"Фантастика 2025-197". Компиляция. Книги 1-28

Глава 1

— Разрешите? — громко спросил я, постучав в дверь служебного кабинета.

Уже под вечер меня «на ковер» к начальству дернули. Старенький служебный телефон на моем рабочем столе хрипло затренькал, когда я уже натягивал куртку и хотел «делать ноги» после рабочего дня в любимом УМВД.

Делать нечего — пришлось топать в знакомый до боли кабинет на второй этаж. Субординация-с. Никуда от нее не деться. Ни старому прапору, ни молодому безусому «летехе», ни майору полиции вроде меня.

— Кого еще там нелегкая принесла? — не сказал, а, скорее, пролаял из-за двери хриплый голос. — Не понос, так золотуха!

Да уж. Гостям тут явно не рады. С хлебом-солью точно не встретят. Даже на чай можно не рассчитывать.

Оно и понятно. У нас, в конце концов, тут УМВД, а не детский сад. Никогда не знаешь, как день закончится. То ли дело о найденном «жмуре» будешь до ночи расследовать, то ли в баре с мужиками футбол зырить. Тут уж как карта ляжет. Хочешь — не хочешь, а станешь тут грубоватым и циничным. Издержки профессии, так сказать.

Я приоткрыл скрипучую дверь. Из-за нее виднелся краешек тяжело вздымающегося пуза в форменном кителе. Его обладатель, развалившись на кресле, сидел за столом среди кипы бумаг.

— А, это ты, Рогозин! — вздохнуло пузо, увидев меня в дверном проеме. — Входи, входи… Из Владивостока, что ли, пешком шел? Давно тебя жду.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — привычно гаркнул я, уверенно прошагав в кабинет и не обратив внимания на ворчание начальства.

«Полкан», то есть наш полковник Тополь, будто не расслышал моего приветствия. Покряхтел, поерзал на стуле и оценивающе посмотрел на меня. Я с непроницаемым выражением лица стоял молча, ожидая, что же будет дальше.

Из-за вызова «на ковер» я совершенно не парился. Привык уже, за столько-то лет службы в органах. Всякое повидал. Да и не юнец я безусый давно, чтобы бояться начальственной выволочки. Просто я никогда не любил всю эту официальную мутотень и тягомотину. Поперек горла она мне.

Я пока не знал, зачем меня на ночь глядя к «полкану» дернули. Но надеюсь, надолго этот разбор полетов не затянется. А то намечается у меня сегодня вечерком кое-какая встреча… И совсем даже не деловая… А очень даже личная.

На начальство я не смотрел. Не хотелось. Уставился на настенный календарь 2014 года.

Пухлый приземистый полковник Тополь Макар Михайлович или, как мы с мужиками его сокращенно звали для удобства, «Тополь-2М», оценивающе поглядел на меня поверх очков в роговой оправе. А потом, прищурив и без того крохотные глазки, погладил жирной пятерней свой тройной подбородок. Маслянистые губы «полкана» растянулись в неестественной улыбке.

— Простава с тебя, Рогозин! — неожиданно велело начальство, почесав пухлую ляжку, обтянутую форменными штанами.

Эм-м…

— Что, товарищ полковник?

Я на всякий случай поковырял пальцем в ухе. Может, послышалось?

Да вроде нет. Не послышалось. Уши я регулярно мою. Как говорится, у сотрудников органов должна быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Вкупе с другими частями тела. Речь там, правда, про чекистов, но не суть.

— Простава с тебя, Рогозин! — повторил полковник, все также улыбаясь.

Мясистое тело Тополя-2М крутанулось на кожаном кресле. Кресло жалобно заскрипело. Пухлые пальцы поддернули брюки, Полковник, закинув ногу на ногу, выжидающе уставился на меня.

Опять он за свое!

Сколько лет с этим Тополем бок о бок работаю! Еще с тех пор, как он только-только майора получил. А знакомы мы с ним вообще тыщу лет. Еще с Суворовского. И каждый день у него эти шуточки!

Ну да меня таким не проймешь.

— Какая простава, товарищ полковник? — спокойно спросил я, равнодушно глядя на «полкана» и не двигаясь с места.

— А такая, Рогозин! — «полкан» откинулся на спинку кресла и продолжил с очень довольным видом: — Жи-ирная простава! Коньячок, балычок, икорка и все дела… Будем звездочки твои обмывать! Подполковником скоро будешь! Я поспособствую!

Ого! Вот это поворот среди чиста поля!

Я буду «подполом»? Надо же! А я, признаться, уже и не ждал…

А все потому, что очень уж я «не лояльный», как любит говаривать наш Тополь-2М. И не «гибкий». Проще говоря, никому не подлизывал. Никого не подсиживал. И шутить над собой не особо-то позволял. Даже начальству. Что ж поделать, другим навыкам в жизни обучен.

Может быть, отчасти из-за этого, а может, из-за чего-то другого мое восхождение по карьерной полицейской лестнице растянулось на долгие годы. Через две ступеньки наверх я не прыгал. Да что уж там таить, и по одной то — еле полз.

Почти все мои однокурсники по институту — давно уже подполковники. А среди однокашников по Суворовскому училищу даже «полканы» имеются.

Я, признаться, уже смирился со своей «нелояльностью» и с тем, что майорские звездочки со мной если не навсегда, то надолго уж точно. Ровно я отнесся и к тому, что приличного жилья мне, кажется, не видать. Был бы «полояльнее» — глядишь, и жилье поприличнее себе сумел бы выбить.

А тут — надо же! Карьера поперла! С чего бы это вдруг?

— Что молчишь, Рогозин? — отвлек меня «полкан» от воспоминаний. — Аль не рад?

— Очень рад, товарищ полковник! — отчеканил я.

Новость и впрямь шикарная!

Но что-то мне подсказывало, но не все тут так просто.

— Погоди-ка, Рогозин! — «полкан» все также барабанил пальцами по столу. Будто хотел сказать мне что-то, что не хотел. — Давай так. Услуга за услугу. Пруткова ты разрабатывал?

Я кивнул.

— Так точно!

История — проще пареной репы. Молоденький парнишка по фамилии Прутков, студент какого-то колледжа, попался на распространении какой-то шмали. И сейчас этот суслик шконку в СИЗО полирует. Сам виноват.

Однако начальство, как выяснилось, считало по-другому.

— Хорошо, что помнишь. Слушай, Рогозин… — Тополь-2М барабанил по полированному столу пальцами, оставляя на нем жирные следы. — Тут дело такое… Парнишка этот… Прутков то бишь… Оказалось, что он родичем каким-то куму моему доводится, полковнику Субареву. Звонил мне Субарев сегодня. Нехорошо вышло. В общем, давай так…

И Тополь-2М предложил мне «махнуться не глядя». Суть «обмена» я сразу понял. Так и знал, что не просто так «полкан» решил «поспособствовать» моему продвижению.

Всех «собак» по недавнему делу со «свертками», которое я вел, предлагалось повесить на кореша Пруткова, бывшего детдомовца Трошина. У Трошина и так биография не ахти — драки, распитие в общественном месте, ну и так, по мелочи. Асоциальный элемент, словом. Самый подходящий вариант, чтобы еще и статейку добавить. Пусть считается, что он и организовал «банду». А «Рафик», то есть Прутков — вообще «неуиноуен». Просто мимо проходил.

Ах вон оно в чем дело! «Баш» на «баш», как говорится… Мы вам звание, а вы нам «кое-что подкорректируйте». Ясно теперь, с чего Тополь-2М вдруг меня «продвинуть» решил. Чтобы кумова родственничка отмазать.

Не выйдет.

Я невозмутимо выслушал «полкана» и сказал:

— Нет, товарищ полковник. Не получится. Прутков — вовсе не белый и пушистый, и Вы не хуже меня это знаете. Он уже половине курса в своей шарашке успел эту гадость «дать попробовать». А троих, которых вместе с ним повязали, и вовсе конкретно подсадил. В том числе — и Трошина. И рулил всем проце…

Тут "полкан неожиданно перебил меня.

— Хорош агитку толкать, Рогозин! — сказал он, злобно сверкая жирными глазками, и вмазал кулаком по столу. — Ты не на собрании! Делай, как приказано! И скоро будешь звезды обмывать!

Я не отреагировал.

— Ты что, Рогозин? — зашипел «полкан» со злостью. Даже с кресла вскочил. — Всю жизнь хочешь в майорах проходить?

«Полкан» подбежал ко мне и злобно уставился. Снизу вверх. Я на голову был выше Тополя.

Я не шелохнулся. Полковничья истерика меня даже забавляла.

Тополь-2М еще несколько секунд глядел на меня, буравя злобными глазками. Потом плюхнулся обратно в кресло, поерзал на кресле объемистым задом и опять забарабанил пальцами по столу.

А потом неожиданно спокойно и даже почти дружелюбно сказал:

— Слушай, Андрюх… Ну чего ты выкобениваешься… Ну мы ж тысячу лет друг друга знаем. Сделаешь, как скажу?

— Никак нет, товарищ полковник! — выпалил я все так же громко.

В доброго полицейского решил поиграть. Угу. Не прокатит.

Тополь-2М натужно крякнул и укоризненно пролаял:

— Так и знал я, Рогозин, что с тобой каши не сваришь! Несговорчивый ты и правильный ты какой-то. Прям до тошноты. Ну тогда отбой. Не скоро тебе еще звездочка на погон прилетит. Я уж постараюсь.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — громко отчеканил я, глядя начальству прямо в узенькие глазки. Сверху вниз.

— Свободен! — рявкнул «полкан».

Я повернулся на каблуках и вышел.

Расстегнув куртку, я размашисто шагал от управления к станции метро. Несмотря на то, что в Москве 2014 года уже пару недель как наступила осень, было очень тепло.

Жаль, конечно, что с «подполом» не выгорело. Но, как говорится, чего не имел, по тому не горюешь. Подставлять и без того попавшего, как кур в ощип, детдомовца, я не собирался. Он и так на воле не скоро окажется.

Ладно, чего уж там. Похожу еще в майорах. Зато спать спокойно буду.

Время близится к восьми часам вечера. Надо бы шевелить «булками».

Ждет меня у кинотеатра одна хорошенькая сотрудница — Риточка. Пару недель всего у нас работает. Ладненькая, стройная. Будто точеная вся. Аккуратный третий размер под кителем. Лет тридцать пять, не больше. И выглядит — будто фотомодель!

«Хвоста» за ней в виде хахаля вроде не тянется. «Пробил» я уже Риточку по своим каналам. Благо на моей работе это совсем не сложно сделать.

На всех фоточках в соцсетях красотка — или одна, или с подружками. Губы — свои, пухленькие. Еще фору даст «курам гриль» из солярия с дутыми губами. Ни грамма ботокса и прочей современной дури, которую любят себе вкалывать барышни. Да и в других местах вроде «наполнителей» искусственных не имеется. Словом, загляденье! Лакомый кусочек.

Вот и решил я, что не стоит тянуть помидор за пестик, и надо ковать железо, не отходя от кассы. Пока остальные, глядя на новую сотрудницу, слюни пускали и видели ее во влажных фантазиях, я взял да и пригласил даму в кино. На последний ряд.

А что? Под лежачий камень коньяк не течет. Так мой батя любил говаривать.

А на первый взгляд неприступная Риточка вдруг взяла и согласилась! Для приличия, правда, поломалась чуток. Ответила мне на смс только со второго раза. Но ответила же!

И вот сегодня вечером намечается у нас с ней, надеюсь, приятнейшая встреча.

Риточка, как я и предполагал, уже ждала меня у кинотеатра.

Подходя, я с удовольствием окинул ее взглядом. Не девка, а конфетка! Стройная, точеная, в бежевом легком пальто и изящном беретике.

Мы взяли в буфете по стакану жутко калорийной колы и ведрышку попкорна и уютно разместились в зале, на последнем ряду. Я твердо решил сегодня не думать ни об обломавшемся присвоении очередного звания, ни о том, что в моей и без того убитой «хрущобе» недавно рухнул потолок на кухне, ни о других проблемах, которые хочешь — не хочешь, а преследуют почти всякого мужика, справившего сорокет…

Сидя рядышком со своей компаньонкой на сегодняшний (и, надеюсь, не только) вечер, я еще раз как бы невзначай оглядел ее прелестную фигурку. Красотка, да и только!

И со мной!

Неподалеку от нас, тоже на последнем ряду, сидела еще одна парочка: девчушка, на вид — совсем молоденькая, лет двадцати, и мужик — на вид прилично ее старше.

Кавалер был, что называется, будто с обложки журнала: холеный, лощеный, с темной гривой, густо намазанной каким-то гелем, накачанный и смуглый. В самый раз какой-нибудь вонючий парфюм рекламировать.

Девчонка, сидящая рядом с пареньком, была довольно хорошенькой. Не в моем, правда, вкусе, но очень даже ничего. Глазки, губки, шеллачные ноготки длиной сантиметра три, не меньше — вот это все. То, что почему-то считается красивым. Юбочка — по самое «не хочу», накрашена ярко. А еще — колготки в сеточку. Ну будто в начале нулевых на концерт группы «Руки вверх» собралась!

На своего спутника она глядела с плохо скрываемым восхищением.

Я понял: этот качок, хоть и справил тридцатник лет пять назад, пользуется невероятной популярностью у совсем юных дам. Желающих пойти в кино с ним — хоть отбавляй. И юной нимфетке, скорее всего, составило немало трудов его закадрить. Вот она, так сказать, и решила сразу же сразить мачо местного разлива всем и сразу. А зря.

Тут в зале погас свет, и в мои уши сразу же полилась рекламная чушь. Ну а еще через какое-то время, когда уже начался фильм, я решительно обнял и поцеловал свою прекрасную спутницу, уютно устроившись на сиденье, и забыл обо всем на свете.

Ну что, Ритуль? Домой? — спросил я, когда сеанс закончился, и мы с ней, нехотя отлипнув друг от друга, вышли из кинотеатра. — Пойдем провожу!

— Хорошо! Пойдем… Только… — моя спутница вдруг замялась.

— Чего? — подбодрил ее я, снова нежно ее обнимая.

— Тут дело такое… — Рита снова замялась. — Понимаешь, Андрей… Дома бабушка… Не очень она хорошо себя чувствует. Давай, может, просто…

Я снисходительно улыбнулся и опять прижал девушку к себе.

— Ну конечно, Ритуль! Какие проблемы? Пойдем просто провожу!

В том, что у нас с моей спутницей случился, как сейчас принято говорить, «мэтч», я не сомневался. Не зря же мы с ней почти весь фильм целовались. Даже не успели понять, про что кино.

Спешить незачем. Напрашиваться в гости не буду. Я уже не сопливый подросток и понимаю, что быстро только кошки родятся. Москва не сразу строилась. Не последний день, как говорится, живем. Успею я еще зайти на чай к прелестной сотруднице нашего УМВД.

— Пойдем! — я уверенно, но деликатно взял Риту за руку. — Провожу тебя! Нехорошо бабушку волновать!

Моя прелестная спутница жила всего в десяти минутах неспешной ходьбы от кинотеатра. Я, как истинный джентльмен, деликатно проводил даму до двери, поцеловал, пригласил в выходной в ресторанчик и попрощался. Погулял еще с полчасика, с наслаждением вдыхая прохладный осенний воздух. Так приятно прогуляться после целого дня, проведенного в душном кабинете!

А потом, насвистывая, я снова направился к метро — дворами. Так быстрее будет.

Но вдруг…

— Пустите! — надрывно заорал чей-то голос.

— Да чего ты?

— Пустите, говорю!

— Да хорош, дура!

Я замер, напрягся и прислушался, пытаясь понять, откуда доносятся голоса.

Откуда-то раздавалась невнятная возня.

Где-то совсем рядышком. Но я никого не видел.

— Пустите! — снова истошно заверещал девичий голосок.

Другой голос — мужской — грязно выругался.

— Ты, дрянь, что делаешь? Я же тебя…

Сколько же их там?

И тут из подъезда, придерживая порванный в клочья подол юбки, выскочила та самая ярко накрашенная девица, которая сидела в кино чуть поодаль.

Спустя долю секунды появился и ее так называемый «кавалер». Приглаженные гелем волосы мужика сейчас были растрепаны. А на холеной щеке виднелись свежие кровавые полосы.

Мужик был в ярости. Глаза — просто безумные.

— Э! — откуда ни возьмись, появился из подъезда еще один парень, с бутылкой в руках. — Куда эта дура почесала? Убью, гадина!

А вот и третий. Чуть пониже ростом, но крепкий. Без «пузыря», но с кулаками размером с дыню.

— Сюда иди, пигалица! — рявкнул он. И, грязно выругавшись, добавил: — Она точно сейчас в ментовку ду…

И он, увидев меня, вдруг осекся и замер. Остальные тоже встали.

Я нахмурился. Все ясно.

Скорее всего, дело было так…

Опытный ловелас, которого я видел в кино, конечно же, понял, что девка «поплыла». Запала на него, то есть. Встречаться с девицей он явно не собирался. Просто вечерок решил скоротать. И явно не только за просмотром фильма. Рассчитывал на продолжение. Вчерашняя жертва ЕГЭ послушно поперлась к нему «на хату», не понимая, что ее ждет. Не написано же на красивом лице, которое будто сошло с экранов рекламы мужской бритвы, что за падла под ним скрывается.

А по дороге, наверное, им встретилась еще и парочка друзей смазливого мачо. Беспринципные ублюдки, не сговариваясь, решили: а чего время терять? Можно же вместе пойти домой к дружку, напоить даму и, так сказать, познакомиться поближе… Она и от одного-то на своих высоченных «каблах» сбежать не сможет. А уж от троих…

А дальше, скорее всего, дело было так. Утолив мужской «голод», сволочи удалились на кухню — за «сугревом». А девица тем временем нашла в себе силы убежать. Заметив, что объект страсти смылся, ублюдки ринулись за ней и настигли в подъезде.

Я чуйкой понял, что живой эти уроды, позабавившись, отпускать девку не собирались. Еще сболтнет чего. А трупы, как известно, не болтают. Готов поспорить, что они ее решили мочкануть в укромном уголке по-тихому.

Но не тут то было!

Девчушка отчаянно смотрела на меня, хлопая приклеенными ресницами. Юбка ее была разорвана практически в лоскуты. Косметика на лице размазалась. Она вздрагивала от рыданий.

Я скинул с себя куртку и протянул бедолаге. Подходить не стал — не хотел напугать. Она и так трясется, как осиновый лист. Благо кошелек с ключами и телефоном я всегда ношу в штанах. Даже перекладывать не пришлось. Сэкономил время.

— Иди к метро! Быстро! — скомандовал я девчонке. — Я тут разберусь!

Барышня от неожиданности повиновалась. Робко кивнула, мигом накинула на себя мою куртку, которая доходила ей чуть ли не до колен, и, шмыгая носом, быстро припустила к метро. Даром что на высоченных каблуках.

Но это еще не все.

Я повернулся к незадачливому ухажеру с располосованной мордой и его компании.

Один против троих. И оружия табельного с собой нет.

Кажется, вечер перестает быть томным.

И лощеный ублюдок, и его кореша стояли на месте. Кажется, он был у них главным.

А тут я…

— Слышь! — завелся гелевый хахаль, с досадой глядя вслед удаляющейся девушке. Прилизанные волосы его давно растрепались. — Ты кто такой? Чего лезешь?

И он попытался ломануться вслед за улепетывавшей барышней. Понимает, падла, куда она пойдет, и чем это грозит ему и его корешам.

Однако я молча преградил ублюдку путь. Он шагнул влево — и я туда. Вправо — и тут я был начеку. Кореша моего оппонента по-прежнему стояли, нахмурившись — ждали приказа.

— Майор полиции Рогозин! — я сунул мужику под нос удостоверение.

Уродец глянул в «корочки» и ничего не сказал. Только насмешливо хмыкнул и поднял руку, будто приглаживая свои растрепанные волосы. А потом резко сделал выпад вперед.

Не тут-то было. Я хорошо знал этот прием-обманку. Живо перехватил руку ловеласа, заломил за спину и резко, с силой дернул. Гаденыш взвыл. Я сделал подсечку и быстро повалил его на землю, мордой прямо в асфальт.

Пока любитель вечерних сеансов выплевывал зубы, отбеленные в стоматологии, я уже сцепился с его подельником. Пренебрег правилом: «Ниже пояса не бить!». Тут не до сантиментов и не до соблюдения правил. Мы не в спортзале, а на улице. Поэтому второй любитель женского общества через несколько секунд тоже скрючился на асфальте. Пусть отдохнет.

А потом…

А потом я и не заметил, как на меня сзади долбанули чем-то тяжелым. Я и забыл на мгновение, что их было трое. То ли сказалась усталость, то ли годы все-таки взяли свое. Потерял на мгновение бдительность. Получил сзади чем-то по голове. Кажется, той самой бутылкой. Пошатнулся и упал…

Кто-то навалился сверху. И сразу же мою шею пронзила острая, резкая боль.

Я уткнулся лицом в асфальт, почувствовал, как по подбородку течет что-то теплое и горячее и с горечью понял, что тут — без вариантов.

Сломанный нос можно вылечить. Зубы — вставить. Выбитый глаз — тоже не смертельно. Даже дыра в черепе — дело поправимое. Но с такой раной в шее я вытеку весь секунд за тридцать. Даже к бабке не ходи.

«Так и не прилетела звездочка на погон…» — успел подумать я перед тем, как навсегда отключиться.

— Рота, подъем! — раздался зычный, резкий окрик.

Я разлепил глаза.

Вместо темного осеннего неба надо мной навис белый потолок.

Значит, все-таки скорая успела?

Кажется, так оно и есть. Я сейчас — в палате реанимации. Видать, медики меня все же каким-то чудом откачали и быстренько прооперировали. А сейчас я ловлю отходняк после наркоза.

— Вставай, вставай, Рогозин! — кто-то резко сдернул с меня колючее одеяло. — Недавно в училище, а уже наряд схлопотать хочешь?

Глава 2

— М-м-м… А? Что? — я открыл глаза и застонал.

А потом осторожно пошевелился. И, как ни странно, у меня это получилось!

Значит, я жив?

Не веря себе, я аккуратно и о-очень медленно повернул шею. Миллиметр за миллиметром. Налево. Потом направо. Потом снова налево. Снова получилось!

Действуя все так же медленно и осторожно, я дотронулся рукой до своей шеи. А именно — до места, куда нежданно-негаданно еще недавно внезапно воткнулся нож. Нож, который оказался в кармане у кореша любителя юных нимфеток, подло напавшего на меня сзади.

Живенько меня подлатали. Молодцы врачи! Всегда знал, что наша медицина — лучшая в мире! Кто же успел так быстро скорую вызвать? Может, Усейн Болт мимо пробегал, вписался за меня и набрал «103» по-бырому?

«Зашибись! И девчонка спаслась, и меня вроде пронесло!» — довольно подумал я, повернув голову набок и деловито ощупывая себя.

Стоп!

Как-то странно это все. Не сходится у меня дебет с кредитом. Трубок никаких во мне нет. И пищащих приборов поблизости — тоже. А я точно в реанимации?

А еще — никаких бинтов. Ни на шее, ни где-то еще. Ничего не заклеено. И почему-то даже не больно вовсе! Будто бы и не было никакой раны! Пальцы нащупали только гладкую кожу, под которой бился пульс.

А мои ли это пальцы?

Я поднял собственную руку и внимательно вгляделся в нее. А потом снова осторожно пошевелил ладонью. Сжал и разжал кулак одной руки. Потом другой. Обе руки послушно сжимались и разжимались. Обе молодых, крепких, хорошо тренированных руки.

И мизинец на правой руке сейчас — прямой и ровный. А я уже привык, что он у меня слегка кривоват. Поломал я его много лет назад в уличной драке. Защищал какую-то дамочку от ханурика, решившего поживиться ее мобилой. Успел. Только зажил перелом плохо. Вот и остался мой палец чуть согнутым.

А такая худая и вместе с тем жилистая рука у меня была только… да, точно! Лет в пятнадцать!

Я тогда, помню, расти начал, с космической скоростью. Плечи стали шире. Голос начал потихоньку ломаться. Пальцы резко удлинились. И размер ноги скакнул — с сорок второго до сорок четвертого. Да и сам я сильно вытянулся. Остался худым, но всего за год вымахал до метра восьмидесяти трех сантиметров. И подбородок начала колоть неровно пробивающаяся щетина.

Пубертат-с. В самом, что называется, расцвете.

Мама тогда только успевала мне одежду доставать… Из того, что было, я вырастал моментально. А новую одежку так просто не купишь. С деньгами у нас туго было. Вот она обрадовалась-то, когда я поступил в Суворовское и перешел на казенный «прикид»!

Потолок, который я увидел, разлепив глаза минуту назад, мне был хорошо знаком. Точно такой же потолок я видел каждое утро на протяжении трех лет, когда просыпался, будучи суворовцем. Почти три десятка лет назад.

Может, я просто сплю? И не было вовсе никакого вызова к полковнику на ковер, похода в кино с прелестной следачкой, страстных поцелуев с ней на последней ряду и разборок с ублюдками у подъезда темным вечером?

Скорее всего, так и есть. Небось опять, как всегда, придя вечером из отдела домой, я засел в сотый раз пересматривать несколько старых серий «Убойной силы». А потом закемарил в итоге прямо перед орущим телевизором.

Поэтому и не болит у меня ничего. Мне просто все привиделось.

Родное Московское Суворовское Училище мне давно не снилось. Разве что в первые годы после выпуска. Когда я уже курсантом стал и поменял одну форму и — соответственно — одну казарму на другую. Бывает, проснешься посередь ночи, кинешь привычный взгляд на соседнюю кровать, а там вместо моих лучших друзей — суворовцев Михи Першина и Илюшки Бондарева — сопят новые приятели — курсанты Смирницкий и Латышев.

Потом все завертелось, закрутилось. Лекции в институте, наряды, экзамены… Позже — выпуск, погоны лейтенанта, служба… Не до ностальгии было. Приучился я спать без снов. И в реальной жизни кошмаров хватало. Поэтому я просто отрубался, едва коснувшись головой подушки. И со старой компанией из училища мы встречались нечасто. Сначала — каждый год, а потом — все реже и реже.

Пару лет назад вот собирались — прямо в училище. Навестили бывших преподавателей. Мало их осталось с тех лет. Померялись погонами, вспомнили давние суворовские будни: давно забытые кликухи, наряды, ссоры из-за девчонок, робкие поцелуи с ними у забора училища…

Хотели разыскать даже свои «наскальные рисунки» на партах, которые оставляли по разным поводам. Да куда там! Всю мебель уже давным-давно поменяли. Старые парты канули в лету. Вместе с нашей суворовской юностью.

А сейчас с какого перепугу мне это все вдруг снова привиделось? Почему я вижу себя пятнадцатилетним?

— Подъем, суворовец! — окрикнули снова.

И кто-то, не церемонясь, сильно пошатал спинку моей кровати. Кровать жалобно заскрипела.

— Подъем! — рявкнул тот же голос.

Нет. Точно ко мне. И не похоже, что это врач.

Я от неожиданности подпрыгнул, резко сел на кровати и огляделся.

Кажется, это вовсе не сон.

Обстановка вокруг меня точно не походила на реанимационную палату. Никаких тебе смирных болящих. Никаких датчиков. Никаких усталых врачей.

Кровати были. Это да. Стояли ровно, будто их выстроили по линеечке. Только вот люди на них отнюдь не лежали себе спокойненько, прикрытые простынкой. И приборчики никакие не пищали. Не было их вовсе. Только кровати да тумбочки с табуретками. Все с инвентарными номерами. И пара картин на стене. Все.

Несколько десятков тощих, лопоухих и заспанных пацанов лет пятнадцати суетливо сновали туда-сюда. Кто-то прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину. Кто-то, уже одевшись, пулей куда-то выбегал. А в проходе, тяжело ступая, сноровисто шагал туда-сюда лысоватый мужичок с погонами прапора, время от времени окрикивая зазевавшихся мальчишек.

— «Подъем!» была команда! Подъем! — орал прапор что есть силы, торопя отчаянно зевающих суворовцев. У меня даже ухо почти заложило от его крика. — Кто еще не выспался? Кому восьми часов сна мало? Вы не у бабушки на даче! Детство закончилось!

Суворовцы, боязливо глядя на сурового вояку, безропотно подчинялись. Но одевались пока неловко. Не пришла, видать, еще сноровка одеваться, пока спичка горит.

— Першин! Хорош зевать! — рявкал прапор на невысокого парнишку с короткими рыжими волосами. — Челюсть вывихнете! И комиссуют из училища по здоровью!

— Бондарев! — перекинулся он на другого, повыше, белобрысого. — Живей давай, живей! Бегом на построение!

Неужто она? Казарма? Моя родная казарма?

Она самая. Ошибиться невозможно. А мужичок с проплешиной и луженой глоткой — наш прапор Синичкин. «Синичка», как мы его звали. А эти двое — да, точно! Миха Першин и Илюха Бондарев. Те самые мои лучшие друзья. Закадычные приятели. Не лысые и пополневшие, какими я их видел на встрече выпускников. А совсем еще юные парни.

Давным-давно я, обычный московский школьник Андрей Рогозин, исполнил свою мечту — стал суворовцем. И уже совсем скоро получил свою суворовскую форму у хмурого прапора Синичкина.

Помню, я долго стоял тогда в о очереди за формой с другими растерянными пацанами, все еще не верящими своему счастью. Каждый из нас получал брюки, китель, шинель, шапку и прочее обмундирование. А потом подходил к «Синичке» и долго-долго стоял под его оценивающим взглядом.

Тот, прищурив и без того крохотные глазки, внимательно осматривал каждого желторотика. Точно на личном досмотре. То нагнуться заставит, то присесть, то повернуться. Умора! Я, пока мерял форму, чуть не спарился. Да и другие пацаны тоже. Шутка ли? В плюс двадцать пять в помещении шинель на себя напялить.

— Жмет? — то и дело спрашивал «Синичка» очередного суворовца-первокурсника. — Давит? Не? А ну-ка присядьте еще раз, суворовец!

Суворовцы, удивленные обращением на «Вы», послушно приседали, поднимали руки… Разве что вприсядку не плясали под придирчивым взглядом прапора.

Впрочем, насчет «жмет» или «давит» у «Синички» было свое представление.

— Вы не с мамой в магазине, суворовец! — резко обрубил он Димку Зубова, попытавшегося с ним поспорить. — Здесь я определяю, правильно ли Вам подобрали обмундирование.

Мне повезло почти сразу. Со второго раза форма, пахнущая нафталином, села, как влитая. «Синичка» остался доволен.

А потом… а потом было общее построение. Помню, как сейчас. Начальник училища зачитал приказ о зачислении суворовцев. Рассказал нам, кто командир взвода, кто командир роты, кто вице-сержант. А еще, конечно, поведал о славных традициях Московского Суворовского…

А потом мы строем двинулись по стадиону училища… Старались, тянули носок, держали плечо… Неумело и по-своему трогательно. Серьезные ребята.

Вице-сержантом у нас стал Егор Папин. Мы его сразу «Батей» и прозвали.

А еще через день меня поставили в наряд — дневальным на «тумбочку». Помню, как я гордился, впервые в жизни произнеся сиплым от волнения голосом команду: «Дежурный по роте, на выход!».

Наряд закончился еще одним нарядом — только уже вне очереди. Я просто-напросто задремал, присев на подоконник. Сказались усталость и волнение предыдущих дней.

Кажется, я и теперь могу «подарок схлопотать». Терпение у прапора Синичкина уже на пределе. Морда вся красная от натуги. Да и лысина вспотела.

Оно и понятно — нужны железные нервы, чтобы управляться с целым взводом пубертатных прыщавых пацанов, которые всего пару дней назад простились с развеселой гражданской жизнью.

