Физрук-9: назад в СССР

Глава 18

«Подонок ты, Ортодокс, — думает Философ. — Уверял, что ни одна живая душа не узнает, кто автор „Процесса“, а в этом городишке, похоже, это известно каждой собаке…»

— Не знаю, может быть вы путаете с моим братом-близнецом Минием Евграфовичем Третьяковским? — произносит он вслух. — Он писатель, а я лишь скромный публицист.

— Нет, Граф, он имеет в виду тебя, автора «Процесса», — безжалостно развеивает его сомнения Тельма.

— Да, вы знаете, поразительная доктрина! — подхватывает ее бывший муж. — Разминка для ума. Я ее рекомендую всем своим сотрудникам, чтобы учились нестандартно мыслить. И знаете ли — помогает!

— Надеюсь, вы не собираетесь знакомить меня со своими сотрудниками? — говорит Философ.

— Нет-нет, что вы! Пощажу вашу скромность!

— Густав, мы пришли сюда не ради комплиментов, — говорит Тельма. — Граф хочет узнать, что твоей лаборатории удалось выяснить насчет игрушек Мастера?

— Ах вот вы для чего здесь… — бормочет ученый. — Ну-у результаты наших исследований довольно скромны. Даже на статью в реферативном журнале данных не наберешь.

— Говори как есть.

— Все материалы, из которых они изготовлены, совершенно обыкновенные. Это древесина, различные металлы и полимерные смеси, но степень их обработки поражает воображение, разнородные материалы соединены друг с другом в буквальном смысле — на молекулярном уровне. Представьте пластмассу сросшуюся с металлом или деревом! Однако это еще не все. Некоторые так называемые игрушки работают как электронные приборы, с использованием эффекта сверхпроводимости, который проявляется без применения жидких газов. Как это все работает, сказать не могу. Современная наука не располагает такими возможностями. Хорошо было бы поговорить с Мастером, но, увы, это невозможно.

— А что вы думаете о самом Мастере? Кто он? Откуда?

— Откровенно говоря, я думал о том, чтобы положить его в нашу университетскую клинику для обследования, а потом оставить при университете, дать комнату в общежитии для аспирантов, ну и официально трудоустроить в наши мастерские.

— И что же вам помешало осуществить это намерение?

— Мы с Тельмой поехали на заброшенную электростанцию, чтобы попытаться уговорить Мастера поехать с нами, но его на месте не оказалось.

— И где же он был?

— Неизвестно. Скорее всего — спрятался, чтобы избежать нежелательного для него контакта.

— Так и прежде случалось! — подхватывает девушка. — Мастер заранее узнает о том, что к нему едет кто-то, с кем ему не хочется встречаться, и исчезает в неизвестном направлении.

— Выходит мне сегодня повезло?

— А вы были сегодня у Мастера⁈ — удивляется завлаб.

— Да. И он мне вручил вот это.

Философ вынимает из кармана светомузыкальный шар. Густав берет его в руки, рассматривает на просвет, прислушивается к музыке.

— Вот совершенно непостижимая вещь, — со вздохом произносит он. — Можно предположить, что внутри размещены призмы, которые разлагают белый свет на чистые спектральные цвета, а также резонаторы, которые вибрируют под давлением световых лучей, порождая эти странные звуки, но во-первых, не понятно, как все это размещено внутри цельного полого металлического шара, а во-вторых, сила светового давления настолько мала, что резонаторы эти должны быть невероятно тонки и чувствительны. Ручаюсь, что никакие современные технологии не способны на такое. А ведь это все сделано на примитивном токарном станке, а по большой части вручную.

— Так может этот Мастер какой-нибудь инопланетянин?

— Теоретически наука допускает существование внеземных цивилизаций, но вы же видели Мастера? Какой же он инопланетянин? Скорее всего — гениальный кустарь-одиночка. Такие во все времена встречаются.

— Понятно. Ну больше не смею беспокоить, — говорит Философ.

— Ну мы же с вами еще увидимся в дискуссионном клубе? — спрашивает завлаб.

