Фельдшер-как выжить в древней Руси

Глава 4

ГЛАВА 4

…в которой фельдшер из XXI века открывает первую деревенскую амбулаторию и берётся спасать дружинного Илью

Милана проснулась от того, что ей в нос уткнулась чья-то маленькая, тёплая пятка.

— Так, — прохрипела она, вынимая ступню из собственного лица. — Кажется, я всё-таки нужна этому миру. Как минимум — в качестве подушки.

Пелагея, не открывая глаз, всхлипнула, перевернулась и снова вцепилась в материнский рукав.

— Мамка… ты тут? Не уходи.

— Не уйду, — тихо ответила Милана, уставившись в тёмные балки потолка. — Раз уж меня сюда забросило, будете терпеть.

За окном кто-то уже бодро орал утренние песни — не соловей, а петух, причём с голосом завхоза, привыкшего будить студентов на зарядку. Где-то стучали топорами, лаяла собака, в сенях возилась Домна.

Милана осторожно высвободила руку, села на краю постели и вдохнула.

Запахи.

Раньше утро пахло кофе из автомата, резиной от шин скорой и дешёвой выпечкой из ночной пекарни на углу. Теперь — дымом, печёным хлебом, сырым деревом, сухими травами, которые она вчера сама запихивала в мешочки, и еле уловимой кислинкой — простынь, конечно, они выстырали, но о гладильной доске тут никто не слышал.

Она потерла лицо.

— Так, фельдшер. План на день: устроить первую в истории этой дыры амбулаторию, кого-нибудь не убить и, если получится, не вывалиться в навоз, — пробормотала она. — Ах да. И ребёнка вытащить из горячки. Мелочь, да?

— Мамка… — подала голос Пелагея, приподнимаясь на локте. — Ты опять с кем-то разговариваешь?

— С мозгами, доченька, — вздохнула Милана. — Они у меня, оказывается, есть. Их просто иногда сложно убедить работать.

Пелагея хихикнула, и это «хи-хи» было таким настоящим, лёгким, что Милана улыбнулась сама собой. Девочка уже не ждала удара за каждую фразу. Уже не прятала голову в плечи, когда мать поднималась с постели. Уже.

Она накинула сарафан, который вчера успели домыть до состояния «можно подойти ближе, чем на три сажени», завязала пояс, сунула ноги в лапти и, натягивая платок, крикнула в сторону двери:

— Домна! Мне нужна изба знахарская. Срочно. Живая, горячая, готовая к экспериментам.

— Господи, опять… — донёсся из сеней её ворчливый голос. — Как вы проснулись, баарыня, так у нас то баня, то стирка, то теперь изба… Всё ей мало.

— Мне мало грязи и болезней, — отрезала Милана. — А вас, Домна, я назначаю старшей по чистоте. Поздравляю, повышение.

— Ох, Матерь Божья, — простонала та, но в голосе слышалась гордая нотка.

Знахарская изба встретила Милану тем же, чем и вчера: запахом всей растительной, животной и половины минеральной жизни окружающего мира. Но теперь она уже не морщилась, а вдыхала, как фармацевт, попавший в склад с сырьём.

— Застрели меня кто-нибудь нашим древним ружьём, — пробормотала она. — Это же готовая лаборатория. Только вместо белых халатов — прялки, вместо центрифуги — Домна с кочергой.

Полки, от пола до потолка, были заставлены всем, чем только можно: связки кореньев, пучки трав, мешочки с семенами, глиняные горшки, стеклянные пузырьки с тёмными, мутными, светлыми жидкостями. На столе — ступки, ножи, какие-то костяные палочки, мёд в засахарившейся корке, пучок чеснока, сушёная малина, морщинистые яблоки.

И, конечно, те самые дощечки с резами — рецепты прежней Миланы.

— Ну что, коллеги, — сказала Милана, оглядывая всё это добро. — Сейчас мы будем наводить здесь порядок. Научный.

Из-за печки, как грибы из-под снега, показались две фигуры — знахарки Улита и Авдотья. Та самая Улита, чьей мазью она вчера окрасилась в тролля.

