Фельдшер-как выжить в древней Руси

Глава 6

ГЛАВА 6

…в которой Илья вставляет Милане такой диагноз, что знахарки крестятся, Акулина спасает репутацию мыла, а Добрыня становится проблемой, о которой хочется думать именно в бане

Утро началось с драки за мыло.

Не метафорической драки, не выяснения, кто первый в баню, а самой настоящей, с воплями, отбиранием добычи зубами и размахиванием ухватом. Милана, выскочившая во двор, увидела двух баб — Федору и Теклю — которые тянули за один кривоватый брусок, будто это не мыло, а ключ от рая.

— Отдай, старая корга! — вопила Федора. — Я вчера трижды руки мыла, мне положено!

— А я, по-твоему, чужая⁈ — Текля отчаянно хватала мыло, не уступая ни пяди. — Я внука твоего из ямы вытаскивала, когда он туда как поросёнок полез!

Милана зажмурилась, вдохнула, подняла руку:

— Так! Хватит! Сейчас обе получите по куску, но при одном условии: если хоть раз я услышу от вас, что мыло вы используете, чтобы мужики им смолили телеги — я вас самих натру и проверю трение на практике.

Федора и Текля синхронно перекрестились, мыло выпустили, как горячий уголёк. Пелагея тихо пискнула:

— Мамка… они боятся…

— Умница, — сказала Милана. — Будем строить здравоохранение на страхе и гигиене.

Работы было столько, что Милана не заметила, как пролетело утро.

Приходили с царапинами, с головной болью, с опухшими ногами, с тревогами, которые лечатся не травами, а возможностью выговориться. Приходили, чтобы просто постоять рядом — будто надеялись, что воздух возле неё чище.

Акулина работала рядом, не отставая ни на шаг. Уже не просто передавала тряпки, а помогала, запоминала, осмысливала.

— Если рука у мужика опухла — мылом ему не поможет? — шепнула она, когда удалился очередной пациент.

— Мылом — только если он будет этой рукой людей трогать, — буркнула Милана. — Тут гной под кожей сидит. Лук сырой на ночь. Утром нагреть камушком. Дальше посмотрим.

Акулина кивала так, будто слова Миланы надо вырезать на каменной плите. Улита и Авдотья косились, но спорить не решались.

— Баарыня, — Авдотья не выдержала, — а вы точно не ведьма?

— Нет, — Милана посмотрела на свои руки, пахнущие луком, дымом и щёлоком. — Ведьма бы уже вас всех мышами обратила. Я — хуже. Я вас лечу.

Авдотья передёрнула плечами.

К полудню Домна прибежала с порога:

— Баарыня! Там Илья! Очнулся!

Сердце Миланы подпрыгнуло. Она бросила всё — и пошла.

В избе у Ильи пахло лекарствами, мёдом, влажной тряпкой и надеждой. Мальчик лежал с открытыми глазами, бледный, но живой.

— Баарыня… — прошептала мать. — Он с утра воду сам просил… и ел ложку каши.

Милана опустилась рядом, потрогала лоб. Тёплый. Не обжигающий.

— Илья, — мягко сказала она. — Ты меня слышишь?

Губы мальчика дрогнули. Он открыл глаза шире:

— Ты… чудница… ты меня… из темноты вернула.

Знахарки за её спиной перекрестились, Пелагея ахнула.

— Я тебя не из темноты, — поправила Милана. — Я тебя из дури и грязи вытянула. Разница большая.

Илья моргнул:

— А брат… он придёт?

Милана приподняла бровь:

— Добрыня? Придёт. Куда он денется. Ты что, ему нужен?

— Он… — мальчик с трудом повернул голову, — он самый… правильный… только гордый. Сильный. Ему бы твой мёд… и баню…

Милана оторопела. Потом выдохнула:

— Я подумаю над рецептом его лечения. Баня у меня универсальная.

Пелагея прыснула, мать Ильи прижала к горлу ладонь.