Кажись, он уже опять ко мне направляется. Заметил, что я еще не одет.

Я на всякий случай быстро ущипнул себя за запястье. А вдруг сейчас прапор Синичкин расплывется и исчезнет, как и многие юношеские воспоминания? А я снова окажусь в своей убитой «хрущобе» на «Юго-Западной»?

Но Синичкин никуда не делся. Даже воздуха в легкие набрал, чтобы разразиться гневной тирадой в мой адрес.

Значит, все наяву. Это не сон. И не чья-то шутка. И не галлюцинации от большой дозы обезболивающего, которую мне вкололи в больничке. Да и ни в какую больничку я, кажись, и не катался вовсе на «скоряке».

Просто я каким-то образом из вечного майора превратился в юного суворовца. Каким был почти тридцать лет назад.

И мне, кажись, и впрямь грозит наряд. Самый что ни на есть нарядный. То есть натуральный. То ли на кухне заставят тонну картошки чистить, пока кровавые мозоли не натру, то ли «на тумбочку» вне очереди поставят. А может, и «увала» лишат.

«Увалы», мороженое, карусели в парке Горького… Теплая, улыбчивая девчоночка с косичками, с которой я когда-то познакомился в очереди за марками в ларек «Союзпечать»… Как давно все это было!

Но сейчас не время ностальгировать. Потом разберусь, что почем, и сколько вешать в граммах. А пока я решил не испытывать судьбу и просто делать то же, что и остальные.

Рядышком с кроватью на табуретке лежала форма — такая же, как и у остальных. Чуток отдающая нафталином и аккуратно сложенная. Будто всего пара дней, а не тридцать лет прошли с того дня, когда я получил ее у прапора.

Я вскочил и мигом начал одеваться.

И всего через пять минут я вместе с другими ребятами уже бегал в хорошо знакомом дворе, отжимался и делал давно забытые упражнения под зычные команды товарища прапорщика. Даже подтянулся на перекладине раз двенадцать. Слегонца. Будто нехотя.

Ну просто кайф! По-другому не скажешь. Ничего не болит. Поясница не ноет, как обычно она привыкла это делать по утрам. Я, конечно, не был стариком в той, прошлой жизни. Был просто зрелым, довольно спортивным мужиком. Зальчик раза два в неделю, бассейн… Как-никак в органах служил. Даже «Гонку героев» раза три пробежал.

Но, как ни крути, годы все же взяли свое. Реальный пробег, что называется, не скрутишь. В нулевых на стометровке я, конечно, уже не выдал бы такой результат, как в восемнадцать. И подтягивался только раз семь.

Но сейчас майор Рогозин, который так и не получил подполковничьи звездочки, остался в 2014 году. А я, суворовец Рогозин, просто наслаждался своей внезапно наступившей второй юностью. Не знаю, кто и зачем поместил меня сюда, в тело лопоухого первокурсника-кадета, но я был от души ему благодарен!

Однако мое замечательное настроение разделяли не все.

— Че ты такой довольный-то, Андрюха? — спросил меня Мишка Першин, стоящий рядом и нехотя выполняющий хриплые басовитые команды «луженой глотки». — Улыбка прямо от уха до уха. Во все тридцать два зуба. Будто тебе увольнительную уже на завтра выдали.

Мишка, в отличие от меня, выглядел понурым. Он уже схлопотал свой наряд — за долгие сборы. Так что с ближайшим «увалом» он точно пролетал. Слишком долго с утреца развязывал шнурки на ботинках. Кто-то, видимо, решил вспомнить старый прикол и пионерского лагеря и связал шнурки крепким морским узлом.

— А че киснуть-то? — искренне удивился я, послушно приседая под громкое: «Раз… два… три…» прапора Синичкина.

Мне это было совершенно не в тягость. Как же круто, когда ты снова молод!

— Как чего? — теперь моему однокашнику Бондареву пришел черед удивляться. — Теперь мы не скоро за забором окажемся… И пирогов маминых не скоро…

Тут он внезапно осекся, кинул на Мишку быстрый взгляд и виновато замолчал.

— Ну? — поторопил я Илюху. — Чего ты там про пироги-то говорил?

Только я упомянул про пироги, как в желудке предательски заурчало. Эх, навернуть бы сейчас чего-нибудь горяченького. Да чайком запить. С тремя большими такими ложками сахара! И бутер с большим таким куском масла и сыром!

Но паренек сделал вид, будто не расслышал.

— Не переживай, Михон! — подбодрил Илюха Мишку. — И по твоей улице проедет БТР с тушенкой!

Тот чуток повеселел и продолжил приседания. А я вспомнил, почему Бондарев так резко замолчал на полуслове, упомянув о маминых пирогах. Не хотел просто Мишку Першина ненароком задеть. Миха к нам в Суворовское из детдома пришел. Не знал он ни мамку, ни папку. И пирогов маминых, соответственно, никогда не трескал. Не свезло пацану.

— Зарядка окончена! Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок! — скомандовал охрипшим голосом прапор. — А потом — строиться на завтрак! Живо!

Уже через минуту шумной толпой мы, бодрые и взмыленные суворовцы-первокурсники, ввалились в умывальник и наскоро начали «чистить перышки». Есть хотелось всем, поэтому сейчас, в отличие от раннего утра, никто не мешкал.

— Андрюх, мыло передай! — попросил меня Бондарев, еще не лысый пузатый подполковник, а тоже юный паренек. У него, кажись, даже голос ломаться не начал.

Так не привычно было его видеть таким. Да и других ребят тоже. Будто и не было этих тридцати лет.

— Держи! — протянул я приятелю мыльницу.

— Мерси боку, Андрюх! — продемонстрировал приятель знание французского.

Я улыбнулся, снова словив еще один ностальгический приступ.

Старая привычка постоянно вворачивать иностранные фразочки у Илюхи сохранилась на долгие годы. Даже во время последней встречи выпускников солидный «подпол» Бондарев приветствовал нас фразой: «Са ва, пацаны?». Полысевшие «пацаны» с офицерскими погонами сразу заулыбались. Помнили…

Илюха наскоро почистил перышки, утерся вафельным полотенцем и вернул мне мыльницу. А потом, внимательно поглядев на меня, констатировал:

— Смурной ты сегодня какой-то, Андрюха! Два дня первым после команды «Подъем!» вскакивал, а сегодня, что, подремать решил?

— Да так… с Першина решил пример взять! — отшутился я и перевел тему: — Пошли на завтрак строиться! А то и впрямь влетит на орехи! И «увал» — как не бывал. На пару с тобой по наряду схлопочем. И будем с Михой в выходной в казарме куковать.

— Потопали! — согласился мой новый знакомый. Он явно не хотел разделить участь Мишки.

И мы, приведя себя в порядок, вместе с другими первокурсниками торопливо двинулись в коридор. Но перед этим я еще раз кинул взгляд в зеркало умывальника, чтобы с радостью увидеть свое давно забытое юное лицо.

Вылитый я. Только тридцать лет назад. Худой, чуть угловатый. Как, впрочем, и почти все, с кем мне придется жить в казарме. Одеты мы одинаково. Острижены — тоже. Пойди отличи, кто есть кто. Все — будто под копирку.

В день, когда я узнал, что зачислен на первый курс, я был абсолютно, просто невероятно счастлив. Орал и скакал до потолка, придя домой, чем, по правде говоря, здорово напугал маму. А потом сделал то, о чем она давно меня просила: взял мелочь в ящике стола, отправился в ближайшую парикмахерскую и состриг наконец «эти ужасные лохмы».

До этого я не стригся целых четыре месяца — очень уж хотел походить на «битлов». Даже стоически переносил придирки школьных учителей и замечания в дневнике.

Но тут уж ничего не попишешь. Назвался груздем — полезай в кузов. «Эти лохмы» мне ловко сбрил суровый дяденька-парикмахер. И тем же вечером, уже вернувшись из парикмахерской, я время от времени бросал взгляд в зеркало, чтобы увидеть свою непривычно «лысую» голову. Точно такую же, как и сейчас.

— К приему пищи приступить! — услышал я в столовой давным-давно забытую команду.

Услышал знакомый столовский запах. Знакомый шум отодвигаемых скамеек. А через минутку уже вовсю наслаждался давно забытым вкусом «той самой» еды.

— Что, малой? Уже оголодать успел? — раздался чей-то насмешливый голос.

Я узнал его.

Глава 3

Ба! Да это же старый знакомый!

Я пригляделся повнимательнее.

Точно он.

Те же крохотные глазки. Правда, пока еще не заплывшие. Та же мерзкая привычка смотреть на всех, кто ниже тебя по статусу, как на пыль и грязь под ногами. Только вместо почти квадратной пухлощекой «будки» — остроносая мальчишечья морда с прыщами на подбородке.

Узкие вздернутые плечи. Совсем не та косая сажень, которую я привык видеть почти каждый день на работе в отделе. И не в офицерских, а в суворовских погонах. Много лет спустя на эти плечи лягут полковничьи звездочки, обмытые в стакане с водкой.

Пришлось мне тогда переться на пьянку по случаю присвоения начальству звания полковника. Без особого, правда, удовольствия. Но делать было нечего. Субординация, ёшкин кот. Никуда не денешься.

— Ну, будем, мужики! — поднял в своем кабинете стакан новоиспеченный и дофига важный по этому поводу полковник Тополь, довольный по самые… ну, в общем, очень довольный.

Мужики из нашего УМВД, включая меня, тоже вежливо подняли стаканы и, натянуто улыбнувшись, чокнулись. Вчерашнего «подпола», а ныне — полковника — недолюбливали почти все. За беспринципность, за мелочность, за презрение к подчиненным… Короче, в разведку с ним пойти желающие вряд ли бы отыскались.

Но это случится еще не скоро. В мире, в котором я очнулся всего около часа назад, после стычки в подворотне, этот остроносый пацан с презрительным взглядом — никакой не «полкан». Не подполковник и не майор. И даже не безусый «летеха».

Он — вообще не офицер. А просто суворовец. Точнее — суворовец второго и последнего курса Макар Тополь. Пока без клички «Тополь-2М».

Сейчас Макар Тополь — один из «старшаков». Так было принято называть в нашем суворовском училище пацанов второго курса. Когда я поступил в Суворовское, программу уже до двух лет сократили. А вот раньше аж семь лет надо было отрубить суворовцу!

«Старшаки», которые, как и мы, набегались на зарядке, работали ложками, вальяжно рассевшись за своими столами. И тоже нет-нет, да и посматривали на нас, на мальчишек, которые всего пару дней назад надели погоны и простились с гражданской жизнью. Смотрели не как Тополь, с презрением. А просто снисходительно. Как на бедовых младших братьев, которых еще учить и учить.

Для них мы, первокурсники, — не кто иные, как желторотые малыши. Хотя и сами они не такие уж они и взрослые. Солидные второкурсники еще несколько месяцев назад ходили под «старшаками». Разница у нас с ними — всего в год. Почти ровесники. Будь мы обычными дворовыми ребятами, могли бы в одной компании в ножички играть и мяч в ворота с «пыра» пробивать.

Но тут не двор. Тут казарма. Почти армия. Со своим уставом и традициями, которые складывались несколько десятилетий. И которые нарушать нельзя. Согласно этим традициям, старшекурсники для нас — почти что преподы. Учителя жизни, так сказать.

Меньше, чем через год эти «учителя» окончат двухгодичное обучение в Суворовском, отметят выпускной и навсегда снимут суворовскую форму. Кто-то, как я когда-то, просто поменяет ее на другую — пойдет служить дальше. Пойдет в армию на «срочку» или поступит в военное училище. А кто-то навсегда простится с казармой, нарядами, подъемами и разговорами после отбоя и начнет обычную, гражданскую жизнь.

Любой суворовец, перейдя на второй курс и став «старшаком», мигом забывал, как сам трясся, будучи абитуриентом, а потом неуклюжим и растерянным «перваком», мечтающем о внеочередных увалах. Забывал он, конечно, и то, как за свои косяки получал «втыки» от «старшаков», и считал себя уже опытным, повидавшим жизнь. «Дембеля» никогда не помнят, как сами «духами» ходили.

Так было и в случае с моим давним оппонентом. Только к «старшаковским» понтам, которые, в общем-то, сами по себе были довольно безобидными, если не заигрываться, у него добавлялся еще и «такой себе» характер.

Если не знать, то в жизни не догадаешься, что этот мальчуган — тот самый ерзающий в протертом кожаном кресле не по размеру его объемистого зада полковник, пойти на сделку с которым ради ускорения получения долгожданного звания я отказался еще совсем недавно.

Только презрительный взгляд — один в один. А больше — никакого сходства. Не разжирел еще Тополь-2М. И не полысел. Такая же стриженная башка, как у всех нас — от «перваков» до «старшаков».

— Чего уставился, малой? — снисходительно повторил Макар Тополь, подмигивая своим товарищам. — На мне узоров нет, и цветы не растут. Аль со слухом проблемы? Как же ты тогда медкомиссию прошел?

«Малой» Миха порозовел и скуксился. Но сказать ничего не посмел.

Я нахмурился.

Рисуется Тополь. Живет по принципу: «Толкни ближнего, плюнь на нижнего». Что в Суворовском, что потом, в отделе. Те же яйца, только в профиль.

Будущий «полкан» был чрезвычайно доволен собой. Будто сейчас уже полковником себя чувствовал. Хотя был всего-навсего шестнадцатилетним суворовцем. На его прыщавой морде будто было написано: «Посмотрите, мужики, на представителя „молодого поколения“. Понабрали в этом году. Жрет, как кашалот. Будто с голодного острова!».

— Шею вывихнешь! — продолжал Тополь, раскорячившись за столом, будто у себя в личном кабинете, и буравя глазками Миху. — Что уставился? Я тебе не барышня.

Сидящий рядом с Тополем второкурсник гоготнул и тоже кинул на моего приятеля насмешливый взгляд. Остальные же «старшаки» сделали вид, будто ничего не заметили. Молча смотрели в свои тарелки. Их эта мышиная возня не интересовала.

Я пригляделся и, кажется, даже вспомнил кое-кого из них.

Нормальные пацаны, хоть и «старшаки». Понимают, что весь этот «старшаковский» гонор — больше для порядка. Просто потому, что так издавна пошло. Традиция, так сказать. А не для того, чтобы гнобить молодняк.

Я заметил, что один из «старшаков», рослый и темноволосый, кинул взгляд на мое будущее начальство, потом посмотрел на какого-то своего приятеля и покачал головой. «Вконец, мол, обурел этот Тополь».

Этого рослого старшекурсника, кажется, Саней Кличут. Бугаевым… А нет, Раменским. Да, точно, Раменским. Отличник и вице-сержант, который мечтал служить на флоте. В Нахимовское ему надо было идти. Но Саня малость ошибся с выбором — пошел в Суворовское и только на втором курсе понял, что бредит морем, когда прочитал «Одиссею капитана Блада».

Я уже заранее знал, что его мечта сбудется. Встречал я как-то в Москве, прогуливаясь по Арбату, кавторанга Раменского…

А Бугаев — это Сема, его приятель, который рядышком сидит. Коренастый и плотненький. Этакий богатырь. Первое место в училище занял в соревнованиях по тяжелой атлетике. Гирю тягает не хуже чемпиона СССР. Оправдывает свою фамилию.

Я уж и забыл почти, кто есть кто. Лет-то сколько минуло! Своих-то еле вспомнил. И то пока не всех. Вот Колян Антонов, вот Димка Зубов… А этот, длинный и серьезный, кажись, Егор… Да, точно. Егор со смешной фамилией «Папин». Мы его сразу же «Батей» прозвали. А Димку — «Зубило».

Кажется, даже «старшаки» Тополя не особо жалуют… И поделом. Но вмешиваться, конечно, не станут. «Перваки» сами должны учиться за себя стоять. Иначе какие же из них потом «старшаки»?

Крошечный детдомовец Миха густо покраснел и ничего не ответил на колкость Тополя. Он как раз доедал вторую тарелку каши. Свою порцию ему отдал Илюха Бондарев. Илюха чувствовал, видимо, за собой вину за то, что на зарядке случайно ляпнул невпопад что-то про мамины пироги. Забыл спросонья, что рядом с ним приседает детдомовский сирота, вот и задел ненароком больную тему.

А сейчас, видать, добрый парнишка решил вину загладить. Отдал сироте свою порцию овсянки. А сам довольствовался на завтрак только стаканом чая и бутером с маслом и сыром. Что ж, молодчина. И не жадина. Недаром мы с Бондаревым сразу подружились. Как и с Михой.

Миха же в ответ на наезд Тополя смутился так, что его оттопыренные уши сравнялись по цвету с суворовскими погонами. Он отодвинул вторую порцию каши, которую так и не доел, и взялся за стакан с чаем.

— Правильно, малой! — фальшиво «поддержал» его Тополь, все так же гадливо подмигивая однокашникам. Те, кроме одного, все так же игнорировали его перформанс. — У нас тут много жрать не принято! Ты… это… за фигурой-то следи! А то жирных у нас не любят. Подтянуться на перекладине не сможешь. Пузо перевесит, и мигом вытурят! Вас, мелюзгу, и так в этом году понабрали больше, чем надо.

Его сосед за столом громко заржал. Так громко, что остальные пацаны обернулись. Воспользовался тем, что прапор Синичкин, который еще минуту назад мерял шагами столовую, время от времени гаркая луженой глоткой: «Отставить разговоры!», куда-то испарился.

Тополь, уверенный, что осадить его некому, продолжил стебаться над детдомовским парнишкой. И пофиг, что тот даже не отвечает.

— Скучаешь небось уже по мамке-то, малой? — продолжался спектакль одного актера. — Привыкай. Увалы тут нечасто.

Миха снова ничего не ответил. Уткнулся в свой стакан. По его лицу, которое стало уже свекольного цвета, прямо в чай потекли злые слезы. Будущий «полкан», сам того не понимая, задел больную тему. Пора вмешаться. А то старый знакомый, кажись, совсем обурел.

— Слышь! — громко сказал я, поворачиваясь к зарвавшемуся Тополю. Кое-кто из парней перестал есть и уставился на меня. — Тебе-то что? Своей тарелки мало? Сколько хочет, столько и ест! Или ты голодным останешься?

Нависла звенящая тишина. Взгляды почти всех суворовцев в столовой были прикованы к нашей с Тополем перепалке.

Обуревший «старшак» от неожиданности осекся. А потом, сделав, как ему казалосcь, выразительную паузу, сказал, будто в пустоту, даже к окну столовой нарочито повернулся:

— Не всосал… Это кто там гавкает?

О-пачки! Знакомый приемчик. Узнаю «брата Колю».

Логика манипулятора проста: брякнуть что-то, будто бы не кому-то конкретному, а в пустоту, чтобы, так сказать, унизить оппонента. Тополь-2М этим приемчиком до сих пор активно пользуется. Уже не в Суворовском, а в нашем УМВД. В мире, который пару часов назад навсегда покинул.

Не на того напал.

— Гавкают собаки во дворе! — спокойно сказал я, чуть было по привычке не добавив: «Товарищ полковник». — А я разговариваю. Хорош цеплять!

Саня Раменский удивленно поднял брови и кинул меня взгляд. А потом едва заметно одобрительно кивнул. Молодец, мол, так держать. Кое-кто из второкурсников, глядя на Тополя, хихикнул. Даже «перваки» за соседним столом заулыбались и зашептались между собой.

Тополь порозовел.

— Эй, мелюзга вшивая! — зашипел он, обращаясь ко мне. Его лицо по цвету уже почти сравнялось с Михиным. Не стерпел унижения. Это ж ему только других стебать. можно. — Давно леща не по…

— Да хорош тебе трындеть, Макарон! — вдруг подал голос его визави за столом — Саня Раменский. И, зевнув, он лениво добавил, дернув подбородком в сторону: — Прапор идет. Закрой лучше варежку. Он сегодня что-то не в духе. Шлея под хвост попала.

И почти сразу же из-за моей спины раздался хриплый натужный окрик прапорщика Синичкина, повествующий о том, что прием пищи окончен.

— Повезло тебе, шкет! — злобно прошипел «Макарон», когда мы выходили из столовой. — Наш разговор не окончен!

Я никак не отреагировал. Будь мне по-настоящему пятнадцать, все было-бы по-другому. Взорвался бы, скорее всего, и тоже сказанул что-нибудь этакое. А там — слово за слово — и до стычки рукой подать. Заработал бы себе еще парочку нарядов вне очереди. А то и вовсе форму снял.

Тополь, конечно, бредятину нес за завтраком. Но сказал и кое-что правдивое: к первокурсникам сейчас действительно особое внимание. Шанс вылететь в первый же месяц — очень высок. Лучше судьбу не испытывать.

Но у вечного майора Рогозина пубертат уже давно закончился. Хоть и нахожусь я сейчас в теле себя пятнадцатилетнего. Посему хрена с два у Тополя получится меня вывести на конфликт.

Я сделал вид, что вообще не заметил давнего знакомого, и заговорил с Михой о какой-то ерунде, двигаясь к выходу. Как говорится, не тронь, и вонять не будет.

Будущее начальство оскорбилось отсутствием реакции и вознамерилось толкнуть меня своим узким плечом, но я вовремя увернулся. И Тополь по-дебильному впечатался в косяк двери, чем вызвал усмешку двух близнецов-перваков — Тимохи и Тимура Белкиных. Эти двое были похожи друг на друга еще больше, чем две капли воды.

Севший в лужу Тополь мигом ощерился и, набрав воздуха во впалую грудь, снова хотел было разразиться гневной тирадой. Но другой «старшак» — всегда спокойный и рассудительный Саня Раменский — был начеку.

— Пойдем, Макарон! — сказал он однокашнику, будто невзначай оказавшись рядом. — Слушай, я тебе тут хохму одну рассказать хотел. Короче, химичка наша…

И он увел Тополя вниз по лестнице, мимоходом дружелюбно подмигнув Михе Першину, цвет лица которого только-только начал приходить в норму.

— Пойдем и мы, пацаны! — позвал я приятелей.

Конфликт, разумеется, не исчерпан. Все еще только начинается. Будто я и не выходил из кабинета Тополя! Я и предположить не мог, что, попрощавшись в отделе с «товарищем полковником», я всего через несколько часов снова сойдусь в стычке… только теперь уже с товарищем «старшаом».

— Гайз! — вклинился в разговор местный полиглот — Илюха Бондарев. Решил продемонстрировать нам свое знание английского. — Гайз! А нам куда идти-то? Я посмотрел в расписании: первым уроком русский… Где химия знаю, где физика, знаю… Ты не помнишь? Экскурсию вроде по училищу водили в первый день.

— Не-а, не помню! — сказал я чистейшую правду. — Да зачем тебе русский? Ты вроде и на «инглише» неплохо шпаришь!

Это у тебя, Бондарь, экскурсия по училищу пару дней назад была… А в моем мире, почитай, тридцать годков прошло, как я простился с родными стенами. Да и рокировку кучу раз делали. За столько-то лет. И на месте кабинета русского, кажись, давно уже уже кабинет информатики. С этими вашими «интернетами».

Русский, русский… я напряг память, пытаясь освежить в голове давно забытую «карту» училища.

Долго вспоминать не пришлось.

— В двух соснах потерялись, гаврики? — раздался хриплый окрик прапорщика Синичкина. — На урок строиться!

— Интересно, пацаны, кто у нас «русичкой» будет? — громко спросил мой новый однокашник Колян Антонов с третьей парты. Он мастерил самолетик из тетрадного листа.— Что-то мне как-то очково.

Мы уже добрались до места дислокации и сидели в классе в ожидании «училки». Тридцать совершенно одинаковых тощих фигурок в новенькой форме, которую то один, то другой парень то и дело поправлял с непривычки.

— Фиг его знает! — лениво сказал Илюха Бондарев. Он сидел рядом со мной, за второй партой. — А что?

— Небось тетка какая-нибудь жирная, — обеспокоенно сказал Колян. — Будет на нас орать и указкой лупить!

— С чего ты вдруг так решил? — насторожился Илюха. — Почему «тетка» и почему «жирная»?

— Не знаю! — пожал плечами юный авиамоделист.

И философски добавил тоном всезнающего гуру, повидавшего жизнь:

— Училки — они все одинаковые, пацаны! Что в обычной школе, что в Суворовском, что в Нахимовском… Нутром чую, пацаны. Спорим, зайдет сейчас бабец лет пятидесяти? Ростом — как тот второкурсник здоровенный… Раменский, кажется.

— Да ну? — усомнился я. Но раскрывать все карты, разумеется, не стал.

— Вот тебе и «да ну»! — с жаром сказал Колян. Он уже закончил делать самолетик. — В моей школе такая «русичка» была. Прикиньте, пацаны, она один раз даже десятиклассника за шкирку взяла и пинком под зад из класса выперла! Так у нее на уроке потом такая тишина стояла — было слышно, как комар жужжит!

— Да чего ты гонишь, Колян? — упорно не соглашался Илюха. — Ну хочешь поспорим? Нормальная придет!

Я решил не вмешиваться.

— Спорим! — оживилась жертва сурового школьного советского воспитания. — На что?

— Эм-м… На билет в кино? — предложил Илюха. — Лады?

— Не, не пойдет! — отверг пари Колян. — К чему мне сейчас твой билет? Увал фиг его знает когда будет. Давай на буфет! Три коржика и два компота!

— Лады! — оживился второй спорщик и повернулся ко мне: — Разбей, Андрюх!

Я, улыбнувшись, выполнил просьбу. Довольный Колян запустил в воздух свой бумажный самолетик. А всего через пару секунд скрипнула классная дверь.

Воцарилась мертвая тишина. А потом кто-то едва слышно присвистнул.

Глава 4

— Здравствуйте! — прорезал мертвую тишину в классе уверенный, хорошо поставленный голос.

Пацаны-суворовцы переглянулись между собой, а потом, шумно двигая стульями, встали и выстроились у своих парт. Замерли в ожидании.

Вместо «бабца» лет пятидесяти, которого так боялся увидеть травмированный советской системой школьного воспитания мой новый однокашник Колян Антонов, в класс уверенной легкой поступью вошла… нет, не женщина. Девушка…

И даже не девушка. Девушка — это для такой красавицы слишком просто. Какое-то совершенно неземной красоты создание. Барышня. Даже мадемуазель! Или леди… Во, точно! Леди.

Невысокого роста, совсем молоденькая. Вчерашняя выпускница педагогического института. Небось только недавно «Советское» шампанское впервые попробовала — на выпускном, вместе с такими же красотками-подружками. В «педе» всегда девушек больше, чем парней.

Я смотрел на нее, будто на какое-то чудо.

Облако светлых, аккуратно уложенных волос, фарфоровая кожа… Фигурка стройная, точеная. Талия — будто осиная. Сантиметров сорок пять, не больше. Вылитая Леночка из «Карнавальной ночи» в исполнении юной Людмилы Гурченко. И глазки такие же: большие, распахнутые, лисьи. Чуть-чуть с хитрецой.

Для меня, сурового майора полиции, неожиданно попавшего снова в себя пятнадцатилетнего, появление «Гурченко», конечно же, не было сюрпризом. Я, попаданец, который волею судьбы почему-то пошел второй раз в первый класс, то есть на первый курс, конечно же, знал заранее, кто тут есть кто, и сколько вешать в граммах.

Но это сейчас. А тридцать лет назад я, сменивший надоевшую синюю школьную форму на суворовский мундир, в этот самый день тоже стоял, открыв рот от изумления. Как и мои новые однокашники.

Помню, я, пятнадцатилетний подросток, едва-едва начавший бриться, тогда во все глаза глядел на нашу новую «училку» литературы и думал: «Это откуда к нам такую красивую занесло?». Вот уж кого-кого, а такой красоты барышню я никак не ожидал увидеть в Суворовском.

Пацаны, стоя у своих парт, снова переглянулись. А потом расслабились, заулыбались и начали перемигиваться друг с другом. Тоже, видать, впечатлились. Пубертат-с. Что с них взять… Машина юных чувств, от которой в этом возрасте, как правило, много шума и мало проку.

Вот тебе и «бабец» лет пятидесяти!

— Не забудь, Колян! — шепнул Илюха «Бондарь» Коле Антонову и, подмигнув товарищу, выразительно погладил себя по животу. — Три коржика! Три! И компот!

Антонов даже не повернулся. И, кажется, даже не расслышал, что сказал ему Бондарь. Ему, судя по всему, было совершенно плевать, сколько коржиков он проспорил. Хоть три, хоть триста, хоть целый хлебобулочный завод. Не жалко. У юного суворовца-первокурсника сейчас совсем другое было на уме.

Взгляд широко распахнутых глаз Тохи был прикован к вошедшей «мадемуазели». Даже не заметил, как вошедшая, нагнувшись, взяла упавший к ее ногам бумажный самолетик и ловко запустила его обратно — прямо на парту Коляна. Тот схватил со стола свое чудо школьного авиамоделизма, живо засунул в карман новехонькой суворовской формы и густо покраснел.

А я тем временем мысленно усмехнулся.

Тэк-с… Кажись, я знаю, по какому предмету Колян будет «шуршать» пуще всего. И чьи уроки уж точно никогда не прогуляет. Что ж, дело молодое. Во все времена юные сорви-головы влюблялись в хорошеньких учительниц. А старшеклассницы, ясен пень, с ума сходили по симпатичным историкам, физикам и даже, чего греха таить, стройным мускулистым молодым физрукам. И, надо сказать, не зря симпатичному учителю записочки писали. В нашей школе была одна такая. Даже замуж за молодого историка-аспиранта вышла.

Другие суворовцы, кажись, тоже поначалу разделяли беспокойство Антонова. Боялись, что нам, оболтусам желторотым, какую-нибудь строгую даму в преподы подсунут. Или какого-нибудь мужика: высоченного, здоровенного и мосластого. А ну как будет он нас указкой по шеям лупить на незнание суффиксов и прочих премудростей!

Оно и понятно: всех нас, лопоухих и растерянных первогодок, еще не привыкших к погонам на плечах, собрали из разных столичных школ. А тогда было совершенно неважно, в обычной школе ты учился, или в гимназии с углубленным изучением всевозможных углублений.

В те времена с учениками не цацкались. Огрести мог любой, вне зависимости от своих личных данных и статуса учебного заведения. Учись, пионер, привыкай к будущим жизненным трудностям.

Наш трудовик Макар Егорыч, помню, мог запросто запустить в кого-нибудь из пионеров промасленной вонючей тряпкой — да так, что та приземлялась аккурат на чье-нибудь туповатое темечко, упорно не желающее осваивать работу с лобзиком. А «химичка» Вилена Лаврентьевна порой орала на нас, бедовых семиклассников, так, что стекла в кабинете звенели. Я каждый раз гадал: треснут или нет. Вроде не треснули.

И, как ни странно, никто ни на кого не жаловался. И вроде бы даже не обижался.

А тут вишь ты, какое воздушное создание…

— Где доклад? — снова разрезал тишину мелодичный голос «Гурченко», прервав мои воспоминания о суровом школьном советском детстве.

Я аж зажмурился от удовольствия, стоя рядом со своей третьей партой. Какой же приятный голосок! Слушал бы его и слушал… И утром, и вечером… И ночью, конечно же…

Колян неуверенно откашлялся. А потом, все так же глядя на вошедшую, запинаясь и заикаясь, пробормотал едва слышно:

— Товарищ преподаватель! Второй взвод к уроку литературы готов. Де… дежурный… суворовец Антонов.

— Доклад должен звучать уверенно и громко, суворовец Антонов! — все таким же уверенным и звонким голосом пожурила Коляна новая учительница. — Привыкайте вырабатывать командный голос.

А потом копия Гурченко обратилась ко всем нам, уверенно скомандовав:

— Садитесь, второй взвод.