— Баарыня… — осторожно начала Авдотья. — Мы тут вам не мешаем? Мы ж по-прежнему… ну… работаем. Люди-то идут.

— Вот и хорошо, что идут, — кивнула Милана. — Будут идти ещё больше. Но с этого дня у нас здесь чистые тряпки отдельно, грязные отдельно, ножи не валяются, где попало, а лежат в одном месте. Вот тут, — она пальцем стукнула по свободной доске. — Понятно?

— А что им сделается, ножам-то? — возмутилась Улита. — Лежали тут тридцать лет, никому не мешали.

— Грязь на них сделается, — терпеливо пояснила Милана. — А потом этой грязью вы чужую кровь в рану затащите. И человек сгниёт изнутри, как репа в погребе. Вам трупы нужны?

Знахарки переглянулись, дружно перекрестились.

— Не нужны, — поспешно ответила Авдотья. — Нам живые надобны.

— Вот и я того же мнения, — удовлетворённо сказала Милана. — Поэтому слушаем сюда. Первое: вода. Всегда. Тёплая. Чистая. Да, я знаю, вы не верите в чистую воду, но чудеса случаются.

Она зачерпнула из бочки, понюхала, поморщилась.

— Эту выливаем. Наливаем новую. Кипятим. Всё, что касается ран, должно видеть кипяток чаще, чем вашу соседку Марфу.

— Марфа в бане редко бывает… — пробормотала Улита.

— Вот пусть воды боится, а мы нет, — отрезала Милана. — Второе. Тряпки. Холстина рваная есть?

— Есть, — отозвалась Авдотья. — Мы вон на том сундуке складывали. На тризны, на костры…

— С сего дня — не на костры, а на бинты, — заявила Милана. — Рвём, кипятим, сушим над печью. Всё, что чистое — сюда, — она обозначила пустой угол стола. — Всё, что грязное — вон туда, в кадку. И не дай Бог я увижу, что вы одной и той же тряпкой рану вытираете и потом руки.

Знахарки снова переглянулись.

— Так, баарыня… а разве не всё одно? Кровь человеческая, она ж… ну… святая.

— Святое — это когда в человеке внутри, — устало сказала Милана. — А когда она уже снаружи, да ещё с грязью и гноем, это не святость, это рассадник всякой дряни. Не спорьте, у меня за плечами столько ночных смен, что вам и не снилось.

— Чего смен? — не поняла Авдотья.

— Неважно, — отмахнулась Милана. — Считайте, что я двадцать лет бегала за смертью с кочергой. Теперь будем её встречать подготовленными.

В дверь просунулась рыжая голова Акулины.

— Баарыня… вы звали? — робко спросила она. — Я… если что, помогу.

— Вот, — удовлетворённо сказала Милана. — Наш будущий младший научный сотрудник. Заходи, Акулина. Сегодня у нас практика: будем спасать дружинного.

Глаза девицы загорелись.

— Того Илью? — прошептала она. — Который с обоза дружинного? Его все знают. Он… он хороший.

— Тем более будем спасать, — кивнула Милана. — А пока — слушай. Нам нужен отвар от жара, мазь для раны и питьё, чтобы не умер от жажды. Что у нас есть?

Акулина помялась, потом быстро, с жаром заговорила, будто боялась, что слова убежит раньше неё:

— От жара… ивовая кора есть. Горькая, но помогает. Ещё липовый цвет, малина сушёная. От раны… мы прикладывали подорожник, мёд тёплый, можжевеловую смолу… А питьё — вода с мёдом, с малиной.

— Умница, — кивнула Милана. — Про иву — особенно хорошо. Там внутри то, что в моём мире в таблетках давали. Будем делать отвар. Только не переусердствуйте, а то вместо жаропонижающего сделаем средство «забудь, как тебя зовут».

Она сама удивилась, как легко слетел с языка старый, привычный профессиональный юмор. Девицы хихикнули, Улита криво улыбнулась.

— А мёд… — продолжила Милана. — Мёд — наш лучший друг. Будем мазать рану им, смешанным с чесноком. Чеснок ты, Акулина, любишь?

— Люблю, — честно сказала та. — Только от него потом никто не любит меня.