Когда они вернулись во двор, мыло уже разошлось в народ. И вместе с мылом — слухи.

— Баарыня, — шептали бабы, — вы ведь теперь почти святая. Не зря батюшка говорил: чистота — к Богу ближе.

— Милана святая? — фыркнула Домна. — Это вы у печи скажите, как она вчера на Семёна глянула. Вот там и Бог бы перекрестился.

Но говорили всё равно, и в голосах звучало уважение — такое новое, что Милана не знала, куда его девать.

Она села на лавку, устало вытянула ноги. Пелагея устроилась рядом, сунула ей в ладонь яблоко.

— Мамка… — девочка спросила осторожно, — а ты… Добрыню не боишься?

— Бояться? — Милана задумалась. — Нет. Я боюсь только одного: что он решит, будто знает, как мне жить. Вот тогда… тогда лечить буду уже его.

Пелагея кивнула так серьёзно, будто мама объявила план сражения с самим царём.

— А если он тебе скажет, что ты должна к нему… ну… замуж?

Милана поперхнулась яблоком.

— Тогда, Пелагея, я покажу ему наш нужник. И скажу: «Вот, воевода, твоё счастье. Тренируйся».

Пелагея упала на бок от смеха, каталась по лавке, а знахарки крестились, будто услышали ересь.

Но вечер принёс новую новость.

Мужики, копавшие нужник, вбежали во двор, шапки в руках, лица белые.

— Баарыня! Люди воеводы на тракте! Сами видели! Пять всадников! Щиты при них! И печать его на кафтанах!

Пелагея вцепилась в подол Миланы.

— Мамка…

— Спокойно, — сказала Милана и поднялась. — Мы чистые? Чистые. Мыло есть? Есть. Больной жив? Жив. Нужник почти выкопан? Почти — тоже результат.

— А что делать будем? — пискнул Семён.

Милана оглядела двор, людей, от которых впервые за десятилетия пахло не гнилью, а баней.

— Будем встречать, — сказала она. — Но не как просящие. А как люди, которые знают, что делают.

— А вы, барыня, — робко спросила Улита, — нарядитесь? Волосы причешете?

— Обязательно, — уверенно сказала Милана. — Чтобы воевода сразу понял, с кем имеет дело.

Она развернулась, направляясь к избе.

— Домна! Тащи травы! Акулина, грей воду! Пелагея — мыло неси! Срочно! Встречать гостей надо красиво. И чисто. Чтобы у них дух захватило.

— От красоты? — уточнила Пелагея.

— От страха, — поправила Милана.

Она ещё не знала, что приезд Добрыни станет началом такой эвакуации здравого смысла, что знахарки будут хором просить у Бога терпения, что Семён попытается спрятаться в нужнике, а Илья — впервые за долгое время — засмеётся до слёз.

Но знала одно: если воевода явится с гордыней, она вымоет из него спесь, как вчера — грязь из деревни. С мылом. Со всей нежностью.

И по расписанию.

Глава 6 (продолжение)

…в которой воевода Добрыня обнаруживает, что его брата лечит не ведьма, а санитарный ураган, и начинает подозревать, что попал не в деревню, а в поле боя за чистоту

В избе парило так, будто внутри решили сварить не только хозяйку, но и весь её прежний мир.

— Мамка… я тебя не вижу… — жалобно пискнула Пелагея.

— И слава Богу, — прохрипела Милана из облака пара. — Если увидишь — можешь второй раз креститься. Я сейчас безобразная.

— Ты и так была… зелёная, — осторожно напомнила дочь.

— Вот именно, — фыркнула Милана. — Больше в истории этой деревни не будет зелёных троллей. Сейчас мы тебя, Милана, произведём в ранг условно приличной вдовы.

Пар понемногу рассеивался. В большой лохани плескалась горячая вода, пахнущая берёзовыми листьями, душицей и чем-то ещё — терпким, тяжёлым, мыльным. На табуретке рядом лежал один из первых кусков их мыла, аккуратно отрезанный.

