Год Мамонта

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. СПОРТ И ПОЛИТИКА

Место, где проходили раз в три месяца турниры, называлось Итанин Рынок. Откуда взялось это название, никто не знал. Поговаривали, что, де, жила-была когда-то девушка по имени Итания. Знающие, особенно историки из Кронинского Университета, издевались над этой легендой и даже сочиняли скабрезные шутки, вот мол, идет Итания, машет юбкой, а навстречу ей, и так далее. Или — стоит Ривлен Великий перед зеркалом, а тут сзади подходит голая Итания — и прочее.

Находилось это место за чертой города, в прелестной долине, и ехать туда нужно было через Восточную Заставу.

Целая группа садовников непрерывно ухаживала за травой на огороженном поле. В зимние месяцы турниры устраивались на снегу.

Для княжеской семьи и высокопоставленных сановников и чиновников были сконструированы трибуны. Великий Князь, Вдовствующая Великая Княгиня и ее дочь обычно устраивались в специальной центральной ложе с крышей, на уровне первого ряда. Остальным зрителям предоставлялось располагаться где угодно, хоть на деревьях, что некоторые и делали. Долгое время вход в Итанин Рынок был бесплатный. Но начинавший с возрастом проявлять бережливость Фалкон выставлял теперь нескольких стражников у въезда в долину, и те брали с приезжающих плату. Плата шла в казну. Когда Фалкон впервые ввел это правило, он не дал никому никаких конкретных инструкций по поводу учета поступающих средств, чем и воспользовались стражники, прикарманив значительную часть денег. На это и рассчитывал Фалкон. Вскоре он колесовал прикарманивших на площади. В дальнейшем деньгам велся строгий учет без всяких специальных инструкций.

Рядом с турнирным полем помещались стойла для лошадей, склады оружия, кузня, казармы для охраны, и несколько сезонно работающих таверн, торговавших в основном пивом (правда, удивительно свежим и вкусным) и мясом (жареным на углях, и тоже необыкновенно вкусным).

Участники турнира проходили особый конкурс, на котором судьи отбирали лучших.

— Так значит, — сказал Брант, задумчиво сидя в кресле и потягивая журбу, — вы знали, что я жив.

— Нет, — ответила Рита.

Нужно было отвести его для этого разговора в таверну, а она приволокла его к себе домой. Он чувствовал себя слишком свободно и уже успел основательно ей нахамить.

— Не знали?

— Надеялась. Мы попали в плен, когда тебе было три года от роду. Ты уже свободно тараторил и ругался, но еще ничего не понимал. Сперва нас разлучили, а потом мне удалось бежать. Я планировала твое похищение, но Номинг передвигался по всей Артании, нигде подолгу не останавливаясь, и я четыре года не могла выбрать нужный момент. А потом…

— А потом?

— Потом Фалкон и Хок разбили Номинга и взяли его в плен. Он им сказал, что ты умер. Я не поверила. Но тебя я так и не нашла.

— Меня похитили в ту же ночь, что и Номинга. Я прекрасно это помню. И вовсе он не был взят в плен, его просто выкрали из палатки. Вот Хок и выкрал. То-то мне его рожа знакомой показалась.

— А ты?

— А меня приволокли в Астафию и определили в дом Фалкона, в служебный флигель. Там я жил два года с детьми слуг, а потом сбежал.

— Куда?

— В Колонию Бронти.

Рита густо покраснела. Помолчали.

— Что ты делал в Колонии?

— Много разного. Учился архитектуре. Строил здания. По-моему, вам это не интересно.

— Напротив, напротив… Почему бы тебе не называть меня на ты?

— Не все сразу.

— Мне очень стыдно, и жалко упущенного времени. Но я — твоя мать, и я на все для тебя готова.

— На все?

— На многое.

— В данный момент меня интересует турнир.

— Какой турнир?

— В Итанином Рынке.

Рита удивленно наклонила голову. Она не могла с уверенностью сказать, как именно положено проводить время матери и сыну, неожиданно встретившимся после долгой разлуки. Но, вроде бы, не на турнире. И вообще что это такое — она ему говорит, что жизнь за него готова отдать, а он ей про турниры. Ему следовало бы ответить что-то вроде «Да, матушка, я тоже на все для тебя готов», или, скажем, «Я так счастлив, что просто не передать, все мои желания наконец исполнились». Или хотя бы обнять и поцеловать! Уши бы не отвалились у него, а?

— Турнир начинается через три дня, — сказала Рита. — Хорошо, если хочешь, мы поедем с тобой и посмотрим. Я не верю Хоку. Я буду тебя охранять пока что. Я от тебя не отойду.

— Почему бы просто всем не объявить, что я — ваш сын?

Рита встала и прошлась по комнате.

— Ты знаешь, кто я такая?

— Догадываюсь.

— Я не просто шпионка. Я вообще не шпионка.

Он пожал плечами. Она подумала, как бы все это получше преподнести.

— Нико тебе рассказывал про себя? — спросила она.

— Нико фантазер.

— Да. Но в том, что он говорит, есть доля правды.

— Ага, — догадался Брант, — вы — драконоборец?

— Дурак, — сказала Рита. — Ничего смешного. Перестань ржать. Перестань, я сказала. Я — воин на тайной войне.

— Ага, — сказал Брант.

— Тайные сражения, тайные перемирия, наступление, отступление, — все это происходит непрерывно. Есть тайные переговоры. Тайное вероломство.

— Война ведется против Вантита?

— При чем тут Вантит? Вантит — это так, больше теории и мечты, чем реальность. Война ведется против Славии, в основном. Иногда, но реже, против Артании. В Артании трудно делать что-то тайно — там слишком много открытых пространств, а артанцы не похожи ни на нас, ни на славов, и вербуются очень неохотно. Не потому, что не продажны, а потому, что менталитет другой. Гораздо больше нашего боятся, что подумает деревня, если узнает. А Вантитом занимается отдельная бригада, очень специализированная. Я к ним отношения не имею никакого.

— Жаль.

— Наверное. Дело не в этом. Каждый тайный воин может все, что могут другие, плюс что-то еще, свое. Я — специалист по боли. Я умею причинять людям невообразимую боль. Когда, например, нужно заставить кого-то говорить. То есть, в просторечии я называюсь просто — палач.

Она внимательно смотрела на Бранта. Брант даже глазом не повел.

— А влияние при дворе у вас есть?

— Да. А что?

— Я хочу участвовать в турнире.

— Дался тебе этот турнир!

Странный он какой, подумала Рита. Впрочем, он и должен быть странным. Он мой сын. Что это означает, я не знаю. Знала когда-то. С тех пор забыла. А он тем временем вырос и возмужал. И что теперь с этим делать — неизвестно. Ничего я не чувствую к нему, вот что. Абсолютно ничего. Никаких чувств.

Но, позвольте, подумала она. Я ведь его сразу узнала. И сразу стала другая. И сердце билось, и в глазах темнело. Я другая. Я не такая, как была вчера утром. У меня есть сын.

— Участвовать? — спросила она. — Что ж. До следующего турнира три месяца. Я могла бы тебя подготовить…

— Нет. Я хочу участвовать в этом турнире.

— Не дури. Осталось три дня. Все участники известны.

— Но ведь у вас есть влияние?

Рита задумалась. Сын, к которому я не испытываю никаких чувств, хочет участвовать в турнире. А если бы он уехал прямо сейчас, и я бы никогда его больше не увидела? Было бы мне больно? Да, поняла она. Было бы больно. У нее вдруг перехватило дыхание.

— А что ты умеешь? — спросила она в конце концов.

— Строить.

— Я про турнир спрашиваю. На турнире не строят, разве что заграждения.

— И глазки еще строят на турнире, — подсказал Брант. — Женщины мужчинам.

— Я тебя спрашиваю…

— Я в любой категории победить могу.

Рита улыбнулась. Потом рассмеялась.

— Хвастун, — сказала она почти ласково.

— Нет, правда.

— Там собираются лучшие.

— Меня учили лучшие.

Рита присела на край стола и неловко, неумело погладила его по голове. Он замер, не зная, как реагировать. Рита вздохнула.