— Ничего, в нашем деле это преимущество, — отмахнулась Милана. — И ещё что… укроп есть?

— Есть, — отозвалась Авдотья. — Мы его в квас кладём.

— А мы положим в отвар, — задумчиво сказала Милана. — Пускай мочу гонит. Лишний жар с потом уйдёт.

Она сама чувствовала, как внутри собирается, как сплетается в одну натянутую, но крепкую нить всё, чему её учили: фармакология, физио, бабушкины рецепты, ночные разговоры с врачами у кофейного автомата.

«Так, — мысленно перечисляла она. — Отвар коры ивы — по чуть-чуть, с мёдом, малиной. Мазь: мёд, растолчённый чеснок, чуть-чуть можжевеловой смолы, если найдётся чистая. Рану промыть кипячёной водой с солью. Не дать никому пихать туда сало, паутину и прочую красоту. Руки кипятком ошпарить. Инструменты — тоже. Да, местные подумают, что я сошла с ума. Пусть думают. Главное, чтобы ребёнок жил».

— А у тебя, баарыня, — подала голос Улита, — свои рецепты были. Вон на дощечках. Ты их помнишь?

Милана на секунду замялась. Внутри кольнуло: она-то, настоящая, их не помнила. Но тело помнило. Где-то на самом краю сознания всплыли обрывки: прежняя Милана сидит, хмурит толстые брови, режет коренья, шепчет что-то, помечает резами.

До неё донёсся шёпот Пелагеи, когда-то давно: «Мамка, а это от чего?», и грубый голос прежней хозяйки: «От мужиков дурных, чтоб к нам не лезли».

— Помню, — соврала Милана наполовину. — Но мы будем их… дополнять. Вы — травами, я — знаниями. Договор?

Знахарки кивнули. Никто из них не был глуп. Они видели: вчера эта новая-старая барыня загнала полдеревни в баню, никто не умер, наоборот — дети спали спокойно, женщины перестали чесаться до крови, старики утром жаловались только на погоду, а не на «жгучую боль в костях». Это тоже было чудом. Только другого, незнакомого толка.

— А теперь, — сказала Милана, — работать. Акулина, режь кору ивы мелко, как лук на пироги. Авдотья, кипяти воду, добавишь туда кору, липу, малину. Улита, мёд сюда, чеснок сюда. И кто-нибудь найдите мне самогон, ради всех святых. Нам нужен местный антисептик.

— Анти… чего? — не удержалась Акулина.

— То, чем мы будем гонять заразу, — пояснила Милана. — Ну, кроме кочерги, разумеется.

К полудню у неё было три больших глиняных горшка: один — с отваром от жара, второй — с тёплой, подсоленной кипячёной водой для промывания, третий — с густой, янтарной массой: мёд, в который она растолкла чеснок, чуть-чуть соли, пару капель можжевеловой смолы. Рядом — миска с тёмной жидкостью, от которой в нос било так, что глаза слезились: самогон, щедро принесённый каким-то дедом, явно уверенным, что барыня завела новую форму пьянства.

«В моём мире за такое лишили бы лицензии, — подумала Милана. — А здесь — наоборот, добавили бы опыта».

Она тщательно промыла руки в горячей воде с золой, как учили когда-то в старину варить щёлок, потом, не стесняясь, обожгла пальцы самогоном — хорошо, что терпеть привыкла. Осмотрела ножи, выбрала самый ровный, тоже обдала его кипятком, потом обмакнула в самогон.

— Ну вот, — пробормотала она, — хирургический набор на коленке готов. Пожалуйста, только без осложнений. Я морально не готова к вскрытию в стиле «Домна держит, Акулина молится».

— Баарыня… — робко подала голос Акулина. — Мы с вами пойдём? К Илье?

— Конечно, — кивнула Милана. — Ты — моя правая рука. Левая у меня всё равно всё роняет.

Она обернулась, чтобы взять горшок с отваром — и в этот момент левое плечо, подтверждая её слова, задело край стола. Горшок с тёплой водой опасно качнулся.

— Тихо! — взвизгнула она и бросилась его ловить.

Горшок, разумеется, не оценил героизма и полетел вниз, выливая кипяток на пол.