— Мамка, можно я тоже попробую? — Пелагея потянулась к мылу.

— Только так, чтобы глаза не трогать, — предупредила Милана. — Это мыло для тела. Для глаз у нас слёзы есть, бесплатные.

Она намылила руки, провела по волосам. Пена получилась скромная, но ощутимая. Волосы скрипнули под пальцами. В XXI веке она бы за такой результат косметолога на костре сожгла, но здесь это был прогресс.

«Ну здравствуй, шампунь эпохи щёлока, — подумала она. — Не ты, так никто».

Домна за дверью нетерпеливо переминалась:

— Баарыня, воевода не будет ждать, пока вы всю себя до костей отскоблите!

— Воевода подождёт, — отрезала Милана. — Он взрослый мальчик, должен уметь. Если его брат мог подождать, пока я из него сыр и паутину выковыриваю, то и он справится.

Когда Милана вышла из бани, мир стал резче. Воздух — прохладнее, ветер — ощутимее, запахи — яснее. Никакой паровой пелены, только дым от печей, хлеб, навоз, мокрая земля. И ещё — запах нового мыла, тонкой струйкой тянущийся от её волос и кожи.

Пелагея смотрела так, словно увидела перед собой новую мать. Чистый сарафан сидел на Милане всё так же плотно, как нательные доспехи, но в глазах было что-то другое — ясность, уверенность. Волосы, заплетённые Акулиной в косу, не блестели шелком, но хотя бы не слипались в колтуны.

— Мамка… ты красивая, — тихо сказала девочка.

— Это ты плохо видишь, — хмыкнула Милана. — Но ладно, пусть воевода сначала испугается меньше, чем мог бы.

Домна смерила её взглядом снизу вверх.

— Ну, — критически протянула она, — та прежняя барыня выглядела… по-страшней. В голосе правды мало было, милости — ещё меньше. С этой… — она махнула рукой, — хотя бы говорить не так мерзко.

— Это ты меня похвалила сейчас, да? — уточнила Милана.

— А то, — буркнула Домна и отвернулась, чтобы не показывать, что ей самой приятно от этой новизны.

Воевода приехал под вечер.

Сначала деревня услышала топот копыт. Потом — лязг железа, короткие команды. Потом — увидела.

По дороге от тракта к усадьбе двигались пятеро всадников, но один из них выделялся так, что остальные превращались в сопровождение. Высокий, широкоплечий, сидел в седле, будто врос в него. Плащ тёмный, на груди — стёганая защита, на боку — меч, на запястьях — следы от давних шрамов. Лицо… не красавец, но и не простец: резкие скулы, упрямый подбородок, тень небритости, глаза — тёмные, внимательные, тяжёлые.

«Ну точно не бухгалтер, — отметила про себя Милана. — Воевода как воевода».

Двор высыпал встречать. Бабы навели на лицах то, что считали улыбками, мужики приосанились, кто-то снял шапку заранее, кто-то наоборот держал, как щит. Пелагея спряталась за материнскую спину, но всё равно выглядывала.

— Вдова воеводы Милана где? — голос Добрыни был не громким, но такой, что тишина после него наступила сама.

— Здесь, — сказала Милана и вышла вперёд.

Он перевёл взгляд на неё. И замер.

Она была не такой, какой мог ожидать воевода, получивший десяток слухов: «ведьма», «чародейка», «злющая вдова», «чудница, что мылом людей мучает». Перед ним стояла крупная, тяжёлая женщина, в чистом, хоть и простом сарафане, с косой, перехваченной тёмной лентой, с лицом, на котором всё ещё виднелись следы прежних воспалений, но не грязи. И с глазами — очень живыми, внимательными, прямыми.

