Фельдшер-как выжить в древней Руси

Глава 3

ГЛАВА 3

Милана проснулась раньше солнца. Не потому, что привыкла к петухам — в её прошлом мире петухи существовали разве что на картинках у фермеров-блогеров, — а потому, что Пелагея сопела у неё под боком, прижимаясь, словно боялась, что мать снова исчезнет туда, откуда вернулась. И от этого сопения у Миланы то сводило сердце, то начиналась паника: а если я снова что-нибудь перепутаю?

Но утро не собиралось ждать её страхов. За окном глухо мычали коровы, где-то гремела деревянная ступа, и запах дымка пробирался в горницу: деревня уже жила.

— Пелагея, родная, — Милана осторожно коснулась её плеча. — Встаём. Сегодня у нас великий день чистоты. Баню разогреть, бельё высушить, дом убрать… короче, мама сошла с ума.

Девочка сонно моргнула, но уголки губ дрогнули.

— Опять ты смешная… бывало ты так не смеялась.

Вот и ещё один гвоздь в гроб прежней хозяйки этого тела, подумала Милана. Та была грозой всей округи, а тут — женщина, способная расплакаться из-за грязных полов и отсутствия мыла.

Милана накинула платок, стараясь скрыть последствия вчерашнего контакта со склянкой знахарок. Зелёный. Лицо — зелёное. Волосы — зелёные. Прекрасно. Я — лягушка-царевна, только поцелуй меня кто-нибудь, и я превращусь в нормальную женщину. Хотя лучше не надо.

Баня уже дымилась, камни потрескивали. Женщины собрались кучкой — настороженные, шепчущиеся: барыня вдруг решила всех мыть. До этого их гоняли в речку, где, по уверениям местных, вода «сама всё лечит», а по уверениям Миланы — «сама всё заражает».

— Матушки, — Милана подняла руки, будто прося мира, — я не кусаюсь. Сначала — дети, потом — вы. Мытьём никого не убьём, наоборот, живыми оставим.

Какая-то старуха, кутающая внука в холстину, буркнула:

— Речка от дедов была, и все живы…

— Деды — да, — вздохнула Милана. — А вы посмотрите на туберкулёз дальше по деревне. Хотите так же? Нет? Тогда идём. Я добрая, но у меня есть ковш, а ковш — аргумент.

Смех прошёл по толпе. Напряжение спало.

Пелагея таскала вёдра, стараясь не отставать. Акулина же стояла у двери, смотрела так, будто Милана сейчас создаст чудо и превратит баню в храм.

— Акулина, будешь правой рукой, — бросила Милана. — Запоминай. Нам ещё мир спасать, хотя бы местный.

Та покраснела и закивала так усердно, что выбилась прядь волос.

Женщины входили, дети визжали, пар поднимался к потолку — и деревня словно начинала дышать по-новому.

После бани Милана пошла к отдельной избёнке, куда прежняя хозяйка никого не пускала. На полках — склянки, мешочки, коренья, грибы, травы, что-то похожее на человеческие зубы (очевидно, лучше не спрашивать).

Пелагея замялась у двери.

— Мам… ты опять что-то взорвёшь?

— Нет, — Милана вдохнула. — Сегодня я умная. Я просто найду мёд, травы, укроп, лук… сделаем людям лекарство. И, если Боги милостивы, я больше не стану зелёной.

Акулина просочилась за ними как тень.

— Барыня… вы будто знаете, что к чему… вы так уверенно берёте всё…

— Ага, — фыркнула Милана. — Училась много лет. Правда, тогда не было урока «как не перепутать мазь для геморроя с мазью для волос». Жизнь — боль, Акулина. Иногда буквально.

Под вечер, когда двор выскоблили, бельё свисало на верёвках, а баня остывала, к усадьбе пришла женщина. Слезы по лицу, руки трясутся.

— Милостивая барыня… сын… дружинный… вернулся… всего трясёт, жара такая, что подойти страшно…

Милана резко посерьёзнела.

— Грудь хрипит? Голова болит? Раны есть?

— Есть… бок порублен… очи мутны…

Сепсис? Лихорадка? Инфекция в ране. Чёрт. У меня аспирина нет. Пенициллина нет. Но есть мёд, лук, уксус слабый, травы… и Бог надежды.

