Фельдшер-как выжить в древней Руси

Глава 9

Глава 9

…в которой новая вода становится святыней, простуды — полигоном для великих экспериментов, а воевода случайно оказывается под одеялом вместе с кастрюлей

Первый ковш из нового колодца вытащили под присмотром половины деревни, батюшки, воеводы, трёх кур, одного кота и двух ворон, которые сидели на ближайшей берёзе и явно ждали зрелища.

Мужики стояли кругом, как на военном совете. Староста держался за ворот кафтанa, будто его вот-вот назначат ответственным за всё, что пойдёт не так. Бабы толпились с другой стороны, расталкивая друг друга локтями и прижимая к себе детей.

— Осторожно, — серьёзно сказала Милана. — Если первый ковш будет слишком мутный, я обижусь и уйду в лес. К медведям. Они, по крайней мере, не ноют, что «деды так не делали».

Степан сморщился, но верёвку крутил аккуратно. Новое срубленное кольцо колодца выглядело бодро: свежий дуб, плотная сборка, вокруг — вычищенный круг земли, чтобы ни грязи, ни навоза, ни лягушки.

Вёдра коснулись воды с мягким всплеском. Все разом дёрнулись, будто ожидали, что оттуда вылезет нечисть и заявит права собственности.

— Тяни, — спокойно велел Добрыня.

Ковш подняли. Вода в нём была прозрачной — настолько, насколько могла быть в деревне XVII века: светлая, прохладная, без зелёных нитей и плавающей щепы. В ней отражалось небо, кусочек крыши и, если приглядеться, чрезвычайно подозрительное лицо Миланы.

— Вот, — удовлетворённо сказала она. — Бог не обидел. Дальше — дело рук человеческих и одного очень занудного фельдшера.

— Кто это? — шепнула Пелагея соседке.

— Это твоя маменька, — вздохнула Домна. — Сама про себя говорит.

Батюшка откашлялся, перекрестил новый колодец:

— Благослови, Господи, водицу сию, дабы служила она людям во здравие, а не во грех. И дабы не бросали в неё ни тряпий, ни… — он запнулся, идущий по кругу смешок подсказал, что все поняли, — ни того, что в лесу оставляют.

— Аминь, — громко сказала Милана. — Особенно последнему.

— Мы что, теперь к старому колодцу вообще не ходим? — нерешительно спросил кто-то из мужиков.

— Ходить можно, — милостиво ответила Милана. — Смотреть — тоже. Плакать рядом — сколько влезет. Но пить оттуда буду разве что вас самих, если снова туда полезете.

Мужики заулыбались, но староста всё равно спросил, как положено:

— Ну, воевода? Скажешь слово?

Добрыня помолчал. Посмотрел сначала на воду, потом на людей, потом — на Милану. Она стояла, сложив руки, как женщина, которая без колебаний ляжет поперёк бревна, если кто-то попытается мыть в новом колодце сапоги.

— Скажу, — медленно произнёс он. — Коли уж вы выкопали эту яму и налили туда чистой воды, будете теперь пить отсюда. Старый колодец отныне — запасной. А кто тряпку тут выполоскать посмеет — того лично заставлю неделю лошадей поить. Из ведра. Без ковша.

— Да ладно чего, воевода, — пробормотал Семён. — Не так страшно…

— Из ведра, — повторил Добрыня, прищурясь. — В котором до того ты сам ноги мыл.

Семён задохнулся:

— Вот это… да! Понял. Не буду!

Новая вода вошла в деревенский обиход удивительно быстро. Сначала осторожно: бабы приходили с двумя вёдрами — одно к старому, одно к новому, «чтоб не забыть вкус предков». Но через пару дней стали посматривать на мутную жижу у старого сруба с подозрением: то ли привыкли к светлой, то ли шёпоты про «невидимых гадов» сделали своё дело.

— Баарыня, — шептала Улита, — а правда… в старом колодце черти воду портят?

— Черти — это вы, когда туда тряпки полощете, — отрезала Милана. — А вода просто мстит.

Жизнь продолжалась. Вода — водой, а сопли сами себя не высморкают.