Тридцать коротко стриженных пацанов расселись, стараясь не шуметь и все так же переглядываясь.

— Меня зовут Ирина Петровна! — положив на стол журнал и изящно поправив платьице, сказала учительница. — Фамилия моя Красовская. Я буду вести у вас уроки литературы.

Я с удовольствием еще раз окинул точеную фигурку новой преподавательницы и уже в который раз отметил, что фамилия ей досталась очень удачная. Говорящая то есть. Красовская. Лучше не скажешь.

А Ирина Петровна тем временем кинула взгляд на доску, строго нахмурилась и снова обратилась к Антонову:

— Дежурный!

Колян мигом с готовностью вскочил, едва не перевернув парту.

По классу прокатился дружный хохот. Приятель снова покраснел — так же густо, как давеча детдомовец Миха за завтраком в столовой. Пацаны, кажись, начали уже понимать, что к чему. Эх, достанется потом Коляну…

Однако «Красотка» (так мы ее позже прозвали) одним легким взмахом своей маленькой ручки успокоила тридцать гогочущих рыл. Хохот мигом умолк. Снова воцарилась звенящая тишина — точь-в-точь такая же, как пять минут назад, когда молоденькая «Гурченко» только-только вошла в класс.

Как удавалось выпускнице пединститута, которая ростом едва ли превосходила семиклассницу, справляться с толпой пубертатных юнцов, я до сих пор ума не приложу. Видать, у юной Ирочки был прирожденный талант педагога.

— Почему нет мела, дежурный? — строго нахмурив прелестные бровки, спросила Красовская.

Колян замешкался. Помолчал немножко, а потом, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел на преподавательницу, которая была ниже его на целую голову, и робко сказал:

— Я… это… Ирина Петровна… извиняюсь…

И шмыгнул носом. Будто нашкодивший первоклассник, которого застукали за поеданием «запрещенных» конфет.

— Лучше сказать: «Виноват!» — поправила его «Красотка». — Привыкайте говорить, как суворовец. Уверенно и твердо. Будущему офицеру не пристало мямлить, суворовец.

И, сменив гнев на милость, юная учительница попросила, уже более мягким тоном:

— Сходите-ка в учительскую, суворовец Антонов. Принесите мел!

Колян послушно метнулся к классной двери и исчез, аккуратно притворив ее с той стороны. А дальше ринулся исполнять приказ Красовской. Слышно было только, как он понесся дальше по коридору, топоча, как слон.

Остальные суворовцы продолжали улыбаться и едва слышно перешептывались. Все еще были под впечатлением встречи с новой красоткой.

А я, сидя за своей партой, по-взрослому вздохнул.

Зря, конечно, Колян пропеллер у себя в одном месте включил и вспомнил школьные деньки. Ясен пень, что небесной красоты юная училка ему сразу же понравилась, и ради нее он метнулся в учительскую за мелом со скоростью звука.

Только беготня в коридорах училища отнюдь не поощрялась. Здесь даже за такую мелочь можно запросто огрести проблемы на ровном месте. Тут не школа. Детство закончилось. Теперь все по-взрослому. «Тут вам не здесь» — любил повторять житейскую мудрость наш прапор Синичкин.

Я, юный желторотик, эту мудрость, признаться, сначала не понимал. А потом вдруг ка-а-ак понял!

У нас началась новая жизнь. У меня — так и вовсе во второй раз.

Теперь гневным окриком от школьной технички или замечанием от препода не отделаешься. Попадешься на глаза взводному Сергееву или — чего хуже — ротному Усинскому, так запросто загонят нарезать круги по стадиону, «если уж так хочется бегать». Или наряд влепят — как пить дать.

Так, кажись, и вышло. Понурый Колян, который уже успел получить кличку Колян, вернулся обратно уже присмиревшим, положил в ящичек у доски пару кусков мела и, вытянувшись, спросил, без прежнего восхищения и энтузиазма:

— Разрешите сесть?

— Садитесь, суворовец, — милостиво кивнула «Гурченко».

Колян мрачно плюхнулся рядом со мной, вытянул ноги под столом и сердито дернул к себе учебник. Открыл его и начал перелистывать, без особого, впрочем, рвения. Даже кое-какие забавные пометки на полях, сделанные предшествующим поколением бравых суворовцев, его не развеселили.

Я, кажется, догадался, в чем дело.

— Что, Колян? Наряд словил? — шепнул я приятелю, обернувшись.

— Угу! — мрачно ответил он. — «Синичке» прямо в пузо влетел в коридоре.

Расстроенный Колька начал заниматься самобичеванием. Бесполезное, на мой взгляд, занятие.

— И чего я так разогнался, бегун хренов? — корил себя лишенный «увала» суворовец. — Вот и не вписался в поворот.

— Небось на крыльях любви несся? — тихонько поддел его Илюха Бондарев, слышавший наш разговор.

— Да иди ты, Бондарь! — расстроенно отозвался приятель. — Не до этого щас. Я даже морду его пуговицей оцарапал. Блин, — Колян показал свежую царапину на щеке и потер ухо, которое на коротко стриженной голове выглядело еще более оттопыренным. — До сих пор в ушах звенит.

— Не в духе «Синичка» был? — понимающе пискнул со своего места Миха.

И тут же боязливо покосился на Красовскую. А ну как и она будет не в духе?

Но воздушная красотка, не слыша наш треп, уже начала знакомство по списку. Тот, чью фамилию она произносила своим мелодичным голоском, неуклюже вставал, одергивал на себе форму, и снова садился, смешно смущаясь и робея под взором юной красотки-училки.

Очарование молодости…

— Ага! — повернувшись к нему, кивнул Колян. — Так что в воскресенье я с «увалом» пролетаю. В наряде по столовой буду. Картофан, наверное, чистить и поддоны мыть.

— Не переживай! — поспешил утешить приятеля добрый Миха. — Мы в детдоме тоже по кухне дежурили. Ничего такого…

Я с удовольствием, отметил, что он, кажется, уже забыл об утреннем происшествии в столовой. Ну и славно! А с Тополем мы еще разберемся.

— Может, еще полу… — ободряюще начал Миха.

Но тут раздался оклик Ирины Петровны:

— Першин!

Миха с готовностью вскочил, замолчав на полуслове.

А я тем временем дружески подмигнул своему соседа по парте.

— Не гунди, Колян! — ободряюще сказал я. — Не последний увал в жизни. Главное — сейчас отчисление себе по глупости не схлопотать. А это — так, мелочи!

Я это понял. За тридцать-то лет уж точно.

Колян, слушая меня, чуток повеселел.

— Ладно! — шепотом ответил приятель. — Такова наша се ля ви, как говорит Бондарь. Да, Бондарь? И правда, не последний день живем!

И, отодвинув учебник на край стола, Колян снова начал пожирать своим взором аппетитную фигуру молодой училки. С плохо скрываемым восхищением мой однокашник смотрел, как она, подняв прелестную ручку, что-то выводит на доске аккуратным, почти каллиграфическим почерком.

А следом за Михой пришлось подниматься и мне.

Я уж и забыл, как это было…

— Рогозин, Рогозин… — задумчиво протянула Красовская, вертя в руках карандаш и оглядывая мою юношескую фигуру… Тут ее озарила догадка: — Андрей Рогозин… А Максим Рогозин из позапрошлого выпуска — не Ваш брат, случаем?

— Никак нет! — бодро отрапортовал я. — Однофамилец!

Никогда бы в жизни не подумал, что мне второй раз придется знакомиться с прелестнейшей учительницей литературы.

— А Вы его знаете? — с интересом глядя на меня, спросила Красовская.

— Так точно! — так же бодро отчеканил я.

— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовалась юная Ирочка. — А откуда?

— В соседнем дворе живет!

— Ладно… — Красовская поглядела на свою прехорошенькую ручку, на запястье которой виднелись небольшие часики, и похвалила меня: — Молодец, Рогозин! Отвечаете четко и уверенно. Так держать! Пойдем дальше! Розов!

Широкоплечий и коренастый Кирилл Розов неуклюже вскочил со своего места, ненароком толкнув соседа — Витьку Абросимова, который уже успел «отстреляться» первым. А я, сев на место, наморщил лоб, вспоминая события тридцатилетней давности.

Отчасти благодаря своему однофамильцу я и стал носить погоны суворовца.

Макс Рогозин был лет на пять меня старше и жил через дорогу от моего дома. В другом дворе, куда мы, пацаны, иногда бегали через дорогу. В компанию «старшаков», мы, мелюзга, естественно, не совались. Так, бегали попинать мяч, поиграть в хоккей в «коробке, порубиться в "ножички», ну, и, конечно, покурить за гаражами. В своем дворе дымить было крайне опасно. Добрые бабушки-соседки, которые знают всех и вся, мигом донесут предкам, и тогда серьезного разговора с возможными последствиями в виде синяков на одном месте не избежать. А вот в чужом — можно. Если осторожно.

В этом же дворе я однажды ненароком сцепился с кем-то из местных пацанов. С Генкой, кажется. Уж не помню, что мы тогда не поделили: то ли площадку для игры в ножички, то ли поле футбольное. Помню только, что когда мы с Генкой, сцепившись, валяли друг друга в траве, пытаясь накормить песком, надо мной внезапно выросли чьи-то огромные ноги. А подняв голову из зарослей одуванчиков, я увидел и их обладателя.

Высоченный (как мне тогда казалось) парень в о-очень красивой и нарядной суворовской форме мигом растащил нас в стороны, велел отряхнуться и провел воспитательную беседу на тему того, как важно решать любой конфликт словами. А потом выписал нам обоим по легкому подзатыльнику для профилактики и отправился к подъезду, из которого спустя секунды выскочила симпатичная девчушка лет пятнадцати.

Довольный Макс Рогозин взял нарядно одетую девчушку за руку и отправился на свиданку с очень серьезным и важным видом. Ну а я, наскоро помирившись с Генкой, тем вечером твердо решил, что буду поступать в Суворовское…

А сегодня я во что бы то ни стало вознамерился исправить свой давний косяк, чтобы не запороть себе ближайший «увал».

За ужином в столовой я специально бахнул себе чайку покрепче, чтобы меньше зевать. Собрал со дна жижу чернее, чем мои начищенные до блеска черные ботинки, в которых, если приглядеться, отражалась моя еще не побитая жизнью, а очень даже юная морда. И, ничтоже сумняшеся, махнул залпом целых три стакана! Ух меня сейчас взбодрит!

— Чифирнуть решил? — услышал я вдруг.

Глава 5

Я обернулся.

Конечно. Он самый.

Пройдут года, даже десятилетия, и этот юношеский голос окончательно сломается. Станет он, правда, не резким и грубым, как у многих мужиков, которым за сорок, а мягким, вкрадчивым, но оттого — ничуть не менее противным.

— Что, молодой, в первый раз дневальным идешь? — усмехаясь, спросил будущий полковник, а ныне — старшекурсник Макар Тополь.

На меня Тополь глядел, как обычно, свысока. Как и давеча тут же, за завтраком. Как и потом, у себя в кабинете, в отделе.

Я отвернулся. Не стал ничего отвечать.

Врезать бы, конечно, по-хорошему этому щеглу за недавний случай с Михой. Ну на кой хрен этот увалень, корчащий из себя хозяина жизни, заговорил про мамку? Ясен пень, он ничего не знал про историю с детдомом. Но зуб даю, что Тополь, даже если бы знал, не преминул прицепиться к бедняге. С этого станется.

Но драться мне пока нельзя. Даже потолкаться — и то лучше не надо. В худшем случае — вытурят. А в лучшем — живенько увалы прикроют. А мне воскресный увал позарез нужен. Очень хочу увидеть кое-кого. Кого не видел, почитай, целых двадцать лет. Поэтому не с руки мне сейчас цапаться. Ни с Тополем, ни с начальством, ни с кем бы то ни было.

Поэтому нужно быть паинькой. Хочешь увал — изволь жить так, как тут принято.

Сделав вид, что ничего не слышал и даже не заметил Тополя, я направился к выходу вместе с другими пацанами. Шагая, я краем уха вдруг услышал, как близнецы — Тимур и Тимоха Белкины, похожие друг на друга, как две капли воды, о чем-то обеспокоенно переговариваются между собой.

— А не запалят нас с тобой, Тимур? — обеспокоенно спросил первый.

Его от брата отличала только крошечная родинка над левой бровью. Если не приглядываться, то и не заметишь вовсе.

— Не, Тимоха! — бодро ответил второй. — Точняк не запалят!

— А взял где? — насторожился первый близнец.

— Где, где? Места надо знать! У «стариков», конечно! — второй довольно похлопал себя по мундиру. — Есть там один. Дал пачку. Не за так, конечно. Все чики-пуки будет. Никто и не заметит. Прятать получше надо. Вот и все.

— Надо бы завязывать, Тимур! — вздохнул первый. — Вредно все-таки.

— Ой, Тим! — раздраженно перебил брата близнец. — Ты прям как мама.

— Да причем здесь мама? Я сам понимаю, что бросать пора. Я и так на зарядке все время в хвосте плетусь, когда бегаем. Того и гляди, дыхалка сбоить начнет. И запалить все-таки могут. А там и попросят с вещами на выход. «Старики» вон говорили, что нас больше, чем надо набрали. Говорят, в первый месяц дрючить будут по максимуму. Чтобы лишних отсеять.

— Да хорош ворчать уже, Тимох! — перебил его брат.

Он явно был лидером в их компашке двух совершенно одинаковых братьев.

— Будешь мне лекцию про лошадь и каплю никотина читать? И в кого ты такой? Дома ворчишь, в училище ворчишь. Будто дед старый. С умом все надо делать, тогда и не поймают. А ты заранее уже готов в штаны наделать.

Обеспокоенный близнец вздохнул и, видимо, смирился. Не решился перечить брату-лидеру.

Я нахмурился. Интересно, что эти двое из ларца там затеяли? Надеюсь, не спалить училище собираются. А то они на алгебре сегодня уже оба по «лебедю» схлопотали.

— А вдруг… — начал было первый близнец. Тревога, видимо, не давала ему покоя.

Но тут кто-то резко окликнул меня.

— Погоди, парень! С тобой говорю!

Я отвлекся. Близнецы тем временем уже куда-то испарились.

А передо мной стоял не кто иной, как все тот же будущий товарищ полковник. Выглядел он, на удивление, довольно мирно. Совершенно на него не похоже.

Я настороженно воззрился на него.

Интересно девки пляшут. С чего бы вдруг такое добродушие?

— Слышь, парень! — повторил Тополь, опять спокойно и мирно. Даже «лыбу» какую-то попытался натянуть на свое пока еще не жирное хлебало. Вышло, правда, не то что бы очень. Но хотя бы попытался.

— Чего тебе? — настороженно спросил я.

С чего-то баня вдруг упала, и я «парнем» стал? Обычно Тополь «перваков» звал не иначе, как «малой», и то весьма снисходительно и сквозь зубы.

— Тебя звать как, молодой? — снова изобразив некое подобие улыбки и показав неровные зубы, спросил Тополь.

— Андрей! — коротко сказал я. И добавил: — Андрей Рогозин.

— А я Макар, — радушно, будто давний приятель, сказал будущий начальник, протягивая короткопалую руку. — Макар Тополь. — И, видимо, решив сразу взять быка за рога, мой утренний оппонент сказал: — Слушай, молодой! Ты, я вижу, парень не из робких. За завтраком еще понял.

— И? — перебил его я, с неприязнью глядя прямо в глаза. Даже на протянутую руку не посмотрел.

Мне вдруг вспомнился недавний разговор в кабинете управления. Тогда Тополь (только уже полковник) тоже вдруг решил «по-дружески» поболтать. Только таких друзей, как говорится…

Несмотря на то, что Тополь учился уже на последнем курсе, роста мы с ним были примерно одинакового. А лет через пять я и вовсе его перерасту…

— Ты слушай, молодой, что старший говорит! — снова врубил прежний тон Тополь.

Маска лживого добродушия слетела мигом. Недавняя доброжелательность испарилась без следа. Будто и не было ее вовсе. Не зная, куда деть протянутую руку, он глупо попытался пригладить торчащие ежиком волосы и продолжил:

— То, что ты не боишься, молодой — это хорошо. Я бы даже сказал: замечательно. Только запомни, Рогозин: слишком борзых тут не любят. Вот нафига ты за того суслика утром вписался? Он тебе кто? Брат, сват? Ты ж ему не нянька. Пацан должен сам уметь за себя постоять. Ты лучше «стариков» держись. Легче жить будет.

— Этот суслик, как ты говоришь, — снова перебил я Тополя, все так же глядя ему прямо в глаза, — в детском доме с рождения вырос. Это ты нафига на ровном месте к нему цепляться начал? Еще и про мать зачем-то разговор завел.

На лице Тополя не отразилось ни малейшего сожаления. Да, этот перец — из тех, кто никогда не признается, что обделался.

— П-ф-ф… И что? — равнодушно сказал Тополь. Ему, как я и предполагал, это было до лампочки Ильича. — Велика важность — в детском доме. Не он один тут из детдомовских. Это во-первых. А во-вторых…

— А во-вторых, — уже в третий раз перебил я его. — Нечего его цеплять. Язык чешется — в другом месте почеши.

И, развернувшись, я быстро зашагал к выходу — нужно было кровь из носа успеть на построение. Даже не до конца расслышал, что мне там прошипел вслед будущий «полкан». Кажется, что-то про дорожку, на которой мы с ним обязательно встретимся.

Я сразу просек, с чего вдруг Тополь решил подкатить ко мне с «дружеской» беседой. Явно не из лучших побуждений. Это не другой «старик» — Саня Раменский, который к «первакам» относился с искренней братской заботой. Тот и поможет, и поддержит, и прикроет, если надо. А если и приструнит кого из «малых» — то исключительно ради их блага.

А у Тополя дружеской заботой нигде и не пахло. Ему просто «шестерка» нужна. За сигаретами сбегать, ежели в увал не пускают. Или еще для каких «срочных нужд». А заодно — чтобы показать, кто тут «самый важный». Где ж искать адьютанта, как не среди растерянных первогодок, которые пока еще даже не поняли, что они в казарме, а не в гостях? Те, конечно, пороха еще не нюхали. Только и рады будут угодить старшему «товарищу».

Но со мной такой номер не пройдет. Я в адьютанты ни к кому записываться не собирался. И друзей таких мы видали. Через забор кидали.

А сейчас я твердо был намерен исправить один свой давний косяк и во что бы то ни стало попасть в воскресный «увал».

* * *

— Нас как часто менять будут, Андрюх? — деловито спросил Бондарь, потирая затекшие от долгого стояния ноги. Он, вытянувшись, стоял на «тумбочке» при полном параде.

Сегодня мне повезло — со мной в наряд поставили двоих друзей — Илюху Бондарева по кличке «Бондарь» и Миху Першина.

Правда, пока мы еще были не друзьями, а всего лишь хорошими знакомыми. Учились до Суворовского в разных школах, жили в разных дворах и буквально пару дней назад очутились вместе. Но и то неплохо.

— Как обычно, — пожал я плечами. — Устав надо учить. По заведенному порядку. Один дежурный, три дневальных. Забыл? Спим четыре часа поочередно. Двое спят, двое — бодрствуют. Не боись, Илюх, скоро я заступлю. Отдохнешь чуток.

— Молодца ты, Андрюха! — восхитился Бондарь. — Уже и Устав выучить успел. Будто родился в погонах. И подшился ловко. А я, — он обеспокоенно оглядел себя, — даже подшиться ровно не сумел. Никогда в жизни иголку в руках не держал.

Пришло наконец и мое время дежурить на «тумбочке». Бондарь, взяв ведро со шваброй, отправился драить туалеты и перешивать воротничок в бытовке, «как надо». Ну а я, памятуя о своем давнишнем провале во время первого наряда, встал на тумбочку. Как и тридцать лет назад…

Время тянулось. Медленно. Очень медленно. Будто жвачка «Турбо», о которой тут еще и не слыхивали.

Cпать хотелось жутко! Хоть спички в глаза вставляй! Даже несмотря на то, что я — уже не вчерашний лопоухий школьник, который пару дней назад впервые в жизни надел форму с погонами, а взрослый мужик, с опытом службы в органах, для которого все эти недосыпы, ранние подъемы и ночные бдения — дело привычное.

Все бы сейчас отдал, чтобы очутиться на своей койке с колючим одеялом, и дать храпака наряду с другими лопоухими «перваками»…

Глаза прямо слипались, несмотря на выпитый на ночь жутчайшей крепости чай за ужином. И даже не потому, что уже с первого дня нас жестко начали гонять по «физухе». Просто впечатлений было — мама не горюй! Я до сих пор еще до конца не мог поверить, что это все — взаправду.

Учителя… Ирина Петровна Красовская. Не поседевшая полная дама, которую я недавно видел на встрече выпускников в училище, а юная «Красотка» — тоненькая, почти воздушная, но вместе с тем строгая, лихо умеющая управляться с целой оравой мальчишек в жестком пубертате.

Химик Арсений Маркович Сокольский. Еще живой и здоровый. Физик Антон Палыч Рябчиков… Без палочки и темных очков, которыми он прикрывал один ослепший глаз. Географичка Владлена Викторовна. И многие другие. А в буфете — юная Леночка, на которую, кажется, уже с десяток ребят запали. Не поступила девчушка в свой «политех» с первого раза. Вот и устроилась к нам временно буфетчицей.

А еще, конечно, ребята. Молодые ребята, все стройные и подтянутые, без единого намека на пузико, лишний вес и хронические болячки. Без «взрослых» проблем. В мире, где самая большая проблема — это то, что могут из-за «параши» по предмету или залета по дисциплине не пустить в увал…

Попасть в увал мне очень хотелось. А посему я, представив, что в глазах у меня — спички, исправно нес службу. Время от времени разминался, щипал себя… Все, что угодно, лишь бы не уснуть!

И тут…

Стоп!

Я кое-что вспомнил! И тут же тяжелый, липкий, неумолимо наваливающийся сон как рукой сняло!

Пацаны! Близнецы Белкины! Я допер наконец, о чем эти будто сделанные под копирку суслики трещали в столовой.

Перед глазами всплыла картинка тридцатилетней давности. Я, признаться, уж и совсем забыл об этом инциденте.

Две коротко стриженных, одинаковых фигурки — Тимур и Тимоха — понуро плетутся вслед за отцом по двору корпуса, глядя себе под ноги. Каждый держит в руках по сумке. Одеты в обычные штаны и рубашки. На них уже нет формы. И никогда не будет.

Всего за несколько дней нас стало на двух человек меньше. Совсем недолго близнецы Белкины, с шестого класса мечтавшие быть быть суворовцами, успели поносить суворовскую форму. Только что их забрал хмурый усатый батя. Домой. Насовсем. И уже завтра они вновь станут обычными школьниками Белкиными, носящими обычную синюю форму, плюющимися жеваной бумагой через трубочку и пропадающими во дворе после уроков.

Несколько часов назад был подписан приказ об отчислении обоих братьев. Причина была банальной: взводный, внезапно зашедший в сортир, застал там обоих братьев, затягивающихся вонючим «Беломором». А за это вылететь на первом курсе — проще пареной репы.

Мы, оставшиеся суворовцы, сгрудились в казарме, мрачно глядя в чисто вымытые окна на удаляющиеся фигуры братьев Белкиных.

— Капец! — наконец расстроенно выразил общее настроение Колян Антонов и хотел было сплюнуть на пол, но вовремя одумался. Ему же тут еще полы мыть сегодня. — И приспичило же этим сусликам именно в тот момент покурить, когда взводный зашел… Из-за какой-то ерунды…

— Не ерунды, Антонов! — гаркнул прапорщик Синичкин, по своему обыкновению неожиданно врываясь в расположение. — Не ерунды! А дурости! Что, еще кто-нибудь хочет покурить? Во дворах за гаражами не накурились? Пластинка с детством играет в одном месте?

— Товарищ прапорщик! — вдруг неожиданно пискнул Миха. — Разрешите обратиться!

— Чего тебе, Першин? — недовольно повернулся к нему объемистый Синичкин.

Миха боязливо напрягся, покраснел и вдруг, набрав во впалую грудь воздуха, спросил:

— Товарищ прапорщик! Ну они же… ну может быть, можно как-то… того… дать им шанс?

И тут же замолчал, боязливо втянув голову в плечи.

Пацаны удивленно переглянулись. Кто бы мог подумать, что тщедушный и скромный Миха решится возразить начальству? Я невольно восхитился. И откуда у этого детдомовского пацаненка столько смелости?

«Синичка» порозовел. Помолчал минуту, глядя на Миху, который ростом едва ли доходил ему до локтя, а потом открыл рот.

А ну как сейчас заорет!

Но «Синичка» внезапно выдохнул и, махнув рукой, неожиданно сказал вполне нормальным голосом:

— Поздно пить «Боржоми», Першин. Приказ уже подписан. Раньше надо было думать. Шанс им уже был дан — когда они экзамены сдали и поступили. Готовились, бегали, подтягивались, сочинение писали… И для чего? Чтобы три дня форму поносить?

Помолчи, Першин, не трави душу. И так кошки скребут.

— А… — снова начал Миха. Но прапор одним движением руки остановил его. «Все, мол, паровозик уехал».

И, махнув рукой и пробормотав: «Эх, пацаны, пацаны…», тяжело зашагал к выходу. Даже не отругал никого из нас за плохо заправленную постель или недостаточно хорошо начищенные ботинки.

И вот теперь я вспомнил этот случай.

Мне вдруг подумалось: а может быть, крохотный Миха прав? Надо дать пацанам шанс?

И я решился.

Собрал в кулак волю и мужественно достоял свою часть вахты. Зевал, морщился, но достоял. Не дал себе закемарить. А потом, как только меня сменили перед самым подъемом, тут же ринулся к кроватям.

Стараясь никого не разбудить, прошагал мимо кроватей, на которых мирно сопели уставшие за день первокурсники, и остановился у стенки. Там по соседству мирно похрапывали двое из ларца — братья Белкины. Лежали, повернувшись лицом друг к другу. Небось болтали неразлучные попугайчики до тех пор, пока не вырубились.

Рядом, на табуретке, была аккуратно сложена их форма.

Все так же стараясь не шуметь, я тихонько пошарил в карманах.

У Тимура пусто…

Я на всякий случай вытряс и Тимохины карманы. И там ничего.

Я аккуратно сложил форму обратно — точно так же аккуратно. Даже аккуратнее, чем было. А потом присел на свою кровать, нахмурившись и вспоминая то, что было очень и очень давно…

Где же были тогда наши «нычки»?

Вспомнил!

Я метнулся к окну и о-очень медленно, миллиметр за миллиметром, приподнял половицу. Именно там мы, пацаны, прятали «запрещенку». Это была единственная нычка, о которой никто из начальства не знал. Все остальные рано или поздно спалили.

Пусто.

Придется тогда исследовать «опасные» тайники. О них «Синичка» и взводный или уже знают, или вот-вот узнают.

Я пошарил за батареей.

Снова пусто.

Я кинулся к картинам, висящим на стене. На одной был изображен просто портрет известного генералиссимуса, а на другой — его переход через Альпы. Я осторожно отодвинул обе картины и пошарил рукой сзади.

Ничего.

Ну не в тумбочке же эти суслики свои сигареты хранят?

Ни на что особо не надеясь, я открыл тумбочку, стоящую рядом с кроватью близнецов, и бегло ее осмотрел при свете уличного фонаря. Так… Верхняя полка, кажется, Тимохина, нижняя — Тимура.

Ничего. Мыльно-рыльные принадлежности, учебники, новехонькие тетрадки с заповедями пионера на оборотной стороне, ручки, ластики, пенал… И фотография какой-то девчушки лет пятнадцати, аккуратно лежащая поверх учебника по алгебре.

Может, Тимур все же послушал осторожного Тимоху и решил отложить до увала поглощение вещества, убивающего лошадь?

Свежо преданье. Но верится с трудом.

Едва я, особо ни на что не надеясь, открыл пенал, лежащий на полочке у Тимура, и увидел там с десяток аккуратно сложенных папирос, как в коридоре послышались тяжелые шаги. А затем раздался окрик Илюхи, сменившего меня на тумбочке:

— Дежурный по роте, на выход!

Глава 6

И почти сразу же прозвучала другая команда:

— Рота, подъем!

А дальше… А дальше было то, что я, собственно, и ожидал.

— Тумбочки к осмотру! — громогласно скомандовал офицер-воспитатель — майор по фамилии Курский, тяжелой поступью входя в расположение вместе с прапором Синичкой.

Зевающие суворовцы, еще не успевшие продрать толком зенки после просмотра фантастических сновидений о свободном выгуле во дворе и маминых пирожках, выстроились у кровати, открыв дверцы своих тумбочек и стоя навытяжку. Я, разумеется, сделал то же самое. Только дневальный Илюха Бондарев остался на своем посту.

Взводный с Синичкой деловито начали осмотр тумбочек.

Суворовцы обеспокоенно переглядывались, поеживаясь от утреннего холода.

Ясен пень: визиты с утра пораньше ничего хорошего не сулят. Раздачи конфет не ожидается. Офицер с прапором специально наведались аккурат к подъему, чтобы застать нас врасплох и проверить тумбочки на предмет «запрещенки». Очень удобное время. Спросонья никто, конечно, и не вспомнит, что и где прятал. И уж тем более — не успеет перепрятать.

Я огляделся на пацанов, с которыми уже успел подружиться за несколько дней пребывания в училище. Хоть бы не словили себе «залет»! С них, пожалуй, станется. И не потому, что глупые. А потому, что когда тебе пятнадцать, многое по барабану. Будь ты хоть отличником, хоть троечником. Знаю. Сам таким был.

Колян Антонов, в отличие от некоторых, стоял преспокойно. Ну, за этого парня можно не волноваться. Вряд ли у него в тумбочке какая-то «запрещенка» сыщется. Спокойный малец, рассудительный. На рожон не лезет, на неприятности не нарывается. Даже в самоволки, кажись, никогда не бегал. Наверное, оттого, что на год старше всех нас — в школу с восьми лет пошел. А может, просто характер такой.

За все три года, что я провел в Суворовском, у Коляна, кажется, не было ни одного серьезного залета. Даже увалов его почти не лишали. Всего раз или два он в казарме куковать оставался. Разве что самолетик бумажный под ноги Красовской ненароком запустит — только и всего. Ну да разве это залет?

А вот у Димки Зубова, который с Колькой по соседству дрыхнет, кажись, проблемки намечаются. Глаз у меня наметан — за столько-то лет службы в органах! Хоть я нахожусь в теле себя пятнадцатилетнего, а годы службы никуда не делись!

Поэтому я мигом считал — хотя бы по суетливо дергающимся губам и пальцам, которыми Зубов еребил краешки своих труселей, что паренек, кажется, не зря дрожит. О-очень скоро достанется ему на орехи…

— Зубов! — гаркнул взводный.

— Я! — еле слышно ответил Димка по прозвищу «Зубило».

Суворовец дрожал, точно осиновый лист.

— Громче, суворовец! — отчеканил взводный.

— Я! — уже громче отозвался несчастный.

— Что в тумбочке? Показывай!

Димка «Зубило» со вздохом шагнул к своей тумбочке и выгреб содержимое.

— Та-ак… — взводный подцепил кое-что рукой и показал всей казарме.

Раздались нервные смешки.

Взводный покрутил в руках находку и неожиданно спросил:

— Не наедаетесь, суворовец Зубов? В столовой плохо кормят?

Пацаны все так же хихикали. Правда, не все. Братьям Белкиным было не до смеха. Они стояли навытяжку, точно истуканы, и были белее потолка в казарме. Несчастный Тимоха то и дело зыркал на брата, точно говоря ему мысленно: «Ну я же предупреждал тебя!».

— Отставить смех! — рявкнул Синичка.

