Фельдшер-как выжить в древней Руси

Глава 2

Глава 2

…в которой барыня Милана обнаруживает, что быть грязной — это диагноз, а не судьба

Сознание возвращалось медленно, как будто кто-то разворачивал его, слой за слоем, как старую холщовую тряпицу. Сначала — запах. Такой густой, что им можно было намазать хлеб: дым из печей, конский пот, кислые салазки капустного рассола, овечья шерсть, перегар… и что-то ещё, острое, ударяющее в мозг, словно нашатырь, только натуральный, деревенский — чистая моча. Никакой романтики древней Руси тут не наблюдалось.

Потом — ощущение тела.

— Господи… и чей это хлев? — прошипела Людмила, а точнее, уже Милана, потому что голос был ниже, грубее и звучал так, словно через него всю ночь дули северные ветра.

Она попыталась вдохнуть глубже и обнаружила, что грудь перетянута жестким сарафаном, а под ним — рубаха из грубого льна, шершавого, как наждачка для кожи. Тело чесалось. То есть не чесалось — оно оралo, будто на нём танцевал хор из блох, клопов и семейства вшей.

— Только не говорите, что это моё тело… — умоляюще произнесла она и, не дожидаясь утешений, глянула на свои руки.

Толстые.

Пухлые.

Ногти обломанные.

Пальцы в заусенцах, под ногтями — тёмная, въевшаяся, будто вечная, земля.

Людмила, ухоженная, аккуратная медсестра XXI века, которая знала толк в скрабах, ламинировании волос и маникюре без единой зазубринки, хотела воем выть от ужаса и несправедливости мироздания.

— Значит, всё-таки не кома… — мрачно заключила она. — Кома так жестоко не шутит.

Снаружи раздалось:

— Баарыня! Баарыня, вы ли это? Аль опять лихоманка шибла?

Голос — женский, дребезжащий, привычный к крику. Дверь, тяжёлая, неструганная, распахнулась, и в проеме появилась ключница Домна, женщина лет пятидесяти, сухая, как высушенный в печи судак, с цепким взглядом человека, который знает, где у кого что спрятано, и как это незаметно прибрать.

Домна глянула на Милану и перекрестилась, и почему-то не от страха, а скорее от облегчения:

— Слава Господу, очнулись… А уж мы думали, что вы, барыня, вконец преставились!

Милана попыталась изобразить достоинство, но вышло только сипло:

— Домна… где я? И почему я… такая?

Ключница всхлипнула оскорблённо:

— Какая есть, барыня. Господь дал — не нам менять. А вы и прежде не молоды были, не тонки, но зато голос грозный, и деньги, и покойничек-воевода любил вас…

Милана перестала слушать после слов «не молоды были». Она приподнялась на локтях, пытаясь вспомнить хоть что-то из жизни прежней хозяйки тела.

Сквозь туман проскользнули обрывки:

Большой дом.

Плотные сундуки с резными замками.

Полки, доверху забитые «диковинами»: заграничные ножи, странные травы, кости морских зверей, бутылочки с яркими жидкостями, которые старые бабы звали «ведьмиными слезами».

И люди в деревне, которые боялись барыню Милану, но ещё больше её ненавидели.

— Ну супер, — пробормотала Людмила-Милана. — Попала, так попала. Не просто в прошлое, а в тело местной… Бабы-Яги на минималках.

Домна, будто услышав мысли, кивнула:

— Да, барыня, грозны вы были. И ведьмыны бабы вас сторонятся, хоть и служат. Травы-то ваши чудные, помогают… иной раз.

«Травы», мысленно хмыкнула Людмила.

Фельдшер, понимающий фармакологию, в мире без антисептиков, антибиотиков и лабораторий.

Это не наказание. Это — приговор с расширенными полномочиями.

Она откинула одеяло, и её охватил новый этап ужаса.

— Уважаемая Вселенная… — медленно сказала Милана. — Мыться. Срочно. В идеале — сжечь одежду и меня заодно, а потом собрать обратно из пепла.

Домна оскорбилась:

— Баарыня! До баньки вас доведём! Уже и воду носим. А госпоженька Пелагея вон, ждёт у порога…

Милана вздрогнула.

Дочь.

Пелагея.

Чужой ребенок, но теперь — её.

— Зови её, — тихо сказала Милана.

В проеме показалось худенькое личико. Большие серые глаза, испуганные и умные. Девочка осторожно вошла, прижимая к груди тряпичную куклу.

— Матушка? — прошептала она так, будто боялась быть ударенной.

И внутри Миланы что-то сместилось, словно сердце нашло новый центр тяжести.

Её не любви боятся. Её — ожидают угрозы.