— Упрямый ты, — сказала она. — Упрямый и суровый. Ладно, идем со мной. Идем, идем, чего расселся.

Они спустились в подвал, неся каждый по факелу. Помещение было огромное. Вдоль стен высились стенды с оружием разных видов.

— Бери меч, — сказала Рита.

— Какой?

— Любой. Только не свой. Твоим только в зубах ковырять после глендисов.

Брант подошел к одному из стендов. Действительно, оружие здесь было очень высокого качества. Он выбрал меч себе по руке. Рита прищурилась.

— Тяжеловат, — сказала она, но взяла такой же. — Вставай в стойку.

Брант вспомнил, что недавно он сам преподнес такой же урок Нико. Ну-ну. Он стоял с мечом в руке и смотрел на Риту. Действительно, подумал он, есть сходство. Разрез глаз. Подбородок. Эта женщина — моя мать. Стоит с опущенным мечом — в точности как Хок стоял тогда, в кафе, в Кронине, и смотрит на меня. И растеряна. И я растерян. Моя мать — палач.

Как только клинки соприкоснулись, Брант понял, что имеет дело с противником из категории, которая никогда ему раньше не встречалась на пути. Самой высшей категории, наверное. Им играли, как мальчишкой. Его обманывали, заманивали, дразнили, и в конце концов заставили войти в настоящий, неподдельный раж. Он несколько раз ощутил ягодицей удар плашмя.

— Неплохо, — сказала Рита, отступая. — Но слишком правильно. У тебя хорошие инстинкты, но они подавлены. Ты совсем не чувствуешь противника. Успокойся. Возьми себя в руки.

Брант вытер пот со лба.

— Я побеждал в турнирах, — сказал он. — Я не так плох, как кажется.

— Прекрасная выучка, — заметила Рита. — Тебе это поможет. Но у тебя есть несколько дурных привычек, от которых следует избавиться. И у тебя есть манера, свойственная всем школярам, делать ставку на сдерживание противника. Глухая защита очень утомляет, и всегда ведет к проигрышу в конечном счете. Ищи у оппонента слабые места и действуй. Еще раз. Подожди.

Она отвернулась. Почему-то ей захотелось заплакать. Она не смогла. Как сказал ее сын, «не все сразу».

На этот раз Брант вел себя спокойнее. После нескольких выпадов Рита подняла руку, сказав:

— Хватит пока. За три дня я из тебя фехтовальщика не сделаю. Попробуем что-нибудь другое. Возьми арбалет, что ли.

Брант выбрал средней тяжести оружие, натянул тетиву и вложил стрелу. Рита указала на белую точку — кусок бумаги, приколотый к противоположной стене. Расстояние — пятьдесят шагов. Брант приложился, прицелился, и надавил на спусковой крючок.

Удивленная Рита подошла к мишени и посмотрела сначала на вонзившуюся в нее стрелу, а потом на Бранта.

— Да, — крикнула она ему, — Глазомер что надо. А ну еще раз.

Следующая стрела вонзилась в стену в двух миллиметрах от первой.

— Еще раз, — крикнула Рита.

Следующая пришлась точно между двумя предыдущими. Четвертая стрела расщепила первую.

— Попробуй железо! — крикнула Рита.

Стальной болт влетел во вторую стрелу, расщепив ее на двое.

Рита перешла обратно к Бранту.

— А если на пути стрелы река?

— В теплый день, — сказал Брант, — нужно учитывать испарение, в зависимости от расстояния. И строить траекторию ниже обычного. В холодный день брать выше. Двигающиеся мишени требуют упреждения, направление ветра определяется влажным пальцем, упреждение в зависимости от расстояния.

— Черт знает, что такое, — сказала Рита. — Стреляешь ты действительно хорошо. Луком владеешь?

— Да.

— Так же, как арбалетом?

— Лучше.

— Что ж, в этой категории ты смело можешь участвовать. Есть еще бег, кулачный бой и джуст.

Она почувствовала, как теплая волна пробежала по жилам. Совершенно незнакомое чувство. Материнская гордость, догадалась Рита.

— Бегаю быстро.

— Бегать нужно не быстро, а толково. В джусте участвовать я тебе запрещаю на правах матери. С кулачным боем… лучше не надо.

— Я умею.

Некоторое время она раздумывала.

— Зачем тебе все это?

— Нужно, — упрямо сказал Брант.

— Ладно, — сказала Рита. — Попробуем. Я, правда, не специалист. Ну да чего уж там. Давай.

Они встали в стойку.

— Бей смело, — сказала Рита. — Не бойся. Я сейчас не женщина, я противник. Давай, давай.

Брант сделал обманное движение и произвел прямой удар.

— Тебе чего было сказано? — сказала Рита сварливо. И подумала, что ни разу в жизни не говорила раньше сварливо. — Бей смело. В меня ты все равно не попадешь.

Тут Бранту действительно захотелось попасть. Чего это она раскомандовалась? Он ее знает меньше суток. Она говорит, что она его мать. Всю жизнь человек прожил без родителей, а тут является эта дылда, профессиональный палач, и заявляет о правах. Если завалю, откачаю, подумал Брант. И пошел в атаку.

Рита проскочила у него под локтем и стукнула его тыльной стороной руки по затылку.

— Щенок, — сказала она. — Чего ты молотишь кулаками без толку? Тело противника состоит из полушарий. Найди самую близкую к тебе точку на полушарии и бей в нее прицельно. Разворачивай тело, а не кулак. В общем, с кулачным боем тоже ничего не выйдет. Будешь стрелять. С остальным придется повременить.

— Совершенно невозможно, госпожа моя, — сказал Глава Турнирной Комиссии. — Увы, все участники уже заявлены и утверждены. Я хотел пристроить своего племянника, парень замечательный наездник, но не смог.

— А через три месяца? — спросила Рита.

— Заявки следует подавать за год до турнира. Боюсь, что и через три месяца ничего не выйдет.

— Постой здесь, — сказала Рита Бранту. — Мне нужно сказать этому добросердечному господину несколько слов наедине.

Она увела добросердечного господина за угол. Брант рассматривал турнирное поле. Барьер для джуста подкрашивали красной краской какие-то сгорбленные типы. Толстый парень в переднике отгонял птиц от загородки для боя на мечах. Четверо мрачных плотников прибивали мишени для стрельбы к дубовым щитам. Трое плотников что-то монтировали в княжеской ложе.

Рита вышла из-за угла одна, в плохом настроении.

— Не знаю, не знаю, — сказала она. — По-моему, тебе следует подождать три месяца. Как-то все очень быстро происходит, не могу опомниться.

— В чем дело? — спросил Брант, все еще глядя на княжескую ложу.

— Стрельбу и джуст в этот раз скомбинировали, — объяснила Рита. — Нельзя участвовать в одном и не участвовать в другом. Дурацкое правило.

— Я буду участвовать в джусте, — сказал Брант.

— Ты хороший наездник?

— Превосходный.

— Ох не верю. Копьем владеешь?

— Тоже мне навык. Длинная палка с наконечником.

— Н-да. Ладно. Я что-нибудь придумаю. Перестань таращиться на ложу.

— Я не таращусь. Я… Нико! — вспомнил Брант. — Он там торчит, на окраине. Он уже часов шесть, как проснулся. Не было бы беды.

Два дня в южном городе Теплая Лагуна шел дождь, а на третий день утром резко перестал, и выглянувшее солнце высушило набережную и город за полчаса. В порту бывалые моряки, раздевшись до пояса, подставляли волосатые груди солнцу, потягивая холодный пунш и вяло переругиваясь. Мясистые уличные торговки выкатили свои тележки и стали рекламировать товары хриплыми голосами. Проститутки из двух портовых таверн, сговорившись, ушли вдоль прибоя на песчаный пляж и там, раздевшись до гола, плескались и загорали, решив, что здоровье и отдых иногда дороже денег.