Он увидел сапоги с каплями ещё не до конца вытертой воды. Вдохнул — уловил незнакомый запах: древесный дым вперемешку с чем-то мыльным, травяным, чуть едким. Не от дешёвых духов, не от благовоний — от новшества.

«Свежее, — отметил он неожиданно. — Вдова свежая. Бывает».

— Воевода Добрыня, — представился он, хотя все и так знали. — Брат мой Илья… у вас? Его ли вы лечите?

— Его, — кивнула Милана. — Жив. Дышит. Ест. Ругается пока слабо, но это поправимо. Могу провести, сами увидите.

Воевода чуть дернул уголком губ. То ли от облегчения, то ли от раздражения её манерой.

— Вести меня не надо, — сказал он. — Я и дорогу до избы знаю. Мне хотелось сперва понять, кто вы такая.

— Я — вдова, которая не хочет лишних покойников, — спокойно ответила Милана. — И фельдшер.

— Кто? — не понял он.

— Лекарь полевой, — пояснила она. — Тот, кто с раненым рядом, когда совсем худо. Не в городе под крышей, а прямо там, где кровь. Я такой и осталась. Только кровь теперь не в моём мире, а в вашем.

Он прищурился.

— Вы говорите странно.

— Я вообще странная, — согласилась Милана. — Но помогают мои странности людям. Вам этого достаточно?

Во дворе кто-то тихо охнул. Знахарки переглянулись: так с воеводой ещё никто не разговаривал.

Добрыня медленно спрыгнул с лошади. Движения — точные, выверенные, как у человека, привыкшего к бою.

— Пойдёмте, — только и сказал он.

В избу Ильи он вошёл первым. Милана — следом. Остальные повисли у порога, как связка чеснока — никого явно не приглашали, но уйти от зрелища они тоже не могли.

Илья, услышав шаги, шевельнулся, приподнял голову. Щёки его уже не горели пунцовым, но были чуть розовыми. Глаза — ясные, хоть и подернутые слабостью.

— Брат… — выдохнул он. — Пришёл…

Добрыня сделал два шага и остановился у лавки. На миг в его лице исчезло всё: и воеводская суровость, и настороженность, и гордость. Осталась только человеческая боль — та самая, которую стараются не показывать никому.

— Глупый ты… — тихо сказал он. — Куда полез? Ради чего? А? Дружинник…

— Ради чести… — попытался улыбнуться Илья. — И… ради того, чтобы ты мной гордился.

— Я тобой и так горжусь, — отрезал Добрыня. — Но мог бы гордиться и живым.

Милана отвернулась на секунду, чтобы скрыть собственный ком в горле. Потом взяла себя в руки.

— Воевода, — сказала она строго, — если вы сейчас разревётесь, у него жар вернётся. Сильные эмоции пока вредны. Орать будете позже. На дворе. На старосту.

Добрыня медленно перевёл на неё взгляд.

— Вы учите меня, где мне орать? — спокойно уточнил он.

— Я вас учу, как брату вашему не сдохнуть от вашей же любви, — не менее спокойно ответила Милана. — Можете считать это дерзостью, можете — заботой. Мне всё равно. Я работаю.

Она подошла ближе, проверила повязку, пригладила холст. Потом, не задавая вопросов, взяла кружку, налила в неё отвар, подула, поднесла Илье.

— Пей, — мягко сказала. — Твой брат пришёл, так хоть не подведи его, не помирай раньше времени.

Илья осилил несколько глотков. Жар убывал потихоньку, но был ещё далеко от нормы.

Добрыня всмотрелся в повязку, в ровный узел, в чистоту краёв раны.

— Тут… — медленно произнёс он, — нет сала. Нет паутины. Нет… грязи.

— Наблюдательный, — одобрила Милана. — Да, тут чисто. Потому что мы это всё вымыли. И продолжим мыть.

Он приподнял бровь:

— Мылом? — в его голосе прозвучало такое сомнение, будто она только что сказала «с цветочной пыльцой единорогов».