— Пелагея… — Медсестра Людмила знала, как разговаривают с напуганными детьми, и тело Миланы было ей не помехой. Она медленно протянула руку. — Иди ко мне, солнышко.

Девочка шагнула. Осторожно. Будто переходила по льду. Прикоснулась к материнской руке — и не дрогнула, но взгляд стал влажным.

— Вы не кричите… сегодня.

— И не буду, — пообещала Милана. — Хватит с нас всех криков.

Домна ойкнула, перекрестилась снова:

— Ох, матушка, не дай Бог, вы характер переменили! Деревня ж привыкла, что вы гроза…

Милана тяжело поднялась, чувствуя, как ноют колени.

Толстая, неуклюжая барыня, которую ненавидят.

Это нужно менять. Но сначала…

— Домна. Банька. И если кто-то попробует мне подлить в воду ещё эту вашу траву-перекрутку, после которой волосы сваливаются в колтуны, я найду способ лечения, от которого не помогут и молитвы.

Домна сглотнула:

— Поняла, барыня…

Баня оказалась полутемной, пахнущей берёзовыми вениками, мхом и старой копотью. Пар был густым, как туман над болотами. Когда Милана сняла рубаху, она впервые увидела себя целиком.

И поняла, что крикать будет, но только внутренне.

Живот, как добротная подушка.

Бёдра — две мельничные жернова.

Грудь… ну, грудь была отличная, даже фантастическая, но на этом плюсы заканчивались.

Волосы — запутанные, жирные, в пахучей корке из дыма и жира.

— Ох, милая XXI век… — Милана подняла веник. — Ты бы сейчас увидел, что такое ад для женщины.

И она начала войну за чистоту.

Скребла, мыла, полоскала.

Три раза.

Домна за дверью крестилась, слушая, как барыня шипит, ругается шёпотом и требует, чтобы Вселенная вернула ей шампунь с кератином.

Но через час Милана вышла — красная, упаренная, но людская. Волосы всё ещё требовали капитальной реконструкции, но пахли уже не горелым хлевом, а берёзой и мёдом.

Пелагея глядела на мать, будто виделa чудо.

— Матушка… вы красивая.

И Милана ХОТЕЛА усмехнуться. Хотела сказать что-то колкое. Но вместо этого:

— Спасибо, Пелагея. Будем красивыми дальше. Ты мне поможешь, а?

Девочка кивнула так серьёзно, что Милана поняла: вот он, первый союзник.

Когда Милана вернулась в горницу, на столе уже лежала шкатулка. Домна объяснила:

— Сундук прежней барыни. Там ваши чудные стеклянницы и травы, и заморские порошки. Вы ж любили колдовать… ну… лечить. Оно одно к одному.

Милана открыла крышку — и сердце фельдшера вздрогнуло.

Пузырьки.

Сушёные травы.

Странные мази.

Стеклянные колбы с пробками.

И самое главное — записные дощечки, покрытые резами. Рецепты.

— Ну здравствуй, древняя фармакопея, — тихо сказала Милана. — Посмотрим, что мы можем вместе.

Она ещё не знала, что завтра ей придут за помощью.

Что в деревне вспыхнет горячка.

Что ей придётся спасать людей, используя и знания XXI века, и старинные, пугающие методы.

Но сегодня у неё была баня, дочь, и шкатулка возможностей.

И это — уже победа.

Новая барыня выходит «на люди», пугает всю округу и приобретает врагов быстрее, чем теряет прыщи

Милана решила идти пешком: во-первых, новая жизнь — новые мышцы, а во-вторых, кто вообще в здравом уме полезет на верховое животное, когда ещё вчера ты ездила только на реанимобиле? Вот именно.

Боярыня, на которую она теперь похожа, шла не как боярыня, а как человек, который впервые получил в руки собственное тело из теста. Она старалась держать спину, но походка получалась такая, будто подол юбки пытался её задушить.

Деревня открылась через пятнадцать минут пути. Странное, немного потустороннее ощущение: будто декорации к историческому фильму построили всерьёз, со вкусом и, главное, с запахами.

Запахи были разные: дым печей, тёплое молоко, мокрая земля, чеснок, кислое тесто, прелая трава, лошади, люди. Настоящая, густая жизнь, от которой кружилась голова.

— Боярыня… Боярыня идёт! — раздалось впереди.

— Наша… вернулась… — перешёптывались женщины, наблюдая за ней из-за плетней.

Милане вдруг стало неловко. Она ещё не понимала, что для них значит «вернулась». Вернулась откуда? С того света? Из столицы? Или откуда, куда прежняя хозяйка уезжала? Но сейчас ей было не до этого.