Первыми простудились дети.

Оно и неудивительно: бегают босиком по холодной земле, воду новой радости ради пробуют прямо из ведра, потом лезут в тень. Вечером приходят к матерям с красными носами, горячими ушками и глазёнками, в которых написано: «нам плохо, но если нас будут лечить вкусным мёдом, мы согласны».

В избу знахарок влетела женщина с двойней на руках — два одинаковых курносых лица, синхронно сопящих.

— Баарыня, матушка, выручай! — заголосила она. — Оба горят, оба чихают, ночами скрипят, как телега! Я уж им и грудь смолой тёрла, и лук на печь клала, и под образа ставила — не берёт ничто!

Милана, которая как раз объясняла Акулине, почему мазь для геморроя не надо хранить рядом с мазью от мозолей («один промах — и у человека новая вера в чудеса»), обернулась на крик:

— Так, спокойно. Им не сто лет, чтобы от простуды умирать. Посмотрим.

Она по очереди приложила ладонь к лбам мальцов. Жар — не жуткий, но устойчивый. Носы заложены, горло, скорее всего, красное, глаза слезятся. Классика жанра.

— Как зовут? — спросила, уже на автомате.

— Севастьян и Прокопий, — гордо отрапортовала мать.

— Прекрасно, — кивнула Милана. — Будем лечить святим способом. В смысле по-научному, но со святыми именами.

— Что ж с ними делать? — вздохнула та.

— По пунктам, — загнула пальцы Милана. — Первое: питьё. Отвар липы, мёд, малина. Если малины нет — шиповник. Тёплое, не кипяток. Второе: ноги в горячую воду. С солью. Третье: грудь, спина, ступни — натереть гусиным жиром, если есть, если нет — барсучьим, если и его нет — топлёным. Можно с горчицей. Четвёртое: в избе — не душегубку устраивать, чтобы потели как в адской печи, а воздух менять. Окно чуть приоткрыть. Рвануться, конечно, не умрут.

— Окно… зимой… — ужаснулась мать.

— Окно не настежь, а чуть, — терпеливо пояснила Милана. — И главное: никаких свежих булок с холодным молоком. Иначе я тебя накажу. Сначала вас двух лечить буду, потом их.

— А заговоры? — робко спросила Улита, которая стояла сзади, держа в руках пучок сушёного зверобоя.

— Заговоры… — Милана задумчиво посмотрела на мальчишек. Те кашлянули в унисон. — Заговоры можно. Только не вместо малины, а вместе. Ты им пока шепчи, что злые духи убежали, а я займусь злой слизью.

— Злой… чем? — переспросила Акулина.

— Соплями, Акулина, — вздохнула Милана. — Они тоже иногда, как духи, — не видно, откуда нападут, но результат налицо.

Через пару часов в избе стоял такой запах, что любое лекарство XVIII–XXI веков позавидовало бы плотности лечебного эффекта: липа, малина, мёд, лук, чеснок, смола, хвойный отвар, чуть-чуть горчицы. Дети сидели, укутанные, как маленькие варёные вареники, и хлюпали отвар из деревянных кружек, делая героический вид.

— Мамка, — тихо спросила Пелагея у Миланы, — а почему им можно мёд, а мне нет?

— Тебе тоже можно, — великодушно сказала Милана. — Но сначала поможешь Акулине растолочь шиповник. Лекарям сладко не бывает. Это закон.

Пелагея вздохнула, но пошла толочь. Щёки румяные, глаза блестят. Она уже знала: если мама говорит «закон», спорить бесполезно.

За ближайшие дни к простуженным детям добавились простуженные взрослые. Кто-то чесал горло, кто-то кашлял, как сломанная кузнечная меха, кто-то лишь нытьём пытался выпросить отвар, чтобы ночью «спалось как у купца».

— Баарыня, — приходил старый кузнец, у которого кашель был давно, злобный, как клоп под подушкой, — может, и мне твоего зелья?

