили к сделанному из оглобли древку и всадили в бугорок.