Суворовцы замолкли. А я еле заметно подмигнул обеим братьям и одними губами прошептал: «Все нормально!».

Тимур, глядя на меня, удивленно вскинул глаза, но ничего не сказал. Только кинул отчаянный взгляд на свой пенал, который виднелся в открытой тумбочке. Я заметил, как руки парня сжались в кулаки.

Вовремя я сигареты успел в окошко выкинуть. Теперь с нашего взвода взятки гладки. Поди теперь докажи, чьи они. Может, вообще у кого-то из офицеров по дороге случайно из кармана выпали.

— Не наедаетесь, Зубов? — повторил вопрос взводный.

— Наедаюсь, товарищ майор! — уже громче отозвался Димка «Зубило», проигнорировав ответ на второй вопрос.

Его худенькое остроносое веснушчатое личико было уже не бледным, а красным, точно пионерский галстук, который юный суворовец Зубов, вступив в комсомол, снял совсем недавно.

Майор снова покрутил в руках то, что нашел в Димкиной тумбочке: добротно сделанную рогатку — хорошо выточенную, гладко отшлифованную, с плотной, хорошо приделанной резинкой. Я, обычный советский мальчишка, чье детство прошло во дворе, мигом понял, что тот, кто делал этот советский «девайс», нехило потрудился.

— А чего же Вы рогатку-то тогда в училище держите, суворовец? Воробьев постреливать да подъедать собрался? — продолжал допрос взводный под уже едва сдерживаемый хохот остальных. — Так в них мяса маловато будет. Вы лучше в лес идите, на куропаток.

Лицо Димки из красного превратилось в багровое. Он опустил голову, пару секунд разглядывал свои пальцы ног, а потом пробормотал:

— Как память, товарищ майор.

И тут я, услышав бесхитростный и честный ответ мальчишки, внезапно словил приступ ностальгии.

Как память…

Есть и у меня такая память… Лежит в коробке дома. Давно лежит. Храню бережно.

Рогатка, сделанная дедом. Калейдоскоп, который мне подарили, когда я пошел в первый класс. Мои вратарские перчатки. Тертые-истертые, но такие любимые. Записка с каракулями, которые я писал в первом классе, старательно высунув язык: «Мама, я зделал все уроки и пашел гулять!». Рисунок: танк с уродливыми гусеницами и подписью: «Папе на 23 февраля!». Другой рисунок — маме на 8 марта. И еще кое-какая мелочь… Оттуда. Из той страны, которой больше нет.

Вроде бы ерундовые вещицы. На барахолке за них и сотенки не дадут. Но рука не поднимется выкинуть. Не в деньгах их ценность.

Просто все это было когда-то со мной. Сначала с мелким пацаненком, потом со школьником, а потом — и с лопоухим суворовцем Рогозиным.

А сейчас по тоненьким матрасом моей панцирной кровати в казарме спрятана моя любимая шайба. Шайба, без которой я не выходил во двор зимой. На ней аккуратным, почти каллиграфическим почерком было написано: «Третьяк». Была она мне так же дорога, как рогатка Димке Зубову.

Эту шайбу мне в начале далеких семидесятых презентовал батя. Я, совсем еще мелкий, тогда валялся дома с простудой и не смог пойти с ним на хоккей. Вот отец и принес мне подарок со стадиона — в утешение, так сказать. Потом, правда, когда я был уже взрослым «летехой» с офицерскими погонами, закончившим институт, мама случайно проговорилась, что шайбу отец сам подписал. Просто чуть изменил почерк, чтобы я не догадался. Написал не своим, размашистым, а мелким, круглым почерком.

А про Третьяка он все выдумал… Хотел подбодрить меня, замотанного в мохеровый шарф и с градусником под мышкой.

Я на отца не обиделся. Он же хотел как лучше. И была мне эта шайба все так же дорога. Даже когда я вырос. А будучи юным пареньком, я и вовсе таскал ее с собой почти везде. Боялся потерять, но упорно таскал. Не знаю, зачем. Просто хотелось. Казалась она мне тогда чем-то невероятно ценным. Еще бы! Сам Третьяк подписал! Пацаны в школе умирали от зависти.

Вот и в училище я с собой эту шайбу прихватил. Как память о внезапно закончившемся детстве. А что? Хоккейная шайба — не сигареты и не рогатка. Но на всякий случай я ее все же спрятал. Правда, не в тумбочку — под матрас.

Поэтому я сразу понял, почему Димка Зубов взял рогатку в училище. Не чтобы пулять из нее камушками и жеваной бумагой. А просто как память. Память о дворовом детстве, которое неожиданно и так быстро закончилось. И для него, и для всех нас, одинаково коротко стриженных пацанов, которые сейчас, поеживаясь, в одних майках и трусах стояли у своих кроватей.

Хочешь, как раньше, вернуться домой из школы в третьем часу дня, зашвырнуть портфель в угол, наскоро навернуть маминого борща, картошечки со сковородки и пулей понестись во двор к пацанам? Не выйдет! Наряды, строевая и, конечно же, самоподготовка. Привыкай, суворовец!

И только какая-безделушка, взятая с «гражданки», напоминает о прежней, вольной, беззаботной жизни.

Но нашему взводному, судя по всему, приступы ностальгии были не знакомы.

— Наряд вне очереди, суворовец Зубов! — скомандовал он.

И, глядя на проштрафившегося парня, добавил еще одну неприятную новость:

— Заступаете в воскресенье дежурным по роте. А игрушку эту я у Вас изымаю. Память вот где должна быть — и он коснулся указательным длинным пальцем Димкиного лба.

Димка вздохнул и обреченно ответил:

— Есть наряд вне очереди!

А взводный с прапором Синичкой тем временем направились к кроватям братьев Белкиных…

— Кажись, пронесло! — негромко шепнул Колян. — Уф! Я, хоть и не храню ничего такого, а тоже будто на измене сидел. Страху натерпелся! Боязно было за пацанов! Правду «старики» говорили: нас специально дрючат, чтобы лишних сразу отсеять.

— Угу, — пробормотал я. — Жаль только, «Зубило» с Лапиным в воскресенье в увал не идут. Из нашего взвода уже трое вместе с Першиным в казарме куковать остаются. О! — я с удовольствием облизнулся. — О! Кажись, фрикаделька попалась!

Только что прозвучала команда: «К приему пищи приступить!»

Мы сидели за обедом в столовой и, работая ложками, активно хлебали суп с фрикадельками. Уже успели и на зарядке побегать, и позавтракать, и на несколько уроков сходить.

Утренний шмон благополучно закончился. Домой, на «гражданку», никого не отправили.

Только пара сусликов без «увала» осталась — Димка Зубов да Игорек Лапин. Если Миху не считать, который на третий день пребывания в училище уже лишился увольнения.

Игорек, конечно, учудил — повадился таскать хлеб с маслом и сыром из столовой и в тумбочке на своей полке прятать. Вот и развел у себя в тумбочке филиал столовой, заодно и учебники маслом заляпал.

За это, собственно, он и лишился воскресной прогулки по осенней Москве и встречи с дворовыми друзьями. А заодно Игорек выслушал лекцию прапора Синички о пользе чистоты и о том, что если в казарме появятся тараканы, то вместо ночного сна Лапин их будет ловить собственноручно. И не уснет, пока не поймает всех до единого. Тимур Белкин отделался малой кровью — получил предписание хранить ручки и карандаши в пенале, а не «неизвестно как».

— Да, кстати! — вклинился в разговор худой и длинный Егор Папин по прозвищу «Батя».

Был он таким длинным, что ему даже сшитые на рослого второкурсника суворовские брюки были малы — из-под них выглядывали тощие подростковые щиколотки.

— Андрюх, погоди ты с фрикаделькой! — продолжил Батя. — Я что сказать хотел? А Белкины-то тебе теперь по гроб жизни обязаны! Если бы не ты, шагали бы они уже домой к мамке…

— Ну не по гроб, — деловито сказал я, — это уж ты, Батя, загнул. А пару лишних компотов выпью с удовольствием.

— Угу, — пробормотал Тимур Белкин. — Я уж, признаться, думал, придется вместо завтрака лыжи смазывать.

Снова в мозгу промелькнуло давнее воспоминание: две одинаковых фигурки, согнувшись, шаркают по двору, плетясь вслед за хмурым отцом и держа в руках каждый по сумке с манатками… А мы, пацаны, сгрудившись у окна, смотрим им вслед…

Как хорошо, что этого никогда не будет!

Я ободряюще улыбнулся братьям Белкиным — Тимуру и Тимохе. Они, довольные по уши, тоже улыбнулись мне и продолжили активно хлебать суп. Свои компоты с сухофруктами братья единогласно обещали отдать мне еще перед обедом — в качестве скромной благодарности, после того, как дружно подошли и пожали руки.

— Слушай, Андрюх! — один из близнецов — Тимур Белкин наконец набрался смелости и задал вопрос, который с самого утра его волновал: — Я спросить хотел: ты что, заранее знал, что у нас шмон будет? Как ты вовремя-то успел сига… — тут он осекся и опасливо огляделся на прапора Синичку. А потом, понизив голос до шепота, спросил: — Как ты… эти… успел перепрятать?

— Тоже мне задачка со звездочкой! — пожал я плечами в погонах и одним залпом выдул стакан компота с сухофруктами. А потом продолжил: — Думаешь, ты один такой смекалистый? Решил спрятать на виду, вроде как искать никто не будет? Думал, Синичка со взводным в пенал заглянуть не догадаются? Они в училище, почитай, уже лет пятнадцать служат… И таких, как мы, повидали вагон и маленькую тележку…

— Угу… — виновато скуксился лидер-близнец. — Думал, тумбочки по верхам посмотрят, а потом «нычки» шерстить начнут. А оно видишь как обернулось… Спасибо тебе, Андрюх!

— Забей, — сказал я и выдул еще один бонусный стакан, доставшийся мне в качестве награды за избавление от отчисления.

— А ты откуда знаешь, сколько прапор с Курским в училище? — вклинился Колян.

— У «старшаков» спросил, — отбрехался я уже привычной и гарантированно безопасной фразой.

— Кстати, Андрей! — вдруг оживился Тимур. — А где ты… эти спрятал?

Елы-палы. Пацан, кажись, не понимает, что по лезвию ходит.

— Нигде не спрятал. В окошко выкинул! — сказал я чистую правду. — И лучше судьбу не испытывай. А то и себя, и брата подставишь… Мой тебе совет: отвыкай смолить! Успеешь еще накуриться!

Я и впрямь еле-еле успел избавиться от «запрещенки»: выкинуть папиросы в окно и захлопнуть раму до визита офицера-воспитателя с «Синичкой».

Теперь ничего не докажешь. Мало ли кто бросил. Отпечатки-то снимать не будут.

Тимур недовольно скривился, но потом, видимо, рассудил, что я прав, послушно кивнул и снова уткнулся в свою тарелку.

— Ладно! — пробормотал он. — Пусть «старшаки» покурят за наше здоровье.

— Что, пацаны? Свобода? — я, стоя на крыльце Суворовского училища в компании своих новых друзей, с удовольствием вдохнул осенний воздух.

Только что я позавтракал, начистил форму и ботинки, подшил свежий воротничок (пальцы, оказывается, хорошо помнили старые навыки), получил у взводного увольнительную вместе с другими ребятами и вышел на улицу через КПП — твердым шагом, никого не боясь.

Впереди — целый заслуженный «увал». Первый в моей новой жизни. Тот, который в прошлой жизни я пропустил, потому что тогдашний непутевый первокурсник Рогозин задремал в наряде, стоя на «тумбочке». Ну а сегодняшний первокурсник Рогозин выстоял свой наряд с честью и достоинством. А посему имеет право на отдых.

«У солдата выходной, пуговицы в ряд…»

И сегодня я до самого отбоя спать не намерен. «Выпью» весь сентябрьский «увал» до капельки"!

А погода какая — красота! Деревья еще не тронуло желтизной. Нет уже летней жары, но по-прежнему тепло. И одет я по погоде. В мундире и не холодно, и не жарко. Самое то!

— Что, пацаны, кто куда? — деловито спросил Колян Антонов, щурясь от осеннего солнышка. — Я — в Беляево, к мамке. Ух и соскучился я по ее пирогам!

— А мне — в Черемушки, тоже на юг, на оранжевую ветку! — обрадованно воскликнул Илюха Бондарев. — А тебе куда, Андрюх? — повернулся он ко мне.

«Куда, куда?» — чуть было не сорвалось у меня с языка. — «На Юго-Западную! Будто не знаешь!».

Конечно, взрослый, жилистый, полысевший и полноватый офицер Бондарев прекрасно знал, где я живу. Не один вечерок мы провели с ним в моей холостяцкой хате за обычными мужскими разговорами: про рыбалку, машины и, конечно, прекрасный пол. Помнится, после громкого и скандального развода со своей благоверной, который случился лет этак…дцать назад, Илюха даже кантовался у меня несколько месяцев — пока искал себе съемное жилище.

Но теперешний беззаботный пятнадцатилетний суворовец Бондарев по кличке «Бондарь», конечно, ничего об этом не знает. Мы с ним только на вступительных познакомились. Он не то что жениться и развестись — еще даже поцеловаться с девчонкой, наверное, не успел.

— На «Юго-Западную», Бондарь! — деловито сказал я. — Мне на другую ветку. Кстати, пацаны, скоро «Бабушкинскую» открыть должны. Тут, поблизости… Говорят, вот-вот… А пока айда на остановку! Потом в метро пересядем!

Дружной гурьбой, затерявшись в толпе других довольных суворовцев, радующихся долгожданному «увалу», мы двинулись к автобусной остановке. Указ прапора Синички — ни за что не садиться в общественном транспорте — помнили все!

— Если какой-нибудь шкет гражданский место бабушке случайно не уступит — никто и не заметит! — втолковывал он нам, нетерпеливо поглядывавшим на часы в ожидании увольнения. — А если суворовец — пятно на все училище! Так что ни-ни!

Садиться и так не хотелось. Я, встав у заднего окна лупоглазого «ЛиАза», снял фуражку, прилип лбом к стеклу, ловил на себе заинтересованные взгляды девочек и глазел, глазел на ту самую Москву семидесятых. Какая же она все-таки красивая! И Собянина не надо, чтобы хорошеть!

На пересадочной станции мы с моими новыми друзьями разделились. Илюха Бондарев поехал к себе, в Новые Черемушки. В родительскую квартиру, откуда его пока еще не выгнала супруга. Некому пока выгонять. Илюхина жена сейчас в школу ходит, кудри на бумажные бигуди крутит и песенки Софии Ротару слушает. А еще не целованный Илюха живет в Черемушках с мамкой. Точнее, жил. Теперь его дом, как и мой — казарма.

Колян тоже двинул на оранжевую ветку. Ему надо было ехать аж до самой конечной — станции «Беляево». Ну а другие мои приятели — Димка «Зубило» вместе с детдомовцем Михой Першиным и Игорьком Лапиным — остались в казарме, отрабатывать свои «залеты».

Я неспешно поехал к себе домой — на «Юго-Западную».

Увал суворовца, конечно, не резиновый. Но торопиться не хотелось вовсе.

Я даже пропустил несколько поездов в метро. Просто стоял на платформе и смотрел, смотрел на проезжающие поезда и старое табло, на людей с книгами и журналами вместо в руках… Вот какой-то паренек в синей школьной форме увлеченно читает журнал «Юный техник»… Симпатичная старшеклассница залипла в книгу «Четвертая высота»… Про Гулю Королеву. Знаю-знаю, читал… А вот бабуля какая-то шарфик вяжет, едва заметно одними губами считая петли.

А доехав до станции метро «Юго-Западная», я не спеша поднялся вверх по эскалатору и «вынырнул» на знакомую и в то же время совершенно другую улицу.

Временами мне даже хотелось ущипнуть себя за худое запястье, высовывающееся из-под новехонькой суворовской формы. Иногда мне все еще казалось, что я сплю.

Добравшись до места дислокации, я поднялся на третий этаж своего дома, сунул руку в карман, нашел свои ключи и, все еще немного удивляясь происходящему, повернул их в замочной скважине.

Дверь, обитая кожей «молодого дерматина», со скрипом распахнулась.

— Андрюшенька! — раздался знакомый до боли голос.

Голос, который я не слышал уже больше десяти лет.

Глава 7

— Привет, ба!

Я расплылся в улыбке. Давно, признаться, я так уже не млел.

В прихожую выплыла она. Моя любимая бабушка Фрося. Ефросиния Трофимовна. Не сгорбленная старушка, передвигающаяся на костылях, какой я ее помнил в последние годы жизни. А бодрая, веселая… нет, не бабушка… дама, в цветастом халате и с копной густых волос на голове, повязанных платочком. Ее полное лицо еще не стало сморщенным, будто печеное яблоко. Бабушка Фрося, кажется, еще даже шестидесятилетие не отпраздновала.

Сейчас бабуля была полна сил. Даже еще работала, хотя могла бы уже выйти на пенсию. Но не хотела. Бабушка, едва зашел дома об этом разговор, тут же хлопнула полной дланью по столу и сказала родителям:

— Значится, так, Зина и ты, Антон! Чтобы я разговоров больше об этом слышала! Усекли? Я вам еще не старая развалина, чтоб на лавке сидеть целыми дням, задницу отращивать, молодежь чихвостить, да соседям кости перемывать! Не дождетесь! Могу работать — значит, работаю! И нечего тарахтеть!

«Тарахтеть» больше никто не осмелился. Ни дома, ни на заводе. Каждый «усек», что на эту тему открывать «хлебальник» не стоит. А посему бабушка ушла на пенсию, только разменяв восьмой десяток и пережив несколько смен начальства на любимом заводе «ЗИЛ». Даже после увольнения ее фотография еще долго висела на доске почета. И, кажись, не было ни одного заводчанина, кто бы не помнил «Трофимовну».

Вот и сейчас бабуля, отпахав целую неделю в отделе кадров на своем заводе, уже смоталась в субботу на дачу — дом в порядок привести на зиму, да с дачными соседками до майских праздников попрощаться. А сегодня, в воскресенье, уже встала «с ранья», тесто замесила, да пирог уже поставила в духовку — чтобы как раз к приходу любимого внука в первое увольнение поспел.

И выглядит бабуля — любо-дорого посмотреть! Вместо заштопанного старого халата — симпатичное домашнее платьице и аккуратный отглаженный фартучек. На ногах — пушистые тапочки. А волосы аккуратно уложены и спрятаны под платочек. Бабушка всегда повязывала платочек на голову, когда готовила.

— Явился не запылился! — бодро приветствовала она меня. — Целую неделю тебя не видела, Андрюшка! А ты, кажись, еще больше вытянулся! Растешь, как на дрожжах!

Я разомлел еще больше. Как давно не слышал я этого милого голоса! Столько лет минуло, а я помню. И всегда буду помнить.

А бабушка, не ведая, что перед ней не пятнадцатилетний подросток, а внучок, справивший сороковник, обдала запахом домашнего уюта, обняла и, привстав на цыпочки, поцеловала. Ну а я, естественно, не стал возражать. Наклонился и сгреб бабушку в охапку. Как когда-то давно. Очень давно.

— Соскучился, что ль, Андрюшка-кукушка? — весело сказала бабушка. — Неделю ж только не виделись!

— Угу! — пробормотал я, вдыхая запах домашнего тепла.

Век бы так стоял и не разгибался.

— Соскучился!

«Андрюшка-кукушка»… Как давно я не слышал этого прозвища!

Так меня бабуля прозвала, еще когда я в школу не ходил. Я тогда гостил у нее на даче и от нечего делать увязался со старшими ребятами гулять в ближайший лесочек.

В лесочке, как водится, куковала кукушка.

— А хочешь знать, сколько тебе жить осталось? — внезапно спросил меня мой дачный приятель, Гришка Якушев.

Гришка был старше меня — у него уже выпали целых три зуба, родители ему купили ранец и форму, и он собрался идти в первый класс, а посему мог считаться в нашей компании молокососов вполне авторитетным человеком.

— Хочу! — охотно отозвался я и дрожащим голоском спросил у птички: — Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?

Внезапно воцарилась тишина. А потом… А потом кукушка прокуковала только один раз. И умолкла. Как я ни просил ее дать мне пожить еще хотя бы немного, она — ни в какую.

Пацаны, кто постарше, держались за животы от смеха. А мои ровесники обеспокоенно переглядывались.

— Все! — замогильным голосом констатировал Гришка и, рисуясь, сплюнул через дырку от передних зубов. — Жить тебе осталось, Андрюха, один день. Жаль.

Безоговорочно поверив дворовому авторитету, я ринулся в слезах домой и кинулся к бабушке.

Тем же вечером во дворе можно было наблюдать интересную картину: моя бабуля, вооружившись крапивой, изо всех сил гналась за улепетывающим от нее Якушевым, вереща на ходу:

— Я тебе скажу щас, сколько тебе жить осталась, дрянь ты этакая! Не смей внука пугать!

Целая минута, наверное, прошла, прежде чем я наконец смог справиться с приступом ностальгии и разжал объятия.

— Ух какой! — констатировала бабуля, отходя на шаг и с гордостью глядя на внука. А потом, нахмурив брови, шутливо скомандовала мне: — Кру-у-гом! Кру-у-гом!

Я послушно обернулся два раза вокруг своей оси и для пущей солидности даже браво щелкнул каблуками. Не зря тренировался!

— Красавец! — сказала бабушка, довольная моей выправкой. — Ну красавец!

Поправила мне ремень. Проверила, хорошо ли начищена бляха. Еще бы! Конечно, хорошо! Блестит не хуже лысины нашего прапора Синички. Почитай, целый кусок пасты «ГОИ» извел.

— Любо-дорого посмотреть!

Бабуля одернула на мне идеально отглаженную форму, которую я, почитай, больше часа приводил в бытовке в порядок. Отойдя на шаг, еще раз оглядела меня. А потом, нахмурившись, вдруг смахнула слезинку.

— Чего ты, ба? — встревоженно нахмурился я. — Все ж хорошо! В увал меня отпустили!

— Да ничего! — бабуля, отвернувшись, махнула рукой. — Руки мой и есть иди! Только, знаешь что, Андрюшенька? Ты чуток посиди в комнатке, ладно?

Я непонимающе уставился на нее. А потом — на закрытую дверь кухни. На вешалку в прихожей, на которой не было отцовского плаща. На полупустую обувную полочку, откуда исчезли и его ботинки, и кеды, и даже тапочки.

И все вспомнил.

Тем летом наша еще совсем недавно крепкая семья уменьшилась на одного человека.

Нет, родители не скандалили, не били посуду, не орали друг на друга матом и не ставили синяки. Не было ничего такого, после чего доблестные советские соседи по дому обычно вызывали не менее доблестную и не менее советскую милицию. А потом на службу сообщалось о недостойном поведении гражданки N, которая, будучи в состоянии аффекта, нанесла своему супругу, гражданину N, пять острых ранений тупым предметом. Проштрафившихся журили и даже, поговаривают, чего-то там лишали.

Но у нас такого не было. И дворовым сплетницам, которых так недолюбливала моя бабушка Ефросиния Трофимовна, попросту нечем было «поживиться». Не было достойного инфоповода.

Просто в один день из нашей квартиры на «Юго-Западной» будто исчезли все напоминания об отце. И сразу стало непривычно тихо. Не слышалось то там, то сям отцовское напевание: «Звездочка моя ясная…». Мама потом до самой своей кончины выключала радио, как только слышала эту песню.

Даже кот, которого отец почему-то назвал собачьим именем «Мухтар», перестал шкодить — не драл диван, не сбрасывал цветочные горшки с подоконника и даже не прыгал на маму со шкафа, как раньше делал постоянно. Понимал, видимо, что ей не до того. Просто дожидался, когда мама ляжет в кровать, забирался к ней и смирно лежал, обнимая лапой.

И от этого звенящего спокойствия, которое воцарилось в нашей еще совсем недавно шумной и веселой квартире, мне было не по себе.

Меня взрослые в подробности не посвящали. Тревожились, видимо, за детскую психику. Я тогда как раз готовился к экзаменам в Суворовское. Целыми днями зубрил причастия, деепричастия и прочие премудрости русского языка, пытался понять, где ставить одну «н», а где — две". Вечно у меня были проблемы с этим.

А еще, точно долбанутый культурист, я отжимался до одури в своей комнате, поднимал гантели, а потом бежал во двор — на турник. «Старшаки», которым стукнуло уже семнадцать, понимающе хлопали меня по плечу и уступали. Занимайся, мол, будущий вояка.

Вот и сейчас мама, кажется, решила посидеть одна на кухне… Прийти в себя, так сказать. Не хочет, чтобы я ее грустной видел.

Ладно. Не буду мешать.

Я понимающе улыбнулся бабушке и, отворив скрипучую дверь, будто снова нырнул в школьную пору. В эпоху, которая закончилась жарким августовским днем. Когда на объявлении результатов экзаменов я услышал, как суровый и усатый начальник учебной части — полковник Касаткин по прозвищу «Буденный» — выкрикнул мои имя и фамилию.

Моя старенькая комнатка. Квадратов десять, не больше. А то и все восемь. Ну мне больше и не надо было. Много ли пацану, родившемуся в шестидесятых, надо для счастья?

Ковер на стене, узоры которого я считал, отчаянно пытаясь уснуть, когда меня, мелкого, заставляли спать днем. Так, кажется, ни разу и не уснул.

Мой старый портфель, который я традиционно забрасывал на шкаф до сентября, возвращаясь с уроков в последний день каждого учебного года. Вот и сейчас с верхотуры торчит его потрепанный и облезлый краешек. В Суворовское я его с собой брать, разумеется, не стал.

Полка с книгами. Кажется, еще влажная. Небось бабуля за пять минут до моего прихода еще тут протирала пыль. Да уж. Даже не верится, что еще совсем недавно я и знать не знал, что такое протирка пыли, и был обычным советским школьником Андрюхой Рогозиным, который, придя домой со школы в три часа дня, наскоро запихивает в себя суп с клецками, макароны с пюре и бежит во двор — пластаться с пацанами в хоккей или футбол до беспамятства.

А сейчас для меня прогулки в город — это привилегия. Привыкай, суворовец!

Я пробежался глазами по корешкам книг.

Все мои, родные, зачитанные до дыр. Томик Конан Дойля о приключениях знаменитого сыщика, любящего использовать в расследовании преступлений метод дедукции. «Таинственный остров» Жюля Верна. Не одну ночь я провел под одеялом с фонариком, взахлеб читая о приключениях путешественников на воздушном шаре… «Голова профессора Доуэля»… И, конечно, бессмертные книги Владислава Крапивина. «Журавленок и молния», «Оруженосец Кашка»… Как давно это было!

А вот и рогатка — почти такая же, какую изъяли сегодня утром на проверке у моего однокашника Димки Зубова. Только еще круче! Стрелял я из нее мастерски. Воробьев и прочую живность категорически не трогал. А вот в неживые цели пулял охотно. Даже парочку соседских стекол ненароком разбил.

Подшивка журналов «Юный техник»… Вот и свежий выпуск лежит. Прямо поверх стопки других подшитых журналов. Бабуля, наверное, купила в «Союзпечати» и заботливо положила. Чтобы было что внучку полистать в увале.

А вот и фотоальбомы. Это мой. А это отцовский. Откуда он тут? А… понятно. Видимо, мама вынесла его из их с отцом бывшей комнаты…

Посмотрю-полистаю…

Сняв тапки, я плюхнулся на тахту и, поуютнее устроившись на подушке, снова нырнул куда-то далеко… Далеко назад.

С первой, чуть пожелтевшей фотографии на меня глянул коротко остриженный лупоглазый пацаненок со слегка испуганным взглядом. В суворовской форме. Не совсем, правда, такой, правда, как у меня.

Мой отец. Тоже Рогозин. Суворовец Антон Рогозин. Один из первых суворовцев в СССР.

Я снова будто услышал тот самый, надтреснутый, голос. И я снова почувствовал себя пятилетним, сидящим рядом с отцом на кухне и вместе с ним жадно слушающим рассказы о военных и послевоенных годах.

— Война тогда шла, Андрюха, — рассказывал отец, слюнявя палец и листая альбом. — Сорок третий год был. Батя мой, твой дед Павел, под Орлом погиб. Мы с мамой в Горьком жили…

— А почему ты в Суворовское решил поступать, па? — полюбопытствовал я, осторожно трогая пышные отцовские усы. Носил отец усы не для солидности — прикрывал шрам, полученный когда-то в молодости во время работы на заводе.

— Сосед на зимние каникулы в Горький приехал, Лешка Сальников, — пояснил батя, откашлявшись. — На побывку. Балда балдой был, сорванец этакий… Все стекла во дворе перебил из рогатки. А тут — поди ж ты! Ладный, серьезный, в суворовской форме… Глянул я на него — и меня будто торкнуло: хочу в Суворовское. Помню, как сейчас: вцепился в него, будто клещ. Расскажи, говорю, Лешка, что да как…

— А потом? — жадно расспрашивал я отца.

— А потом в Горьком Суворовское училище открыли, — пояснил он, снова перелистывая альбом и с гордостью глядя на себя в военной форме. — И я поступил!

— Тоже приехал потом гордый на побырку… на по-быв-ку? — старательно и почтительно переспросил я, глядя на деда снизу вверх.

— А вот фигушки! — лукаво усмехнулся папа. — В первой четверти я «лебедя» по русскому схлопотал. Без зимних каникул оставили. Расстроился я жутко! И тогда твердо решил: выйду в отличники. А в сорок пятом я аж на парад Победы съездил! Вот!

— На пара-ад? — изумился я. И старательно выговорил: — Это, папа, прямо где… где солдаты мар-ши-ро-ва-ли?

— А то? — приосанившись, будто он снова был юным суворовцем, сказал отец. — Целых двести десять горьковских суворовцев в параде участие приняли. Шутка ли? В один строй нас с победителями поставили!

После той зимы шестьдесят восьмого, когда я сидя рядом с отцом, рассматривал его суворовские фотографии, прошло целых десять лет. Я и думать забыл об этих рассказах. Проказничал в меру, учился, пинал мячик и гонял шайбу. О поступлении в Суворовское я и не думал. Казалось мне это чем-то далеким и недосягаемым.

И этот разговор я вспомнил только через долгие годы, когда нежданно-негаданно встретил во дворе своего однофамильца Макса Рогозина в суворовской форме.

В тот вечер я был впечатлен, наверное, так же, как некогда юный Антон Рогозин, нежданно-негаданно встретивший зимой сорок четвертого своего друга детства — Лешку Сальникова в суворовской форме. Достал дедовский альбом и так же, как сейчас, листал его до поздней ночи. А потом твердо решил подтянуться по «физухе» и закрыть все «хвосты» в учебе, чтобы хорошо сдать вступительные экзамены…

Жаль только, отец так и не узнал о моем поступлении…

Тут скрипнула дверь в комнату. Я нехотя оторвался от пожелтевшего альбома, на страницах которого была запечатлена жизнь одного из первых суворовцев в СССР.

— Андрюша! — прошелестел тихий голос.

Я обернулся и встал, чтобы поприветствовать маму.

— Ну что, Андрюшка-кукушка? — деловито расспрашивала бабушка, щедро накладывая и мне, и маме на тарелки по огромному куску пирога с вареньем. — Как жизнь молодая?

И бабушка едва заметно подмигнула мне, указав взглядом на маму. «Помоги, мол, развеселить».

Мама, грустная и понурая, безучастно ковыряла пирог.

Оно и понятно. Не до веселья ей сейчас. Уж не знаю, что у них там с отцом приключилось. Но надо возвращать родительницу к жизни.

— Отлично! — бодро сказал я. — Ух и неделька у меня выдалась…

И я, наверное, целый час рассказывал маме и бабушке о своих новых буднях.