Она направилась к огромной избе, стоявшей чуть отдельно от остальных. Два пристроя, двускатная крыша, над входом — охапка засушенных трав. Крыльцо широкое, крепкое, явно скамья для тех, кто приходит лечиться.

— Это и есть ваше логово, уважаемые ведьмы… — пробормотала Милана и толкнула дверь.

В нос ударил аромат… Ну нет. Это был не аромат. Это был концентрат всего, что может расти, сохнуть, бродить, пахнуть, вонять, пылиться, капать, гнить и оживать заново.

Сотни баночек, мотков, связок, пузырьков, черепков. Полки от пола до потолка. Стол, заставленный ступками, пучками, коробочками.

И тишина.

А потом:

— ОЙ!! НЕ ТРОГАЙТЕ ЭТО!!!

Милана дёрнулась. Слишком поздно. Локтем она задела банку, банка упала, раскололась, содержимое зелёным фонтаном расплескалось у неё по рукаву, по груди, по волосам и, кажется, даже по душе.

Из-за перегородки выскочили две женщины, одна с ковшом, другая с кочергой.

— Ты что наделала⁈ Это же мазь от бессонницы! — завопила одна.

— Да какая теперь бессоница, гляди — болотница стоит! — в ужасе прошептала вторая.

— Это… случайно, — выдавила Милана, чувствуя, как липкая жижа стекает по виску.

— Это прежняя боярыня была строгая, но аккуратная! — обвиняюще выпалила травница. — А ты что? Первый день — и уже вся изба вверх дном!

— Я… нервничаю, — призналась Милана. — И когда я нервничаю, я… ну… роняю вещи. Такое бывает.

— Бывало, — строго кивнула вторая. — С той боярыней тоже. Как понервничает — так кого-нибудь казнит.

Милана решила, что сейчас эффективнее всего будет не шевелиться.

— А смыть это можно? — осторожно спросила она.

— Можно, — хмуро ответила травница. — В бане. Только ты сначала травы не трогай. Мы сами соберём. А потом иди, умойся, а то люди в деревне в обмороки падать начнут.

Когда Милана вышла из избы, она уже понимала главное:

служба фельдшера была проще. Там хотя бы зелёным становились больные, а не медработники.

Её проводили до бани — под контролем, как особо опасного пациента. В бане пахло хвойным веником, мёдом и чем-то ещё, лечебным, терпким.

Она взглянула на своё отражение в баке с водой.

— Мама… — выдохнула она. — Я Шрек. Шрек, причём версия «до таблеток от прыщей».

Пелагея, которую привели посмотреть на чудо-маму, стояла в дверях, вцепившись в косяк.

— Матушка? — дрожащим голосом спросила девочка.

— Нет. Лесной демон. Беги, дитя. Шучу. Иди сюда, я живая, — Милана попыталась улыбнуться, но зубы были тоже зелёные.

Пелагея медленно, осторожно приблизилась.

— Тебя порча взяла? — прошептала она.

— Нет, дитя. Меня… мазь взяла. Неудачно. Очень неудачно.

Пауза.

— А та ведьма, что мазь варила, — мстительно сказала Пелагея, — будет долго хромать. Потому что баба Улита её кочергой по спине ею же оттаскает. Мы это видели.

Милана поняла, что дочь не так проста. И, кажется, умеет ненавидеть. Прежняя хозяйка тела воспитала эту черту. Приятное наследство, ничего не скажешь.

— Ладно, — вздохнула Милана. — Раз мы здесь надолго, то нужно правила. Первое: мы никого без нужды не бьём. Даже ведьм. Даже кочергами.

— Даже если они зелёное варят? — недоверчиво спросила девочка.

— Даже если зелёное варят, — с твёрдостью ответила Милана. — Второе: учишь меня всему, что тут знать должна. Кто враг, кто друг, кого лечить, кого бояться и где прячут мёд. Без мёда я тебе не мать.

Девочка медленно, но впервые искренне улыбнулась.

— Мёд за печью. Во втором горшке. Я покажу.

И тут Милана поняла:

Если жизнь даёт тебе зелёную кожу — требуй мёда.

Они мылись долго. Смех Пелагеи звенел под потолком, как детский колокольчик. Зеленое сошло не до конца, волосы отливали болотом, но хотя бы лицо снова было человеческим, а не гоблинским.

Выходя из бани, Милана подумала:

«Ничего. Я тебя умою, Милана. Я тебя вылечу. Клянусь врачебной клятвой, молоком за печью и твоими новыми зелёными волосами».