— Тебе, дед, — вздохнула Милана, — не только зелье нужно. Тебе нужна новая печь, которая не чадит, и баня, и чтоб ты табаку меньше дымил. Но начнём с малого. Дышать умеешь?

— С годами забыл, — честно признался тот.

— Сейчас вспомним, — кивнула она.

— Мы будем… дышать над кастрюлёй, — объявила Милана, торжественно поставив на стол широкую глиняную миску с кипящей водой, в которую кинула хвойные веточки и щепотку соды. Соды не было — был зольный щёлок, но для неё это была почти детская игра.

— Чего делать⁈ — возопил кузнец. — Ты что, ведьма⁈

— Самая добропорядочная, — уверила его. — Накрываюсь полотенцем, дышу паром. Ты — рядом. Вместе. Если я переживу, и ты переживёшь.

— А если я умру? — хрипло уточнил старик.

— Тогда напишем на могиле: «Бог забрал, не дыши над кастрюлей», — безжалостно отрезала она. — Давай, дед. Рот приоткрыл — носом вдох, ртом выдох. Не перепутай, а то будет сквозняк.

Картина: крупная, тяжёлая вдова воеводы и высохший, как старая осина, кузнец сидят бок о бок, накрывшись холстиной, и сопят над миской, как два заговорённых самовара. Из-под полотна понятно только одно: мир больше никогда не будет прежним.

— Мне кажется, я сейчас сварюсь, — хрипел кузнец.

— Это уходит твоя лень, — спокойно говорила Милана. — Дыши. Вон как бронхи шуршат. Открываются.

За дверью толпились зрители. Пелагея стояла на цыпочках.

— Мамка… сама… под полотном… — шептала она с благоговением. — Вот это да.

— Воевода! — пискнула Акулина, дёрнув её за рукав. — Смотрите! Вон!

У крыльца стоял Добрыня. Оперевшись плечом о столб, он молча наблюдал за тем, как его вдовствующая «коллега по командованию» парит над миской деревенского кузнеца.

— Вы что делаете? — наконец не выдержал он.

Милана откинула полотнище, взъерошенная, красная, глаза блестят, как у человека, который изобрёл новый способ самоуничтожения.

— Вдыхаем здравый смысл, — весело сказала она. — И вы сейчас тоже будете.

— Я? — он недоверчиво дёрнул бровью. — Я здоров.

В этот момент судьба решила вмешаться. Добрыня кашлянул. Раз. Второй. Третий. Глухо, глубоко — как человек, который последние ночи проводит на сквозняке, ходит по сырой земле и мало думает о шарфах.

— Ага, — сказала Милана. — Звук знакомый. «Я здоров, просто у меня лёгкие ржавеют».

Он нахмурился:

— Побочный кашель.

— Побочная глупость, — поправила она. — Снимайте плащ. Сейчас будем делать из воеводы человека.

— Я не стану сидеть под тряпкой! — возмутился он.

— Тогда будете сидеть под землёй, — невозмутимо заявила она. — Выбирайте. Я вас уважаю, воевода, но бронхи у вас спрашивать не будут, насколько вы суровы. Им всё равно. Им нужна теплая вода и травы.

Кузнец, отошедший от паровой атаки, неожиданно поддержал:

— Воевода… она дело делает. Я прям чувствую, что внутри… — он закашлялся, но уже легче, — как будто кто печь раскочегарил как надо.

Толпа зашепталась:

— Ну, воевода…

— Нехорошо, если люди дышат, а он нет…

Взгляд Добрыни стал таким, что некоторые шептуны поспешили перейти в разряд зрителей-немых. Но против логики, подкреплённой кашлем, спорить трудно.

— Ладно, — процедил он. — Один раз.

— Два, — поправила Милана. — Иначе не подействует.

— Ты… — начал он.

— Вы, — автоматически поправила она. — Но «ты» тоже сойдёт. Под полотенцем мы все равны.

Через пять минут во дворе был аншлаг.

Воевода Добрыня, гроза уездов, сидел над миской с хвойным отваром, накрывшись холстиной, и дышал, как учили. Рядом с ним — всё та же тряпка, под которой недавно сопел кузнец. Милана стояла рядом, время от времени приподнимая край ткани:

— Вдох — носом, воевода. Нет, вы сейчас просто шипите, как испорченная меха. Нужно глубже. Во-от так.