— Да-да, конечно, — отнимая у него шар, бормочет Философ и вытаскивает из кабинета Тельму, а когда они оказываются за пределами лаборатории, говорит: — Скучный тип. Что мне его высокоученые рассуждения? Я хочу понять, что здесь у вас творится. Тем более, что это напрямую касается моей дочери.

— Ты же сам хотел узнать мнение науки, вот и узнал.

— Я не отрицаю, но теперь я хочу узнать правду, какая бы они ни была.

— Тогда дождись вечера.

— С тобой я с удовольствием дождусь хоть вечера, хоть ночи.

— О ночи разговор особый!

Граф прервал рассказ и вылил в свой бокал остаток вина. Я понял, что воспоминание о Тельме Ильвес связано для него с глубокими переживаниями. Может быть поэтому он ничего не рассказывал мне о ней и событиях без малого двадцатилетней давности? И по той же причине не хочет рассказывать от первого лица. Скрипнула дверь и в номер снова вошла Стеша. Вряд ли она караулила под дверью. Скорее всего чувствовала, когда можно войти, а когда — нет. Тем более, что в руках у нее была еще бутылка вина и кофейник со свежесваренным горячим кофе.

— Спасибо, милая! — поблагодарил ее Третьяковский, а когда девушка вышла, налил себе и мне вина, после чего начал рассказывать дальше: — Покинув университет, они отправляются в гостиницу, чтобы там пообедать. Сидят в ресторане до вечера. Потом снова садятся в «Победу». Философ не спрашивает, куда они едут. Он верит, что с такой девушкой не пропадет, хотя и может влипнуть в историю. Он думает, что Тельма опять повезет его за город, но, попетляв по улице, она подъезжает к старинному зданию. Философ вспоминает, что еще до 1940 года здесь была мужская гимназия, в которой ему приходилось бывать, теперь же обычная общеобразовательная школа.

— У нас что — встреча с учащимися? — спрашивает он.

— Конечно, — откликается девушка. — Ты же дал Соммеру согласие выступить перед ребятами и он всех оповестил, еще до того, как явился в гостиницу. Нельзя обманывать молодое поколение.

— Думаю, молодое поколение с удовольствием бы обманулось в этом случае. Охота им торчать вечером в школе, выслушивая какого-то старого болтуна.

— Они пришли слушать не старого болтуна, а Евграфа Третьяковского, автора «Процесса». И хотят задать тебе вопросы, которые их живо интересуют.

— В таком случае, педагоги постараются пресечь такие вопросы.

— Им не удастся это сделать, — уверенно произносит Тельма. — Выходи из машины и поднимайся в вестибюль. Там тебя встретят, а я подойду чуть позже.

Философ выходит на тротуар. «Победа» отъезжает. Несколько минут Философ стоит у здания гимназии — псевдоантичный портик, беленые колоны, высокие окна по фасаду. Возле входа никого. Пожав плечами, он подходит к двери, дергает за ручку. Дверь поддается — Философ робко заглядывает вовнутрь. Навстречу ему из-за гардеробной стойки, встает Игорь Болотников — мальчик-молния.

— Привет! Куда же ты тогда пропал? — спрашивает его Философ.

— Добрый вечер, товарищ Третьяковский, — откликается пацан. — Простите, я торопился. Мне нужно было домой.

— Понятно… Ты один? Остальным, значит, расхотелось… — осведомляется Философ с надеждой.

— Да нет, что вы! — отмахивается мальчик-молния. — Все давно собрались. Они в актовом зале. Просто мы подумали, что вам захочется побыть одному, собраться с мыслями.

— Вы? — удивляется Философ. — Ну ладно, я тогда поброжу здесь, подумаю… Скажи остальным пусть еще подождут немного.

— Хорошо, — кивает Игорь. — Вы только не заглядывайте в кабинет физики. Мы не смогли найти ключ и запереть дверь.

— Да я, в общем, и не собирался. Хотя в прошлом сам преподавал физику и историю…

Пацан кивает и убегает, а Философ начинает медленно обходить бывшую гимназию, из любопытства все-таки заглядывая в пустые классы. В один из них он входит, и остается на некоторое время. Обходя класс, обнаруживает на подоконнике глубоко врезанную в доску эмблему: треугольный щиток с перекрещенными ликторским пучком и факелом, и его накрывает воспоминанием. Это было незадолго до присоединения Эстонии к СССР. Последний всплеск предвоенного национализма.