В правом крыле ратуши проснулся в одной из гостевых комнат толстый Комод. У него не было сил даже потянуться. Позавчера он объелся какой-то подозрительной рыбой и пришел в полную негодность как политический деятель. Провалявшись в постели все это время, растираемый слугами и лекарем, несчастный и сумрачный, он с тоской думал, что сегодня ему все-таки придется встать и принять делегацию артанского князя Улегвича. Он попытался подняться. Ничего у него не вышло. Он позвонил. Прибежали четверо слуг, крепких парней, и с их помощью Комод, кряхтя и постанывая, вылез из постели и велел вести себя к морю. Его повели. Страдая одышкой, он едва дошел до главного входа и там велел подать носилки.

Прибежали еще четверо. Комода посадили в носилки и понесли к берегу.

В порту он приказал принести ему клюквенного морсу. Выпив полкубка, он привалился к бархатной спинке сидения и какое-то время ждал, не вырвет ли его. Не вырвало.

Артанская галера, а точнее, ниверийская галера, купленная артанцами несколько лет назад для их артанских нужд, стояла пришвартованная в стороне от рыболовецких и торговых судов. Над кормой полоскался на ветру черно-синий флаг. Шесть мрачных артанцев в полном вооружении охраняли галеру. Остальные, надо думать, были уже в ратуше. Ничего, подождут.

Комод отдал приказ нести себя в дюны. Там, скрытый от мира песчаными холмами, поросшими осокой, он разоблачился до гола и, поддерживаемый слугами, влез в море. Постояв в соленой воде и поподставляв лицо ветру и брызгам, он почувствовал себя лучше. Один из слуг сбегал на соседний песчаный пляж и привел оттуда голую проститутку. Комоду помогли выйти из моря и уложили на песок, пузом кверху. Слуги тактично удалились за дюны, а проститутка принялась за работу. У нее долго ничего не получалось, но ей слишком хорошо заплатили, и в конце концов клиент начал проявлять признаки жизни. Он даже слегка изменил положение жирных своих бедер и ягодиц, чтобы ей было удобнее. Вскоре после этого естество взяло свое, и проститутка ушла, сжимая в маленьком цепком кулаке четыре золотых, с улыбкой облегчения.

Комод позвал слуг. Его подняли и одели, и погрузили на носилки. Прибыв обратно в ратушу, он уже своим ходом, хоть и страхуемый с трех сторон слугами, добрался до гостиного зала, где его ждали посланцы Улегвича.

Массивный стол был уставлен явствами, к которым строгие артанцы даже не притронулись, и кувшинами с вином, которое артанцы по старой традиции предпочитали не пить, или делали вид, что предпочитают. Их было десять человек, затянутых в кожаные щитки, с боевыми ниверийскими мечами у бедер. Хоть бы славские нацепили, подумал Комод. Все бы умнее выглядели.

Комод сел скромно в углу стола и пригласил лидера артанцев присоединиться. Тот двинулся вперед бравым шагом и сел — в торце, рядом с Комодом, не говоря ни слова. Комод приветливо улыбнулся. Лицо черноволосого артанца с миндалевидными глазами осталось непроницаемым.

— Согласно уговору, — сказал Комод, — взаимные военные услуги, о которых идет речь, должны быть равнозначными.

Он замолчал, продолжая улыбаться и удовлетворенно отметив про себя, что он вполне в форме и может непрерывно молчать и улыбаться хоть три дня подряд.

В конце концов артанец сказал, — Да.

— Прекрасно, — откликнулся Комод. — Я слушаю ваши предложения.

— Предложения исходить не из нас, но из нашего повелителя, Князя Улегвича, Повелителя Артании.

Комод наклонил голову в знак полного своего согласия с этой фразеологической несуразностью.

— Перевал трудно, — сказал артанец.

Комод кивком подозвал одного из слуг. Артанец на всякий случай положил руку на рукоять меча. Остальные артанцы напряглись. На высоких скулах заходили желваки.

— Этот человек, — сказал Комод, — сведущ в языке артанском и искушен в языке ниверийском. Если с вашей стороны нет возражений, он нам поможет. Обращайтесь ко мне на вашем родном языке.

Артанец с презрением посмотрел на толмача и кивнул сурово.

— Перевал через горы отнимает много времени, — сказал артанец. — Князь Улегвич, мой повелитель, узнал с помощью Великого Рода, да способствует он процветанию Артании Великой и наставлению и искоренению неверных, что Глава Рядилища Фалкон не прочь предоставить нашему войску безопасный проход с юга и вдоль гор, до самой Славии. В обмен на это, щедрый наш повелитель желает одарить Главу Рядилища золотыми слитками и обещанием, что не нападет на него.

Толмач гладко перевел речь артанца. Комод по-прежнему улыбался. И молчал.

— Устраивает ли это Главу Рядилища? — спросил артанец, теряя терпение.

— Полагаю, что нет, — ответил Комод.

Толмач перевел.

— Полагаете? А какие возражения?

— Неравнозначность.

Артанец презрительно скривил губы.

Чего он добивается, подумал Комод. Ведь сам понимает, что это глупо — дать артанским войскам пройти по Ниверии и заплатить за это всего лишь несколькими слитками. Не военное соглашение, а организованный туризм какой-то. А ведь еще и деревни будут грабить и жечь по дороге, они ведь по другому не умеют, знаем мы их. Что же он, артанская гадина, действительно готов предложить взамен? Непримиримые гордые артанцы занизили цену специально, чтобы можно было торговаться. А уверяют, что торг им противен. Лицемеры. Кстати, это не очень важно. Чего хочет Фалкон, вот что важно. Угадать мысли Фалкона на таком расстоянии. Впрочем, раньше угадывали, и теперь угадаем.

— Что же желает получить Глава Рядилища? — спросил нетерпеливый артанец.

— Позвольте мне говорить с вами открыто, друг мой, — сказал Комод. Когда толмач перевел «друг мой», на лицах артанцев появились кривые усмешки. Твари неотесанные. Вот с молодчиками Кшиштофа гораздо труднее, у тех лица непроницаемые, всегда сияют. — Ваш повелитель ведь не планирует напасть на Славию только с южной стороны? Это ведь не карательная акция, это настоящая война, ибо вина Славии перед Артанией велика. Ведь войско, которое уважаемый Улегвич желал бы провести вот от этой самой гавани и до славской границы — вспомогательное, для удара по тылам, не так ли? А основное войско придет с севера и частично с запада, через горы.

— Я не посвящен в планы моего повелителя, — сказал артанец надменно.

Кретин, подумал Комод. Чего же ты тогда тут делаешь, если не посвящен?

— Напрасно вы хотите меня в этом убедить, — парировал он. — Уж если он снарядил галеру, дал вам время на переговоры и, самое главное, включил в посольство лично вас, человека очень опытного и проницательного, от которого ничего не скроешь, значит, планами своими он с вами поделился, хотя бы частично.

Опытный и проницательный артанец едва сдержал тщеславную улыбку.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда сообщите мне, чего хочет Фалкон.

— О, совсем немного, — откликнулся Комод. — Фалкон скромен, вы знаете. Давайте посмотрим на карту.

Он дал знак одному из слуг. Тот расторопно подбежал и расправил на поверхности стола большую подробную карту восточной части Троецарствия.

— Вот здесь, — сказал Комод, — мы находимся сейчас. — Он любезно улыбнулся, давая понять, что ему приятно находиться сейчас здесь, и беседа доставляет ему удовольствие. Он помолчал.

Артанец хотел сказать, «Я знаю», но сдержался.

— А вот горы, отделяющие артанские просторы от Ниверии на юге и от Славии на севере, — Комод провел жирным пальцем по горам на карте. — А вот пограничье, на этой, восточной стороне гор, земля, втиснутая между Славией и Ниверией, официально никому не принадлежащая.

— Кникич, — сказал артанец, чтобы показать, что он тоже не лыком шит и знаком с географией.

— Совершенно верно, — радостно согласился Комод. — Именно, Кникич. Горное хозяйство, маленькая область, населенная странными людьми. Они ведь странные, кникичи?

Артанец поразмыслил. — Да, — сказал он. — Довольно странные.

Толмач запнулся на мгновение. «Удовлетворительно? Достаточно? Прилично?» и в конце концов перевел фразу, как «Преимущественно странные». Но Комод понял.

— По хроникам, земля когда-то принадлежала одному из ниверийских князей, а потом, в результате каких-то стычек, перешла к Славии, но не полностью. Получила номинальную автономию.