Баня становится полем боя, а доверие — тёплой водой

Пар ударил в лицо так, будто кто-то пригоршней кинул в неё кипяток. Милана — ещё утром Людмила, ухоженная, стройная и вполне уверенная в своих знаниях санитарных норм — стояла посреди просторной бревенчатой бани, зелёная с головы до пят, как капуста, над которой колдовал слишком вдохновлённый повар.

Пелагея, прижав к груди деревянное ведёрко, таращилась на мать так, будто та явилась неведомым чудищем из страшной сказки.

— Мамка… ты… это… ты хто? — наконец спросила она тихо, словно боялась, что ответ укутает её тоже в зелёный цвет.

— Тролль, доча, — устало сообщила Милана, поддевая с себя зелёные пряди, сползающие с волос. — Тихий домашний тролль, только что выползший из болота старших медсестёр.

— Тро… кто? — Пелагея захлопала глазами.

— Большая зелёная беда, — пояснила она, — не переживай, безобидная. Хотя, если кто-нибудь снова подкрадётся ко мне с настойками, не ручаюсь. Может, и укушу. Профилактически.

Пелагея осторожно сделала шаг ближе, ещё один, потом сунула ведёрко на пол и вдруг обняла Милану за талию.

— Мамка, не плачь. Хорошо? Ты просто… ты просто стала зелёная. Бывает.

Милана хмыкнула. Ей, бывшему фельдшеру, пережившему ночные смены, реанимацию, людей, способных орать на всю приёмную за недолитый физраствор, — ей хотелось смеяться. Но почему-то вместо смеха горло перехватило. Она коснулась макушки дочери пальцами, ещё зелёными у основания ногтей.

— Я не плачу, — сказала она тихо. — Я… обдумываю, как мы будем объяснять это остальным. Если кто спросит — скажем, что зелёность от печали. Или от большой любви. Или… от неправильного сбора трав.

— От колдовства! — шёпотом, но с горячим блеском в глазах, подсказала Пелагея.

Милана фыркнула.

— Если это колдовство, доча, то оно, по-моему, испортилось в пути.

Пелагея прыснула от смеха, и только тогда натянутое внутри Миланы что-то ослабло. Она впервые за день почувствовала: ребёнок не просто смотрит на неё, как на случайную тень в доме. Девочка пытается поверить. И это — нечто огромное.

— Ладно, — сказала Милана, — давай будем превращать меня обратно. Иначе меня завтра попытаются коптить, как редкостного лесного духа. Солью натирать начнут.

— Это больно? — девочка округлила глаза.

— Только для гордости, — вздохнула Милана.

Они вдвоём начали отмывать зелёный ужас. Пелагея подливала воду из бадьи, Милана тёрла кожу, и зелёные ручейки стекали вниз, в деревянный пол, как будто уносили с собой не только цвет, но и часть той чужой миланиной жизни, которой она не была хозяйкой.

— Мамка… — сказала Пелагея вдруг, тихо, — а ты правда… вернулась? Ты со мной теперь?

Милана замерла. Внутри что-то шевельнулось болезненно. «Со мной». Слово тёплое. Слово нужное. Слово, за которое кто угодно мог бы сломать судьбу.

Она наклонилась, поцеловала дочь в лоб, тоже чуть зелёный.

— Да, Пелагея. Я с тобой. И никто тебя больше не оставит. Даже если я иногда буду… слегка зелёной.

Девочка кивнула серьёзно, как взрослые кивают перед важным решением.

— Тогда и я буду с тобой. Даже если ты будешь… тролль.

Милана закашлялась от смеха.

— По рукам, доча. Если я тролль — ты мой главный специалист по анти-тролльему уходу.

Через час она вышла из бани. Больше не болотная. Бледная, местами розовая от старательного оттирания, волосы мокрые, лицо живое, усталое, но — своё. Её. Людмилины черты в теле Миланы — впервые без ощущения чужого.

Пелагея шла рядом, гордая, будто лично справилась с нашествием нечистой силы.

Служанки, увидев хозяйку, перекрестились так дружно, что воздух затрещал.

— Барыня… — выдохнула одна. — Так вы жива!

— Ещё как, — милостиво сообщила Милана. — Если кто спросит — скажите, что я победила болотного духа, и тот дал мне здоровье и новый характер. Иначе мне придётся объяснять правду, а она куда страшнее.

Служанка торопливо закивала.

Пелагея подняла голову, глядя на мать так, будто впервые в жизни рядом с ней шла не гроза и кара, а женщина. Живая. Комичная. Своя.

Милана выдохнула. Где-то под рёбрами развернулось маленькое — но настоящее — чувство: она сможет. Здесь. Дышать. Лечить. Жить. Даже если иногда — зелёная.