Яркий солнечный день. Городская улица, украшенная трехцветными сине-черно-белыми национальными флагами. На улице немало празднично одетых прохожих, они с улыбками смотрят на юных следопытов из Deutschebaltische Pfadfinderkorps, стройной колонной вышагивающих посередине проезжей части с флагами, плакатами и портретами человека с лицом, которое тогда многим казалось значительным и прекрасным, но вскоре стало символом смерти.

Впереди колонны идет мальчишка, коротко стриженый с челочкой, зачесанной наискось, в форменной рубашке с трехцветным галстуком, и в шортах. На груди юного следопыта висит жестяная копилка с надписью «Пожертвования в Фонд Корпуса Следопытов». Рот юнца распялен в крике, правая рука вскинута над головой. Эти юные болванчики и не подозревали, что вскоре лицо с портретов и без того имеющее мало отношения к реальности и вовсе изменится, оно станет дряблым, с обвисшими брыльями, тупым выражением серых выкаченных глаз и с клыкастым брызжущим слюною ртом. Не знали и шагали под барабанную дробь, внутренне уже готовые убивать.

Взгляд Философа падает на висящий в простенке стенд с фотографиями. Большими красивыми буквами на нем выведены слова «ВЫДАЮЩИЕСЯ УЧЕНИКИ НАШЕГО КЛАССА». Над каждым именем две фотографии — ребенка и взрослого. Среди совершенно незнакомых имен Философ видит: «ПАУЛЬ ГЕНРИХОВИЧ СОММЕР. ИНСТРУКТОР ГОРКОМА КПСС». На первой фотографии уверенный в себе блондин, каким он предстал вчера в ресторане, а вот на второй — тот самый мальчишка, что шагал тогда под портретом Гитлера с копилкой на шее.

«Каким образом жизнь и циничные взрослые негодяи превращают послушных марширующих болванчиков в не рассуждающих солдафонов?» — думает Философ, выходя из класса и медленно двигаясь по коридору. Взгляд его машинально скользит по двери, на которой висит табличка «КАБИНЕТ ФИЗИКИ». Философу становится нестерпимо любопытно, почему в этот класс нельзя заглядывать? Он тянет незапертую дверь на себя, шагает внутрь и столбенеет.

Класс не пустует. В нем полно народу. В первое мгновение Философу кажется, что эти люди, что сидят за партами, внимательно слушают женщину, которая стоит возле классной доски. Да вот только она ничего не говорит, хотя рот ее раскрыт, а рука приподнята в незавершенном жесте. В классе царит гробовое молчание. Не слышно даже дыхания. Глаза присутствующих открыты, но зрачки не движутся. Так пялятся невидящим взором только мертвые. Философ это хорошо знает. Насмотрелся.

Он выходит на цыпочках из класса и бросается к выходу. Ему страшно даже заглянуть в актовый зал, не то что выступать перед детишками, каким-то образом заморозивших — иного слова он не может подобрать — целый класс взрослых. Однако на лестнице Философ останавливается. Ему становится стыдно. Он удерет, а Тельма будет искать его в актовом зале. Нет, он найдет в себе силы и войдет в эту яму со львами. Если они обрели такую власть над людьми и собою из-за выдуманного им лжеучения, то кому же еще отвечать за это?

И Философ решительно направляется к двери, на которой висит табличка «АКТОВЫЙ ЗАЛ». Большое просторное помещение битком набито ребятишками. В нем стоит обычный гвалт, который стихает, как только входит Философ, и все тот же Игорь встречает его и выводит на сцену. Философ садится за стол, покрытый красной скатертью. Позади него высится огромный портрет генерального секретаря, написанный — это видно по подписи — Юрием Головкиным. Мальчик-молния выходит на край сцены.

— Ребята с удовольствием представляю вам Евграфа Евграфовича Третьяковского, который когда-то жил в нашем городе!