О том, какой вкусными теперь в столовой кажутся каша и суп. Раньше, помнится, я тарелку доесть не мог дома. А теперь, набегавшийся и голодный, сметал все до единой крошки за милую душу!

О том, какими легкими теперь кажутся некогда трудные школьные нормативы по бегу. О том, какой ерундой мы иногда занимаемся на трехчасовой самоподготовке. О новых преподах, нарядах и разговорах после отбоя…

Как ни странно, все трудности и горести мигом перестали казаться такими страшными. Даже то, как братьев Белкиных чуть не застукали с сигаретами, уже казалось просто смешным. Я был рад, что сумел помочь друзьям.

— Зин, а Зин! — окликнула маму бабушка. — А наш-то суворовец как повзрослел! Скажи?

И она с тревогой посмотрела на родительницу. Будто проверяла, слушает нас мама или нет.

— Да, да! — согласилась мама. — Очень повзрослел.

Она, слушая меня, даже как-то повеселела. На щеках вновь появился румянец. Да и глаза заблестели.

— То-то и оно! — с удовольствием констатировала бабушка и плюхнула маме на тарелку еще один большущий кусок пирога. — Ешь давай! А то одна кожа и кости остались!

Мама послушно взяла предложенный кусок и вдруг нерешительно спросила, глядя на меня:

— Сынок… А ты ведь сейчас во двор пойдешь? К друзьям?

Я посмотрел на нее и задумался.

О встрече с дворовыми друзьями я, признаться, мечтал с той самой поры, как нежданно-негаданно вернулся почти на тридцать лет назад. Увидеть бы сейчас Саньку Левого, с которым мы еще куличи в песочнице лепили. «Левый» — это не фамилия, а погоняло. Санька был единственным во дворе левшой.

Да и Пашку Корева — своего второго близкого приятеля, по прозвищу «Корень» лицезреть охота. Сколько чердаков и строек мы вместе излазали, сколько партий в «ножички» сыграли — и вспомнить страшно! Ну а еще, само собой, шалаши строили, гудрон жевали. Ну и так, по мелочи…

В том, новом мире, я не увижу больше никогда Пашку. И дело даже вовсе не в том, что Пашка — больше не Пашка, а рослый и грузный дальнобойщик Павел Игнатьич… Просто нет в том мире больше Пашки. Забрал его инфаркт. Прямо в рейсе, когда был за рулем. Успел только на обочину вырулить и встать. И все.

А тут… А тут он есть. Живой и здоровый пятнадцатилетний Пашка «Корень», который сто пудов еще вчера вечером забегал к нам домой и спрашивал бабушку или маму: «А Дрон… то есть Андрей… придет завтра домой?».

— Ма, ба! А знаете что? — сказал вдруг я и хлопнул ладонью по столу. — Есть у меня одна идея!

Глава 8

— А пойдемте-ка гулять! — предложил я.

И вопросительно посмотрел на маму с бабушкой.

— Гулять? — переспросила мама, будто не поверив своим ушам, и с удивлением посмотрела на меня. — Сынок… А как же ребята твои? Вон и Паша уже с утра тебя проведать забегал… Даже Лилечка, соседка, Форносовых дочка, все про тебя спрашивала.

— Да-да, гулять! Все вместе. Я, ты и бабушка! Ребята подождут! — бодро сказал я, выходя из-за стола и вытирая рот салфеткой. — Не обсуждается! Ма, ба! Сегодня ж мой первый увал! Так? Вот я и решил: а давайте всей семьей погуляем! Мороженого поедим в парке Горького. В кино сходим. По Москве прошвырнемся! Не, правда, чего дома-то сидеть? На улице — теплынь! А кто его знает, когда меня в следующий раз в город отпустят?

Я очень хотел увидеть своих дворовых друзей — тех, которые стали мне настоящими назваными братьями. А кем еще можно назвать тех, с кем и в песочнице возился, и рыбу в луже «удил» с серьезным видом, и фигню какую-то на стройке жег, и с той же стройки от злого сторожа под его отборный мат улепетывал?

А еще я со своими дворовыми приятелями протер не одну пару синих школьных штанов, сидя за партой. Все мы, как и было заведено тогда, ходили в один садик, где давились жутко противной манкой, и где Саньке «Левому» строгие воспитательницы даже привязывали левую руку к столу, пытаясь переучить. А потом все жертвы советского детсадовского воспитания вместе пошли в школу — тоже ближайшую, во дворе. И вот пришла пора расстаться…

Да и на Лилечку Форносову я бы с удовольствием посмотрел… Соседка наша. На одной площадке жили. Смутно ее помню. Была она, кажется, года на два… Нет, всего на год младше меня. Этакое чудное создание… Помню ее еще с садика. Коляска, в которой меня когда-то катали, ей потом перешла. И кроватка тоже.

А сейчас Лилька, судя по всему, уже в невесту вымахала.

Но я уже твердо решил, что сегодня проведу день со своими родными. А остальное успеется. Девушки потом. Чай, не последний увал.

Прогулка — это то, что сейчас моей маме нужно больше всего. А то сидит дома сиднем после ухода отца, да в дурных мыслях варится… Муж ушел, сын в казарму переехал… С работы — домой. Из дома — на работу. Гулять не ходит. Общается только с товарками на работе да с бабушкой. Так и кукухой двинуться можно.

Да и по Москве семидесятых я, по правде говоря, жуть как соскучился! Так хочется прогуляться! Не из окна автобуса на нее посмотреть, пока еду домой в увал, и не из-за забора суворовской казармы. А пройтись не спеша по тем самым улочкам, жадно ловя флешбэк за флешбэком… Выпить газировки из автомата, из одного стакана на всех…

Я сразу же понял, что все сделал правильно. Мама внезапно будто расцвела. Даже заметная складка между бровей разгладилась. Она залегла на мамином лице с тех пор, как отец, собрав вещи, навсегда покинул нашу московскую квартиру на улице Погодина.

— И правда! — вторя мне, засуетилась бабушка. Мигом развязала фартук и сняла платочек. — А ну-ка, давай, поднимайся, рабочий народ! Нечего сиднем сидеть, задницы отсиживать! Погода-то какая чудная!

И она покрутила ручку радиоприемника, висящего на стене.

И тут же, как по заказу, тетенька-диктор произнесла идеально поставленным голосом:

— В Москве шестнадцать градусов тепла. Ветер — северо-восточный, шесть метров в секунду. Атмосферное давление…

— И правда! — мама, чрезвычайно довольная тем, что сынок в кои-то-веки не свинтил во двор на все воскресенье, решительно пошла в комнату, наводить марафет. — Айда на улицу!

— Молодчик! — довольно хлопнула меня по плечу бабушка, когда мама скрылась в комнате. — Ну молодчик же! Настоящий мужик у нас вырос! Пойду и я носик попудрю!

Я довольно налил себе в граненый стакан желтоватой бурды от чайного гриба и пошел в прихожую. Придирчиво, не хуже прапора Синички, оглядел себя в большое зеркало с отколотым краешком, одернул форму и решил еще разок почистить ботинки перед выходом. Как говорится, в человеке все должно быть прекрасно.

А в суворовце — тем более!

— Ты, Андрюшка, будто тысячу лет мороженое не ел! — с удивлением заметила бабушка, глядя, как я, гуляя вместе с ней и мамой по старой советской Москве, уминаю огромными кусками купленную у лотка «Лакомку». — Смотри, не заболей!

И она хотела было по привычке вытереть мне рот носовым платком, но я увернулся.

— Ба! Ну хорош! Не маленький уже!

— Ладно, ладно! — поспешно согласилась бабушка. — Помню-помню, ты уже взрослый! Усы растут.

А бабушка-то была права. Хоть я и увернулся, когда она попыталась вытереть мне подбородок своим носовым платком.

Я, дядька, который уже справил сорокалетие, и впрямь давным-давно не ел мороженого. Того самого, настоящего мороженого своего детства и отрочества. Без всяких этих усилителей вкуса, наполнителей и прочей чуши якобы на «натуральных сливках девственной коровы с не менее девственных альпийских лугов». С дурацкими наполнителями и ароматизаторами.

А нормального, от которого за уши не оттащишь!

А сейчас, что называется, я отрывался от души. Умял, ничтоже сумняшеся и ничуть не боясь за суворовское горло, сразу две «тех самых» «Лакомки» по двадцать восемь копеек. Выпил залпом два стакана газировки — и с сиропом, и без, совершенно не заботясь о каких-то там калориях. А нафига? Я теперь такой поджарый, что можно не волноваться насчет того, что поправлюсь! С юношеским-то метаболизмом! Гулять так гулять!

Я с удовольствием поглазел на мелюзгу лет восьми, метающую камни «блинчиком» в Москва-реку. Радуется жизни пацанва! И я таким был когда-то. Гуляют уже без родителей. Беззаботное советское детство!

Погулял по парку Горького, щурясь от яркого осеннего солнышка. Погода, видать, решила порадовать москвичей перед наступлением холодов.

С наслаждением постоял вместе с мамой и бабушкой в очереди у ларька с надписью «Союзпечать». Купил там сразу три журнала — «Юный техник», «Ровесник» и «Огонек». С наслаждением отсчитал те самые старые денежки — образца 1961 года, которые давным-давно привык видеть только на каких-то старых фотках в Интернете.

И снова испытал приступ ностальгии, увидев, как народ бросает пятачки, проходя в метро через турникеты.

Выглядел я со стороны, наверное, немного странновато. Глазел, раскрыв рот, на абсолютно привычные для москвичей семидесятых вещи. Точно африканский чернокожий студент, впервые в жизни приехавший в столицу — продираться сквозь дебри невероятно сложного русского языка и поступать в Университет дружбы народов. Или будто турист, никогда доселе не видавший Москву.

Точно, турист. А я ведь, собственно, и был туристом. Туристом, так неожиданно вернувшимся в Москву своей юности.

Родичей, как ни странно, мое поведение ничуть не удивляло. И мама, и бабушка, видать, решили, что я за целую неделю в казарме просто соскучился по свободе.

— Хорошо хоть там кормят-то, сынок? — спросила мама, ласково поправляя на мне фуражку. — Небось одна перловка да картошка?

— Не! — бодро ответил я, набив свое пузо до отвала «тем самым» мороженым. — Ты чего, мамуль? Не беспокойся! В училище очень хорошо кормят! Дают все, что нужно суворовцу!

Очень по мне мама соскучилась. Всю дорогу нежно держала меня под руку. Да и бабушка тоже. А я, довольный, как слон, гордо вышагивал между ними, держа обеих своих любимых женщин под руки. Рядом со своими живыми и такими теплыми родными людьми. И ничуть не жалел, что не свинтил во двор к приятелям. Еще успеется!

Едва выйдя сегодня утром на крыльцо училища, я пообещал себе, что выпью весь увал до капельки. И я пил, пил его, не только уминая уже третью по счету порцию мороженого, но и глазея на Москву своей юности, которая вовсю готовилась к Олимпиаде-80.

Я замечал, что то один, то другой прохожий смотрит на меня.

Какой-то пацаненок, идущий в курточке-матроске и брючках за ручку с бабушкой, увидев меня, заулыбался и приложил руку к почти налысо стриженной головенке. Две девчонки-школьницы, на вид — ровесницы, тоже заулыбались и о чем-то зашептались друг с дружкой.

— Смотри, Андрюшка! — пихнула меня в бок бабушка и заговорщически шепнула. — Девки-то как на тебя зыркают! Скоро в штабеля будут складываться… Какой ты у нас красавец вымахал!

— Мама! — укоризненно сказала мама.

— А я чего, Зин? — ничуть не смутилась прямолинейная бабушка. — Я ничего! Я, может быть, правнука хочу! Или правнучку! Хочу еще успеть понянчить! Да и ты, Зин, небось о внуках мечтаешь! Ну мечтаешь же, признайся! Так что давай, Андрюшка! Не тормози! А то состаришься нецелованным! И будут твои губы, как сухари!

Мама заулыбалась.

— Успеется! — весело сказал я, довольный тем, что у нас с бабушкой получилось ее развеселить, и предложил: — Ма, ба! А пойдемте в кино!

И, ничтоже сумняшеся, я потащил родню посмотреть «Мимино». И даже не за сюжетом. Его я помнил наизусть, вместе с крылатыми цитатами. Просто хотелось снова ощутить себя в том самом месте, куда люди ходят смотреть фильмы, а не лопать попкорн ведрами.

Я, довольный, сытый и разомлевший, снова сидел в кинотеатре. Только уже не с симпатичной следачкой Риточкой. А с теми, кого я, признаться, уже и не мечтал когда-либо увидеть. И смотрел не «Интерстеллар», на который я позвал Риту в далеком 2014-м, а старое доброе советское кино…

Чудеса да и только! Справа от меня сидит совсем еще не старая бабушка. А слева мама — молодая и красивая. В плаще, аккуратненьких сапожках. Их, как тогда водилось, «выкинули» в каком-то магазине, и за ними она отстояла многочасовую очередь. И с короной аккуратно уложенных волос на голове. И повеселевшая.

Не знаю, что у них там с папой. Но уверен, что смогу (или хотя бы попытаюсь) помочь не развалиться окончательно советской ячейке общества. Не зря же папа когда-то оборвал все цветы у памятника Ленину и выложил ими под окнами юной Зиночки заветную фразу: «Выходи за меня!».

Я наслаждался фильмом, который начался сразу, как погас свет. Без всякой дурацкой рекламы на полчаса. И уже в который раз слышал знаменитое: «Ларису Ивановну хочу»…

— Ого! Спасибо, Андрюх!

— Да на здоровье! А то совсем носы повесили…

Я решил порадовать друзей, которые лишились увольнения, и отдал им журналы, купленные в ларьке «Союзпечать».

— Я «Юный техник» возьму! — сказал довольный Игорек Лапин и встревоженно поглядел на часы. — Все, пацаны, я побег! В наряде все-таки. А когда тебе журналы вернуть?

— Когда захочешь, — радушно махнул я рукой.

Игорек благодарно кивнул и был таков.

— Как наряд? — спросил я у Першина.

— Нарядный… можем дать померять! — отшутился Миха. — И мне, пожалуй, пора булками шевелить. «Огонек» себе возьму, а «Ровесник» пусть Димка «Зубило» читает. Я ему передам. Потом поменяемся.

И, прихватив свежие выпуски, он двинул по коридору. Я заметил, что второкурсник Тополь, идущий ему навстречу, смерил детдомовца презрительным взглядом. А меня он и вовсе будто не заметил.

— Рогозин! Эй, Рогозин! — вдруг окликнули меня.

Я обернулся.

Ко мне быстро шагал второкурсник Саня Раменский. Лицо его было озадаченным.

— Здорово, Рогозин! — доброжелательно сказал «старшак». Но выглядел он все так же хмуро. — Слушай… Тут к кому-то из ваших пришли. К этому… как его… Зубкову, кажется.

— Зубову! — машинально поправил я Саню. И счел нужным добавить: — Мы его «Зубило» зовем.

Однако Раменский не улыбнулся. Взял меня за плечо и аккуратно отвел в сторонку, к подоконнику, на котором я когда-то очень любил посидеть…

— Слушай, Рогозин! — деловито глядя на меня сверху вниз, сказал он. — К Зубову вашему там какая-то женщина пришла. То ли бабушка, то ли тетка… Не знаю, короче. Требует на КПП. Прямо сейчас.

— На КПП? — удивился я. — Так он в наряде. Не отпустят. Синичка тут ходит. Да и офицер-воспитатель на месте, кажется.

— Сам знаю…— на лице старшекурсника залегла задумчивая складка. — Ты знаешь что? Ты вроде парень толковый. Сам к ней сходи, а? Успокой бабулю. Она там уж рыдать начала. Того и гляди — дежурного с ведром придется звать! Все слезами зальет!

— Ладно! — пробурчал я.

— Молоток! — довольно кивнул второкурсник. — Ты парень толковый, она тебя послушает.

И Саня, насвистывая, двинулся дальше по коридору училища мимо портрета генералиссимуса, насвистывая.

— Макарон! — окликнул он Тополя. — Эй, Макарон! Погодь, куда почесал? Стоп машина!

Тополь нехотя остановился и подождал однокашника.

А я двинулся на КПП.

Рановато что-то в этом году начались слезы.

Каждый учебный год в училище повторялась одна и та же ситуация. Бабушки (они были особо сентиментальными) где-то к октябрю понимали, как им плохо без любимых внучков. Некому теперь форму гладить… Не за кем носки стирать. Некому котлеты жарить. Некого ругать за «параши» и замечания в школьном дневнике вроде: «Подложил кнопки на стул учителю», «Пел на уроке физики» или «Плевался жеваной бумагой».

Вот и начинали обеспокоенные бабушки осаждать КПП. То одна, то другая приходила и, завывая, рассказывала внучку, как он исхудал, и как жалко его, бедолагу. Даже если под исхудавшим «бедолагой» прогибалась перекладина на турнике.

Случилась такая катавасия и с Димкой Зубовым.

Зубов вообще у нас был довольно сентиментальным суворовцем. Этаким меланхоликом. Ни с кем не ругался, не спорил. Стихи, песни писал, стенгазету делал. Даже в литературном конкурсе победил, с рассказом про своего деда — героя Великой Отечественной и выпускника Московского СВУ.

О визитах Димкиной бабушки в училище довольно скоро начали ходить легенды. Лишенная возможности ежедневно видеть внука, она там просто прописалась. То Димку у забора с кастрюлей супа поджидала, то на КПП высиживала часами… А один раз даже к офицеру-воспитателю заявилась. С просьбой «отпустить Диму домой прям сегодня». Потому что к ней, видите ли, из Саранска какая-то троюродная сестра четвероюродного деда приехала. И о-очень хочет поглазеть на Диму в форме.

Вежливый и безропотный Димка поначалу терпел. Покорно ходил на КПП и выслушивал этот плач Ярославны. А потом и сам начал порой пускать слезу, возвращаясь в расположение после сопливых разговоров. В нашем суровом ребячьем коллективе такое, разумеется, мигом вскрылось, и ребята до самого выпуска не упускали возможности подколоть чрезмерно чувствительного приятеля.

— Слышь, Зубов! — частенько окликал его кто-то из парней. — Я тут подумал… А хорошо, что ты далеко от меня спишь!

— Почему? — вопрошал ничего не понимающий и простодушный суворовец.

— А вдруг к тебе бабушка придет, и ты потом опять заплачешь! — восклицал приятель под хохот товарищей. — И моя кровать в коридор с твоей уплывет…

— Придурок! — отвечал расстроенный Димка и отворачивался.

И все в таком духе.

Надо выручать приятеля. Лучше решить проблему сразу. А то пацан до самого выпуска нюней слыть будет.

Я поглядел на часы. Скоро ужин. Надо бы шевелить батонами. А то есть все шансы опоздать.

На КПП, как я и ожидал, сидела Димкина бабушка. Почти один в один как моя «Трофимовна». Только возрастом, кажись, чуток постарше. Все бабушки, по-моему, одинаковы: теплые, уютные, пахнущие пирогами и домашним теплом. Сидит, слезы утирает.

— Здравствуйте! — поздоровался я. — Это Вы Диму ждете?

— А? — старушка встрепенулась и нетерпеливо заерзала. — Да, да! Позови, голубчик! А то полчаса уже тут сижу!

Я аккуратно присел рядом и начал непростой разговор с представительницей старшего поколения.

— Видите, ли… Позвать не получится. Вас как зовут?

— Ольга Афанасьевна я! — шумно высморкавшись в платочек, представилась Димкина бабуля. — А чего не получится-то? Я ж тут шкета одного послала уже!

— Ольга Афанасьевна! — вежливо, но твердо сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более уверенно. — Суворовец Зубов сейчас в наряде.

— Так я ж его отпросила! — наивно хлопая глазками, сказала бабушка. — Его в увольнение не пускают!

Правду говорят: простота хуже воровства!

Тут во мне проснулся уже не суворовец-первокурсник, а взрослый дядька.

— Не заслужил, вот и не пускают, — рубанул я.

Привык за годы службы в органах выражаться коротко и ясно.

— Ишь какой шкет выискался! Вздумал мне тут мораль читать! Ты кто такой?— вдруг взвинтилась бабуля.

— Не шкет, а суворовец Рогозин! — спокойно ответил я, не реагируя на истерику.

Дама, получив твердый отпор, молчала.

А я, подождав секунду, твердо продолжил:

— Ольга Афанасьевна! Суворовец Зубов пойдет в увольнение тогда, когда заслужит. И я. И другие тоже. Мы все тут в одинаковых условиях. Вы хотите внуку жизнь в училище испортить?

Бабуля от неожиданности замолчала. А потом — уже гораздо более спокойно и даже робко — сказала:

— Я… я? Хочу Диме жизнь испортить? Своей кровиночке? Это как это?

— Так! — веско сказал я. — Вы пришли, поплакали и ушли. А ему тут учиться. В мужском коллективе. Где за слезы по голове не гладят.

Димкина бабушка растерянно молчала, глядя на меня выцветшими глазами поверх очков в толстой оправе. А потом, кряхтя, поднялась и покорно сказала:

— Ладно! Пойду я…

Я поднялся вслед за ней и ободряюще сказал:

— Ольга Афанасьевна! Не переживайте Вы так! Когда Дима пойдет в увал… увольнение, он обязательно Вас навестит!

Старушка неожиданно тепло и по-домашнему улыбнулась (точь-в-точь как моя бабушка), кивнула мне и засеменила к выходу.

Глава 9

Подходила к концу вторая неделя моего пребывания в Московском Суворовском Училище семидесятых. Вместе с другими ребятами-суворовцами я сидел в классе на самоподготовке и нетерпеливо считал время до ужина.

Еще два часа… Еще час… Еще немного. Совсем чуть-чуть.

Из столовой на первом этаже через открытую форточку уже начало тянуть чем-то вкусненьким. Кажется, котлетами. Эх, навернуть бы сейчас как следует котлетосов! Да с картошечкой, жаренной с лучком! И запить все это дело двумя стаканами чая с сахаром! Заесть бутером с маслом и сыром!

А бабушка в воскресенье, кажется, шарлотку сделать обещала… Да и мама обещала борщ свой фирменный сварить! С зеленым лучком, со сметанкой. И обязательно ломтики сала рядышком, на тарелке…

В желудке предательски заурчало. Не только, кстати, у меня. Остальные, готов поспорить, тоже мечтали поскорее набить пузо.

Время самоподготовки тянулось невыносимо медленно. Но деваться некуда. Назвался суворовцем — сиди, полируй стул и не булькай, товарищ. Здесь тебе не школа.

Всю «домашку» на завтра я уже сделал. Надо бы еще к следующей неделе сочинение написать. Но это успеется.

Вспоминать школьные традиции, то есть плеваться жеваной бумагой и кидаться ручками в приятелей мне не хотелось. Взрослый дядька я уже. Пусть и нежданно-негаданно вновь попавший в тело себя пятнадцатилетнего. Сорокет уже справил. Оставлю детские забавы братьям-близнецам Белкиным.

Вон Тимошка с Тимуром («ТТ-шки», как мы их прозвали для краткости) уже вовсю деловито рвут тетрадный листок на кусочки и работают челюстями, готовя «пульки». Эти двое из ларца, кажись, все еще рады по уши, что не попались дежурному по училищу со своим «Беломором» и не вылетели почем зря. Веселятся вовсю.

Пусть. Лишь бы наряд не схлопотали.

А я решил просто втихаря прикорнуть чуток до ужина. Как и некоторые другие ребята, наскоро отстрелявшиеся с домашкой. Устроился поудобнее за «той самой» советской партой с наклоном, которая ни за что не испортит осанку растущего молодого организма. Положил свою коротко стриженную голову на руку и уже приготовился негромко всхрапнуть.

Архимед там что-то говорил про сон после сытного обеда. Ну а я — человек простой. Могу и перед ужином покемарить. И подушки не надо. Лучшая подушка — собственная рука.

Но не тут-то было!

— Андрюх! — окликнули меня. — Андрюх! Эй, Рогозин! Спишь, что ли?

Я обернулся.

На меня вопросительно смотрел наш вице-сержант Егор Папин по прозвищу «Батя».

— А чего «Зубило» на тебя так зыркает, а, Рогозин? — прицепился ко мне вице-сержант. — Того и гляди — дыру протрет. Надулся, точно мышь на крупу.

Егор вытянул под столом длинные ноги и нахмурился.

— Колись, Рогозин! — озабоченно продолжил вице-сержант, встревоженно кинув взгляд на нахохлившегося Димку. — Что у вас стряслось? Чего Зубов так на тебя позавчера в расположении накинулся? Думал, погоны тебе с мясом вырвет! И форму на ниточки распустит. Вы ж нормально вроде общались. За жизнь терли, я же видел. После отбоя трепались.

— Ну трепались, и что?

— Какая кошка между вами пробежала? — точно следователь из нашего управления, допытывался Егор. — Из-за девчонки, что ли, поцапались? Я думал, пройдет пара дней, и все забудется. А он, кажись, на тебя зуб точит… Зубов точит зуб…

— «Батя»… — недовольно протянул я, отлипая щекой от рукава формы и недовольно потирая зенки. — Ну какие девчонки, какие зубы? Твою дивизию… Только прикорнул.

Я даже не сразу понял, о чем речь.

С Димкой «Зубило» у нас и впрямь вышла небольшая стычка несколько дней назад, после которой он стал меня считать своим заклятым врагом и причиной всех несчастий. То и дело злобно зыркал. Даже в столовой попытался пересесть за другой стол. Но не тут-то было. С нашим прапором «Синичкой» не забалуешь.

— Прекратите свои рокировки, суворовец Зубов! — рявкнул «Синичка» на Димку, когда тот, демонстративно взяв тарелку, встал из-за стол. — Сядьте обратно на свое место!

Димка, насупившись, сел обратно, обдав меня испепеляющим взглядом. Я не отреагировал. И даже не думал об этом. Хочет дуться, как девочка-обиженка — пусть дуется. Я все сделал правильно.

Все случилось из-за Димкиной бабушки — дражайшей Ольги Афанасьевны. Та, видать, решила не внимать совету какого-то там «шкета» и, когда Димка, отстояв на неделе очередь к общему телефону, позвонил вечерком домой, плача и рыдая, поведала о своем неудавшемся визите на КПП.

Влетев после телефонного разговора в расположение, точно метеор на скорости, всегда тихий Димка, на голову ниже меня и внешне очень смахивающий на юного Есенина, прыгнул на меня, повис у меня на плечах и вцепился в погоны. Будто вырвать их хотел.

— Ты… ты… — верещал «Зубило» звонким юношеским голосом, не в силах закончить фразу. — Ты куда лезешь? Ты кто вообще такой? Думаешь, самый умный, да? Да я… да я…

Я заметил, что нижняя губа у Димки задрожала. На глаза навернулись злые слезы. А потом… а потом он неожиданно прыгнул на меня. Точно кот, у которого внезапно чердак покосился.

Я увернулся, схватил пацаненка за руку и легонько кинул на кровать. Димка был легкий, точно пушинка.

— Эй, эй, пацаны! Хорош! Хорош! А ну разошлись! — подорвался бдительный «Батя». Спрыгнул с тумбочки и живо подскочил к нам с оппонентом.

Но вмешательство начальства не потребовалось. Я сам разобрался.

— Охолонись! — спокойно посоветовал я валяющемуся на кровати однокашнику, одергивая на себе форму. Драться с ним я не собирался. — Все я правильно сделал, Димон. Нечего тебе на КПП ошиваться. И уже тише, чтобы никто не слышал, добавил: — Если, конечно, не хочешь, чтобы до самого выпуска из училища у тебя второе погоняло было «Нюня».

Димка зло поглядел на меня исподлобья. Видимо, думал, стоит ли снова на меня кидаться. Разумно решил, что не стоит. А потом, прикрывая дрожащую нижнюю губу, вылетел пулей из расположения — так же быстро, как и ввалился. Вернулся он только через полчаса, тихий и понурый. Молча шмыгнул носом, взял из тумбочки учебники, тетради и пошел на самоподготовку первым.

А сегодня Егор «Батя» вспомнил об этом случае. И сейчас выжидающе смотрел на меня.

Придется «колоться». А то вице-сержант Папин не отвяжется. Ответственный и серьезный. Не зря его вице-сержантом сразу поставили.

Сказать бы этому длинному: «Не твое дело!». Да не выйдет. Как сказал бы Иван Васильевич Бунша в известном фильме: «Ошибаетесь, уважаемый, это дело общественное».

Дело и впрямь общественное. И Егора — тоже. Он как никак — вице-сержант. А субординация в военном училище — жесткая. Случись какая размолвка или драка во взводе — первым делом спросят с вице-сержанта. Виноват, не уследил.

Поэтому опасения «Бати» понятны. Наверняка Егору взводный уже втер про важность сплоченного коллектива, суворовскую дружбу и все такое. Только мы в училище — без году неделя. Какой из нас «сплоченный коллектив»? Хоть и все как один — советские мальчишки, а все ж разные.

Взять хотя бы самого Егора. Из потомственной семьи военных парень. Дед его до Берлина дошел. Много наград имеет. Батя — подполковник, в части служит. Тоже в Московском СВУ учился. Да и сам Егор карьерой военного грезит. Еще школьником решил, что продолжит семейную традицию. Генералом хочет стать. Поэтому и «шуршит» по учебе вовсю. И залетов никаких себе не позволяет.

А вот братья Белкины — они же «ТТ-шки» — те другие. Полная противоположность нашему вице-сержанту. Обычные шкодливые сорванцы с шилом в заднице, из многодетной семьи. Сами пока не поняли, куда попали. Все еще не дошло до «одинаковых», что детство осталось там, за забором. Где-то далеко. В той, прошлой, беззаботной школьной жизни.

Ничего. Еще поймут.

Колян Антонов у нас — вообще из рабочей семьи. И мать, и отец, и оба деда с бабушками всю жизнь на заводе пахали. А парень влился в суворовскую братию, как родной. Будто всю жизнь тут был.

Прорвемся!

— Да не наводи ты панику, «Батя», — спокойно и миролюбиво сказал я. — Просто потрещал кое-с-кем из Зубовых родичей. Чтобы слезу не давили и служить парню не мешали. Ничего. Подуется еще немного, потом спасибо скажет.

В подробности я вдаваться не стал. Общей информации вполне достаточно.

— М-да уж… — протянул вице-сержант… — Ну ладно.

И опасливо покосился на Димку Зубова.

Парень вдруг отодвинул в сторону учебник и вырвал листок из обычной зеленой ученической тетради с заповедями пионера на обложке. А потом начал на нем что-то сосредоточенно писать. Даже язык чуть высунул от старания. Происходящее вокруг Зубова, кажется, внезапно перестало волновать.

Про сочинение, наверное, неожиданно вспомнил. Что ж, дело хорошее. А я еще успею.

Я, зевнув, снова уронил голову на вытянутую руку. Но подремать мне опять не дали. Егор будто прочел мои мысли.

— Парни! — обратился он к остальным неугомонный вице-сержант. — Все помнят, что скоро мы «Красотке» нашей скоро сдаем сочинение по литературе? Кто про кого пишет? Я — про деда. Он до Берлина дошел…

— И я про деда! — оживился Леха Пряничников.

— Я про батю! — с гордостью сказал Колян Антонов. — Там есть что рассказать. Он у меня передовик производства. На «ЗИЛе» работает. Его фотография на доске почета висит!

— Кстати, пацаны! — оживился Илюха «Бондарь». — И мне есть что рассказать. Не для сочинения, конечно. Но история та еще. Че, потравить?

— Давай, «Бондарь»! Трави! — милостиво разрешил Егор и устроился за партой поудобнее. С его огромным ростом это было сделать не то чтобы легко. — Слушаем тебя!

— Трави, «Бондарь»! — поддержали его другие ребята.