— Я сейчас не бронхи, я тебя чем-нибудь выверну, — сипло угрожал он, но слушался.

— Выражайтесь литературно, — сладко улыбалась она. — Тут дети.

Смех стелился по двору. В нём не было злости. Скорее — облегчение: если уж сам воевода дышит над кастрюлей, то и деревне можно не стесняться.

После процедуры он вылез из-под полотнища такой, будто его обвесили ведром воды и прихлопнули подушкой. Лицо красное, волосы прилипли ко лбу, глаза блестят.

— Как? — холодно спросила Милана.

— Как после хорошей бани, — честно признался он. — Только ещё не бил никого.

— Подождём, — успокоила она. — Начнёте — уж точно не меня. Я ваш лечащий врач. На меня ругаться можно только в пределах приличия.

Простуды, как водится, не закончились на двух мальчишках и одном воеводе. Чем больше людей узнавали, что можно не умирать от «обычного кашля», тем больше приходили.

Милана превратила знахарскую избу в подобие амбулатории.

У дверей — лавка, на которой сидели «ожидающие приёма»: старуха с вечно больной поясницей, подросток с ссадиной, молодуха с глухим кашлем, дворовый парень, который просто пришёл посмотреть и был пойман за руку («если пришёл, значит, не занят. Если не занят — будет помогать»).

— Акулина, — распоряжалась Милана, — ты записываешь, кто за чем пришёл. Не для княжеской казны, не переживай. Для моей головы. Чтобы я не перепутала, кому мёд, а кому луковицу в известное место.

— В какое? — заинтересовалась Пелагея.

— В рот, Пелагея. Сначала всегда в рот, — отрезала она.

На стене появилась дощечка «от зимних хворей»:

«Липа. Малина. Мёд. Горячие ноги. Тёплая грудь. Воздух. Не бояться сквозняков — бояться грязи».

— Баарыня, — с сомнением протянула Авдотья, — а правда… окно открывать не вредно?

— Вредно душегубку устраивать, — мрачно сказала Милана. — Когда в избе хоть топор вешай. Люди и без хворей потом задыхаются. Я вам говорю: воздух — это не враг. Враг — грязь и глупость. Запишите себе где-нибудь, раз уж досок не хватает.

Домна шептала Пелагее:

— Видишь, видишь, твоя матушка… она как буря. У нас раньше никакого ветру в избе не было, а теперь — сама сквозняк.

Однажды в «амбулаторию» явилась бабка, крепкая, как старый корень, с воспалённым горлом и огненным характером.

— Баарыня! — пророкотала она. — Лечи! Я уже всё перепробовала: и спиртом полоскаю, и горячим пивом, и малиной. Батюшка говорит — это мне за грехи. А я не против искупить, но не так же, чтоб говорить не могла!

— А вам кому говорить-то надо? — прищурилась Милана.

— Как кому? — бабка возмутилась. — Деревне! Если я замолчу, кто новости-то будет носить⁈

— Срочный случай, — серьёзно сказала Милана. — Если слуховая система деревни отключится, вся наша профилактика к чёрту. Садитесь.

Она дала старухе полоскание солью и тёплой водой, отвар шалфея, велела помолчать хотя бы день.

— Я?.. Помолчать?.. — бабка явно сочла это хуже хлистов.

— Да, — кивнула Милана. — Лечебная тишина. Если выдержите сутки — плюс к здоровью. Если нет — я вас лично завяжу полотенцем.

— Ведьма, — уважительно пробурчала старуха. — Но лечит!

Среди всего этого хаоса, паров, отваров, соплей и смеха, Милана вдруг поймала себя на том, что… счастлива.

Абсурдно, дико, неправильно, но счастлива.

Никто не гонит её на третью ночную смену. Не орёт в спину, что «это ж вы нам неправильно лекарство вкололи». Не требует отчёты в трёх экземплярах. Вместо этого — очередь из живых, очень живых людей, которые смотрят на неё с надеждой и верой.