— Так, слушай внимательно, — Милана говорила чётко, как на вызове скорой. — Меняешь тряпки холодные каждые полчаса, напоишь его водой с малиной, натрёшь грудь и спину тёплым луком с мёдом. Утром я приду. Никому не давай лезть с грязными руками к ране.

Женщина поклонилась так низко, что Милана едва удержалась, чтобы не поднять её за плечи.

Пелагея тихо спросила:

— Мама… а он поправится?

— Мы сделаем всё, что можем, — ответила Милана. — Остальное не в наших руках. Но шанс есть. И это главное.

Когда они возвращались в дом, Акулина вдруг сказала:

— Барыня… вы странная… но со странностью вашей люди жить хотят. Может, это и есть чудо?

Милана усмехнулась.

— Нет, Акулина. Это называется гигиена и медицина. Но чудо — тоже подойдёт.

Пелагея взяла её за руку. Маленькие пальцы — тёплые, доверчивые.

И впервые с попадания Милана подумала:

Может, здесь можно жить. Может, у меня правда есть шанс всё исправить. Себя. Их. Этот маленький мир.

Ночь в новой жизни наступила не резко, а мягко, шагами по половицам, будто кто-то осторожно закрывал шторы на небе. В избе пахло сушёными травами, дымком от печи и свежим льном. Милана — бывшая Людмила — лежала на широкой деревянной постели, где матрас был набит не синтетикой, а сухими травами. Кто-то заботливо переложил под настил веточки лаванды: аромат тянулся тёплой, сухой нотой, успокаивал, почти убаюкивал.

Пелагея уже сопела рядом, уткнувшись носом в материнское плечо. Девочка так устала за день удивляться новой маме — румяной, шумной, чумовой, — что заснула, не дослушав сказку. А Милана рассказывала о Золушке — и удивлялась, что голос её дрожал. Что в горле комок. Что в этой сказке слишком много о ней самой: о службе, забегах, бессонницах, грязи, чужой крови и о вечном «держитесь, сейчас мы вам помогём». Она не успела ни нарядов, ни бала, ни принца. А тут — бах, и куда-то вывалилась, прямо из скорой помощи в русскую деревню XVII века, где мулов заменяют мужики, а понятие «стерильность» звучит как колдовство.

— И вот, — шептала она уже еле слышно, — туфелька остаётся, и принц носится по всему королевству, ищет свою девицу… а Золушка просто хочет нормально поесть, поспать и чтобы никто не умирал у неё на руках, слышишь, Пелагеечка?..

Девочка сонно шевельнулась, обняла её крепче, будто всю жизнь так делала.

Милана замолкла. Лежала, слушала ночные шорохи и впервые за сутки позволила себе почувствовать страх. Да, она смеялась, сыпала шутками, устраивала банный переворот, заставила народ отмываться и стирать бельё, почти организовала санитарный переворот. Но внутри — там, где пульсирует настоящая, непоказная правда, — там было жутко.

Она потерла лицо ладонью. Прыщи на коже болезненно откликнулись. Воеводская вдова, гроза всех вокруг, а внутри — медик из XXI века, которая знает слово «сепсис» и понимает, что мужчина с раной и жаром может не дожить до утра, если не вмешаться.

«Так. План. Дышим, не паникуем. Завтра — поход к больному. Не забыть спиртовую настойку. Если тут нет спирта, проще всего взять самогон. И кипячёную воду. Лук, мёд… малина сушёная наверняка есть. Прополис? Если б пчельник был, ух… надо выяснить.»

Мысли текли ниткой, уверенной, рабочей, настоящей. Она снова чувствовала себя собой.

«Первая задача — чистота. Если я ничего больше не смогу изменить, то хотя бы люди перестанут умирать от грязи. Плесень, ножи, руки… Мытьё, кипячение. Объяснять по сто раз. Да, буду ведьмой. Да, будут шептаться. Но пускай живут.»

Она осторожно подвинулась, чтобы не разбудить дочь. Пелагея приоткрыла глаза, улыбнулась во сне, пробормотала:

— Ты смешная стала, маменька… будто светлая.

У Миланы защипало глаза. Она прижала девочку ближе, тихо, неслышно, почти беззвучно пообещав:

— Я тебе жизнь вытащу, Пелагея. И себе тоже.