— Давай! Давай! — поторопил приятеля Миха Першин. И затянул потуже пояс. — Как раз до ужина время быстрее пойдет! Не знаю, как вы, пацаны, а я жрать хочу — не могу!

— В общем, — деловито начал Илюха, — дело было так. Батя у меня в тоже в Суворовском учился. Только в другом. Короче, был там у них один парень-суворовец. Отличник, активист комсомольский и все такое. На медаль шел. Гришкой звали. Гришка этот завсегда был в училище на хорошем счету. А еще танцевал классно — на балах все девчонки на него во-от такими глазами смотрели. А однажды даже подрались между собой — спорили, кто с Гришкой танцевать будет! Чуть глаза друг дружке не выцарапали. Их потом офицеры, говорят, еле растащили!

— Короче, пай-мальчик этот Гришка, — нетерпеливо перебили его. — И чего?

— И того! Вдруг — бац! Упал ударник мигом ниже плинтуса. Пропесочили Гришку в ротной стенгазете. Причем хорошо так пропесочили!

— А за что пропесочили-то?

— Так вы слушайте, пацаны, не перебивайте! — рисуясь, авторитетно вещал «Бондарь». — Батя говорил, что шли они как-то с ребятами в столовую. А путь как раз мимо казармы Гришкиной роты лежал. И вдруг видят: висит в коридоре ротная стенгазета. А там — знакомая морда, которую раньше всем в пример ставили. И гневный текст, хорошо так намалеванный, чтобы всяк издалека мог видеть: «Позор нарушителю дисциплины, заснувшему в наряде по роте!». И все в таком духе! Спустили мигом пацана с небес на землю!

— Ничего себе! Б-р-р-р! — поежился Миха. Даже скукожился весь, будто от страха. — Не хотел бы, чтобы меня вот так… на всеобщее порицание…

— Позор на все училище за то, что в наряде по роте заснул? — недоверчиво переспросил «Бондаря» проницательный «Батя». — Так? Что-то не верится! Спать в наряде — дело поганое, конечно, но чтобы так позорить…

Мне на ум сразу пришла сцена из культового фильма. Та, где бойкая и не в меру усердная управдом в исполнении шикарной Нонны Мордюковой вешает объявление: «Позор пьянице и дебоширу Горбункову С. С.».

Да уж, досталось на орехи незнакомому мне Гришке. Не позавидуешь.

— Так, да не совсем так! — подмигнул мой приятель. — Там собака чуть глубже зарыта. В общем, командиром роты был у них там какой-то подполковник. Малоприятный тип. Хитрый, недалекий… «Задницей» его пацаны прозвали. Он, короче, и был задницей. Даже внешне на задницу подходил. Лысый, пухлощекий, круглолицый… И человек гнилой сам по себе. Постоянно по мелочам придирался. И к суворовцам, и к офицерам, кто званием ниже, и к прапорам. Один раз даже кого-то из суворовцев заставил фотографию девушки порвать, которую тот на дверцу тумбочки изнутри приклеил.

— Ничего себе! — пискнул детдомовец Миха.

Я краем глаза заметил, что Димка «Зубило», в отличие от других, не принимал участие в беседе. Даже, казалось, не слушал «Бондаря». Сложил листок с каким-то написанным на нем текстом в свою тетрадку и, вертя в руках ручку, лениво уставился на фланирующую под потолком класса муху ничего не выражающим взглядом… Точно ему все было по барабану. Даже на меня, кажись, недобрым взглядом зыркать перестал…

— Короче, заступил в наряд пай-мальчик Гришка, — продолжал «Бондарь». — А этот подполковник — дежурным по училищу, в этот же день. Настал Гришкин черед нести ночную вахту на «тумбочке». И пришла им со вторым дневальным в голову одна идейка шаловливая. Нашли, в общем, мазу покемарить. Решили так: один втихаря харю плющит, а на ногу у него леска намотана. Ну, та, по которой мы кровати и тумбочки равняем. Ложится, короче, на ближайшую к коридору свободную койку. А леска тянется через весь коридор до «тумбочки».

— Хитро…

— Угу. Как только шаги проверяющего слышатся, тот, кто на «тумбочке» стоит, за леску дергает, и второй просыпается.

— И спалились?

— Еще как… Дневальный на «тумбочке» под утром сам храпака дал. Сморило его. Закемарил, не сходя с поста. Подполковник в расположение заходит и видит: дневальный спит, а на полу леска валяется. Тот, недолго думая, возьми да и дерни за конец. И тут Гришка в коридор со всех ног выбегает и орет: «Что, задница приперлась?»

— Я так понимаю, Гришка еще долго сам был в этом самом месте? — развеселился вице-сержант.

— Угу, — пожал плечами «Бондарь». — Оба спалились. А влетело на орехи Гришке. Не простил ему «Задница» обзывалки. А потом он замом начальника училища стал, и Гришке совсем плохо стало. Даже медаль к выпуску срезать хотели… Но, кажется, потом все-таки дали.

— Слушайте, пацаны! — оживился Тимур Белкин. Даже перестал бумажными пульками в брата плеваться. — А ведь леска — это реальная маза в наряде нам кемарить! Ну хитро же? Один леску держит, другой спит! Может, возьмем на вооружение?

— Не советую, Белкин! — осадил его всеведущий «Батя». — Способ старый. Им не то что наши отцы — деды пользовались в первых суворовских. И офицеры его давно просекли. Они сами через одного — бывшие суворовцы. Может, прокатит, а может, и нет. В четвертом взводе двоих таких изобретателей уже отчислили. Дважды попались за храпаком в наряде. А вы, «ТТ-шки», сами по краю ходите. Ладно… пора на ужин!

В тот вечер болтать после отбоя особо желания ни у кого не было. Мы так набегались днем на физподготовке, что почти все мигом вырубились.

Все… да не все.

— Миха! Миха! — окликнул я приятеля.

Вернувшись из умывальника, я заметил, что приятель Миха Першин не спит. Сидит, сгорбившись, на своей кровати. Подложил под спину тоненькую подушку и смотрит в окно — на полную луну. Разве что волком не воет.

С чего бы это? Вроде двоек пока не нахватал. Да и залетов не имеется больше.

— Случилось чего? — деликатно спросил я детдомовца.

Видать, и впрямь что-то случилось. Миха — не нежненький Димка Зубов. Ему в казарме жить не привыкать. Жизнь в детдоме его давно закалила. Тот еще оловянный солдатик. Если загасился, значит, есть из-за чего. Миха из-за какой-то там ерунды страдать не будет.

Я протопал к Михиной кровати и сел рядышком.

— Слушай… — негромко начал Миха. Оглянулся, проверяя, не разбудил ли других пацанов, и продолжил: — Тут скоро сочинение…

— Ешки-матрешки… — удивился я. — Ты посередь ночи из-за какого-то сочинения паришься, Миха? Которое даже не завтра сдавать?

— О ком я писать-то буду? — задал мне встречный вопрос Миха. Спросил просто и прямо, честно глядя мне в глаза.

И от его простоты и честности мне стало не по себе.

И впрямь: о ком из родственников будет писать Миха? Он же в детдоме вырос. Нет у него никакого отца-героя. Нет и деда, погибшего или раненного в Великую Отечественную, как у многих из нас. И передовиков производства в анамнезе не имеется. Может, правда, и есть таковые. Но откуда Михе про них знать? Мама просто отказалась от Михи в роддоме. Вот, собственно, и все, что он знает о ней. А про отца так и вовсе ничего не слыхивал.

Я задумался.

— Слушай, Миха… — спросил я, помолчав немного. — А с чего ты вдруг в Суворовское решил поступать?

Миха наморщил лоб.

— Ну… даже не знаю, как сказать.

— Скажи, как есть, — подбодрил я его. И для пущей убедительности добавил: — Я пойму!

Миха еще чуток помялся, а потом надел шлепанцы, открыл дверцу на тумбочке и взял с полки потрепанный томик…

— Вот…

Глава 10

Я взял протянутую книжку, и при тусклом свете, пробивающемся в окно казармы училища, прочитал тисненые буквы на обложке:

«Валентин Катаев. Сын полка».

Открыл книжку — так получилось, что на последней странице — и прочел давно забытые строчки: «А через несколько часов, получив у каптенармуса и примерив форменное обмундирование, с тем чтобы надеть его на другой день с утра, Ваня, исполняя приказание трубы, уже спал вместе с другими воспитанниками в большой тёплой комнате, на отдельной кровати, под новеньким байковым одеялом…».

Губы сама собой тронула невольная улыбка…

Как же, как же! Помню! «Каптенармус»… Я это слово, наверное, раз двадцать повторил вслух, прежде чем сумел наконец правильно выговорить. А потом все доставал родных расспросами: кто же такой этот самый каптер… каптенармус?

— Не знаю я, кто этот капте… В каптерке, наверное, сидит… — отмахнулась мама. — Все, Андрюшка, не доставай. Не до твоих книжек. У меня сгущенка варится. Вечером папа придет с работы, у него спросишь.

Книга о юном Ване Солнцеве, который в итоге стал одним из первых суворовцев в СССР, была первой, которую я взял в нашей районной библиотеке на улице Погодина. Привела меня туда мама. Записала бедового сыночка прямо во время летних каникул, когда я перешел из четвертого класса в пятый.

— Вряд ли ты, Андрюшка, что-то по списку «на лето» прочитаешь. Но хоть читать не разучишься! — пояснила она, стоя перед зеркалом в прихожей. Поправила нарядную кофточку, сбрызнула локоны жутко вонючим лаком «Прелесть» и потащила меня, недовольного, за собой.

— Мам! — попытался я было возразить. У меня на тот жаркий июньский день семьдесят третьего были совсем другие планы. — Ну ма-ам! Давай завтра, а? Меня Пашка во дворе ждет!

Пашка Корев и впрямь уже ждал меня в заранее условленном месте. В тот день мы с одним из лучших дворовых друзей собрались строить в одном укромном местечке во дворе шалаш. Нет, даже не шалаш. Дом. К стройке мы с приятелем подготовились основательно. Расчистили площадку. Натаскали с Пашкой кирпичи с ближайшей стройки. И даже цемент приволокли. Хотели сделать все основательно. На века чтобы. Ну или чтобы хотя бы до осени достоял.

— Не мамкай! — оборвала юного строителя родительница железобетонной фразой, вмиг пресекающей любые попытки поспорить. — Завтра воскресенье! Мы на дачу едем! Список литературы с собой? В школе который давали. Возьми на всякий случай… Пойдем, говорю, Андрюшка! А мне потом еще в обувной надо заскочить. Там туфли-лодочки «выкинули». Сергеевна, соседка, уже с утра в очереди стоит. Надо бы успеть. А то, как в прошлый раз, один сорок четвертый размер останется.

И не поспоришь. Надо успеть. Слово «дефицит» любому советскому ребенку объяснять не надо было. Я и сам в очереди успел постоять. За новым унитазом. Сначала стояла бабушка, потом я, а потом меня сменила отпросившаяся с работы пораньше мама. Маме повезло. Унитазы закончились почти сразу, как только она успела ухватить «белого друга».

Вздохнув, я поплелся в свою крохотную комнатку, подставил к уродливому коричневому шкафу стул, встал на него на цыпочки и сдернул свой видавший виды портфель. Не далее как пару дней назад я его туда закинул. Глаза б мои до сентября это напоминание о школе не видели.

Порывшись в портфеле, я выкинул оттуда пару стертых ластиков, свой дневник с «парашами» и «трояками», аккуратно подчищенными лезвием «Спутник», и замечанием: «Бегал на перемене по коридору». Тот школьный каким-то скучным выдался. Всего одно замечание. Ни тебе: «Пел на уроке русского языка», ни «Курил за школой». Постарел я, наверное.

Я достал несколько исписанных прошлогодних тетрадей и отправил их в мусорку. И наконец нашел на самом дне список книг, которые нам задали прочитать лето. Пробежался глазами, вздохнул, почесал ободранную на дереве коленку, нацепил «выходные» шорты, рубашку и послушно поплелся за мамой.

А в библиотеке неожиданно оказалось интересно! Точно больной с защемлением шеи, я часа два, не меньше, ходил среди пыльных стеллажей, наклонив голову и пытаясь прочесть названия на корешках… Тогда я и открыл для себя дивный мир книг. Хотя читать, разумеется, научился раньше. В этом мире я мог быть кем угодно: пятнадцатилетним капитаном, человеком-амфибией, пиратом, исследователем. И даже сыщиком, который курит трубку и использует метод де… дедукции!

И той же ночью я, сидя на подоконнике своей комнатки и аккуратно водя пальцем по желтоватой бумаге, взахлеб читал повесть «Сын полка»… И даже подумать не мог о том, что когда-то и я получу свое обмундирование у капте… в общем, у хмурого и вечно недовольного, но мудрого и справедливого прапора по прозвищу «Синичка».

Шалаш из кирпичей мы с Пашкой Коревым в то лето так и не достроили. Ну хотя бы попытались… Положили пару рядов припасенных заранее и спрятанных кирпичей. Измазались, как чушки, почесали грязными от цемента руками затылки и решили: «А ну его нафиг!». И ускакали домой — смотреть «В гостях у сказки». Заодно и от родителей за испачканную одежку огребли.

Позже выяснилось, что укромный уголок во дворе, который мы с Пашкой решили использовать как площадку для индивидуального жилого строительства, давно используется местными любителями «синьки» для отдыха, так сказать, на пленэре. И еще долго мужики, желавшие «раздавить пузырь» с приятелями в том самом укромном месте, натыкались на уродливое кирпичное сооружение и гадали, кто это сделал и зачем…

— Значит, прочел ты эту книжку и решил в Суворовское училище поступать? — спросил я шепотом у Михи, возвращая потрепанный томик Катаева.

— Угу! — Миха, сидя на кровати, зябко поежился и дернул худым плечиком. — Тогда и решил. В тот же день. Представляешь, какие раньше пацаны были! Настоящие герои!

Взял у меня зачитанный до дыр томик, любовно расправил замявшийся уголок страницы, закрыл и спрятал обратно в тумбочку. Аккуратно и бесшумно притворил дверцу и снова сел на кровать, рядом со мной.

А потом поморщился. Будто не особо хотелось делиться ему своими откровениями. Но все же Миха продолжил:

— Понимаешь, Андрюх… Я, как книжку прочел, будто понял, зачем живу и чего хочу… Хочу стать военным! Родине хочу служить! Я ж раньше и не знал, зачем живу. Все ждал, что мамка обо мне вспомнит и придет за мной. Ну, пока мелкий был. Да все пацаны и девчонки мечтали. Лили друг другу в уши всякое. «Мол, у меня папа с мамой разведчики, на спецзадании. А у меня папа — капитан, с акулами боролся…» Потом мечтал, что меня просто усыновят. Бывает же такое! Вот из моего класса Дениску Хорошева усыновили… Еще лет в семь. А потом и Людочку Злотникову…

— А потом?

— А потом мне уже четырнадцать стукнуло, — по-взрослому вздохнул Миха. И рубанул правду-матку: — Прыщи пошли… Голос стал ломаться… Мужик уже, а не ребенок. Я и подумал: ну кому нужен… такой, как я? Какой такой «маме»? Не понянчишь ведь уже… И перестал надеяться.

Ясен пень. Желающих усыновить подростка из детского дома — раз-два, и обчелся. Никто не хочет возиться с прыщавым пубертатом. Всем маленьких да хорошеньких подавай. Так что Миха все правильно понял своим детским мозгом. Детдомовцы — они вообще рано взрослеют. Жизнь заставляет. Эти, наверное, в Деда Мороза отродясь не верят. Поумнее некоторых взрослых будут.

Я заметил, что мой приятель Миха заговорил по-другому. Уже не нехотя, будто на уроке отвечал. А наоборот, торопливо, даже громко. Будто Миха выговаривался за долгие-долгие годы.

Я молча слушал.

— Вот, — подытожил детдомовец. — А потом прочел я про Ваню Солнцева… и…

— Т-с-с! — я предостерегающе поднял руку.

И в тот же момент кровать у окна заскрипела.

— Чего у вас там, мужики? — поднял с подушки голову вице-сержант Егор Папин. — Чего не спите, полуночничаете? На физподготовке не устали? Так завтра еще зарядка с утра!

— Ничего, Егор! — быстро ответил я и перешел на шепот. — Ничего. Так, анекдоты чуток потравим с Михой и харю плющить пойдем.

И для убедительности начал заливать:

— Значит, так, Миха, слушай… Велел царь русскому, поляку и немцу…

Миха, подыгрывая мне, отчаянно закивал. «Слушаю, мол…»

— Вот заняться вам нечем! — Егор, точно настоящий батя, укоризненно покачал головой, снова плюхнулся на подушку и через пару секунд негромко захрапел.

А я, подумав, предложил приятелю идею:

— Знаешь что, Мих! А ведь ларчик просто открывается! И не надо голову ломать!

— Почему?

— Да потому, что кончается на «у»! Ответ-то на поверхности лежит! Включи тыковку!

— В смысле? — непонимающе уставился на меня детдомовец.

— Да в коромысле, Миха! Чего тупишь? Ты напиши про Ваню Солнцева! Герой — он же не обязательно папа или дед… Может быть любой литературный герой. Положительный только. Чем тебе сын полка не пример для подражания?

— Слу-у-ушай, Андрюха! — протянул Миха. Он воодушевился. Даже на кровати чуть не подпрыгнул. И глаза вон заблестели. — А я как-то и не подумал! Дело говоришь!

— А ты думай, Миха! — я хлопнул товарища по плечу. — Думать — оно такое занятие, полезное. Только о ерунде всякой не думай. И запомни: не бывает безвыходных ситуаций. У меня бабушка так говорит: «Даже если тебя съели, у тебя два выхода!».

Миха улыбнулся. Хорошо так, светло. Даже на миг исчезла с его лица детдомовская колючесть.

— А и правда! — решительно сказал приятель, повеселев. Откинулся на кровати и натянул до подбородка колючее одеяло. — Вот возьму и напишу. И пусть только мне попробуют что-то сказать… А ты куда?

— Куда царь пешком ходил! — шепнул я, надевая шлепки.

Потопал к выходу в коридор и, обернувшись на ходу, бросил приятелю: — Спи давай, Михон. Утро вечера мудренее. Так у меня бабуля говорит. Кстати, если вместе в увал пойдем, ко мне заскочить можем.

Миха благодарно улыбнулся мне и закрыл глаза.

— О-ба-на… Не понял на… А ты чего тут? — непроизвольно вырвалось у меня.

В умывальнике я был не один. Кажется, еще кому-то не спится в ночь глухую.

Моему недавнему оппоненту.

Димка Зубов, съежившись, будто Миха недавно, сидел на подоконнике. Посмотрел на меня равнодушно, буркнул: «Ничего!» и отвернулся.

— Ну ничего, так ничего… — равнодушно пожал я плечами. Плеснул себе в лицо холодной водицы, утерся полотенцем и уже хотел было уходить, как вдруг… как вдруг решил, что надо остаться. Сработала у меня чуйка. За годы службы в органах я уже научился ей доверять. Если тебе кажется — тебе не кажется.

Сейчас я, конечно, не опер. Не та на мне форма. Точнее, сейчас на мне вообще не форма. А майка с труселями. Но чуйку, как говорится, никуда не денешь. Я чувствовал, что что-то тут не то. Неспроста Димка Зубов, который уже несколько дней на меня волком зыркал, внезапно так успокоился.

Вчера на ужине Димка толком ничего не ел. Да и остаток «сампо», то бишь самоподготовки, протупил, уставившись в потолок. А после отбоя первым нырнул под одеяло, аккуратно положив на тумбочку какой-то листок.

Листок.

Тетрадный листок. А сейчас этот листок лежал на подоконнике. Рядом с Димкой, который невидящим взглядом смотрел сквозь стекло на фонарь во дворе училища.

А ведь Зубов-то и не спал вовсе! Прыгнул под одеяло, притворился спящим, а потом — раз! — и куда-то испарился. Точнее, слился в умывальник. Когда мы с Михой трепались о его детдомовском прошлом и о знаменитой книге Катаева, Димки уже и след простыл… Почитай, час он в умывальнике торчит, не меньше.

— И давно ты тут сидишь? — спросил я.

Димка равнодушно посмотрел на меня, дернул плечом и снова уставился на фонарь.

— Думаешь, если ты его взглядом сверлить будешь, оттуда джин вылетит? — спросил я.

Зубов молчал.

Я решил: пора завязывать.

— Значит, так, Димон! — сказал я, подходя к приятелю вплотную.

Присел рядом с ним на холодный подоконник. Димка поморщился, но возражать не стал.

— Ты можешь на меня дуться, — твердо сказал я. — Можешь морду воротить. Можешь не разговаривать. Но я уверен: я все сделал правильно. В мужской среде слезам не место. Ты слышал сегодня, как «Бондарь» про парня из другого училища рассказывал? Почитай, до конца выпуска Гришка… или как там его… из-за глупого залета с леской проблемы поимел. А если твоя бабушка на КПП у нас пропишется, а ты потом, вернувшись от нее, будешь по углам сопли на кулак наматывать, тебе авторитета во взводе не видать. Усек? До выпуска будешь «Нюней», «Размазней» и «Соплежуем».

Выпалив свою тираду, я замолк.

Димка тоже молчал.

— Ладно! — решил я и спрыгнул на пол. — Ты, в конце концов, не девица, чтобы я перед тобой выплясывал. Хочешь губы дуть — да на здоровье. А я спать пойду. Ночь все-таки не резиновая, да? А у нас еще строевая завтра.

«Зубило» вдруг ожил. Взял с подоконника листок, который лежал рядом, и протянул мне.

— Вот!

— Чего?

Димка пожал плечами. Все так же равнодушно.

— Разверни и почитай…

Что за фокусы на ночь глядя?

А… Так я и знал!

«Прошу отчислить меня по собственному желанию…»

Ек-макарек! И этот туда же!

— Совсем кукухой поехал? — спросил я, глядя приятелю прямо в глаза. Взял у него из рук рапорт, порвал и живенько смыл в унитаз.

Димка молниеносно спрыгнул с подоконника и подлетел ко мне. Кажись, снова сейчас на меня прыгнет! Хобушки-воробушки, а я как-то и не рассчитывал на спарринг в сортире… А кровати-то тут и нет! Придется на пол приятеля скинуть. Аккуратненько. Чтобы не повредить чего.

Но «Зубило», вопреки моим опасениям, и не собирался выяснять отношения на кулаках. Помолчал, а потом, видать, вспомнив свой проигрыш в недавней стычке, снова устроился на подоконнике умывальника, зябко поежился и обхватил себя за плечи. Выглядел мой недавний оппонент довольно жалко. Ну прям «обнять и плакать», как любила говаривать в таких случаях моя бабушка.

— Может, и поехал… — сказал он и почесал коротко стриженную макушку. — Да только, Андрюх, мне уже фиолетово. А вообще, мне кажется, это вы тут все поехали. Все тут… не так, как у людей.

Я мысленно усмехнулся.

Та-ак-с. Ну, кажись, диагноз ясен.

Очередной «нетакусик». За два года в училище я таких «нетакусиков» немало повидал.

Советские школьники-подростки, насмотревшись парадов и начитавшись книжек о пионерах-героях, шли в военное училище. А малина, которую они себе представляли в подростковых фантазиях, оказывалась на поверку не такой уж и малиной. И пока одни, просыпаясь в казарме, радовались каждому дню и жутко боялись отчисления, другие, психанув после первой двойки или наряда, писали рапорты.

А еще я хорошо помню, как, забрав документы, несостоявшиеся вояки уже через пару дней снова обивали пороги училища и умоляли взять их обратно. Но, как говорится, поезд ушел. Просьба освободить вагоны. Начальник училища был непреклонен.

— В школу ступайте, молодой человек! — бросал он холодно очередному парнишке, караулящему начальство у КПП с просьбой взять обратно. — В школу. Там ни нарядов, ни строевой подготовки. А потом домой, на бабушкины пироги. А тут Вам делать нечего!

Вот и «Зубило» дал слабину. Что-то быстро.

— Ясно! — кивнул я, поняв, в чем дело. — Автомат тебе, вояке, в первый день не выдали? На парад на Красную площадь не позвали, да? Полы надо мыть… И конфет не дают…

— Да хрен с ними, с полами! — взвинтился «Зубило». — Я не белоручка, помою. Я на даче по сорок ведер воды таскал! Но кровати равнять? По бельевой веревке? В двадцатом веке? Это же дичь! Ну дичь же!

«Смотря с какой стороны посмотреть», — подумал я. — «В армии бы тебе, Зубов, быстро объяснили, зачем равнять кровати…»

— К бабушке захотел? — понимающе сказал я. — Домой?

— А хоть бы и к бабушке! — вызывающе посмотрел на меня «Зубило». — Сдался мне этот дебилизм! Я лучше вернусь домой с уроков днем и с пацанами во дворе в футбол погоняю! Во-от такенные мячи я забивал! В левую девятку от штанги! И пенальти бил так, что аплодировали! Всяко лучше, чем кровати равнять! И пирогов поем домашних! А не кашу дурацкую! И знаешь, что, Рогозин? Рви мой рапорт, сколько хочешь! Хоть на самые мелкие кусочки! Я новый напишу!

— Так и новый порвать можно! — невозмутимо заметил я и зевнул: — Тоже мне задача…

— А если не дам порвать? — ерепенился суворовец. Кажись, суворовцем он и впрямь собирался быть недолго. Уже завтра хотел обратно синюю форму надеть. — То че?

Все, пора завязывать.

— Топор через плечо! — осадил я приятеля. — Кончай истерику! Чай, не баба!

А потом добавил, коротко и резко:

— Ты, Зубов, можешь идти куда хочешь. Хоть к бабушке, хоть к дворовым приятелям. Больше я твой рапорт рвать не буду. Только учти: назад приползешь, как пес на пузе — не возьмут! А ты приползешь, Зубов! Обязательно приползешь! Так что подумай хорошенько, пока дров не наломал!

И, развернувшись, я вышел из умывальника.

Глава 11

— Слышь, Андрюх? — окликнул меня следующим утром на зарядке Илюха «Бондарь».

— Слышу, «Бондарь», пока не жалуюсь! — весело ответил я. — Иначе бы медкомиссию в училище не прошел. А что?

Шла утренняя зарядка. Мы с нашим взводом уже пробежали положенное количество кругов по стадиону и сейчас разминались под бодрые команды прапора «Синички», как всегда, сурового, но энергичного.

— Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! — бодро командовал «Синичка». — Закончили упражнение! Суворовец Пряничников! Не машите так руками! Вы не мельница! Ветра и без Вас во дворе достаточно! Делаем наклоны. Раз, два…

— Андрюх! А о чем вы вчера с Першиным после отбоя терли? — полюбопытствовал Илюха, держась за поясницу. — Как же достали меня уже эти наклоны! И «Синичка» достал со своей луженой глоткой… У-ф-ф! А Вы с Першиным про какого-то Солнцева все шептались… Я слышал. Кто такой?

— О-пачки! — удивился я. — А ты чего, тоже не спал, «Бондарь»? Да у нас, походу, тут уже клуб лунатиков вырисовывается!

— Почему клуб лунатиков? — тоже, в свою очередь, удивился «Бондарь». — Это ты к чему?

Я вспомнил вчерашний разговор в умывальнике с Димкой «Зубило», который едва ли снова не закончился выяснением отношений на кулаках. И решил не посвящать приятеля в подробности. Как любила говаривать бабушка, «знает один — знает один. Знают два — знают двадцать два». И я был с ней совершенно и абсолютно согласен.

Зубов, казалось, тоже не горел желанием возвращаться к теме нашего с ним конфликта. Стоял позади меня, рядом с Лехой Пряничниковым и Михой Першиным, и исправно растрясал целлюлит и жег калории. Будто и не писал рапорт еще вчера…

— Так, ни к чему… — ушел я от ответа. — Не бери в голову, Илюх…

— Ну скажи, Андрюх! — настырно допытывался «Бондарь». Этот точно не отцепится. — Ну чего тебе? В падлу, что ли? Интересно же! А кто такой Солнцев? Пионер-герой? Вроде Вали Котика?

— Почти… — уклончиво ответил я приятелю. А потом решил приколоться. И заговорщически шепнул: — Слушай, «Бондарь»! А ты знаешь, что такое военная тайна?

— Ага! — охотно кивнул приятель.

Повелся. Аж глазки заблестели! И уши оттопыренные навострились. Не хуже локаторов. Приготовился паренек уже слушать большой и страшный секрет!

— Так вот! — весело сказал я. Мы уже закончили зарядку и шагали обратно в корпус училища — на завтрак. — Это вовсе не она! Просто за жизнь с Михой потрещали. Настроение такое было. Ничего интересного. А вообще почитай Катаева, «Сын полка». Отличная книжка!

— Ладно! — пробурчал «Бондарь». — Не хочешь — не рассказывай. Эх, так хочется чего-нибудь в топку закинуть! А до у меня уже от голода живот к спине прилип! А до построения на завтрак еще целых полчаса…

— Угу! — охотно согласился я, чувствуя, что и мой взбодренный зарядкой суворовский желудок срочно требует восполнения дефицита калорий.

Так пролетел целый месяц моей второй нежданно вернувшейся юности. Наступил октябрь семьдесят восьмого. Во второй раз в моей жизни.

С Димкой Зубовым мы больше не ссорились, к вящему довольству «Бати» — вице-сержанта Егора, очень переживающего за порядок во взводе. «Зубило» не стал писать новый рапорт об отчислении из училища по собственному желанию. Видимо, во время ночного променада по сортиру училища этому суслику в голову все же пришли кое-какие здравые мысли, и он решил не пороть горячку.

А всего через пару дней после стычки в умывальнике я краем уха услышал, как Димка немного боязливо, но твердо говорит по телефону:

— Бабуль, нет! Нет, я сказал! Не надо сюда приходить! Я наедаюсь! Наедаюсь, говорю! Даже поправился на килограмм! Нас вчера взвешивали! Нет, бабуль, я не зайчик! Я суворовец Зубов! Буду в увольнении — зайду домой! И не надо плакать! Пока!

Одернув мундир, суворовец Зубов повесил трубку проводного телефона на рычажок и двинул по коридору в расположение. Мы с «Бондарем», слышавшие этот разговор, удивленно и довольно переглянулись.

— А парнишка-то наш со стержнем оказался! — довольно констатировал Илюха.

— Угу! — согласился я, тоже довольный, что мои внушения приятелю не были пустяшным делом. — Ладно, «Бондарь». Хорош лясы чесать. Бегом на «сампо»!

Я уже почти совсем освоился в новом мире. Или старом? Неясно, как его называть. Да оно и неважно. Короче, в СССР семидесятых. Я совершенно не хотел обратно — в мир, где я отказался от сделки с совестью, которую мне предлагал гадливый «полкан» Тополь. С радостью просыпался утром, бежал на зарядку, ходил на занятия и в наряды, тянул носок и держал плечо на строевой, радуясь тому, что я снова молод…

А еще я, как и все, шуршал по огневой подготовке и прочим предметам… А шуршать ох как надо было!

Все, что касалось военных дисциплин, давалось мне без особых усилий. Годы учебы в институте и службы в органах не прошли даром. Майор Карташов по прозвищу «Картошка», наш преподаватель по огневой подготовке, всякий раз выразительно и с удовольствием крякал, видя мои результаты. Он вообще крякал всякий раз, когда чему-то радовался. Поэтому у него было и второе прозвище — «Утка».

А вот по кое-каким остальным предметам мне, суворовцу сорока с хвостиком лет пришлось тяжко. Это другие пацаны сняли школьную форму всего три месяца назад. А я последний раз надевал куртку и штаны три десятилетия, а не месяца, назад.