И каждый день — маленькая победа: кто-то не умер, кто-то перестал кашлять, кто-то впервые в жизни вымыл руки до локтей.

— Ты улыбаешься, — заметила как-то вечером Пелагея, когда они вместе вешали над печью новые связки мяты, душицы и шалфея.

— Мне показалось, — отшутилась Милана.

— Нет, — упрямо сказала девочка. — Ты такая… будто тебе хорошо. Ты раньше… когда была грозой… — она замялась, подбирая слова, — ты не такая была.

— Раньше я сама была больна, — тихо призналась Милана. — Злая, усталая. А сейчас… меня лечите вы. Мылом, смехом и тем, что верите в меня.

Пелагея обняла её за талию:

— Я Бога просила, чтобы ты мягче стала. Он, наверное, сначала не понял как, а потом… вот так сделал.

— Вот так, — хмыкнула Милана. — Через кастрюлю и нужник. У Бога чувство юмора на высоте.

К исходу седмицы осенние простуды стали… управляемыми. Люди уже знали, что, если горло болит — не надо сразу бежать к кладбищу за родственниками, можно сначала дойти до знахарской избы.

Именно в этот момент, когда всё вроде бы шло по её плану, судьба, как обычно, решила добавить остроты.

Первым это заметил Степан.

— Воевода, — сказал он однажды вечером, когда они с Добрыней сидели у ворот, — из города гонец.

— С чем? — коротко спросил воевода.

— С грамотой. От приказной избы, — Степан понизил голос. — Печать тяжелая. Похоже, сверху что-то пронюхали.

Добрыня взял свернутый в трубку пергамент, повертел в руках, ощутил вес воска.

— Кто привёз?

— Парень из приказных, — ответил Степан. — Молчит, как карп. Сказал только: «срочно воеводе в руки». А бабки уже шепчутся, что это из-за нашей ведьмы мыльной.

Добрыня нахмурился ещё сильнее.

«Из города… — подумал он. — Быстро зашевелились».

Он не стал раскрывать грамоту при Степане. Подождал, пока стемнеет окончательно, пока сядет в своей горнице, пока стража займёт места у ворот. Только тогда вскрыл печать.

Глаза пробежали по строчкам, написанным ровной, сухой рукой приказного дьяка.

«…дошли до нас речи, что в вашем уезде заведена баба, зовущая себя лекаркой, мыло варящая и людей в баню загоняющая, и мужиков, и баб. И что от дел её пошли новые обычаи, опасные для порядка и веры…»

Добрыня сжал зубы.

Дальше было хуже.

«…Повелевается тебе, воевода, разузнать, не есть ли в том ведовство или ересь, и не заводятся ли секты иные под видом чистоты. А ежели сыщется правда, ведомость немедля прислать…»

Он положил грамоту на стол, очень аккуратно. Потом ещё раз прочитал последнюю фразу.

«…а бабу ту, если найдётся за ней худое, связать, ко граду доставить для сыску».

За стеной кто-то кашлянул. Наверное, Семён. Где-то на дворе завизжала свинья. В дальнем углу зашуршала мышь. Мир вокруг остался тем же, но что-то в воздухе сдвинулось.

«Вот и приехали, — мрачно подумал он. — Мыло, баня, новый колодец… Всё хорошо, пока тихо. Но в приказных сидят люди, которые боятся не грязи, а любого отличия».

Мысленно он увидел Милану. Как она стоит у колодца, распахнув руки, ругается, смеётся, заставляет его дружинных мыть ладони, парит его самого над кастрюлей, отчитывает старосту примерно тем же тоном, что он — своих воинов.

— Баба… — тихо сказал он в пустоту. — Ты мне тут людей из ямы вытаскиваешь, а сверху тебя уже в другой яме видят.

Он поднялся, взял грамоту, сунул за пазуху.

Утром надо будет говорить. С ней. С батюшкой. Со старостой. Решать, как отвечать приказной избе.

Пока же он вышел во двор.