Бурные аплодисменты. Переждав их, Игорь продолжает:

— Для тех, кто не в курсе, напомню некоторые факты его биографии. Товарищ Третьяковский участвовал в трех войнах, Первой Мировой, Гражданской и Великой Отечественной. Причем, на первую он пошел добровольцем, когда ему было всего шестнадцать лет. Имеет боевые награды. Сменил множество профессий. Был актером второго состава в Художественном театре, инженером на строительстве Днепрогэса, редактором газеты «Кузница и пашня», преподавателем физики и истории в школе, препаратором палеонтологической экспедиции, приемщиком утильсырья, натурщиком во ВХУТЕМАСе Я ничего не упустил, товарищ Третьяковский?

— Нет-нет, все, в общем, верно… — после секундной заминки, произносит Философ, — но к чем эти излишние подробности?

«К счастью, моя деятельность в популяции не отражена в официальном мортирологе…» — думает он.

— В таком случае прошу вас, расскажите, как вам пришла в голову идея «Процесса»?

Задав вопрос, мальчик-молния покидает сцену и садится в первом ряду, рядом с девочкой, которая кажется Философу смутно знакомой. Вдруг его осеняет догадка — это же его дочь Илга! Девочка смотрит на него внимательно и ни тени улыбки не появляется у нее на лице. Глядя на дочь, Философ понимает, что лгать и изворачиваться здесь нельзя. Особенно — если он хочет, чтобы Илга снова признала в нем отца. Да вот только как сказать правду? К своему огромному удивлению, Философ слышит, как его собственный голос произносит:

— Лет шесть назад я жил в вашем городе и так случилось, что из-за рискованного эксперимента с ЛСД, оказался в лапах кайманов. Их главарь потребовал от меня оказать ему услугу. Нет, я не должен был участвовать в совершаемых популяцией преступлениях, моя задача заключалась в том, чтобы придумать философское учение, которое бы привлекало молодежь — то есть вас — к потреблению наркотиков. Выбора у меня не было. Кайманы угрожали жизни моей дочери, поэтому я создал такое учение, постаравшись, чтобы прямого призыва к потреблению запрещенных законом веществ оно не содержало.

По залу прокатывается гул голосов. Аудитория не удивляется откровенности гостя. Напротив, она ее одобряет. Игорь Болотников поднимается со своего места и говорит, обращаясь к Философу:

— Спасибо за честный ответ, товарищ Третьяковский! Мы все считаем, что та часть вашего учения, которая содержит намек на потребление психотропных препаратов, содержит ошибку, о которой я говорил вам во время нашей первой встречи. Во всем остальном оно глубоко верно. Теперь, если позволите, мы зададим вам несколько вопросов, на которые хотим получить столь же прямые и откровенные ответы.

И мальчик-молния, повернувшись к залу, указывает пальцем на девушку, лет семнадцати, что сидит в пятом от сцены ряду. Старшеклассница поднимается и, обращаясь к Философу, задает вопрос:

— Товарищ Третьяковский, как родились образы спирали и рассекающей ее молнии?

— Спасибо за вопрос! — произносит Философ. — Видите ли, я считаю все это учение буквально высосанным из пальца. Признаться, я удивлен, что нашлось столько людей, которые относятся к нему вполне серьезно. Что же касается вашего вопроса… Наверное, вы замечали, что спираль — это универсальная форма, свойственная как живой, так и не живой природе. Перечислю первое, что приходит в голову. Спиралевидная форма Галактики, раковины моллюсков, свернутый в спираль побег папоротника, спираль ДНК. Иными словами — спираль — это процесс формирования материи. Теперь посмотрим на молнию. Молния — это мгновенный выброс энергии, кратковременный и очень мощный. Попадание молнии в живые и неживые объекты чревато их разрушением. Спираль — созидание. Молния — разрушение. Созидание и разрушение сопутствуют друг другу, без них невозможно развитие, ибо если созданное не меняется, оно становится препятствием на пути прогресса. С этого, довольно простого рассуждения, я и начал.

— Благодарю вас, товарищ Третьяковский! — говорит девушка и снова садится.

— Та-ак, — говорит Игорь. — А теперь…

— А можно я спрошу? — вдруг говорит Илга, вставая.