Толмач опять запнулся, но перевел на артанский — «Неполное самоуправление».

— У кникичей есть свои горные тропы, — продолжал Комод, — которые они знают так хорошо, что могут перейти в Артанию и обратно с завязанными глазами ночью и провести какое угодно количество человек, конных и пеших, с собой. Не так ли?

Артанец насупился, но было видно, что он растерян. Он был уполномочен, после тяжелых споров, предложить Ниверии половинное влияние в Кникиче, но не предполагал, что Комод заговорит об этой горной местности первым.

— Договор со старейшинами Кникича может быть очень выгоден Артании, — сочувствующе и понимающе сказал Комод. — И если Артания решит на нас напасть, ей не нужно будет вести войска вдоль берега, под катапультным градом из фортов и со скал, или через мерзлоту на севере Славии. Она просто проведет столько воинов, сколько будет ей нужно, через Кникич. Мы, ниверийцы, очень этого боимся. Очень.

Презрительная усмешка опять заиграла на губах артанца. Трусы эти ниверийцы, вечно они чего-то боятся, дрожат, паникуют. Настоящий воин не знает, что такое страх. Трусливые подлые овцы.

— Да, в этом и состоит ваше перед нами преимущество, — сказал с сожалением Комод. — Мы всего боимся. Мы боимся Кшиштофа, и мы боимся вашего повелителя, многоуважаемого Улегвича. Мы боимся, что, пройдя вдоль гор, ваши войска заодно активизируют молодых артанцев, проживающих в окрестностях Кронина и Мутного Дна. И что активизированные, они сами собой соберутся в какие-нибудь, не знаю, подразделения, что ли. Я человек не военный, с терминологией не знаком. Мы также боимся, что, дойдя то славской столицы Висуа, артанское войско не ограничится диктованием условий, и что в будущем мы будем иметь дело не с Кшиштофом, который также склонен бояться, как мы, но с неустрашимыми артанцами. Представьте себе — Висуа взят, войска отдохнули, перезимовали, а потом развернулись и идут на юг. У нас на пограничье стоят значительные силы. Но одновременный удар с запада, через Кникич, может оказаться для нас гибельным, и мы этого очень, очень боимся. Поверьте мне. Очень.

Артанец отечески улыбался, готовый успокаивать и заверять толстого трусливого ниверийца.

Комод помолчал.

— Лет пятнадцать или двадцать назад, — доверительно сказал он, понижая голос, и толмач тоже перешел почти на шепот, — … у меня плохая память, я не всегда точно помню даты… так вот, лет пятнадцать или двадцать назад нас одновременно атаковали князья Номинг и Улегвич, досточтимый предок вашего повелителя. Мы очень тогда перепугались. Очень, уверяю вас. Я помню себя, сидящего в ратуше в Астафии. Я плакал от страха. Обильные слезы текли ровными струями по моим мясистым лоснящимся щекам. Я дрожал. И Фалкон, говорю вам по величайшему секрету, дрожал тоже. Пожалуйста, никому не рассказывайте, что я вам об этом сказал, Фалкон никогда мне не простит. И со страху Фалкон, представьте, стал отдавать один безумный приказ за другим. И я, и мои коллеги, начали, трясясь от страха, эти приказы выполнять. И в страхе, потеряв уйму людей, мы уничтожили войска Улегвича до последнего воина. Это была глупая и негуманная акция, продиктованная исключительно страхом. Так смелые люди не поступают. Смелые люди благородны и великодушны. А Князя Номинга своими трусливыми маневрами, не решаясь вступать с ним в бой, мы просто свели с ума. Нас нельзя пугать, друг мой. Напуганные, мы способны на такие низости и такие чудовищные подлости, что никаким диким славам не снилось. Жестокий и кровавый Кшиштоф об этом осведомлен и постоянно старается нас успокоить на переговорах. Стыдно, честное слово — возится с нами, как с малыми детьми, чуть ли не носы нам утирает. А мы сидим на переговорах, нюни распустили… Фу, гадость какая. Стыдно мне. Стыдно.

Комод поставил толстый локоть на стол и опустил лоб на потную мясистую ладонь. В глазах у него стояли слезы.

— Что мы за люди такие, — прошептал он, стараясь не смотреть на артанца. — Ужасные люди. Трусость — страшная, позорная вещь, друг мой.

Артанец, окончательно сбитый с толку, глядя на неподдельные слезы ниверийского дипломата, не знал, что и сказать.

— А… эта… — сказал он. — Так чего же вы хотите?

— Ничего, ничего! — заверил его Комод слезно. — Только спокойствия, только отсутствия страха! Сама мысль, что ваши доблестные войска будут иметь доступ, через Кникич, к нашим территориям, повергает нас, всех нас, и Фалкона, в трепетный ужас. Если бы была возможность оставить Кникич нам, мы бы чувствовали себя спокойнее.

Наступила тяжелая пауза.

— Мне нужно посоветоваться с соратниками, — сказал артанец.

— Да, пожалуйста, сколько вам будет угодно, — заверил его Комод. — Советуйтесь, говорите, обсуждайте. Можете даже послать курьера в Арсу, к вашему могучему повелителю. У нас есть время. Я вообще теперь в отпуске, и встреча эта не официальная, но просто дружественная. Друг мой, я верю в вашу доблесть и ваши способности. Вы очень дальновидный, очень твердый человек. Я надеюсь на вас, полагаюсь на вас, рассчитываю на вас. Все надежды, и мои, и всей Ниверии, возможно, связаны с вами. Давайте встретимся завтра в это же время. Вас не затруднит? Скажите, если затруднит, я согласен на любое другое время, или место.

— Хорошо, — сказал артанец твердо. — Завтра, здесь же, в это же время.

— Прекрасно, прекрасно, — Комод просиял. — Так я надеюсь на вас, друг мой.

Он сам поднялся и еще раз дружески и с оттенком подобострастия улыбнулся артанцу. Он вышел из залы. Он чуть не упал — слуги вовремя поддержали его.

Гром разрази эту артанскую мразь, подумал он. Недоумки. Цацкайся тут с ними. А я так жрать хочу. И пищи здесь приличной не найти нигде летом, все гниет и портится.

— Отведите-ка меня на берег, — сказал он. — Постою еще в прибое, подышу свежим воздухом. Может, до завтра они все повыбрасываются из окон от умиления. Бараны.

Двенадцать трубачей встали шеренгой около княжеской ложи и протрубили в унисон прыгающую вверх по квинтам мелодию, возвещая начало турнира. Публика заволновалась.

Соревнования по бегу длились четыре часа. Сперва были короткие дистанции — из одного конца поля в другой. Затем нужно было обежать поле по кругу четыре раза. Победителем вышел коренастый парень, по виду которого невозможно было бы догадаться, что он прекрасно бегает.

Затем были кулачные бои. Тридцать два участника сражались парами на выбывание. В финал вышли огромный сурового вида тяжеловес и среднего роста крепкий, упрямый малый. После побед в полуфинале им дали полчаса на отдых. Публика держала пари, болела, переживала, и спорила. Княжеская семья прибыла к финалу.