Милана, от неожиданности, подскочила, как ужаленная, отступила — и едва не наступила в эту же лужу.

— Вот, — сухо произнесла она. — Демонстрация моей моторики. Запоминайте, дети, так делать не надо.

Акулина с Пелагеей, которая тайком проскользнула в избу и теперь наблюдала за матерью, прыснули от смеха.

— Ничего, — буркнула Милана, — воду вскипятим ещё. Зато пол у нас теперь стерилен. И, возможно, без живности.

Домна, услышав грохот, влетела в избу, как ураган.

— Что опять разбили⁈ Да чтоб мне… — начала она и замерла, увидев, как барыня, поджав губы, аккуратно поднимает пустой горшок, а вокруг неё стекают ручейки воды.

— Горшок цел, — устало пояснила Милана. — Только пол теперь очень чистый. Пиши в летописи: «В лето такое-то Господь послал на нашу землю не дождь, а санитарную обработку».

Домна фыркнула, но в глазах её мелькнул смешок.

— Ладно, — проворчала она. — Ежели людей спасать идёте, то хоть полы вам помогу вытереть. А то поскользнётесь, и опять все будем думать, что вы померли.

Дом дружинного стоял ближе к опушке. Крепкий, высокий, с резными ставнями, засаженным огородом и неизменной кучей бревен у стены — запас на зиму. Воздух перед ним был тяжёлым, как бывает перед грозой: на лавочке сидели бабы, одна плакала, другая шептала молитву, третья сжимала в руках платок до белых костяшек.

Как только Милана показалась, на неё уставились сразу все.

— Баарыня… — поднялась навстречу мать Ильи. — Заходите… он… он жаром горит.

— Значит, будем тушить, — коротко сказала Милана и вошла в дом.

Внутри пахло потом, дымом, прелой соломой и… болезнью. Этот запах она знала слишком хорошо: он появлялся там, где человек долго лежал, не вставая, где рана не заживает, где в углу стоят тазики с отжатыми тряпками.

Илья лежал на лавке у стены, подложив под голову свёрнутую шубу. Щёки красные, лоб мокрый, губы пересохшие. Глаза открыты, но мутные, «стеклянные». Рука сжимала край одеяла, вторая — лежала на животе.

Милана подошла ближе, села рядом, коснулась его лба.

— Жар высокий, — пробормотала она. — Но не край. Дышит… — она наклонилась, прислушалась, — тяжело, но без хрипов. Уже хорошо.

Она осторожно приподняла одеяло. На боку, ближе к ребрам, под грязной, присохшей тряпкой, виднелся тусклый, воспалённый разрез. Не слишком глубокий, не колющий — рубанули саблей, как видно. Вокруг кожа покраснела, но гноя пока было немного. Это было поле боя, а не свалка после поражения.

— Кто это повязку делал? — спросила она, не оборачиваясь.

— Мы… — виновато ответила мать. — Баба Дарья приходила, сыром прикладывали. Потом сало. Потом паутину. Она ж кровь тянет…

«Сыр, сало, паутина, — мысленно перечислила Милана. — Набор юного микробиолога. Ещё бы навоз прилепили для комплекта».

— Понятно, — вслух сказала она. — Смотрите сюда, женщины. Я сейчас всё сниму. Не пугаться. Не орать. Не бежать за попом. Хорошо?

Они закивали, но, судя по выражениям лиц, не обещали.

Милана аккуратно отлепила тряпку. Илья дёрнулся, застонал. Мать всхлипнула.

— Дыши, парень, — тихо сказала Милана. — Это не самое страшное, что с тобой в жизни случится. Обещаю.

Рана под повязкой была воспалённой, но не гниющей насквозь. Края распухли, середина затянулась коркой, под которой наверняка сидела грязь. Она обмакнула чистую тряпку в подсолённую кипячёную воду, осторожно промокнула.

— Э-эх… — протянула она. — Не любишь ты, Илья, чистоту. Придётся полюбить.

Он всхлипнул, но не отодвинулся. Жар помогал: сил сопротивляться у него не было.

— Матушка… — прошептал он вдруг. — Я… я живой?