— Мылом, — подтвердила она. — Вода, щёлок, жир. Слышали о таком?

— Щёлок — знаю, — сдержанно ответил он. — Им полы натирают. Женщины жалуются.

— Будут жаловаться меньше, когда перестанут чесаться, — парировала Милана.

Илья захохотал, хоть и слабо. Его смех прозвучал так неожиданно, что мать, сидевшая у ног лавки, всхлипнула.

— Она… — выдохнул он, глядя на брата, — она правда чудница, Добрыня. Но хорошая.

Добрыня промолчал. Только кивнул — и то так, будто признание это далось ему через силу.

Когда они вышли из избы, на дворе уже стемнело. Небо над деревней потемнело, лишь красная полоса у леса напоминала, что день был долгим. В воздухе висел запах дыма, простокваши и квашеной капусты. И ещё — тонкая, упрямая нотка мыла.

— Благодаря вам он жив, — глухо сказал Добрыня, не глядя на Милану.

— Благодаря мне ему всё ещё нужно пить, — поправила она. — И не давать соседским бабкам его лечить «по старинке». Если в ране снова окажется сыр, сало или медвежий жир — лично вас заставлю это есть. Живьём.

Он повернулся к ней резко:

— Вы со всеми так говорите?

— Только с теми, от кого зависит, будут ли жить люди, — спокойно ответила она. — Если хотите, могу начать шептать поклоны и просить благословения. Но тогда я буду… бесполезной.

Он всмотрелся в неё. В её лицо, далёкое от идеалов красоты. В усталые глаза. В мозолистые, крепкие руки, больше похожие на мужицкие, чем на дворянские. В осанку — не изящную, но устойчивую.

— В моём уезде, — медленно сказал он, — людей лечит лекарь. В городе. По приказу. А в деревнях — знахарки. По привычке. Вы — ни то, ни другое.

— Я — будущее, — неожиданно честно ответила Милана. — Хотите вы того или нет.

Он хмыкнул. Не по-доброму, но и не по-злому.

— Смелые слова, вдова.

— Только потому, что вы ещё не видели, как у нас теперь баня работает, — отозвалась она.

— Баня… — в голосе его мелькнула тень иронии. — Это та, куда вы женщин загоняете?

— С детьми. И мужиков буду, — пообещала Милана. — Вот вы у меня далеко не уйдёте. Увидите — сами захотите.

— С чего вы решили, что я захочу? — сухо уточнил он.

— Потому что вы не идиот, — ровно сказала Милана. — Вы воевода. Видели кровь, видели смерть, видели грязь. А я вам покажу, что бывает, когда грязи меньше. Сначала не поверите. Потом привыкнете. Потом будете думать, что это вы додумались.

Он приподнял бровь.

— Вы дерзкая.

— Я рациональная, — возразила она. — Смотрите.

Она шагнула к колодцу, зачерпнула из стоящего рядом ведра воды — мутноватой, с плавающими соринками.

— Вот этой водой вы пьёте. Детей поите. Раны промываете. — Она поставила ведро на землю. — А теперь представьте, что эта вода кипячёная. Чистая. Без вот этого всего, — она махнула рукой в сторону плавающей соломинки. — Что лучше?

— Чистая, — отозвался он, не задумываясь.

— Вот видите, — кивнула она. — Вы уже почти гений гигиены.

Где-то в стороне захихикала Пелагея. Добрыня перевёл взгляд на девочку.

— Это… ваша… — он помедлил, подбирая слово, — дочь?

— Моя, — ответила Мила-на. — Пелагея.

Девочка стояла, прижав к груди свою тряпичную куклу, но глаза у неё были ясные, нестрашливые. Она не пряталась, как раньше, за печью, не дрожала, ожидая крика. Она просто смотрела.

— Ты… — неожиданно мягко начал Добрыня, — не боишься?

Пелагея подумала. Потом честно ответила:

— Вас — ещё нет. Маму — раньше боялась. Теперь… не очень.