Финалисты вышли в загородку и встали в стойку. Оба очень устали. Полчаса отдыха — не срок. По сигналу арбитра, они кинулись друг на друга, не думая о защите, и одновременно ударили и попали. Оба зашатались, но удержались на ногах. Некоторое время они ходили кругами, ища слабые места и обмениваясь легко отражаемыми пробными ударами, слегка покачиваясь. Тяжеловес вдруг заметно напрягся и произвел комбинацию из двух ударов — прямого и сбоку. Крепкий малый в этот момент качнулся в сторону и, увидев незащищенную челюсть тяжеловеса прямо перед собой, приложился к ней четыре раза подряд. Тяжеловес рухнул на бок, перекатился, и поднялся с трудом. Крепкий малый шагнул за ним. Тяжеловес отступил. Крепкий малый прыгнул вперед и несколько раз ударил. Часть ударов тяжеловес отбил, но ему явно попало по ребрам, и дальше он отступал, согнувшись. Почувствовав спиной загородку, тяжеловес повернул и стал отступать вдоль. Крепкий малый наседал, загоняя тяжеловеса в угол. И вскоре своей цели достиг — отступать стало некуда. Малый стоял перед тяжеловесом, ища открытости и нанося пробные удары сильнее обычных. Тяжеловес прикрывался кулаками и локтями. Один раз он случайно открылся, и малый ударил, но, поскольку очень устал и растерял в боях концентрацию — промахнулся. Его кулак только слегка задел ухо тяжеловеса. Тяжеловес еще немного подождал, а потом сам вдруг провел серию ударов, контратакуя, и один раз попал малому в лоб. Малый качнулся назад и тут же ответил. Тяжеловес опять закрылся локтями. Малый бил его то в торс, то в голову, но удары не достигали цели. Малый вошел в раж и рассердился. Тяжеловесу давно полагалось упасть и лежать не двигаясь, пока малого не объявят чемпионом, а он все не падал. Вконец раздосадованный, малый ударил тяжеловеса в пах. Тяжеловес рухнул на землю.

Арбитр подскочил и стал выговаривать малому. Малый делал вид, что нехотя слушает. Тяжеловес поднялся, и бой продолжился. Снова малый загнал его в угол, и снова молотил кулаками по защищающим локтям, и все не мог попасть. И снова разозлился, поняв, что, вроде, ему ничего не светит. Тогда он опустил руки и просто жахнул тяжеловеса в пах ногой. Тяжеловес упал и стал протяжно выть. Арбитр поднял руку, останавливая поединок. Он помог тяжеловесу подняться и объявил его победителем. Трибуны и толпа закричали от восторга и возмущения. Тяжеловес стоял с поднятыми триумфально руками и глупо улыбался. Тогда малый прыгнул на него и сбил его с ног одним ударом в ухо. На малого кинулись стражники и его увели. Тяжеловеса подняли на ноги и повели к лекарю.

Следующим номером были сражения на мечах, в том же формате, что и кулачные бои — на выбывание. На трибуне, недалеко от княжеской ложи, за действием наблюдал Хок. Его особенно интересовали успехи его первого помощника, молодого, энергичного парня, к которому благоволил сам Фалкон, и благоволил так открыто, что Хок задумался, не готовят ли ему смену, и был с тех пор весьма осторожен со своим подчиненным.

Помощник Хока добрался до полуфинала и выбыл. Хок пожал плечами. Сам он никогда не принимал участия в турнирах. Профессионалам любительские развлечения не к лицу.

Удивлению Хока не было предела, когда он увидел среди двух дюжин вышедших на старт арбалетчиков того самого мальчишку по имени Брант. Да он везде успел, подумал Хок. Это просто наваждение какое-то. И как он Риту успел окрутить — за один день пребывания в столице! И вот, три дня спустя, он уже принимает участие в турнире! Если так пойдет дальше, он просто женится на дочери Вдовствующей Великой и через месяц, выслав Бука и заточив Фалкона в темницу, объявит себя правителем страны! Откуда он взялся? Из какого он рода?

Слева поперек поля дул ветерок, и часть арбалетчиков, не учтя его, выбыла, промахнувшись с первого же раза. Осталось человек пятнадцать. Они отступили шеренгой на десять шагов. Расстояние между ними и мишенями выросло таким образом до сорока шагов. Дали залп. После залпа еще десятеро ушли сами — в мишени они попали, но не в центр, и почли своим долгом самоустраниться. Оставшиеся отошли еще на пять шагов. Несколько обслуживающих вынули из мишеней и загородки стрелы.

Следующий выстрел арбалетчики произвели не одновременно, но с разбросом, и двое повесили головы и удалились с поля. Остались трое, и Брант среди них.

Обслуживающие убрали все мишени, кроме одной.

Первый арбалетчик, красуясь, выстрелил почти не целясь, и попал в самую середину мишени. Публика возбужденно загикала и зааплодировала.

Брант стрелял вторым. Он неспеша зарядил арбалет, повел носом, облизал палец и поднял его кверху, определяя направление и силу ветра, приложился, и расщепил стрелу предыдущего стрелка на двое. Ему устроили овацию.

Третий стрелок выбрал стрелу потяжелее. Его выстрел пришелся точно в черенок стрелы Бранта, щепки полетели в стороны, а наконечник вошел глубоко в мишень от удара тяжелой стрелы, будто забитый молотком.

Мишень убрали, и принесли две новые. Их поставили на расстоянии пяти шагов друг от друга. Стреляющие отошли назад еще на пять шагов. Им принесли двойные арбалеты.

Рита, стоящая на трибуне в стороне от Хока и наблюдавшая за ним все это время, в первый раз в сознательной жизни забыла обо всем и начала грызть ногти, таращась на арбалетчиков.

Первый лихо подкинул заряженный двойной арбалет, поймал его, и тут же спустил оба курка. Две стрелы поразили две мишени почти одновременно.

Брант рассмотрел выданный ему арбалет, вложил стрелы, проверил оперение, расставил ноги, пригляделся, и надавил курки. Только после этого он вдруг сообразил, что правая стрела чуть тяжелее левой. Стрелы еще летели к мишеням, а он уже закусил губу и зажмурился, кляня себя. Левая стрела попала точно в центр мишени, а правая чуть ниже центра. По правилам, Брант имел право продолжать. По негласным законам турнирной чести — не очень.

Изначально в турнирах участвовали только отпрыски благородных семей, и турнирная честь, хоть и наличествовала, но попиралась часто — а победителя вообще не судят. С тех пор, как в турниры начали допускать простолюдинов, негласные правила ужесточились. Простолюдины очень радели за свою честь и дико комплексовали. Это заставляло остальных участников быть более строгими к себе.

Брант не ушел. Остался на поле. По публике пробежал недоуменный гул.

Третий стрелок поразил только одну цель и удалился понуро.

Мишени сменили. Первый стрелок и Брант отступили еще на пять шагов.

Зарядив арбалет, первый стрелок снисходительно посмотрел на Бранта. Брант в ответ благожелательно улыбнулся. Это так смутило стрелка, что хватка его на арбалете чуть ослабла, и обе стрелы поразили не центры мишеней, но их края. Стрелок смутился, повесил голову, опустил арбалет и уже собирался уходить с поля, когда рука Бранта легла ему на плечо.

— Победитель — ты, — сказал Брант тихо. — Это все знают. Постой рядом.

Он положил двойной арбалет на землю и поднял обычный, единозарядный. В публике стали возбужденно перекидываться недоуменными репликами. Брант пристроил две стрелы к натянутой тетиве, ни одну не вкладывая в желоб, всунул между ними указательный палец, прикрыл сверху средним пальцем, и выстрелил.

Стрелы пошли в разные стороны, под острым углом друг к другу. Правая вонзилась точно в центр мишени, но левая прошла мимо и застряла в заграждении.

Брант изящно поклонился княжеской ложе, потом обвел глазами публику и рукой указал на грудь первого стрелка — вот ваш победитель. Жест был встречен небывалой овацией. Брант еще раз поклонился и ушел с поля, предоставив триумфатору принимать дальнейшие поздравления. Триумфатор был смущен и сердит одновременно, понимая, что публика симпатизирует вовсе не ему.

Двухчасовой перерыв дал публике возможность поесть и выпить, а обслуживающим установить два пестрых шатра на разных концах поля. Затрубили трубачи, объявляя начало джуста.

В джусте участвовало шестнадцать человек, на выбывание.

Рита вглядывалась в прикрытые забралами лица участников, восседающих на покрытых разноцветными попонами конях, и не могла ничего разобрать.

Первые восемь пар сшиблись и выявили победителей, а она все не знала, который из всадников ее сын.

Четыре оставшихся пары, под возрастающий гул толпы, отыграли четвертьфинал, а где Брант, Рита все еще не знала.