— Живой, — отозвалась Милана, даже не поднимая головы. — И будешь живой, если будешь слушаться. Воду пить будешь?

— Буду… — прошептал он.

— Вот и прекрасно. А то мне тут умершие не нужны, у меня своих проблем хватает.

Мать Ильи, не выдержав, опустилась на колени возле ног сына.

— Баарыня… а вы не… ну… не чарами?

Милана подняла глаза и спокойно ответила:

— Если вам так легче, считайте, что чарами. А по правде — чистой водой, мёдом, чесноком и отваром. И тем, что я знаю, как устроено человеческое тело. Мне одному врачу давно объяснили.

— Какой врач? — удивилась баба. — У нас тут только лекарь городской раз в год бывает.

— Мой, — сказала Милана. — Из другого… города.

Она вовремя прикусила язык, пока не ляпнула «века».

Она промыла рану, пока вода в миске не перестала быть розовой, промокнула сухой холстиной, затем взяла деревянную ложку, достала немного мёдово-чесночной мази. Пахло так, что слёзы выступали на глазах.

— Сейчас будет жарко, — предупредила она. — Но ты парень крепкий. Потерпишь.

Она густо намазала на свежую чистую тряпку мази, приложила к ране, аккуратно прижала.

Илья дернулся всем телом, но только застонал сквозь зубы. Мать схватила Милану за рукав.

— Может, не надо… он же…

— Надо, — твёрдо сказала Милана. — Мёд вытянет заразу, чеснок убьёт, что помельче. Пускай жжёт. Если жжёт — значит, жив.

— Откуда вы это знаете? — прошептала какая-то баба из угла.

— Я слишком много раз смотрела, как люди умирают от того, что этого не сделали, — коротко ответила она.

Она перевязала рану чистой холстиной, туго, но не так, чтобы перекрыть дыхание. Потом подняла взгляд на Акулину, которая стояла бледная, но не отводила глаз.

— Запомнила?

— Да, — хрипло ответила та. — Чистая вода. Соль. Мёд. Чеснок. Не трогать грязными руками. Не класть сало. Не класть паутину.

— Молодец, — кивнула Милана. — Будешь повторять это всем, кто сунет в рану куриную лапу.

Она взяла горшок с отваром, налила в кружку, остудила, подула.

— Теперь пить. Понемногу. Часто. Губы смочить. Языком пощупай. Да, горько. Зато будешь живой и некрасивый.

— Я и так… не очень… — выдохнул Илья, но губы уже шевельнулись в слабой улыбке.

— Это мы поправим, — буркнула Милана. — Я тут с одной зелёной мазью уже познакомилась. По сравнению с ней ты — красавец.

Пелагея, стоявшая в дверях, смотрела широко распахнутыми глазами. Для неё всё это было… чудом. Не таким, как в сказках, где волшебники машут руками, и люди взлетают. А другим: когда мать, которая ещё недавно кричала, била и швыряла в неё всё, что под руку попадётся, теперь спокойно и твёрдо прикасается к чужой ране, не брезгует, не морщится, шутит, заставляет всех не паниковать.

«Господи… — подумала девочка, сжимая в пальцах деревянную куклу. — Если ты есть… пожалуйста, не забирай её обратно. Я буду молиться, буду… всё что скажешь… только оставь мне эту маменьку. Она… светлая».

К тому времени, как Милана закончила все манипуляции, в избе стало тихо. Женщины перестали шептаться, мать Ильи уже не выла, а только иногда всхлипывала, поправляя сыну волосы. Акулина смотрела на барыню так, будто та только что спустила с небес новую книгу знаний.

— Так, — сказала Милана, выпрямляясь. Спина хрустнула, как старая доска, но она только поморщилась. — Дальше. Каждые полчаса — отвар. Понемножку. Губы не должны быть сухими. Лоб — прохладной тряпкой, но не ледяной. И особенно: никому не лезть к ране с руками. Хотите потрогать — идите трогайте собственные носы.

Бабы хихикнули, нервно, но уже более расслабленно.

— Баарыня… — робко подала голос мать Ильи. — А можно я вам что… принесу? Яиц, молока, платок новый… вы ж нам сына спасаете.