«Красотка», то есть Ирина Петровна Красовская, наша преподавательница русского языка и литературы, уже наставила мне несколько тройбанов. Словил бы я у нее и «парашу», как пить дать, если бы вовремя не подсмотрел в тетрадке у «Бондаря», сколько букв «н» в слове «оловянный», и как пишется «арьергард»… А вот детдомовец Миха Першин за сочинение про Ваню Солнцева получил «⅘» и был доволен по уши.

С точными науками у меня тоже не все было просто. Хоть и получше маленько. Позабылись уже все тангенсы-котангенсы, производные, металлы-неметаллы, первый закон термодинамики и прочая школьная премудрость…

Хорошо, что на помощь пришел добряк Саня Раменский со второго курса.

— Ну, смотри, Рогозин! — сказал он мне как-то. Мы тогда разговорились у КПП. Я дежурил, а Саня в увал собирался. — Есть же хорошая маза, как все запомнить. Например:

— Это че? — засмеялся я.

— Закон Архимеда же! — добродушно пояснил Саня. — Не слышал, что ли? Ты, молодой, не ржи, а запоминай. Пригодится. Или, например, законы Ньютона. Первый: не пнешь — не полетит. Второй. Как пнешь, так полетит. Третий: как пнешь — так и получишь.

Я призадумался. Вроде хохма хохмой. «Как пнешь — так и получишь». А если мозгами пораскинуть — так оно и есть!

— Во! — многозначительно поднял палец Саня. — Ты стихи хорошо запоминаешь?

— Да вроде не жалуюсь! — повеселел я.

Ешки-матрешки, так я, глядишь, и в физике потихоньку разберусь.

— Почти на каждый случай есть стишок! — успокоил меня Саня. — Не бзди! Вот, например, еще про формулу давления жидкостей:

Не лезь воду глубоко

В воде давленье велико

Надавит сверху ро-же-аш (p=ρgh)

И вдруг концы свои отдашь!

— Спасибо, Сань! От души! — поблагодарил я. — А то я бы так и не запомнил… Эх, старость не радость…

— И молодость — гадость! — кивнул Раменский, не подозревая, что видит перед собой попаданца во времени. — Ладно, давай, служи, суворовец. А я пошел!

И, распространяя запах одеколона, Саня двинулся на выход. Я улыбнулся. Все ясно! Волосы мокрой расческой уложены аккуратно, волосок к волоску, брюки через газету отутюжены так, что порезаться можно (старый дедовский способ), в бляху можно, как в зеркало, смотреться… И благоухает, точно барышня.

На свиданку собрался парень, как пить дать! Небось поджидает его уже на улице какая-нибудь симпатичная Маша или Даша… Теплая нежная девчоночка, без всяких этих ботоксов, силиконов, дутых губок и: «За-а-ай, мне нужно пять тысяч на маникюр!». А что? Саня — парень классный, да и внешне — не урод. Не то что Тополь. Совет да любовь, как говорится.

Кто его знает, может, и я скоро буду в увал марафет наводить! И не только из-за того, что иначе взводный «пистоны» вставит! А сейчас, как говорится, первым делом самолеты…

Хорошенько поскрипеть сорокалетними мозгами пришлось и на химии, у «Маркуши» — Арсения Марковича. Видел я его последний раз… ох, чтобы не соврать… году этак в одиннадцатом… На встрече выпускников. Седенький, хромой и совершенно лысый Арсений Маркович смирно сидел за столом среди уже взрослых дядек, по большей части — в погонах, и вежливо улыбался в ответ на: «А помните?»… Он, как и многие учителя, обладал феноменальной памятью и помнил абсолютно всех, независимо, выпустился суворовец в семидесятых или в нулевых.

— Александр! — улыбнулся пожилой химик, когда к нему подсел поболтать кавторанг Раменский, он же — «старшак» Саня. — Александр Раменский. Помню, помню… А ну-ка, Раменский! Алюминий, феррум, хром. Их валентность…

— Равна трем! — выпалил кавторанг Раменский и зарделся, довольный как слон. Будто ему снова шестнадцать, и он правильно ответил на уроке. — Помню, помню, Арсений Маркович. На подкорке у меня эти стишки записаны.

А сейчас, в семидесятых, вовсе даже еще не старый и не хромой Арсений Маркович усердно вбивал в наши бедовые и полные юношеских мечтаний головы понятие «валентность» и прочие химические несварения… Моей голове, хоть она и не была лишена тех самых мечтаний, все же было сорок с хвостиком. Таблицу Менделеева я видел… дайте-ка вспомнить… почти лет тридцать назад.

А теперь — вишь ты — пришлось снова вспоминать творение Дмитрия Ивановича… И стишки-запоминалки находить, выписывать и зубрить, гадать…

Хотя нет — не гадать. «Не надо гадать! Надо знать!» — так нас всегда учил мудрый Арсений Маркович.

«Шуршать» по учебе надо было позарез! Ведь отчислить могли не только за курение, сон в наряде и прочие косяки. Если учебу не тянешь — тоже могли запросто снять погоны с юных плеч. Вместе с формой.

— Поднажать бы надо, братцы! Причем всем! — нахмурившись, сказал нам как-то вице-сержант вернувшись на «сампо» после разговора с кем-то из парней. — Меня сейчас взводный полчаса утюжил. Насчет успеваемости во взводе. «ТТ-шки», зубрите химию. У вас обоих по две «пары» за контрольную.

— Ой, да хорош душнить, Егор! — отмахнулся Тимур — тот самый из братьев Белкиных, который когда-то пронес в расположение пачку «Беломора». — Еще успеется. Не понимаю я эту валентность все равно…

— Успеется еще из ручки поплевать! — резонно возразил ему вице-сержант, усаживая за парту и вытягивая длинные ноги. — Не понимаешь — что молчишь? Ко мне подойди. Объясню тебе после ужина. А то быть беде. Из четвертого взвода уже двое домой вчера отправились.

— В увольнение? — рассеянно переспросил Тимошка. — Дык сегодня ж вроде среда только. До воскресенья еще, как до Ленинграда ползком…

— Угу! — мрачно сказал Егор. — В увольнение. В бессрочное, Тим. Выперли их за бесконечные «параши». Так что грызите химию, пацаны. Если в школу обратно не хотите.

Белкин побледнел и протянул руку за учебником по химии. Открыл его и, вздохнув, обреченно принялся зубрить ненавистные формулы.

Потихоньку с учебой у меня все стало налаживаться. Я даже подумал: если и дальше так попрет, глядишь, и первую четверть без троек окончу.

Я был совершенно и абсолютно счастлив. И порой даже жалел, что вернулся в Суворовское в то время, когда надо было учиться всего два года. Эх, попади я чуток раньше, до реформы — глядишь, и семилетку бы оттрубил! Батя мой, родившийся в тридцатых и бывший одним из первых суворовцев, целых семь лет учился. Повидал он там много ребят, которые в свои юные годы уже повоевать успели и имели награды. Это им в сорок первом выдали медали, и только в сорок пятом паспорта.

Несмотря на то, что весь мой жизненный опыт остался со мной, я и впрямь чувствовал себя снова совсем юным, пятнадцатилетним.

Точнее, уже шестнадцатилетним!

— Явился не запылился, Андрюшка! — приветствовала меня бабушка, когда я заявился на порог родительской квартиры на улице Погодина в первое воскресенье октября, в свой второй шестнадцатый день рождения. — Сколько ждать-то тебя можно? Все брюки, что ли, гладил? Все уже собрались.

— Какие «все», ба? — полюбопытствовал я, стягивая фуражку, скидывая ботинки в прихожей и с наслаждением потирая озябшие руки.

На улице было совсем уже зябко. В Москву пришла настоящая осень.

А «все» это кто?

Неужто пришел кое-кто, кого я давным-давно не видел?

Нет. Как бы не так. На кухне, кроме мамы, я увидел еще кое-кого. Да уж, признаться, не ожидал…

За столом сидела полная ухоженная дама лет сорока пяти и молоденькая девчушка в моднявом платьице и с накрученными локонами. Увидев меня, она аж вся зарделась.

— Вот он какой, наш суворовец! — мама, которая хлопотала на кухне, обняла меня и гордостью сказала гостям: — Будущий генерал!

Угу… генерал… Из майоров бы сначала вылезти. Хотя почему нет?

Я пригляделся к девчушке. Да это ж Лиля! Ну да… точно она! Соседская дочка. Из квартиры напротив. Мне про нее еще в первое увольнение напоминали. А дама — маменька ее. Тетя Оля.

Лильку я знал с рождения. Жили ж рядом. Но я никогда особо с ней не общался. Она для меня кто? Так, мелюзга? Когда в гости она с тетей Олей приходила, мы и не разговаривали вовсе. Да и о чем разговаривать? В куклы, что ли, играть?

То ли дело — ГДР-овская железная дорога, привезенная папой из командировки! Вот это вещь!

Я мельком окинул взглядом давнюю знакомую.

А Лилька-то хороша! Выросла, оформилась. И впрямь уже невеста. А с чего это вдруг она у нас очутилась? Еще и с маменькой?

Ладно. Визиты соседей в СССР — дело обычное. Может, банки для варенья зашли вернуть. Вот их за стол и позвали, за компанию. Не выгонять же!

Я нацепил вежливую улыбку и уселся за стол.

— Ну вот! — торжественно провозгласила бабушка и довольно потерла руки. Будто что-то затеяла. — Наконец все в сборе. А то мы тебя, Андрюшка, заждались! Курочка уже в духовке запеклась. Сейчас и картошечки положу, да с лучком. Зина, доставай торт! Коржи уже пропитаться должны.

— Как дела? — спросил я у Лили для приличия. — Сто лет тебя не видел. Как в школе?

— Школа как школа… Скукотища! — миловидная соседка дернула плечиком в кружевах. А потом, будто спохватившись, спросила: — А ты… ты на первом курсе, да?

— Угу! — кивнул я.

— И как? — осторожно спросила соседка.

— Чего как?

— Ну… интересно?

— Еще бы! — с жаром сказал я чистую правду. — Трудновато, конечно, бывает. Но интересно — не то слово!

И, решив, что для светской беседы с соседкой этого обмена репликами достаточно, я сказал:

— Мам, ба! Давайте я со столом помогу! А то противень тяжелый…

Краем глаза я заметил, что Лиля, глянув на меня, расстроенно поджала губки.

Помочь накрыть на стол мне не дали.

— Сиди, сиди, Андрюшенька! — в один голос заверещали родственницы. — Общайся! Мы сами.

Что за пенки? Раньше родичи никогда от моей помощи по хозяйству не отказывались!

Пошло обычное советское застолье по случаю моего дня рождения. Меню — проще некуда. Курочка из духовки. Нехитрый гарнир к ней. Салат из всего, что есть в доме. А к тому самому чаю «со слоном» или кофейному напитку «Арктика» — самодельный торт из коржей, пропитанных сгущенкой, и конфеты-подушечки… Но как же вкусно!

И подарок меня очень обрадовал: добротные часы с хорошим кожаным ремешком! Такие и пацанам показать не стыдно…

Застолье тянулось медленно. Я уже по три раза рассказал о суворовских буднях, нарядах, начальстве и своих новых друзьях. Стало невыносимо скучно. Хоть я по родным и соскучился, но необходимость изображать из себя пай-мальчика перед соседями мне быстро надоела. Вот с мамой и бабушкой болтать, в семейном кругу — то другое…

Когда до конца выстраданного увала осталось не так уж и много времени, я решительно поднялся. Обязательная программа выполнена. Но надо еще кое-кого навестить. А то не простят мне такого долгого отсутствия.

— Спасибо большое! — сказал я, вытирая губы салфеткой. — Все прям ну очень вкусно! И подарок обалденный! — И на ходу придумал: — Я сегодня в наряд по роте заступаю. Прямо через час… Забыл предупредить.

Должно прокатить. Мама у меня, хоть и жена бывшего суворовца, но к военной теме никакого отношения не имеет. Она и знать не знает, когда у нас в наряды заступают. Да и бабушка не в курсе.

Лиля с мамой переглянулись. А бабушка засуетилась. Будто не выгорело у нее что-то, что она планировала.

— Ты чего это, Андрюшка, тушуешься? — зашептала она, выскакивая вслед за мной в прихожую. — Лиля — такая девочка хорошая…

Ах вон оно что! В сводницу, значится, бабуля решила поиграть. Она мне еще в первом увольнении на необходимость скорого изменения семейного статуса намекала. И сейчас, зуб даю, семейство Форносовых у нас не случайно оказалось.

— Ба! — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче. — Ни к чему это все. Поверь. И, пожалуйста, запомни сама и передай маме: не надо меня ни с кем сводить. Я пошел.

Бабушка расстроенно окинула меня взглядом, пожевала губами, а потом вдруг махнула рукой.

— Ну и ладно! Сердцу, как говорится, не прикажешь! Я и сама, внучек, однажды почти из-под венца сбежала. Правда твоя: надо себя слушать! Ну ты хоть орешков со сгущенкой-то возьми с собой! Зря, что ли, пекла? Угости мальчишек! А то что вы там едите-то…

— А давай! — с удовольствием согласился я. — Возьму! Очень даже возьму.

И вскоре, сидя под темнеющим октябрьским небом на бревнышках у костра за гаражами, я вместе со своими давнишними дворовыми приятелями уминал бабушкины орешки со сгущенкой, жарил сосиски, пил какую-то кофейную бурду из железных кружек и снова радовался своей второй молодости…

Глава 12

— Ну ты прям генерал, «Рог»! — с восхищением сказал мой приятель Пашка «Корень», уминая за обе щеки орешки со сгущенкой и подбрасывая ветки в костер, который мы наскоро соорудили в честь моего временного «возвращения» в дворовую братию. — А форма-то тебе к лицу! Ты бабушке своей передай: она готовит лучшие орешки со сгущенкой в СССР!

— Передам, передам, — рассмеялся я. И поправил приятеля: — Я пока — только будущий генерал! Спасибо, кстати, за подгон! Не беги вперед паровоза, «Корень». Там видно будет.

Да уж, попробовали бы мы сейчас, будучи подростками, развести с Санькой и Пашкой огонь и начать печь картошку и жарить сосиски вблизи от жилых домов! Мигом набежали бы бдительные соседки и заставили потушить. А то и на весь домовый чат ославили бы в этих… как его… социальных сетях.

А пока — можно! Ни о каких «сетях» тут пока и не слыхивали. Из всех соседей на нашем этаже, где всего четыре квартиры, сеть есть только у дяди Бори. Да не та, где друг другу смешные мемы и сообщения шлют. А самая что ни на есть натуральная сеть. Обычный рыбацкий бредень.

Так что жечь костер можно. Если осторожно.

«Рог» — это моя давняя дворовая кличка. От фамилии «Рогозин».

Она прилипла ко мне, когда я совсем мелким был — лет десять, не больше. Мы тогда с пацанами каждый выбирали себе погоняло. Мой приятель Санька Большаков, разумеется, стал «Левым» — потому что был единственным во дворе левшой. Пашка Корев стал гордо называть себя «Корень». Ну а я, недолго думая, заявился на вечерний костер за гаражи и сказал, нарочито понизив голос, чтобы казаться солиднее: «Я теперь — "Рог», мужики.

Десятилетние «мужики» переглянулись, пожали плечами и кивнули: «Ну, "Рог» так «Рог».

С тех пор меня все так и звали — «Рог». Даже в свои сорок с хвостиком для некоторых дворовых приятелей я так «Рогом» и остался. Для тех, конечно, которые не разъехались. И были еще живы.

— А я как-то попробовал сгущенку сварить, пока мамка с отцом на дачу на пару дней свинтили, — продолжил живой и здоровый Пашка «Корень», деловито переворачивая картошку в углях. — Так эта самая банка у меня так долбанула — чуть ремонт делать не пришлось! До ночи сам потолок белил, чтобы не заметили!

— А ты «Корень», сам виноват! — вмешался в разговор мой второй дворовый приятель — Санька по прозвищу «Левый», откусывая громадный кусок от свежеиспеченной картофелины. — Кто ж сгущенку на огне оставляет и в футбик гонять уходит?

— А я че? — лениво оправдывался Пашка, подбрасывая хворост в костер. — Я ниче. Я виноват, «Левый», что тебя на майские за «парашу» в дневнике дома заперли и во двор не пускали? Пришлось на ворота становиться! Больше-то некому… Нельзя же было опозориться перед другим двором…

Я слушал беззаботный треп моих дворовых приятелей и с наслаждением, жадно ловил каждое мгновение своей второй юности. Держал на коленях и рассматривал генеральские погоны, которые пацаны подарили мне ради смеха.

— Мы еще неделю назад их добыли! — с гордостью сказал Пашка. — А тебя все нет и нет…

— Где достали-то? — полюбопытствовал я, с интересом рассматривая подарок.

— Где достали, «Рог», там уже нет! — загадочно подмигнул приятель.

Несмотря на то, что уже больше месяца минуло с тех пор, как я попал в семидесятые, мне иногда все еще не верилось, что все происходящее со мной — не сон и не чья-то дурацкая шутка… Что я на самом деле во второй раз в жизни поступил в Московское Суворовское училище, а не валяюсь в реанимации после нападения трех отморозков, от которых я защитил незнакомую мне девушку. Иногда казалось, что вот сейчас открою глаза — и очнусь в больничной палате, весь в каких-то проводах и в окружении врачей… А симпатичная следачка Рита наверняка уже обрывает мне телефон, чтобы узнал, куда я запропастился…

Но ничего подобного со мной не происходило.

Я и щипал себя, и жмурился… Но всякий раз, когда я открывал глаза, передо мной была Москва семьдесят восьмого, вовсю готовящаяся к Олимпиаде-80… С живым Высоцким, грампластинками, автоматами, где можно было за копейки купить газировку — с сиропом или без, пройти в метро за «пятачок», прокатиться на лупоглазом «ЛиАзе», прокомпостировав отрывной билет.

А мне… А мне снова было шестнадцать!

И это было здорово!

— Как там вообще у вас в Суворовском, «Рог»? Как все устроено? — деловито начал расспрашивать меня Пашка. И радушно протянул мне шампур с нанизанной на ней шкворчащей сосиской: — На вот, держи! Тысячу лет тебя не видели! Думали, забыл уж совсем про нас…

— Как бы не так! — с жаром воскликнул я. — Не дождетесь, мужики! Короче, слушайте…

И я, начав рассказ о суворовских буднях, с удовольствием окликнул взглядом «мужиков» — тех, с которыми съел не один пуд соли. Точнее, построил не один куличик в песочнице, смастерил не одну рогатку и сжевал не один килограмм гудрона с близлежащей стройки. Короче, со своими названными братьями.

Что ни говори, а у нас с Санькой «Левым» и Пашкой «Корнем» было самое настоящее детство. Без планшетов, сотовых телефонов, фильмов, которые скачиваются за пару минут…

Мы одалживали друг у друга книжки «до завтра» о приключениях и глотали их за ночь, идя на холодном подоконнике и щурясь от света фонаря. Обводили любимые телепрограммы ручкой в газете. Падали с тарзанок и потом огребали от родителей за порванные брюки. Подчищали лезвием «Спутник» «параши» в дневники и мастерски исправляли «двойки» на «пятерки». Строили снежные крепости и до ночи пропадали на футбольных полях и в хоккейных «коробках». Рубились дотемна в «ножички»… И никто из взрослых не ахал: «Ой, у ребенка в руках нож! Отберите скорее!».

А еще мы, конечно, влюблялись. И хорохорились друг перед другом, говоря: «А я с Олькой целовался!…», «А я с Катькой…!». А сами, как зеницу ока, лелеяли свои сердечные тайны и мечтали втихаря поцеловать хотя бы в щечку… ну или даже просто донести портфель Ленке из восьмого «Б». И будто невзначай дотронуться своей ладонью до нее нежных пальчиков… Или хотя бы до рукава пальто…

— Слышь, «Левый»! — спросил я, глядя на Саньку. — А это чего у тебя за прикид?

Саньку «Левого», жертву советских детсадовских воспитательниц, и впрямь будто подменили. Раньше мой приятель всегда послушно стригся по первому велению строгой матери. А теперь, гляди, аж целую гриву отрастил! Почти до плеч. Белиберду какую-то разноцветную вплел. И одет странно. Куртка чудная. На голове — повязка. И боты будто с клоуна снял.

К моей новой, суворовской жизни в казарме Санька, в отличие от Пашки, особого интереса не проявлял. Сидел себе смирненько, кивал для вида, лопал орешки, жевал сосиски с печеной картошкой, запивал все это дело жутко невкусной растворимой «Арктикой» и время от времени что-то лениво бренчал на взятой из дому гитаре.

— А «Левый» у нас теперь хиппи заделался, — шутливо ответил за приятеля Пашка. И добавил: — Он теперь — пацифист. То есть против военной службы. Поэтому твой выбор он не одобряет. Да, Санек?

«Хиппи»?

Ешки-матрешки"! Вот это поворот среди чиста поля!

А ведь и правда! Я и за давностью лет и забыл совсем про эту молодежную субкультуру. Про их сборища на «Пушке», бренчание на гитаре и «вписки» на «хате»… Забыл, что и Санька ненароком в эту блуду вписался…

А ведь это история! Да, не очень долгая, но история!

Для меня теперешнего — не давняя, а очень даже свежая.

Не далее как месяц назад я видел в увале этих хиппи… Когда с мамой и бабушкой гордо вышагивал по той самой, старой Москве… Тогда какой-то пацаненок, тоже стриженный почти наголо, с восторгом посмотрел на мою «парадку» и вскинул руку к головенке, будто отдавая воинское приветствие. А вот какой-то длинноволосый и странно одетый парень, обнимающий так же странно одетую девицу, окинул меня совершенно равнодушным взглядом и пошагал дальше, напевая себе под нос что-то по-английски…

Саня в ответ на насмешливое замечание Пашки поморщился, но спорить не стал. Еще бы: он же теперь пацифист! «Make love not war» и все такое…

— А я че? — миролюбиво пожал «Левый» тощими плечами. — Вольному воля… Захотел «Рог» в Суворовское — флаг в ему руки, электричку навстречу… Только странно все это как-то…

— Чего странно-то, Санек? — полюбопытствовал я.

Вновь окунувшийся в суворовскую жизнь, я и думать забыл о том, что можно жить как-то по-другому. А вишь ты! Не каждому это по нраву…

Точно осколки детского калейдоскопа, в моей голове потихоньку собрались давние воспоминания… Иностранные песни под гитару… Загадочные словечки вроде «герла», «хайратник», «полис»… Странные сборища…

Санька «Левый» и впрямь у нас хиппи заделался в конце семидесятых, вызвав неодобрение местных тетушек, которые, видимо, и сами забыли, как в пятидесятых втихаря мечтали тоже «стилево» одеться. Совсем как те девчонки в ярких платьях — стиляги то бишь…

Теперь у «Левого» было еще одно погоняло — «Санни». Солнце, то бишь. Так его в среде хиппи прозвали и за имя, и за рыжие волосы.

Тогда, в конце семидесятых, наша дворовая компания потихоньку уже не была такой крепкой. Некогда крепкая дворовая братия начала распадаться. Взрослеть мы начали. И разлетались кто куда.

Я вот Суворовское училище пошел. Сознательно запер себя за забором на целых два года. Ленька Маслов в техникум поступил и вообще уехал куда-то в другой город. Встретил я его во дворе только года через три, когда уже поступил в институт.

А Санька «Левый» вообще у нас отжег: в хиппи заделался… Носил роскошный «хайер», который укладывал какой-то вонючей дрянью. Ходил, само собой, на «сейшены» хиппи на «Пушке», на Гоголя, в кафе «Бисквит» на Арбате и к памятнику Маяковского…

Я, в целом, ничего против не имел. На тему военной службы мы с приятелями никогда всерьез не ссорились. Даже как-то, будучи на летних каникулах, на «Яшку» с Санькой за компанию сгонял — то бишь к памятнику Свердлову напротив Большого театра. Послушал, раззявив рот, как ребята бренчат на гитаре, попел с ними пару песен, делая вид, что знаю текст, хлебнул какого-то портвейна, от которого меня потом мутило, и решил: такая жизнь — не для меня. Мой дом — казарма.

А вот Санька к хиппи примкнул всерьез. Исправно ходил на все их тусовки. Гонял на ВДНХ — отмечать дни рождения «битлов». Собирался вместе с другими хиппи у «Стрелы» — памятнику покорителям космоса… Даже в начале лета на какой-то сбор в Царицыно поперся. Там его чуть не повязали…

Беззаботный «Санни» еще не ведал, что пройдет всего пара лет — и всего одна сухая официальная бумажка разделит его жизнь на «до» и «после». Пока ему было всего шестнадцать, и он деловито мешал картошку в углях. Следил, чтобы она ровно пропеклась.

— Ну как-то… чудно это, — выдавил наконец «Левый», осторожно беря печеную картофелину. — Уф-ф, горячая, зараза! Странно быть одетым, как все. Строем ходить. Отвечать строго по «Уставу» или как у вас там…

— Так и тебе то же самое придется делать, Санек, — заметил я, уминая уже третью по счету сосиску и поглядывая на часы. Надо бы скоро уже начинать шевелить булками. Училище, конечно, не на другом конце города, но опоздай я хоть на минуту — залета не миновать!

— Это почему это? — напрягся «Левый».

— Армия, Саня, армия… — вздохнул я.

— Ха! Какая армия, «Рог»? — беззаботно отмахнулся Саня и доел последний орешек со сгущенкой, любовно испеченный моей бабушкой. — Я в институт пойду… А там — отсрочка, все дела… Все в ажуре будет! Плоскостопие мне запросто нарисуют. Так что в гробу я видал все эти песни строем и марш на плацу…

Эх, ответить бы сейчас «Левому» насчет «марша на плацу»… За любимое Суворовское я готов был любого порвать! Даже другу не позволил бы так говорить!

Но шестнадцатилетний Саня, сам того не ведая, предрек свое будущее… Еще немного — и начнутся всем известные события в Афганистане.

Я знал уже, что «Левый» не поступит в институт. С треском провалит вступительные экзамены. А все потому, что весь девятый и десятый класс он пинал балду. Шатался по Москве со своими «хиппи», ездил на «собаках» и старательно учил песни «битлов». Плоскостопия у него, несмотря на все его надежды, в военкомате так и не нашли. Парень был абсолютно и совершенно здоров. И ноги, и зрение, и почки, и желудок — хоть в космос запускай!

А посему пришлось Саньке «Левому» прощаться со своей роскошной шевелюрой. Его призвали в ряды доблестной Советской Армии. Проводили мы его, обритого, на вокзал с песнями — когда в Москве уже прошла Олимпиада-80…

А вот встретили… Да лучше и не говорить, как… В общем, Саня «Левый» на всю жизнь остался восемнадцатилетним.

Неужели и сейчас будет так?

А как же братья Белкины? Ведь получилось же у меня переписать их историю! Может, и сейчас получится?

Попробовать однозначно стоит.

Я посмотрел на беззаботно уминающего печеную картошку приятеля и сказал:

— Знаешь, что, Санек… Дело, конечно, твое. Но я бы на твоем месте все ж подстраховался. Хайер хайером, а про тангенсы-котангенсы лучше не забывать. Кто его знает, как жизнь повернется…

Может, приятель и прислушается, может, нет. Его дело. А мое — предупредить.

И, глянув на подаренные в честь дня рождения часы, спохватился:

— Ешки-матрешки! Пора шевелить булками! А то, не ровен час, в училище опоздаю!

В понедельник утром весь наш взвод первокурсников стоял на ушах.

— Представляете, мужики! — выпучив и без того вытаращенные глаза, верещал Тимур Белкин — один из «ТТ-шек». — У нас танцы будут! Та-а-нцы!

— П-ф-ф! — небрежно заметил Леха Пряничников. — Тоже мне… Нашли чему учить. Танцульки! Я в Суворовское пошел, чтобы к армии подготовиться! Чтобы стрелять научиться. Трудности преодолевать… И все такое. А тут… какие-то танцы!

— А ты что, «Пряник», всю жизнь собрался с подушкой в обнимку спать? — резонно заметил я. — Али по девочкам не соскучился?

Леха задумчиво почесал коротко стриженную макушку, на которой за месяц успели уже отрасти небольшие вихры.

— По девочкам? Ну… я как-то… это… не думал…

— А ты подумай, Лех! — поддержал меня вице-сержант «Батя». — Подумай… Знаешь, как один писатель говорил? «В человеке все должно быть прекрасно…». Вот, к примеру, понравится тебе симпатичная девчонка… И что ты с ней делать будешь?

— П-ф-ф! — снова небрежно усмехнулся Леха. — Подумаешь? Делов-то… В кино позову…

— Вот! — я многозначительно поднял палец. — В кино! А чтобы она с тобой в кино согласилась пойти, надо сначала ее заинтересовать. А как заинтересовать? Правильно! Бережным и обходительным отношением… Без всяких твоих «гы-ы» и «п-ф-ф!».

— Правильно говорите, суворовец! — раздался вдруг хорошо поставленный, громкий и уверенный голос.

Мы обернулись и, уже наученные, мигом вытянулись по стойке «смирно».

В класс вошла она — наша Мария Федоровна. Бывшая балерина, когда-то игравшая все ведущие женские партии в театре.

А сейчас она преподавала в нашем училище бальные танцы…

И не только танцы. Крохотная и худенькая танцовщица пыталась вбить в наши бедовые головы хотя бы какие-то правила этикета. И именно благодаря ей многим из нас, неотесанных чурбанов в жестком пубертате, запертых в казарме, удалось научиться вежливому обращению с противоположным полом… На встрече выпускников я узнал, что некоторые из наших ребят, оказывается, до сих пор женаты на девушках, с которыми познакомились на Суворовском балу.

— А где девчонки? — бодро спросил Димка Зубов. Он уже и забыл, что еще недавно собирался писать рапорт на отчисление по собственному желанию. Влился парень в коллектив.

— Девушки, суворовец! — мигом поправила его Мария Федоровна. — Девушки! А зачем Вам девушки на первом занятии, позвольте поинтересоваться?

— Дык… это… — неуверенно начал «Зубило». Он, в отличие от Лехи, очень ждал урока танцев. — Танцевать… с девушкой…

— Чтобы танцевать с девушкой, суворовец, — точно офицер, отчеканила балерина, — надо сначала научиться танцевать. Вы хотите девушке ноги оттоптать?

Зубов понуро молчал. А крохотная Мария Федоровна, даже в зрелом возрасте сохранившая идеально стройную фигурку балерины, царственно указала нам всем на стулья…

— Вот ваши партнерши на сегодняшний урок!

Удивленно переглянувшись, мы вздохнули. Но делать было, как говорится, нечего. Понуро поперлись разбирать стулья. Тогда я, аккуратно выписывая полукруг со своей деревянной «партнершей», и подумать не мог, что совсем-совсем скоро вспомню слова Марии Федоровны…

Глава 13

— Везет вам, братцы! — констатировал Леха Пряничников по прозвищу «Пряник», глядя на нас с легкой грустью и даже завистью. — А мне еще стоять и стоять…

Этот взгляд мне был хорошо знаком.

Так смотрели на своих товарищей, уходящих в увал, те из суворовцев, кому в выходной не досталась заветная увольнительная. На той неделе я, стоя на «тумбочке» в воскресенье, точно таким же кислым взглядом проводил толпу ребят, уверенно шагающих на КПП. В кинотеатр «Ударник» пацаны собрались, почти всей нашей дружной компанией. А меня, как назло, в наряд дневальным поставили…

Ну а сегодня Лехина очередь нас с приятелями в «увал» провожать. Все по честноку!

— Выше нос, Леха! — подбодрил его Илюха «Бондарь». — Я тебе всегда говорил: и по твоей улице проедет БТР с тушенкой! Держи хвост пистолетом! Не ты один в училище куковать остался… Зубов вон в пятницу наряд вне очереди от взводного схлопотал. Сегодня в столовой кукует, картофан чистит…

— Да валите уже! — недовольно пробурчал Леха и одернул ремень. Он явно не разделял хорошего настроения приятелей. — Друзья называются… Умеете поддержать!