Она все поняла, когда первая полуфинальная пара разъехалась к шатрам, одновременно развернула коней, и всадники понеслись навстречу друг другу вдоль раскрашенного барьера с длинными копьями наперевес, держа щиты на уровне груди. Всадник с белым пером на шлеме и легким (кожаным! — с ужасом подумала Рита) щитом вдруг наклонился вправо, в сторону от барьера, и поднял щит диагонально. Более тяжелый его противник разгадал маневр и постарался направить копье ниже, но поздно спохватился. Копье его скользнуло по щиту и прошло над головой почти висящего над землей Бранта, в то время как копье Бранта попало противнику прямо в нагрудный стальной щиток, и он вылетел из седла и неловко упал на бок. Брант поднял копье вверх и остановился у противоположного шатра, принимая обращенный к нему шквал аплодисментов.

Вторая пара выявила победителя, и теперь Брант был участником финала. Его соперник, стройный, небольшого роста, ловкий наездник приподнял забрало и подмигнул Бранту. Брант тоже приподнял забрало и показал своему противнику язык. Тот сверкнул глазами.

Они разъехались к шатрам и развернули коней. Брант, внимательно следивший за всеми остальными схватками и прекрасно изучивший сильные и слабые стороны теперешнего своего оппонента, прикидывал план действий. Наитию следует повиноваться мгновенно. Он снял левую железную перчатку и отцепил и бросил прочь стальные наколенники. Публика затихла. Той же свободной левой рукой, мешал только щит, привязанный к локтю, Брант снял шлем и бросил его на землю. Публика ахнула. Зубами Брант развязал тесемки щита и дал щиту упасть. Наклонившись к гриве коня, он что-то прошептал, и лошадь закивала головой. По тому, как он шептал, и как лошадь кивала, Рита с тревогой и досадой поняла, что он не заговаривает коня магическими фразами, а просто морочит публике голову.

Брант и его оппонент подъехали к противоположным шатрам, развернули коней, и понеслись. Когда его отделяли от оппонента две дюжины шагов, Брант вдруг рывком вскочил, балансируя, на седло. В правилах, гласных и негласных, не было никаких запретов по этому поводу, просто потому, что такое никому не приходило раньше в голову. Соперник Бранта повел копьем вверх и вниз, растерявшись. Он попытался уклониться, он не знал, куда бить копьем, и замешательство его подвело. Брант, стоя на седле, подбросил копье, поменял захват с тыльного на внешний, и тут же ударил оппонента сверху в блестящий шлем. Копье оппонента прошло в миллиметре от его колена, но оппонент уже заваливался на бок. Он зацепился ногой в стремени, и лошадь поволокла его по земле. Брант отбросил копье, развернул заржавшего коня, перескочил барьер, стрелой полетел за лошадью противника, и через мгновение схватил ее под узцы, останавливая. Спешившись, он отцепил ногу противника от стремени и помог ему подняться на ноги.

Овация была громовая. Противник снял шлем с роскошным оперением и протянул его Бранту. Ведя коня под узцы, Брант вернулся, подобрал копье, насадил на наконечник шлем поверженного противника, вскочил в седло, и снова эффектно перескочив барьер, подъехал парадным шагом к княжеской ложе. Улыбаясь, со слипшимися, влажными волосами, с горящими глазами, он весьма галантно протянул шлем, служивший теперь трофеем победителя, в ложу на конце копья — прямо в руки вскрикнувшей от неожиданности Великой Неприступнице, также известной, как Вдовствующая Великая Княгиня, и, в некоторых кругах, как просто Фрика.

Правила приличия не позволяли ей ломаться и отказываться. Фрика сняла шлем с копья и милостиво улыбнулась Бранту. Сидящая тут же ее дочь стрельнула глазами, но Брант никого, кроме Фрики, не замечал. Великий Князь Бук с интересом и веселым недоумением смотрел на него. Две его любовницы, сидящие тут же, едва сдержались, чтобы не завизжать и не послать Бранту лавину страстных воздушных поцелуев, выпячивая приподнятые кринолинными платьями груди.

По традиции, победители во всех категориях приглашались на обед в княжьем дворце, на котором присутствовала княжеская семья.

Великий Князь Бук, полноватый, тридцатишестилетний, лишь отдаленно напоминающий своего отца, сидел по центру стола в непринужденной, несколько развязной позе, которую так любят люди, чей чин не соответствует степени их власти над ближними. Полусестра его, Шила, живая, насмешливая, восемнадцатилетняя, расположилась рядом, чтобы время от времени задавать ему дурацкие вопросы. Мать Шилы, Вдвовствующая Великая Княгиня, сидела, держа спину прямо, на следующем стуле. Фалкон был приглашен, но не явился, сославшись на срочные дела, связанные со сбором налогов.

Тут же в кабинете, который был за ним в княжеском дворце забронирован, он разбирал почту.

Из Славии не было никаких вестей, и это настораживало. С юга пришло срочное письмо, подписанное Комодом. Верный Комод сообщал о тайных переговорах с людьми Улегвича.

«…послали курьера к Улегвичу, который, возможно, морально не готов к компромиссу. Он очень молод и жаден, и в его расчеты явно не входит отдать нам весь Кникич. Но посланцы, вначале очень враждебно настроенные, переменились и стали значительно вежливее.»

Фалкон улыбнулся. Старина Комод умел уговаривать. Сегодня они вежливые, а завтра будут ему полы мыть и вино подносить, кланяясь низко. Молодец Комод. Переговоры, конечно же, провалятся, но зачин положен, и молодой Улегвич будет с нами считаться и на нас оглядываться. Будет, будет, куда денется. И если он решится на акцию без моего согласия, а мы ответим тем, что хорошо причешем его пятую колонну в Мутном Дне, ему не на кого будет обижаться, и он поймет. Все поймет. Кникич будет наш. Мы дадим артанцу, бегущему от разъяренного Кшиштофа, уйти через горы, но Кникич оставим за собой. Ибо должен же кто-то защищать Кникич! Артанцы пройдут через него дважды, не спрашивая разрешения — каково это несчастным кникичам?

«…опять разболелись ноги. Если не трудно, пришлите с курьером моего снадобья, вы знаете, какого. Ваш верный Комод.»

Фалкон позвонил. Вошел слуга.

— Прибывшего курьера сюда, — сказал Фалкон, работая одновременно пером.

Курьер явился через пять минут. Фалкон подал ему запечатанный свиток, выдвинул ящик стола, и бросил на стол небольшой кожаный кошель с зеленой шнуровкой.

— Письмо и травы. Только лично в руки послу.

— В случае же нападения вменяется ли мне съесть, или каким-либо другим образом уничтожить данное послание? — чеканно спросил курьер.

Фалкон некоторое время смотрел на него, потом выдвинул другой ящик и подал курьеру лист бумаги, исписанный его, Фалкона, рукой.

— Вот копия послания, — сказал Фалкон. — Прочти.

Курьер удивленно и благоговейно взял лист и уткнулся в него.

— Я ничего не понимаю, господин мой.

— Это тайнопись, мой друг. Шифр известен только мне и послу. Для всех остальных послание — просто лист бумаги с бессмысленными закорючками. Там за дверью ждет молодой человек с белой перевязью. Будешь выходить, пошли его ко мне.

Фалкон проводил курьера глазами и взялся за сообщение с юга. На юге экспериментировали с новым оружием, сработанным тамошними умельцами. Верилось плохо — огнестрелы, как их там называли, отливались из чугуна, заряжались сыпучей смесью, поверх смеси заталкивалось в жерло огнестрела чугунное же ядро, а смесь через малое отверстие поджигалась, и ядро летело с огромной скоростью на любое расстояние, сшибая все на пути. Вроде просто фантазируют, но надо бы при случае самому проверить.

Человек с перевязью оказался четвертьфиналистом в битве на мечах.

— Здравствуйте, Фокс, — поприветствовал его Фалкон. — Подходите ближе, не бойтесь, я не кусаюсь.

Фокс, тряхнув волосами, подошел ближе и почтительно встал возле стола. Молод, неглуп, верен. Правда, чрезмерно тщеславен.

— Почему вы сегодня проиграли, Фокс?

— Я… — Фокс слегка растерялся. — Я не знал, что господин мой присутствует на турнире.

— Я не присутствовал на турнире. Меня детские забавы не интересуют. Но я знаю то, что мне нужно знать. Не хотите ли вы сказать, что мое присутствие вдохновило бы вас, и вы бы вышли победителем?