Милана чуть не закашлялась.

Добрыня хмыкнул:

— Что ж, честность в этом доме на вес золота, вижу.

— У нас всё на вес золота, — отрезала Милана. — Особенно чистая тряпка.

Добрыню разместили в отдельной горнице, как положено гостю его статуса. Он мог бы потребовать лучшую комнату, больше ухода, всё внимание вдовы — но не стал. Только велел покормить людей, напоить лошадей и поставить караул у дома брата.

— Думаете, я его украду? — не удержалась Милана.

— Думаю, что слишком много чудес за один месяц, — ответил он. — Вдова, которая гоняет мужиков копать нужник, варит мыло и лечит дружинных не паутиной. Я привык огораживаться от чудес.

— Не бойтесь, — пожала плечами Милана. — Я к вам в горницу с ведром мыла не ворвусь. Если только вы сами не придёте.

Он снова чуть заметно усмехнулся. Но ответить не успел: в этот момент к ним подлетела запыхавшаяся баба Федора.

— Баарыня! Воевода! Там… Семён… он в нужник… ну… провалился!

Милана закрыла глаза.

— Господи, — сказала она в пространство. — Я просила знак, что я всё делаю правильно, но не настолько же наглядно.

Добрыня удивлённо приподнял бровь:

— Повторите?

— Ничего, — устало отмахнулась она. — Пойдёмте, воевода. Познакомлю вас с нашей новейшей инженерной мыслью. Она, правда, ещё сыровата. В прямом смысле.

Нужник стоял в дальнем углу двора, как и было приказано. Столбы врыты, перекладины на месте, сверху — сколоченная в спешке будка без двери. Внизу — ров, который мужики выкопали, бурча и возмущаясь. Земля вокруг была вспахана их ботинками, а посреди этого грандиозного сооружения сидел, по шею в грязи, дворовый Семён.

— Я говорил, что надо глубже! — орал он, потрясая кулаком. — Я говорил, что сгниёт всё и провалится! И вот! Меня сожрало!

— Тебя не сожрало, — холодно заметила Милана, — тебя просто догнала собственная жизнь.

Кругом стояли, давясь смехом, мужики и бабы. Только Домна пыталась изобразить сострадание, но уголки её губ предательски подрагивали.

Добрыня оглядел картину.

— Это… — медленно произнёс он, — и есть ваш… нужник?

— Он самый, — гордо сказала Милана. — Вернее, первый блин комом. В лице Семёна.

Воевода посмотрел на неё так, будто не был уверен, шутит она или нет. Потом перевёл взгляд на Семёна.

— Почему не укрепили края? — спокойно спросил он. — Почему не подбили досками? Земля сырая, осыплется — любому понятно.

Староста заёрзал:

— Ну… мы думали… оно и так…

— Вы думать начали только когда уже копали, — отрезал Добрыня. — Ладно. Вытаскивайте его.

Мужики бросились за жердями, верёвками. Семёна, ругающегося так, что краска слетала с перекладин, вытаскивали всем миром. Он был покрыт… всем, ради чего, собственно, этот нужник и строился. Вонь шла такая, что даже собаки попятились.

— Так, — сказала Милана. — Всё. У меня новый пациент.

— Я здоров! — возопил Семён. — Я… я сам дойду!

— Ты зараза на двух ногах, — отрезала она. — Шаг влево, шаг вправо — и я тебе лично устрою баню изнутри. Домна, тащи мыло. Акулина, воды. Пелагея, не подходи ближе, чем на десять шагов, если дорожишь своим носом.

Добрыня стоял, скрестив руки, и смотрел, как вдова воеводы командует всем двором, не спрашивая позволения, как мужики, привыкшие плевать под ноги и пить из одной кружки на всех, беспрекословно несут воду, как бабы сами тянут кадку к бане, как вся деревня, ругаясь и шутя, начинает спасать одного из самых ленивых своих обитателей от собственного «геройства».