Милана махнула рукой.

— Принесёте мне лучше чистой холстины. Много. И мыло, если найдёте. А если нет — золу. Будем варить своё. Мне не подарки нужны. Мне нужна армия против грязи.

— Армия… — восхищённо повторила Акулина.

— Вот именно, — кивнула Милана. — Я вам всё ещё не говорила? У нас война. Не с соседями, не с князем. С гнилью, лихорадкой, вшами и вонью. И знаете что? Мы эту войну выиграем. Потому что у нас есть баня, мёд, чеснок и Домна с кочергой.

Когда они вышли из избы, воздух показался необычно свежим, почти прозрачным. Хотя пахло всё тем же: дым, земля, коровы, капуста. Но теперь в этом запахе не было того тяжёлого комка страха, который обычно висит над домом, где кто-то умирает.

— Баарыня… — робко начала Акулина, шагая рядом. — А он… вы правда думаете, что он поправится?

Милана задумалась. Внутри неё, на глубине, притаилась привычная осторожность: «Не обещай. Нельзя. Жизнь любит ломать обещания». Но рядом шла девица с глазами, полными надежды, а за их спинами мать Ильи смотрела им вслед так, будто держалась за них своей последней мыслью.

— Я думаю, что у него хороший шанс, — сказала она. — Если не увидит вокруг себя очередной кусок сала.

Акулина фыркнула.

— Я не дам, — пообещала она. — Я как увижу, сразу как крикну…

— Только не на больного, — остановила её Милана. — Крикни на тех, кто с салом. А Илье — тишина. Ему сейчас нужно спать.

Они шли к усадьбе, и Милана чувствовала, как внутри странным образом… легчает. Как после удачно отработанного вызова, когда пациент жив, стабилен, подключён к капельнице, и ты уже везёшь его в стационар, зная, что дальше — дело техники.

«Вот бы и здесь стационар, — мелькнула мысль. — Палата, капельница, антибиотики… Но у нас — знахарская изба, мёд и чеснок. Ну и я. Ладно. Будем выкручиваться».

У ворот их встретила Домна, скрестив руки на груди.

— Ну что, баарыня, — сурово спросила она. — Жив? Или опять деревню по покойнику в слёзы вводить?

— Жив, — устало, но довольным тоном ответила Милана. — И будет, если вы, Домна, наведёте у нас такой порядок, что даже мышь в грязь не свалится.

— Это ещё как? — прищурилась та.

— А так, — сказала Милана. — С этого дня грязные тряпки — в один угол, чистые — в другой. Помои не лить под окна, где дети играют. В избу с навоза — не входить, пока ноги не оботрёте. И… — она вдохнула, готовясь к главному, — и мы перестанем ходить в кусты кто куда. Мне нужен один нужник. Вон там, — она ткнула пальцем к дальнему углу двора. — И чтобы все ходили туда.

Домна поперхнулась воздухом.

— Баарыня… — выдавила она. — Вы что… совсем…?

— Совсем, — сладко улыбнулась Милана. — Это моя новая причуда. Хочешь, считай, что я сошла с ума. Но если хочешь дожить до внуков без гниющих ног — строй нужник.

Домна долго смотрела на неё, потом тяжко вздохнула.

— Ладно, — сказала она. — Вы ж у нас теперь… чудная. Но… справедливая. Так-то, гляди, и правда меньше смердеть будет.

— Вот видишь, — кивнула Милана. — А там, глядишь, и грибы пойдут, а не только мухи.

Пелагея, которая всё это время держалась за материнский подол, вдруг подняла голову.

— Мамка… — тихо сказала она. — А можно я буду с тобой в избе знахарской? Учиться. Я буду тихо, честно.

Милана посмотрела на неё, и внутри кольнуло. В её прежнем мире дети учились по учебникам, в школах, а потом забывали половину. Здесь Пелагея могла стать тем, кем захочет, если её не забьют раньше чужой волей.

— Можно, — мягко ответила она. — Но с условием.

— С каким? — насторожилась девочка.

— Не трогать зелёные мази, пока я не скажу, — серьёзно произнесла Милана. — Мне одной тролльей судьбы в доме достаточно.