Сон ещё не шёл, а мысли не отпускали. В голове вертелась Акулина — молодая знахарка, которая смотрела на неё сегодня так, будто не знала, креститься ей или учиться. С ней нужно поговорить. Она может стать руками, глазами, памятью — тем, чего нет у Миланы в новом мире. Девчонка цепкая. Чует науку.

Если её научить основам… как бинты кипятить, как настои делать, как дезинфекцию проводить, как различать жар воспаления и жар лихорадки… может, тогда эта деревня станет не рассадником погибших, а местом, где можно доживать старость, не крича от боли в гниющих ранах.

Зелёная краска на волосах слегка зудела. Милана фыркнула сквозь тёмный смешок:

— Принцесса-лягушка, мать вашу. Вот бы сейчас хоть шампунь, не говоря о хлоргексидине…

Она представила, как выглядела днём: огуречный оттенок кожи, перепуганные глаза, дочка, которая, кажется, впервые смеялась от души. Людмила — фельдшер из скорой помощи — всегда спасала людей. Милана — вдова-воеводша — должна учиться спасать их здесь. Иначе всё это не имеет смысла.

«Значит так. Завтра: Акулина, проверка трав, кипячение воды, самогон для дезинфекции. Повязки — лён, чистый. Мыло — найти, сварить, чёрт побери. Зола. Щёлок. Да, можно. И ещё: спросить про баню. Надо строить общую. А не как тут: кто куда… здорово, конечно, что мышцы подтянутся, но кишечные инфекции никто не отменял.»

За окном ухнула сова. Где-то вдалеке выла собака. Тишина не была мёртвой — она была живая, деревенская, сытая, ночная. Милана вдыхала её, как лекарство. Потому что впервые за долгое-долгое время никто не умирал у неё на руках. И это уже стоило любого попадания.

Она закрыла глаза. Перед сном, машинально, будто проводя внутренний осмотр после смены, прошептала:

— Дыхание ровное, сознание ясное, перспективы… пугающе хорошие. Людмила или Милана, выберись. У тебя дочь, и у тебя новая жизнь. И если ты уж попала в эту сказку — сделай её такой, чтобы никто не считал её проклятием.

Пелагея вздохнула, прижалась крепче. И Милана, внезапно, впервые за весь день, позволила себе уснуть не от усталости, а от того, что верила: завтра будет шанс. И это — гораздо больше, чем ей оставалось там, за миг до аварии.

«Чистота — мать здоровья, а баня — начало всех реформ»

Утро началось с того, что Милана, проснувшись, поняла две вещи.

Во-первых: постель больше не пахнет пылью, старым пером и чем-то смутно похожим на давно забытый носок из студенческой общаги. Теперь от неё тянуло лавандой, сухими травами и теплом. Она сама вчера, уставшая и счастливая, как ребёнок после цирка, нашла подпол, набила холщовые мешочки душицей, зверобоем и мятой, и переложила постель. Даже Пелагея спала, уткнувшись в плечо, словно в первый раз за много месяцев чувствовала себя спокойно.

Во-вторых: она — пахнет не лавандой.

Она пахнет… скажем так, как будто умерла, воскресла и решила больше никогда не мыться.

Милана зарылась лицом в подушку и простонала:

— Господи, я в Средневековье. С антисептиками проблема, с душем — беда, с дезодорантом — молчу. Да я же теперь официальный спонсор развития биологического оружия…

Пелагея шевельнулась, не открывая глаз:

— Матушка… вы опять странно говорите…

— Привыкай, Пелагеюшка, — вздохнула Милана. — У мамы… профессиональная деформация.

После утреннего хлеба, парного молока и мыслей о том, что кофе она теперь увидит только во сне, Милана велела собираться. Сегодня — великий день: генеральная мойка женщин и детей.

Впервые в жизни этой деревни.

— Все в баню. Добровольно. Или я сама приведу, — спокойно сказала Милана, надевая чистый, вчера выстиранный сарафан.

Служанки и дворовые переглянулись. До них доходило страшное: барыня не шутит.

Баня топилась с рассвета, пахла смолой, влажным деревом и травами, которые Милана сама закинула в чан с кипятком. Пелагея вертелась рядом, помогала подносить вёдра, и поглядывала на мать очень внимательно — как будто пыталась понять новую, другую маму, что вернулась к ней из небытия.