— Вы даже это обращаете в войну с грязью, — тихо сказал он, почти восхищённо.

— У меня нет роскоши выбирать, где воевать, — ответила Милана. — Любая щель — фронт. Хотите — присоединяйтесь. Хотите — стойте и наблюдайте. Только не мешайте.

Он помолчал. Потом неожиданно кивнул:

— Ладно. Скажу своим, чтобы мыли руки мылом. Перед братом. И сами.

Она посмотрела на него так, будто он объявил о мире с соседним княжеством.

— Скажете… и сделаете? — уточнила.

— Воевода я или кто? — сухо произнёс он.

— Это мы ещё выясним, — пробормотала Милана и направилась к бане, где уже вовсю визжал Семён, которого Домна с Акулиной терли новым мылом так, будто пытались стереть прошлую жизнь.

К ночи деревня была вымотана. Вроде бы всё, как всегда: те же печи, те же куры, те же лайки собак. Но что-то в воздухе поменялось. Пахло не только дымом и навозом, но и свежей древесиной от укреплённого нужника, мылом от рук, баней.

И ещё — чужим присутствием.

Воевода Добрыня не ушёл в ночь. Его люди заняли места у ворот, у избы брата, у плетня. Он сам сидел на лавке у стены дома, как человек, который привык спать в седле и на голой земле, а потому не капризничал.

Милана видела его через окно. Его профиль, резкий, с тенью упрямства. Его руки, лежащие на коленях — руки человека, привыкшего держать меч, а не ложку. Его взгляд — тяжёлый, направленный в темноту, будто он пытался разглядеть там что-то своё.

— Мамка… — шёпотом позвала Пелагея. — Он не злой.

— Пока не злой, — поправила Милана. — Посмотрим, что будет, когда я его в баню позову.

— Ты… правда позовёшь? — девочка округлила глаза.

— Обязательно, — устало улыбнулась Милана. — Ничто так не уравнивает людей, как горячая вода и тазик. Даже воевод.

— А если он не пойдёт? — не унималась Пелагея.

— Тогда я буду лечить дальше его брата, его людей и его землю так, как считаю нужным, — сказала она. — А он пусть сидит и думает, почему вокруг него всё меняется без его приказа.

Она погладила дочь по волосам.

— Спи. Завтра опять день тяжёлый.

— Ты не уйдёшь к нему? — вдруг тихо спросила Пелагея. — Ну… замуж?

Милана прыснула так неожиданно, что чуть не закашлялась.

— Я, Пелагея, замуж сейчас могу выйти только за баню, мыло и этот нужник, — хрипло сказала она. — Это мои три главных любовника. И все трое требуют внимания.

Девочка захихикала, уткнулась ей в плечо.

— Тогда… я Бога ещё попрошу, чтобы ты к нам невестой не ушла, — сонно пробормотала она. — Мне маменька нужнее…

Милана закрыла глаза. Слова дочери легли в сердце тяжёлым, но тёплым грузом.

«Я не собираюсь ни к кому „невестой“, — подумала она, глядя в потолок. — Я вообще сюда не просилась. Но раз уж попала — буду жить по-своему. А ты, воевода, терпеть. Уж извини».

За окном ухнула сова, где-то пересвистнулись стражники. В избе Ильи тихо, но ровно дышал подросток, которого она вытащила из жаркого провала. В бане, оплакивая достоинство, сопел уснувший после всех мучений Семён. В дальнем углу двора стоял новый, укреплённый нужник, как памятник её упрямству.

И где-то совсем рядом, за стеной, молча сидел воевода Добрыня, ещё не знающий, что в его жизни начался новый вид войны — с женщиной, которая не боится ни крови, ни грязи, ни его глубокого голоса.

И, возможно, это была самая трудная кампания в его судьбе. Но Милана уже знала: в этой войне главные оружия — мыло, кипяток, чеснок и чувство юмора. И она готова.