— Возможно, — сказал с готовностью Фокс.

Очень молод, совсем неотесан, подумал с досадой Фалкон. С ним будет много возни.

— Больше в турнирах не участвуйте, — сказал он. — Есть у меня подозрение, что в следующий раз вам повезет еще меньше. — Он выдержал паузу. — Вы можете себе представить Хока… или, скажем, Риту… машущих кулаками в загородке, под взглядом многотысячной толпы?

Фокс подумал. — Нет, — признался он.

— А почему нет?

— Это им… не…

— Не к лицу. Потому что они профессионалы. Потому что в любой из категорий они вышли бы победителями. А турнир создан для того, чтобы дать порезвиться молодым, неотесанным. Зачем же вам у них отнимать их законные места? Они развлекаются раз в три месяца. А вы каждый день должны быть в боевой готовности. Вам не стыдно?

— Очень стыдно, господин мой.

— Идите, и запомните, что я вам сказал.

Фокс поклонился и вышел, пристыженный.

Тоже мне смена, подумал Фалкон. Впрочем, ничего, что-нибудь из него получится со временем. А смена нужна. Хок стареет. Нет, он все еще полон сил, ловок, отважен, верен. У него не дрожит рука, не слезится глаз. Он вовсе не сентиментален. Он по-прежнему не женат, не имеет ни семьи, ни детей. Он все тот же Хок. Но еще два или три года, и у него начнут появляться мелкие страстишки, и он потеряет из виду главное. Начнет сводить счеты с врагами по мелочам. Забудет об основах и принципах. Не сразу, а постепенно.

И Комод, хоть все тот же, умный, прозорливый, изворотливый, лучший дипломат в мире, тоже стареет. Он тоже не женат. Но он уже купил себе особняк за городом. Запрета на покупку особняков людьми Фалкона нет, не было, и не будет, ни письменного, ни даже неписаного. И все же — нельзя. Нельзя, старина Комод. Ошибся ты. И тебе придется скоро искать замену. Как и вообще всем моим коллегам, и моим людям в Рядилище. Безусловно, они уйдут не сразу, каждый послужит, а напоследок сделает одолжение — спровоцирует какой-нибудь заговор, поучаствует в нем же, и потопит и непокорных участников заговора, и себя самого. Каждый.

Невозможно с этой командой свалить Кшиштофа. Двадцать лет они со мной, а Кшиштоф жив-здоров, агрессивен как никогда. Они уважают в нем старого врага. Старый враг — это почти друг. У них к Кшиштофу пиетет.

А амбиции Кшиштофа тем временем все растут. Его уж пытались останавливать. В ответ он подослал ко мне убийц. Хок, конечно, их сразу вычислил и поймал, и их казнили, но, очевидно, Кшиштоф на это и рассчитывал. Убить меня не входило в его планы. Он просто хотел показать, что мы имеем дело с серьезным человеком. И он прав. И с этими моими коллегами я ничего не смогу сделать. Вообще ничего. Еще лет пять, и Кшиштоф просто явится в Астафию в сопровождении ста конников. Всего лишь ста конников. И никто его не остановит. Все просто очень удивятся. И пройдя по дворцу и на ходу расстреливая охрану, и меня, если я подвернусь ему под руку, он покажет народу Астафии с балкона дворца имперский жезл. Ах, сволочь. А ведь покажет. И ведь даже назначит приемника. Причем не из славов — да он и сам будет настаивать, что три царства объединились вовсе не под властью Славии, что Славия просто часть, равноправная, а главный — император. И приемника он выберет себе из ниверийцев, или из полу-ниверийцев, и приемником этим буду не я, естественно, зачем же, моя голова будет торчать на пике на какой-нибудь площади, и стража будет брать плату за вход. Он назовет новое государственное образование Империей Трех, или как там, и в каждом из трех государств будет наместник. А сам Кшиштоф выстроит себе новую столицу где-нибудь на стыке всех трех стран. Вот, например, в Кникиче, в горах.

Бррррр. Нет, уж лучше я. Уж лучше я сделаю все тоже самое, но организованнее. У меня лучше получится, я не эмоционален, как Кшиштоф, не экстраверт, у меня даже имени нет настоящего, а в кличке моей нет ничего мессианского. Я сам по себе. Император Фалкон. Будущий Император Фалкон. А наместником в Ниверии, например, я сделаю Бука. Бук хороший мальчик, исполняет все, что ему велят, и одного хочет — чтобы велели поменьше. Это не трудно. Я не люблю пересылать приказы кому-либо, я люблю отдавать приказы и сам следить за их выполнением.

Мы посмотрим. Мы разберем все это болото, мы выявим то, что нужно выявить. И Фрика пуст не запирается — кончен бал! Через четыре месяца наступает Год Мамонта. Это глупо, но это так. Год великих государственных свершений, если верить стойкой легенде, появившейся семнадцать лет назад. Нужно успеть до конца года сломить сопротивление Фрики. Нужно успеть.

Он снова позвонил и на этот раз велел слуге найти и привести Хока.

Через десять минут Хок вошел в кабинет.

— Хок, — сказал Фалкон, подавая ему бумагу. — Редо обращался к Великому Князю по поводу фондов на ремонт Храма Доброго Сердца. Это ответ Великого Князя. Зайдите в банкетный зал, они там теперь все пьянствуют, дайте ему подписать, и пошлите с верным человеком к Редо. Завтра выезжайте в Кникич, подготовьте обстановку. Вы знаете, как.

— А как же заговор? — напомнил Хок.

— Заговор пока что только зреет, — спокойно ответил Фалкон. — Этим негодяям нужно еще месяца три, четыре, чтобы начать действовать. Пока они только говорят, и говорят тихо. И это терпимо. Так что езжайте смело.

Хок молча поклонился и взял лист. Можно было послать кого-то другого, секретаря, например, но в банкетный зал к Великому Князю, без доклада и за подписью, мог войти только приближенный Фалкона или сам Фалкон.

Сбегая по лестнице, Хок просмотрел «ответ Великого Князя». Священнику в фондах отказывали. Хок хмыкнул.

А в банкетном зале меж тем подали второе. Победители турнира смущенно молчали, ели мало, держали глаза долу, кроме Бранта. Брант все говорил и говорил. О турнирах, и опять о турнирах, об истории турниров, о человеческой сущности в связи с турнирами, о благородном влиянии турниров на молодежь — в общем, изображал мужлана, относящегося страстно только к военным и турнирным делам, а остальные аспекты жизни не считающим достойными внимания. Он вскоре понял, что выбрал неправильную манеру поведения, но остановиться не смог. Ему казалось, что Великая Неприступница вот-вот что-нибудь такое скажет, как-нибудь посмотрит, сделает движение рукой — подаст ему какой-нибудь знак. Но нет. Она не узнавала его, и для нее он был тем, кого изображал — скучным мужланом. Бук иногда вставлял замечания. Иногда Брант почтительно спорил с Буком, и Бук благосклонно выслушивал возражения.

Восемнадцатилетняя Шила таращилась на Бранта, а Великая Вдовствующая слушала рассеянно, иногда только поглядывая на его лицо, кажущееся ей почему-то знакомым.

— А как вы относитесь к живописи? — неожиданно спросил Великий Князь Бук, кладя записку, написанную женским почерком, рядом со своей тарелкой. Он ее уже несколько раз перечел и нашел, что писавшая слишком вульгарна.

Князя ударили под столом ногой, и он едва не засмеялся. Тогда его ударили еще раз. Он повернулся и Шиле и посмотрел на нее надменно, а Шила сделала ему очень сердитое лицо.

— К живописи, господин мой? — переспросил Брант.

— Именно.

— Хорошо отношусь, — сказал Брант. — Полезная вещь, живопись. Я бы даже сказал — общественно полезная. Хорошая живопись вдохновляет, бывает, храбрых мужчин на подвиги.

Несмотря на серьезный тон, Великий Князь все же, кажется, заподозрил подвох — сказанное было слишком глупо даже для мужлана. Неприступница, вероятно, не слушала. Зато Шила посмотрела на Бранта и виновато закатила глаза — мол, она тут не при чем, это все Бук чудит, а я знаю, что живопись вам не интересна.