Ночь была свежей, звёзды — как крупная соль, рассыпанная по чёрному хлебу неба. У колодца кто-то стоял. Он невольно напрягся, сунул руку к ножу.

Но то была Милана.

Она набирала воду. Одна. Без свидетелей. Наклонилась, зачерпнула, посмотрела на отражение.

— Ну что, чудо санитарное, — услышал он её тихий шёпот, — дореволюцию устроила? А дальше что? Тебя же когда-нибудь за это по шапке хлопнут. Не в первый раз.

Он шагнул ближе.

— Не спишь, — констатировал.

— Я же дежурная, воевода, — усмехнулась она. — Фельдшер никогда не спит, он лишь иногда теряет сознание от усталости.

— От усталости, — сухо повторил он. — Не от страха?

— Страх — роскошь, — отмахнулась она. — Пока мне нужно думать, как не дать твоим людям умереть, бояться некогда.

Он посмотрел на неё долго и тяжело. Потом вдруг сказал:

— Из города грамота пришла.

— С чем? — быстро спросила она.

— С вопросом, — ответил он. — Не ведьма ли ты.

Она замерла. На секунду всего. Потом хмыкнула:

— Ну, по сравнению с теми, кто там сидит, я наверняка ведьма. Я хотя бы моюсь.

— Это уже повод, — мрачно заметил он. — Они боятся нового хуже морового поветрия.

— А я боюсь старого хуже дифтерии, — парировала она. — Ну что, воевода, будем считать, что у нас общий диагноз: «страх реформ».

Он не улыбнулся.

— Они велели… разузнать, — честно сказал он. — И, если… — он сжал кулак, — если найдётся «худое», тебя связать и отправить.

— Приказчики всегда были люди с богатой фантазией, — пожала плечами она. — А ты?

— А я, — сказал он медленно, — пока вижу, что от твоего мыла и бань люди живут. А от их бумаг — только портят глаза.

Милана дёрнула уголком губ:

— Значит, у нас с тобой временный союз. Ты — воюешь с соседями, я — с грязью. А вместе — будем отбиваться от бумажных врагов.

— Ты слишком легко к этому относишься, — нахмурился он. — Там, в городе, за меньшие вещи на костёр отправляли.

— Я слишком много трупов видела, — устало ответила она. — Меня трудно напугать обещанием ещё одного. Но, если честно… — она посмотрела ему прямо в глаза, — я не очень хочу, чтобы Пелагея снова осталась одна. Так что давай попробуем эту историю разрулить.

— Разрулить? — переспросил он.

— Ну… вывернуться, — перевела. — Ты мне — силу и имя. Я тебе — живых людей. Посмотрим, чья магия сильнее: моя с кастрюлей или их с печатью.

Он помолчал.

— Завтра, — сказал наконец, — я соберу старосту, батюшку, знахарок. Будем решать, что в ответ писать. А ты… — он чуть прищурился, — ты постарайся не устраивать новых революций. Хотя бы день.

— Один день без реформ? — притворно ужаснулась она. — Ладно. Попробую. Но ничего не обещаю.

Он хмыкнул. На этот раз — по-настоящему.

— Поспи, санитарный ураган, — буркнул он. — Завтра тебе предстоит сражаться уже не только с соплями.

Когда он ушёл, Милана ещё немного постояла у колодца. Вода в ведре отражала её лицо и звёзды. Лицо — усталое, не юное, местами помятое, но живое. Звёзды — далёкие, равнодушные.

— Ну что, Вселенная, — тихо сказала она. — Ты, конечно, молодец: отправить фельдшера в XVII век и дать ему в руки мыло. Но, может, ещё и немного удачи добавишь? Чтобы меня тут не сожгли, а то твоя шутка станет слишком мрачной.

Вода, разумеется, ничего не ответила. Зато из избы донеслось сонное сопение Пелагеи.

И этого было достаточно, чтобы Милана, вздохнув, пошла спать — зная, что утро принесёт новую войну. На этот раз — с теми, кто не любит перемен.

А простуды, мыло и колодец были только репетицией перед настоящим боем.