Когда вошла первая женщина — толстые руки, усталые глаза — Милана улыбнулась ей, показывая:

— Мыться — не грех. Грех — болеть да деток заражать.

Женщина перекрестилась. Вторая — тоже. Третья — прыснула смехом:

— Ай, барыня, слыхано ли! Чтоб всё село в бане! Да ещё и с травами! Что завтра будет? Чудо?

— Завтра будет перестройка канализации, — мило ответила Милана. — Я хочу туалет в конкретном месте, а не в каждом кусте. Иначе грибы у нас так и не пойдут.

— Какие грибы? — ужаснулась бабка.

— Съедобные. А не те, что рождаются от запаха ваших… трудов, — отрезала она.

Первые полчаса в бане стояла робкая тишина. Потом — смех, потому что кто-то мыло впервые увидел, кто-то визжал, что щиплет глаза, а одна бабка, глядя на чистую воду, сказала:

— Так вот какая она, водица-то! Я уж позабыла!

Милана мыла сама: у кого-то волосы, у кого-то спину, проверяла родинки, слушала дыхание, заставляла кашляющих пить горячую воду с мёдом.

— Матушка Милана, — робко спросила Акулина, подавая полотенце, — так оно правда — отваром полоскать горло помогает?

— Акулина, — Милана посмотрела на неё с неожиданной нежностью, — если я буду делать из тебя помощницу, ты однажды станешь лучшей знахаркой на этой земле.

Глаза девицы расширились, как у котёнка, впервые увидевшего печёную рыбу:

— А можно? Можно учиться?

— Не просто можно. Нужно.

Пелагея сияла. Она ещё никогда не видела, чтобы мать говорила с людьми так ласково. Ей хотелось держаться ближе, прикасаться, проверять: не уйдёт ли эта мама снова.

Когда банный переполох закончился, и чистые, румяные женщины ушли довольные, Милана почувствовала, что может, наконец, выдохнуть.

Но у ворот уже стояли двое.

Мужчина и женщина. На руках женщина держала мальчишку, лет десяти, горячего, как печь.

— Барыня… спасите. Наш Илья из дружины вернулся. Израненный. Горит. Бредит. Помоги, — шептала мать.

Илья.

Будто судьба сама выбрала имя.

Милана коснулась его лба. Глаза мальчика распахнулись — ярко-синие, невозможные, как та неоновая вывеска возле её подъезда в прошлом.

— Принесите кипячёную воду, чистую холстину, всё, что есть из мёда, лук, чеснок, и пусть кто-то принесёт самогон, — сказала она. — Я приду к вам завтра на рассвете. Сегодня — отвар малины, натирать грудь луковым соком с мёдом, ноги — гусиным жиром, если есть.

Женщина всхлипнула:

— Барыня… благодарствую…

— И ещё, — добавила Милана. — Завтра я заберу его к себе. Здесь он не поправится.

— Но… дом маленький… коза…

— Козу тоже заберёте, — смеялась Милана. — Без козы какое же лечение?

Пелагея дернула мать за рукав:

— Матушка, вы как волшебница.

Милана поцеловала дочь в макушку:

— Нет, Пелагеюшка. Я просто знаю, как не дать людям умирать от глупостей.

Вечером, укладывая Пелагею, она рассказывала ей сказку о Золушке. Но половину рассказа девочка смеялась, потому что вместо кареты Милана ляпнула: «И приехала она на реанимобиле, сирена орёт, тыква мигалками сверкает…»

— Мам, ты опять странно словечки говоришь.

— А я у тебя такая. Терпи.

Пелагея затихла, засопела, прижавшись к боку матери. Милана лежала, слушала, как дышит ребёнок, и впервые подумала:

"Похоже, комы нет. Не игра. Не сон.

Раз я чувствую счастье так остро — значит, я жива."

И если жива — значит, надо устроиться. Поднять баню. Лечить Илью. Сделать общественный туалет. Начать выращивать чеснок, календулу, ромашку. Найти, чёрт побери, способ получить хоть подобие пенициллина. Жить.

— Ну что ж, — прошептала она в темноту, — фельдшер я или где?

И уснула, обняв свою новую жизнь.