— Недавно, — сказал Бук, ни на кого не глядя, но обращаясь почему-то, видимо, к Шиле, — я хотел было купить картину Слоуна. Просто решил, что именно его стиль очень подходит к моей библиотеке. Сидишь, смотришь — и как-то успокаивает. Опять же на дам очень влияет, очень. Оказалось, что Слоуна нельзя сегодня купить ни за какие деньги. Все его полотна наперечет.

— Надо же как вас интересует всякое старье, — сказала Шила… господин мой. Слоун, надо же! Уж если и покупать что-нибудь, так хотя бы Бенсона или там Морера. У них хоть люди на людей похожи, дома на дома, деревья на деревья.

— Очень отдаленно, — возразил Бук. — Люди еще ничего, а с домами много неувязок. А деревья как будто из мармелада сделаны. Один лист туда, другой вверх, третий болтается непонятно на чем. Можно подумать, Морер отрывает их по отдельности, приносит в студию, и рисует.

— У вашего Слоуна вообще листьев нет, одни голые ветки.

— Зимний пейзаж.

— Глупости, он просто ничего не умел. Только и ценности, что жил двести лет назад. Ценность не художественная, а археологическая.

— Вы не правы, мой друг, — возразил Великий Князь, уже серьезно обращаясь к Шиле. — Слоун — великий художник. И что бы стоили все ваши Мореры и Бенсоны, да и Роквел, без Слоуна! Они бы просто не состоялись. У Роквела вообще ничего своего нет.

— Это просто наглость! — воскликнула Шила. — Он недавно приходил матушку рисовать. Матушка, правда Роквел талантливый?

Неприступница очнулась.

— Роквел? — переспросила она. — Конечно талантливый. Он, правда, очень льстит всем своим моделям. Я умоляла его оставить мои руки в покое, рисовать, как есть. Но он нарисовал по-своему.

— Сделал твои костлявые руки толстыми, — резюмировала Шила злорадно. — По моде.

— Роквел, безусловно, не новатор, — сказал вдруг Брант. — Он не изобрел ничего нового и не усовершенствовал старые методы. Но он и так хорош. Роквел-новатор — это было бы слишком.

Князь, княгиня и княжна уставились на него.

— Вы так считаете? — осведомился Бук.

— Нет, это просто так есть, — объяснил Брант. — К сожалению, Роквел известен именно как продолжатель Слоуна и Бенсона, то есть просто как представитель ниверийской школы. Будь он славским художником, о нем бы в Астафии никто не знал. А жаль, он заслуживает большего. У него очень интересные мазки, удлиненные, будто нарочито неправильные. Он не размазывает и не растушевывает, он как будто щеголяет своим мазком. Это не новаторство, разумеется, это просто артистический каприз, который выше любого новаторства.

Турнирные триумфаторы не знали, что и думать. Они бы смотрели на Бранта презрительно, если бы Великий Князь Бук остался равнодушен к словам стрелка-джустиста. Но Бук был явно заинтересован.

— Позвольте, — сказал он. — Это несерьезно. В Славии полно художников, которые всем известны.

— Всем известны в Славии, и известны в Ниверии только узкому кругу любителей, — парировал Брант. — И вряд ли кто-нибудь услышал бы о Ежи, к примеру, если бы он не провел лет десять в доме на Площади Жур, в двух кварталах отсюда, малюя мещанок с Левой Набережной и делая визиты к людям с деньгами и влиянием. Не будь Зодчий Гор выходцем из Астафии, он был бы просто еще один зодчий, и ему не доверили бы те грандиозные постройки, которыми он известен.

Упоминание Зодчего Гора, изгнанника, в банкетном зале княжеского дворца несло в себе, безусловно, крамольный оттенок. Но Брант пошел на этот риск, понимая, что теперь его совершенно точно здесь запомнят. А он хотел, чтобы его здесь запомнили.

— Зодчий Гор — халтурщик, — сказала Шила, имевшая права говорить все, что ей заблагорассудится.

Бук закатил глаза.

— У вас все халтурщики, сестра, — сказал он. — Интересуетесь вы только мелочами, вот что.

— Но мне же нравится Роквел.

— Мелочь ваш Роквел.

Оба посмотрели на Бранта.

— Я не думаю, что Роквел мелочь, — сказал Брант. — Кроме того, он относительно недавно начал.

— Позвольте, а откуда вы все это знаете? — спросила вдруг наглая Шила. — Я думала, у вас только турниры на уме. Вы благородного происхождения?

— Да, — сказал Брант.

— А кто ваши учителя?

— Разные были, — ответил Брант уклончиво. — Меня действительно интересует карьера Роквела. Я лет пять уже не видел ничего нового у этого художника. — Он повернулся к Неприступнице. — Прошу прощения, госпожа моя. Вы изволили сказать, что он рисует ваш портрет?

— Это я сказала, — вмешалась совершенно некстати Шила. — Рисует, и блестяще рисует.

— Это очень смело с моей стороны, но мне хотелось бы взглянуть, — сказал Брант.

— Пожалуйста, — согласился Бук. — Вот он закончит, мы вывесим портрет в бальном зале, а вы придете на бал и посмотрите.

— Прошу прощения, господин мой, но мне бы хотелось… посмотреть в неоконченном виде. Великая Княгиня так прекрасна, что даже посредственный художник вдохновился бы достаточно, чтобы создать шедевр. Но Роквел — хотелось бы взглянуть именно как и что он делает, в какой последовательности. Отдает ли должное красоте Великой Княгини. — Он повернулся к Неприступнице. — Простите меня, госпожа моя.

— Перестаньте ей льстить, — влезла опять Шила, и Бранту захотелось дать ей по уху. — Она терпеть не может, когда ей льстят, и она совершенно права.

А у них тут запросто, подумал Брант. Никакого этикета, никаких церемоний. Мне говорили, что при Зигварде было по-другому. Впрочем, это скорее всего влияние Фалкона. Фалкон сам низкого происхождения, вот и устранил этикет, чтобы всех уравнять. А может, я чего-то не понимаю.

В банкетный зал вошел слуга, почтительно приблизился к Буку и передал ему записку.

— Простите, я должен на некоторое время вас покинуть, друзья мои, — сказал Бук, прочтя записку и вставая. Шила скривилась презрительно. — До свидания. Кстати, Брант, через неделю будет бал, вы уж приходите, мне бы хотелось с вами побеседовать еще.

— Да, конечно, господин мой, — сказал Брант.

Бук поспешно вышел. Шила опять закатила глаза и виновато посмотрела. Ей явно нравился Брант.

Часы пробили пять. Как по команде, трое триумфаторов встали и низко поклонились княгине и княжне. Очевидно, это было частью традиции.

— Мы польщены… очень приятно… благодарим за честь… — забормотали они.

Брант тоже встал.

— Прошу прощения, если был слишком дерзок, — сказал он.

Неприступница промолчала, равнодушно наклонив голову, зато Шила стрельнула глазами. Брант, следуя примеру триумфаторов, низко поклонился, но задержал взгляд на Неприступнице. Когда он распрямлялся, триумфаторы уже исчезли. Он быстро, почти бегом, пересек зал, намереваясь их догнать и обругать мужланами за поспешность. Выскочив в коридор, он бросился к лестнице и налетел на какого-то человека, только что поднявшегося на этаж и погруженного на ходу в чтение какой-то бумаги. Человек потерял равновесие, качнулся назад, взмахнул рукой, оступился, и покатился по лестнице вниз.

— Ну вот, — пробормотал Брант, узнав Хока.

Докатившись до пролета, Хок встал, шипя от боли в плече, колене, и затылке. Брант посмотрел направо и налево. Во дворце были другие выходы, но они скорее всего были заперты и охраняемы. Брант шагнул вперед и начал спускаться по лестнице.

Хок стоял, прислонившись к стене и упираясь полным кровавой злобы взглядом в Бранта. Брант прошел мимо, отведя глаза, пересек пролет, повернул, и продолжил спуск.

Хок постоял некоторое время, задумчиво теребя рукоять меча, подобрал бумагу и направился вверх.