Пелагея сначала удивлённо моргнула, потом рассмеялась — звонко, чисто, как колокольчик. И в этом смехе не было ни капли той зажатой, нервной хихиканья, к которой привыкла прежняя Милана. Это был смех ребёнка, который верит, что завтра будет лучше, чем вчера.

Вечером, когда солнце уже клонилось к лесу, а на дворе начали разжигать костры для ужина, к усадьбе подъехали двое всадников. Лошади запыхались, на сапогах — дорожная пыль, на плечах — плащи с чужими, не местными застёжками.

Домна, разносившая по двору вёдра, нахмурилась.

— Чьи такие? — проворчала она. — Не наши.

Милана, сидевшая на крыльце и перебирающая дощечки с рецептами, подняла голову. Пелагея, устроившаяся у её ног с куклой, тоже вытянула шею.

Всадники спрыгнули. Один — старший, с тяжёлым взглядом, второй — моложе, но с теми же чертами лица, что у Ильи: жёсткий подбородок, прямой нос, чуть насмешливый изгиб губ.

— Здесь ли живёт вдова воеводы Милана? — спросил старший, осматривая двор.

— Здесь, — ответила Милана, поднимаясь. Тело ноило, но любопытство взяло верх. — А вы кто будете?

— Мы люди воеводы Добрыни, — коротко сказал он. — Слышали, что его брат по ране лежит в вашей деревне. Пришли узнать, жив ли. Да передать, что сам воевода прибудет, как только дела в уезде справит.

«Вот и он, — подумала Милана. — Жених. По бумажкам судьбы. Точнее, его тень».

Вслух же она сказала спокойно:

— Брат ваш жив. Жар у него большой, но мы его ломаем. Рана чистая, повязка новая. Завтра утром ещё раз гляну. Передайте своему воеводе, что его брат в руках у женщины, которая знает, как человека не дать земле.

Младший всадник посмотрел на неё с интересом, в котором было всё: и недоверие, и скрытое уважение, и легкая насмешка.

— Баба, которая говорит, как лекарь, — протянул он. — Чудны дела в этом уезде.

— Привыкайте, — устало, но твёрдо отметила Милана. — У нас тут теперь много чего будет чудного. Баня, чистая вода, нужник, дети без гниющих ран. А если ваш воевода против — пусть сам приходит и спорит. Я люблю спорить. Особенно, когда права.

Домна за её спиной тихо охнула и перекрестилась. Пелагея задержала дыхание, глядя на мать с новой, почти восторженной гордостью.

Всадники переглянулись. Старший кивнул.

— Передадим, — сказал он. — И скажем, что у брата его появилась новая… защитница.

— Не защитница, — поправила Милана. — Фельдшер. Запомните это слово. Вы его ещё не раз услышите.

Когда они уехали, подняв на дороге пыль, которая в закатном свете казалась почти золотой, Милана опустилась обратно на ступеньку крыльца. Пелагея тут же прильнула к ней, обняла за руку.

— Матушка… — тихо сказала девочка. — А воевода… он злой?

Милана задумалась. В её прежнем мире злые воеводы назывались иначе — начальством, проверяющими, чиновниками. Но в каждом из них было одно общее: их можно было либо бояться, либо ставить на место профессионализмом.

— Не знаю, — честно ответила она. — Ещё не видела. Но… — она чуть сжала дочерину руку, — если он обидит тебя или наших больных, мы ему устроим такую санобработку, что он запомнит на всю жизнь.

Пелагея хихикнула, уткнулась носом ей в плечо.

— Ты у меня странная, мамка, — шепнула она. — Но… хорошая.

И Милана впервые за день позволила себе просто сидеть. Не думать ни о смерти, ни о плесени, ни о ранах. Только о том, что где-то в избе у леса мальчик дышит чуть ровнее. Что в бане больше нет зелёных троллей, кроме неё самой в воспоминаниях. Что у неё есть дочь, знахарская изба, куча работы и где-то там, на дороге, воевода Добрыня, который даже не подозревает, что его жизнь тоже скоро изменится.

И, возможно, в этот раз — к лучшему.