— Не грусти, «Пряник»! — «поддержал» однокашника Тимур Белкин. И притворно нахмурился: — Ты… это… Леха… не забудь! Как тебя сменят, учись вальс танцевать…

— Нафига?

— Так ты же Федоровне во вторник на уроке все ноги оттоптал, — улыбаясь и невинно хлопая глазами, пояснил второй близнец. — У нее теперь, наверное, вместо тридцать шестого сороковой размер туфель… Не забудь, скоро бал в училище!

И он, взяв брата в охапку, начал вместе с ним шутливо вальсировать:

— Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

— «ТТ-шки»! — рассердился Леха. — Щас обоим наваляю! Валите, говорю, пока я еще добрый!

Братья Белкины показали приятелю, лишенному увольнения, «нос» и, все так же танцуя, вывалились в коридор. А чего бы и не подурачиться, когда тебе всего шестнадцать!

— Хорош трепаться, мужики! — поторопил нас всегда серьезный вице-сержант Егор «Батя». — Шевелите батонами!

И, обратившись к Лехе, сказал:

— Ланской вон тащится!

— Дежурный по роте на выход! — мигом вытянувшись в струнку, скомандовал Леха «Пряник».

Приятель остался в училище — мужественно нести свою вахту и скучать по «увалу».

А я всего через минуту, стоя на крыльце училища вместе со своими друзьями-приятелями: Егором, Илюхой, Михой и братьями Белкиными, уже вдыхал с наслаждением морозный ноябрьский воздух. Погодка сегодня была — как по заказу. Холодно, снежно. Выпавший за ночь снег приятно хрустел под ногами. Несмотря на то, что декабрь еще не наступил, в Москву пришла уже самая настоящая зима.

Я с удовольствием одернул на себе зимнюю суворовскую форму. Надо же! А я и не думал, что когда-нибудь надену ее снова! Да и не налезла бы она на меня в мои сорок с хвостиком. А сейчас подростковая шинель на мне сидит, как влитая! Я с наслаждением окинул взглядом двор училища. Сюда уже гурьбой высыпали другие суворовцы-счастливчики, дождавшиеся увольнения. Улыбались, радуясь так рано пришедшей зиме, весело переговаривались и, конечно же, не упускали возможности пульнуть друг в друга снежками.

— Ты-дыщ! Ура! Попал! Получи, фашист, гранату!

— Э! Совсем обурел? Чуть в глаз не попал! Стрелок-ворошиловец, блин! Да я тебе щас! Сюда иди, говорю!

— А ты догони!

Я мысленно улыбался, наблюдая за ребятами. Я снова учился жить не спеша. Ждал, конечно, увалов, ужина, отбоя… Но в ту же минуту я наслаждался каждым мгновением своей новой жизни. И не хотел, чтобы она заканчивалась…

А если бы я еще знал заранее, что меня сегодня ждет! Эх! Тогда и вовсе бы сделал так, чтобы время остановилось! Что бы каждая секунда была длиной по часу… Или даже по месяцу…

Краем глаза я заметил, как по территории, зябко ежась, пробежала чья-то скукожившаяся фигурка, ужом проскользнула сквозь прутья забора и скрылась из виду.

— Едрит-Мадрид… — расстроенно покачал головой «Батя». — Опять Григорьев в самоволку ломанулся. Этому что снег, что зной, что дождик проливной — лишь бы за забор смотаться. Сколько раз я ему в его тупую башку пытался втолковать: не ходи по краю, не ходи! Так нет же! И так на волоске висит… Еще немного — и выпрут, как пить дать!

— А сегодня еще дежурный по училищу — этот… как его… Ланской! — подал голос Миха Першин. — Упоротый такой… из первого взвода. Тот если, заметит, как пить дать — спуску не даст.

— Да забей ты, «Батя»! — посоветовал ему беззаботный Илюха. И нагнулся, чтобы слепить снежок. — Это уже не твоя печаль. Плюнь и разотри. Да и не побегает Григорьев долго — мороз-то какой! Давай-ка лучше оторвемся напоследок! Это же твой последний московский увал!

Это была правда.

С завтрашнего дня наш вице-сержант, наш ответственный, серьезный и деловитый «Батя» — уже не воспитанник Московского СВУ.

Нет, он не отчислился «по собственному», не выдержав тягот жизни в казарме. Наш Егор — не из таких. Он как раз из тех, из которых Маяковский сказал бы: «Гвозди бы делать из этих людей». «Батя», подавая документы в Суворовское училище, четко знал, куда он идет и зачем.

Просто папу Егора, тоже военного, перевели служить в Ленинград. С ним, естественно, в Северную столицу двинулось и все семейство: Егор, две младших сестры и мама. Такова участь всех детей из военных семей. Хочешь — не хочешь, а школы три за все детство точно поменяешь. А то и все пять. Пришло отцу семейства новое назначение — и все: чемодан, вокзал, и здравствуй, новая жизнь.

Вечером наш приятель должен был отправиться на новое место дислокации — на ночном поезде. Уже завтра Егор «Батя» будет мерять новую форму и осваиваться в другой казарме — в двух шагах от Гостиного двора и Невского проспекта.

В увал наш Егор теперь будет ходить не на Арбат, не в кинотеатр «Ударник» и не в парк Горького. А на Невский проспект. Или еще куда-нибудь! В Пите… то есть в Ленинграде завсегда есть что посмотреть! Будет наш бывший вице-сержант вышагивать со своими новыми друзьями по ленинградским набережным. Посмотрит на «Аврору» и, конечно, на львов на набережной… Узнает, что такое «Васька», «Болты»…

Но все это будет позже.

А пока… А пока у нас впереди был целый увал! И мы единогласно решили не приобщаться к «важнейшему из искусств», а провести целый день на катке в парк Горького… Его как раз всего пару дней назад открыли. Раз проводить нашего вице-сержанта на поезд у нас не получится, то хотя бы накатаемся вдоволь, чтобы было что вспомнить!

Я, по правде говоря, малость опасался выходить на лед. А ну как на поверку окажется, что я напрочь растерял все свои навыки? Ребятня же не в курсах, что я уже тысячу лет не катался. А на советских коньках — тем более!

Но я решил не тушеваться и все-таки рискнуть! А то какой же из меня подросток семидесятых, если я кататься на коньках не умею?

В то время катались… если не все, то почти все. И взрослые, и дети. И млад, и стар. И я, естественно, тоже. С самого раннего детства. Сколько я себя помню. Кататься я научился, кажется, даже раньше, чем читать… Таких пируэтов, как наши знаменитые фигуристы Горшков с Пахомовой, я, конечно, не умел выписывать. Но катался вполне себе неплохо. Даже вращения какие-то умел делать. А уж в хоккей, как и любой дворовый мальчишка, мог пластаться до поздней ночи.

Мне, родившемуся в шестидесятых, повезло — родители купили мне новые коньки. Даже старые ни за кем «донашивать» не пришлось. А вот отцу моему, появившемуся на свет еще до войны, пришлось туговато. Этот став взрослым, он лихо расписывал лед на своих «норвегах». А поначалу…

— А ты на чем сначала катался, па? — спросил я как-то его, когда мы пошли зимой на каток. — На «Снегурках»?

— Да какие там «Снегурки», Андрюшка? — отмахнулся отец. — Отец мне сам коньки делал! Тогда штанов было новых не купить, не то что коньков…

— Деда тебе делал коньки? — удивился я. — Са-а-м?

— Конечно. А что тут такого? Все так делали. Брали обычные ботинки, делали там углубление, потом пластиной закрывали. Потом штифт вставляли… И конек присобачивали. Не то что сейчас… Потом уже я себе «спотыкачки» какие-то купил, когда училище окончил. А потом и «норвеги»…

Из батиных объяснений я тогда ровным счетом ничего не понял. В свои шесть лет я даже не знал, что такое «штифт». Да оно мне и не надо было. Важно было то, что я, мелкий и абсолютно счастливый, шагал с отцом по аллеям парка к катку, одной рукой держа его за руку, а другой — прижимая к груди подаренные новехонькие коньки…

А сейчас у меня в сумке были аккуратно уложены мои «ледорубы». Те самые, которые у меня рука так и не поднялась выкинуть. Даже когда моя растоптанная лапа скакнула с сорок третьего до сорок пятого размера… Так и хранил я их на антресолях в своей «хрущобе», как исправный житель СССР, думающий, что все «когда-нибудь пригодится». Хранил и батины «норвеги», которые он еще называл «бегашами». Не знаю, зачем, но хранил…

И пригодились же!

— Ну что, пацаны? — деловито потер руки наш вице-сержант. — Коньки все взяли? Отлично! Тогда двинули!

— Двинули! — охотно согласились с ним братья Белкины. И, обхватив друг друга, они снова принялись дурашливо танцевать: — Раз-два-три, раз-два-три…

— Быстрее танцуем! — поторопил их Егор. — Увал все-таки не резиновый. А мне еще домой потом заскочить и вещи собрать надо…

— Ладно! — притворно расстроившись, вздохнул Тимур. И, обращаясь к брату, подмигнул: — Ну что, дадим нашему вице-сержанту напоследок еще раз покомандовать?

Я, улыбнувшись, поймал ртом снежинку, подкинул сумку на плече и зашагал вслед за ребятами…

— Я это… — смущенно начал детдомовец Миха, когда мы добрались до парка Горького. — Забыл совсем…

И он густо покраснел.

— Чего «это»? — уставились на него братья Белкины.

Я понял. У парня коньков нет. Да и денег, чтобы взять напрокат, скорее всего, тоже не имеется. Или в обрез.

— Слушай, Миха! — будто невзначай, сказал я. — У тебя размер какой? Не сорок второй?

— Сорок первый…

— На! — я вытащили из сумки вторую пару коньков — отцовскую. — Держи! С носком, может, и нормально будет. Так, взял на всякий случай. Мало ли, кто забудет.

Миха благодарно посмотрел на меня и побежал переобуваться. А я, случайно обернувшись, вдруг понял, что пропал.

Я пропал в ту самую секунду, как увидел ее.

Всего в трех метрах от меня.

Точеная стройная, хорошо тренированная фигурка. Кудрявые золотистые локоны, выбивающиеся из-под милого, смешного беретика с помпоном. Красно-белый свитер с узорами… Смешные брючки. Лет шестнадцать, не больше. Школьница-комсомолка. Ну или из колледжа… Ах да! Какой колледж? Техникум же!

Миловидная девчушка, отъехав чуть подальше от толп катающихся и весело переговаривающихся отдыхающих, старательно отрабатывала элементы фигурного катания… Крутила этот… как его… тулуп, кажется. А может, аксель? Не знаю…

Глядя на нее, я, кажется, позабыл все слова на свете. Время будто замедлилось. А все звуки вокруг — куда-то делись. Будто кто-то невидимый взял и повернул ручку советского радиоприемника до отказа налево.

Я больше не слышал ни громкой музыки, ни разговоров вокруг… Не услышал обрывок уже десятого по счету анекдота про русского, поляка и немца, который нам рассказывал кто-то из неугомонных близнецов Белкиных.

Я видел только ее. Только это милое создание. Ту, которая, не смотря ни на кого вокруг, сосредоточенно крутилась на льду. Она явно пришла сюда не отдыхать, а делом заниматься.

И катается здорово! Может, в кружок какой по фигурному катанию ходит?

Чувство, которое я испытал, не походило ни какие другие. Со мной в жизни не происходило ничего подобного. Нравились мне дамы, конечно. Даже кое-что иногда завязывалось. Вот и с симпатичной сотрудницей Ритой у нас, возможно, случился бы роман… Если бы меня нежданно-негаданно вдруг не закинуло на тридцать с гаком лет назад…

Но это… это было совсем другое. То, что случилось со мной, совершенно не походило на интерес к симпатичной коллеге. В тот вечер я, «вечный» майор, давно справивший сорокалетие, просто пригласил в кино понравившуюся мне женщину. Только и всего.

А сейчас… А сейчас я влюбился. Будто бы я и впрямь был шестнадцатилетним. Влюбился со всей серьезностью и отчаянностью юного Ромео. Влюбился так, как влюбляются только в юности. Когда кажется, что это раз и навсегда.

Я, бывалый, жесткий и даже немного циничный опер, который никогда в жизни не любил «всякие там сопли в сахаре». влюбился, как мальчишка. С первого взгляда. С первой секунды. С первого мгновения, как только увидел это милое создание в красном свитере и шапочке с помпоном. Все бы отдал, чтобы получить возможность заправить за ушко этот милый выбившийся локон…

Я не знал, кто она. Не знал, как ее зовут. Но почему-то твердо был уверен, что она — та самая. Та, с которой я был готов разделить свою вторую суворовскую юность.

А может, и не только юность.

— Андрюха! Эй, Андрюха! Рогозин! Да Рогозин же! Оглох, что ли? — потряс меня кто-то за плечо.

Я обернулся.

Уже переобувшийся в коньки Миха Першин протягивал мне мороженое «Лакомку».

— Держи, говорю! «Батя» за отъезд проставляется. Всем по мороженому купил. Кстати, спасибо тебе за коньки! С носком и впрямь нормально сели!

— Катайся на здоровье… — рассеянно ответил я.

А потом, спохватившись, взял протянутое мне мороженое.

А оно тут очень даже кстати!

— Что залип-то? — полюбопытствовал Миха. — Я тебя звал, звал! А ты будто ваты в уши напихал… Ты…

Тут Миха проследил направление моего взгляда и все понял…

— А… — понимающе протянул он. — Ла-а-дно… Теперь понятно, чего ты вдруг в статую превратился.

И, подмигнув мне, осторожно поехал к ребятам. Катался он, кстати, довольно умело.

В этот момент я краем глаза кое-кого увидел…

Ба! Знакомые все лица! Вспомни, как говорится!

Где-то вдалеке я увидел знакомую фигуру. Фигуру, которая ехала в нашу сторону… но явно не ко мне.

Больше не было сомнений — вставать на коньки или нет. Со скоростью звука я переобулся и уже через десять секунд очутился возле прекрасной незнакомки.

Я ехал уверенно. Ноги все помнили! А еще, кажется, я понял, что значит «лететь на крыльях любви»…

— Привет… Здравствуйте! — хрипло поздоровался я. И улыбнулся — так доброжелательно, как только умел.

А она… а она неожиданно улыбнулась мне в ответ.

— Привет!

— Разрешите представиться… — осторожно начал я…

Да уж… это тебе не в 2014-м в кино на первой свиданке целоваться среди таких же охочих до ласки парочек… Тут все немножко по-другому. Сложнее.

Я уж было хотел залихватски гаркнуть: «Воспитанник Московского Суворовского Училища Андрей Рогозин».

А чего? Барышни кадетов издавна жалуют. Вон у КПП каждое воскресенье перед увалом целая толпа собирается!

Но не в этом случае… С такой барышней эти примитивные кадетские штучки не прокатят. И я просто сказал:

— Я Андрей!

— Настя… — девчушка внезапно смутилась и поправила тот самый локон, выбившийся из-под шапочки.

— А хочешь мороженого? — радушно продолжил я. И, спохватившись, добавил: — Ну, если ты, конечно, не очень замерзла. А если замерзла, может, чайку?

— Лучше мороженого! — рассмеялась Настя. Взяла у меня так кстати оказавшееся в руках угощение и добавила: — Я уже много лет катаюсь! Меня холодом не испугать! Эй! Гражданин! Осторожнее!

Последняя фраза была обращена не ко мне.

Это «гражданин» Тополь, чтоб ему пусто было, якобы случайно чуть не сшиб мою новую знакомую с ног, затормозив в полуметре. Я был готов поспорить на целую фуру мороженого «Лакомка», что это туловище тут не случайно нарисовалось. Тополь целенаправленно к девчушке свои коньки навострил.

— Прошу прощения, барышня! — улыбаясь во все тридцать два, сказал второкурсник Тополь. — Виноват! Готов загладить свою вину!

— Не стоит! — вежливо ответила Настя. И нахмурила прелестный лобик.

— Нет-нет, барышня! — вовсю разливался соловьем и подкатывал ненавистный мне «старшак». — Я виноват и готов исправить свою оплошность! Как насчет горячего чаю? — и ловелас мигом оттопырил локоть. «Хватайся, мол».

Нависло неловкое молчание. Молчание, от которого зависела моя судьба.

Глава 14

И без того маленькие глазенки будущего «полкана», а ныне — «старшака» еще больше сузились. Губы тронула презрительная усмешка. Потом губенки Тополя шевельнулись — точно изрыгали беззвучные ругательства. В мой адрес, разумеется. Материться вслух мой конкурент за сердце дамы, конечно, не стал. Хоть он и туп — но кто ж так станет подставляться перед барышней?

Мы с Тополем неприязненно уставились друг на друга. «Старшак», навостривший лыжи, то есть коньки к юной симпатичной крале, и подумать не мог, что на его пути возникнет препятствие в виде желторотого «первака». А вишь ты — возникло.

— Слышь, молодой… — едва слышно процедил давний знакомый. Так, чтобы девушка не слышала. — Ты…

Но закончить фразу он не успел.

— Настя! Настя! — окликнул чей-то голос, звонкий и тоненький. — Еле нашел!

Все обернулись.

К девушке со всех ног, точнее, со всех коньков, несся какой-то пацаненок, лет десяти. Катался он, надо сказать, лихо. По мастерству этот шкет не уступал старшим ребятам.

— Чего тебе, Деня? — вздохнув, спросила девушка.

Она почему-то совсем не удивилась, увидев его.

Я нахмурился, пытаясь понять, кто они друг другу. Дворовые приятели? Да вряд ли. Слишком большая разница в возрасте. И не одноклассники точно. А может, соседи?

Я вдруг заметил, что Настя с этим шкетом были очень похожи. Тот же чуть вздернутый носик, те же пухлые губы. И волосенки, выбившиеся из-под шапочки, тоже вьются.

Лихо тормознув прямо возле девчонки, маленький Деня затараторил:

— Короче, Настек! Топай домой. Сейчас какие-то мужики должны прийти. Из службы быта. Мама с работы позвонила.

— Из службы быта? — удивилась девушка. — Прям сегодня? Мы же их целый месяц не могли дождаться!

— Ага! — пацаненок снова лихо крутанулся на коньках. — Вроде кран в ванной чинить припрутся. Мама говорит, заколебалась уже тряпочку подкладывать…

Ясно. Настя с этим Деней — брат и сестра.

— Деня! — строго прикрикнула старшая сестра, которой надоели выкрутасы братца. — Да погоди ты вертеться! С тобой разговариваю! Не со шкафом! А ты-то куда?

«Не со шкафом»…

Что-то знакомое.

— А я в гастроном! — Настин брат, не реагируя на окрик, продолжил выписывать фигуры на катке. — Очередь занимать. Мама говорит, там апельсины выкинули…

И он показал пустую авоську.

Я снова (уже в который раз) словил приступ ностальгии. Казалось бы, самая обычная вещь. А столько воспоминаний!

Советский союз. Никакого ужасного вреда для природы и разлагающегося десятилетиями пластика. Все очень экологично. Вместо пакетов для еды — авоськи. Пирожки — в бумаге. Семечки — в газетке. А вместо одноразовых мешков для мусора — вечное ведро. Выложил на дно газетки — и валяй! Потом вытряхнешь — и новые положишь! Ну и что, что вонять со временем начнет! Помыть же можно!

— Апельсины? — обрадованно переспросила Настя. — Ого! Вот это да!

— Ага! — шкет наморщил веснушчатый носик. — Вроде как уже до остановки очередь стоит.

И он обреченно вздохнул.

А я его понимал.

Апельсинов пионеру Дене явно хотелось. А вот стоять не час и даже не два в толпе унылых, хамоватых и вечно ругающихся взрослых — не хотелось вовсе. Но что ж поделать — «дефицит». Слово, знакомое каждому советскому ребенку. Я и сам, будучи совсем мелким, успел в очередях постоять. Что поделать — пионер помогать старшим. Так нас учили.

А еще… А еще где-то я, кажется, видел этого мелкого шкета. Как пить дать — видел. Только пока не пойму, где. Вроде вертится в голове какое-то воспоминание. А на ум пока ничего дельного не приходит.

— Ла-а-дно! — без особо энтузиазма вздохнула Настя. — Надо так надо… Сейчас тогда домой пойду.

Попыталась было поправить младшему братишке шарф, но он, сделав крутой вираж на коньках, лихо увернулся от сестры.

— Вот, держи ключи, Настек! Пока!

Пионер, снова подкатив, сунул связку в руки сестре и, размахивая авоськой, врубил максимальную скорость и полетел к выходу. Не хотел, видимо, чтобы к его приходу в гастроном вместо апельсинов осталась только кожура, которая разве что как средство от моли сгодится.

Я продолжал неотрывно смотреть на девчушку, забыв о своих приятелях. Краем глаза я заметил, что Тополь, отъехав чуток подальше, сделал безразличный вид. Но уходить он явно тоже не собирался. Просто лениво накатывал круги, время от времени посматривая на девушку.

Точно не отцепится. Время выжидает.

А вот и снова подкатил.

— Барышня! — вальяжно начал было гундеть Тополь, когда Настя, надежно спрятав в карман спортивных брюк связку ключей, вслед за младшим братом собралась на выход. — Позвольте…

Но красавица резко осадила его, взмахнув полуметровыми ресницами:

— Прошу прощения! Я спешу!

Ура! Тополю не обломилось!

Но обрадовался я рано.

Не успел я моргнуть, как моя новая знакомая уже исчезла в толпе катающихся. Я ринулся было за ней, но ее и след простыл! Даже номер телефона не успел спросить. Починил бы я Насте сам этот злосчастный кран, разлучивший нас! Долго ли умеючи…

Обломавшийся Тополь, кажись, не особо расстроился. Только разочарованно хмыкнул, дернул узким плечом и покатил к толпе «старшаков», не обращая на меня внимания. Где-то там, вдалеке, своей, отдельной компанией катались второкурсники: Сема Бугаев, Саня Раменский и другие опытные и уже наученные жизнью суворовцы.

Делать нечего. Я тоже покатил к своим. Я был уверен, что еще обязательно разыщу свою новую знакомую. Как говорится, нет таких крепостей, чтобы большевики не брали.

Пусть я и знаю о Насте всего ничего, но обязательно ее найду! Ну и что, что в мире, куда я попал, нет навигаторов с электронными картами, камер на улицах и сотовых телефонов? Не зря же говорят: Москва — большая деревня. А в деревне завсегда всех разыскать можно. Да и человек — не иголка в стоге сена…

Подкаты Тополя меня ничуть не волновали. Я был уверен: будущему пузатому «полкану» с Настей ничего не светит. Разве что дырка от бублика. В этом я был абсолютно уверен. Хоть Настя и держалась с ним вежливо, однако смотрела, как солдат на вошь. Этот хлыщ ей явно не по нраву пришелся.

А я ее встречу. Обязательно встречу.

Весь остаток увала я наслаждался компанией ребят, которые всего за три месяца стали мне настоящими друзьями. Даже не друзьями — братьями.

Хохотал на кривлянием близнецов Белкиных, которые вздумали снова разучивать вальс — только уже прямо на льду. Закончилось это тем, что братья просто кубарем повалились на лед.

Беззаботно трепался с пацанами о том о сем: о том, что Леха Пряничников, оставшийся в увале нести службу, кажись, всерьез запал на нашу «русичку» по прозвищу «Красотка», о том, что препод «Утка» на огневой подготовке никому не дает спуску, о безопасных тайниках и надежных и способах покемарить в увале…

Катался, катался, катался, вспоминая давно забытые ощущения.

И балдел, балдел от своих новых чувств… Точно впервые в жизни влюбившийся школяр.

— Ну что, пацаны? — наш бывший вице-сержант снял шапку и пригладил взмокшие от долгого катания на льду волосы. — Пора бы мне уже шевелить булками! Домой надо! Еще барахлишко собрать успеть… А вечером — на поезд…

Уже совсем стемнело. До конца увала оставалось всего ничего. Вон и «старшаки» уже куда-то испарились.

Настал грустный момент прощания… Мы, мужики, конечно, друг другу этого не показывали, но на душе было как-то паршиво… За три месяца мы уж привыкли, что рядом с нами всегда серьезный и степенный «Батя», который любую ситуацию разрулит. С его бы навыками — да в МГИМО, на дипломата учиться. Такой любой международный конфликт мигом уладит.

Но Егор еще с пеленок выбрал стезю военного и уверенно шел к своей мечте.

— Слышь, Андрюх! — сказал мне «Батя», когда мы уже прощались. — Погоди секунду… В общем, я тут за тебя словечко…

— Леночка! — раздался вдруг знакомый баритон.

Голос, который я не слышал давным-давно. И который никогда не забуду.

— Леночка! — продолжал тот же самый голос. — Елочкой, елочкой надо ехать. И скользить, скользить… Коленки сгибаешь, а ножки — под углом друг к другу…

Я обернулся, мигом позабыв, что только что, нахмурившись, говорил мне вице-сержант.

Я, конечно же, сразу узнал обладателя голоса.

И снова все будто остановилось. Будто Егор, ребята и все остальные люди будто куда-то пропали.

Мой отец. Не грузный, и седой, как лунь пенсионер, каким я его видел в последние годы жизни, в нулевых. А вполне себе бодренький мужик. Катится себе по льду, улыбаясь во все тридцать два. Довольный и резвый.

Да еще и не один! А в компании. И в очень даже приятной компании, судя по его довольной улыбке! Девицу какую-то под локоток мой батя придерживает. Годков двадцать пять ей, не больше. Как нашей «Красотке» — Ирине Петровне из училища. И довольно симпотная.

Я сразу определил, что девчушка на коньки впервые встала. Едет неуклюже. Ножки длинные заплетаются. Того и гляди — каток носом и объемистой грудью пропашет. А батя хорош! Время зря не теряет. То за талию мадаму придержит, то за локоток. То глазенками еще пониже куда стрельнет. Этакий ловелас! А на пальце еще след от обручального кольца не прошел.

А как же мама?

Я вспомнил ее грустное, опухшее от слез лицо, абсолютно ничего не выражающие глаза. Вспомнил, как мама сидела на кухне во время моего первого увала, уставившись на стену пустым взглядом. Вспомнил, как мы с бабушкой пытались ее развеселить. И тут же внутри меня забурлило отвращение.

Так вот оно что!

А история, оказывается, стара, как мир… Седина в бороду, как говорится…

Я наскоро попрощался с Егором и ребятами и подъехал к сладкой парочке.

— Андрей…! — ошарашенно глядя на меня, сказал батя. — Привет… Какими судьбами? В увольнении?

Батя так удивился, что на мгновение даже свою ненаглядную Леночку из объятий выпустил. Красотка пошатнулась и едва успела схватиться за бортик катка.

— Привет! — небрежно сказал я, не обращая на девицу никакого внимания. Будто ее и не было вовсе. — Ага, в увольнении. А ты?

— Антон! — надув губки, недовольно протянула Леночка. — Кто это?

Но батя тут же остановил ее жестом руки.

— Погоди…

Подъехал ко мне вплотную и сбивчиво затараторил:

— Слушай, Андрей… Тут дело такое… Я, в общем, сам тебе собирался…

— Отличное дело! — кивнул я.

И указал подбородком на ожидавшую его симпатичную деваху, которая, кажется, не далее как пару лет назад гуляла на школьном выпускном.

— Фигуристое такое дело.

Отец еще мгновение молча смотрел на меня, а неохотно процедил:

— Так бывает…

— Бывает что? — перебил его я, не скрывая отвращения. — Что муж налево смотрит от законной жены? Вы ж не развелись еще даже?

Отвращение внутри меня все нарастало и нарастало. Но я старался держаться спокойно.

— Да что ты знаешь о семейной жизни, сопляк? — рявкнул вдруг батя. — Только вчера вылупился и учить меня вздумал?

— Кое-что знаю! — холодно сказал я. — Не вчера вылупился. Что, опостылела семейная жизнь? Бытовуха заела? Как в анекдоте, да? «Меняю сорокалетнюю жену на две по двадцать?»

Отец вскинул в удивлении брови, посмотрел на меня, но промолчал. А я продолжил, совершенно не боясь. Рубил правду-матку прямо отцу в глаза:

— Учти: ваши конфетки-баранки с Леночкой очень быстро закончатся. И настанет та же самая бытовуха. Как и с мамой. Только мама с тобой еще с Суворовского — и в огонь, и в воду. А Леночка твоя, как только ты начнешь станешь стареть да охать, мигом свинтит от тебя к молодому, роняя тапки. Нафига ей за стариком горшки выносить? К ней толпа молодых парней мигом выстроится!

Лицо отца налилось кровью. Глаза потемнели. Изменщик явно не готов был слушать правду-матку.

— Чего? — рявкнул он. — Да ты, щенок, учить меня вздумал? Ремня давно не получал? Сейчас как дам по голой ж… И не посмотрю, что на людях.

— Попробуй! Если получится! — холодно сказал я. Снял с себя ремень и протянул бате. — На! Ну? Чего ждешь?

— Зай! — осторожно подъехавшая к отцу Леночка осторожно тронула его за рукав.

Отец еще пару секунд смотрел на меня а потом, отвернувшись, взял свою спутницу за руку и поехал куда-то вдаль.

«Ну и катись себе!» — подумал я, снова вспомнил бледное, опухшее от слез мамино лицо и подавил в себе вновь нахлынувшее отвращение к отцовскому поступку.

— Пацаны! — воскликнул Тимур Белкин перед отбоем. — А неплохо наш Андрюха карьеру делает! Скажите, а? «Батя» правильному кенту по наследству лычки передал!

— Ну дак! — поддакнул брату Тимошка, с восхищением смотря на мою аккуратно сложенную у кровати форму с лычками вице-сержанта. — Андрюха — свой человек!

— Молодца! — с деланной важностью кивнул я. — Прогиб засчитан, суворовец Белкин!

Только что я стал вице-сержантом. Приказ зачитали прямо на вечернем построении. Так вот, оказывается, о чем хлопотал за меня перед начальством «Батя». Ну и сюрприз он мне перед отъездом устроил!

— Нехилое наследство! — продолжал Тимошка. — Не зря же ему пацаны дворовые на день рождения генеральские погоны подогнали… Кстати, Андрюх! Ты бы спрятал их… от греха подальше. А то если «Синичка» найдет…

— Ты б помалкивал, Белкин, от греха подальше! — с напускной строгостью сказал я близнецу, придирчиво осматривая себя в зеркале в комнате досуга. — Кто сейчас вице-сержант?

— Ладно, ладно! — близнец сделал вид, что испугался. — Уж и пошутить нельзя.

Лычки на погоны сели идеально. И шестнадцатилетний Андрюха Рогозин был этому рад донельзя. Но вот «вечный» майор Рогозин, давно справивший сорокалетие, понимал, что новое звание — это груз. И ответственность. А посему не особо спешил прыгать до потолка.

В тот вечер после отбоя я долго лежал на своей скрипучей кровати, ворочаясь без сна и вспоминая сегодняшнюю встречу на катке с отцом.

Хэппи-энда в истории моих родителей так и не случилось. Они развелись по обоюдному согласию.

А мне, подростку, впарили легенду о том, у папы с мамой просто «разные характеры». Тогдашний шестнадцатилетний я поверил. Я и не хотел особо вникать в проблемы родителей. Просто пожал плечами и сказал: «Ну ладно». В моей пубертатной голове тогда крутились совсем другие мысли…

Уже под утро, устав от бесконечной круговерти мыслей, я провалился в тяжелый, вязкий, липкий сон.

Я сидел в управлении. Только что закончилось какое-то очередное и нафиг никому не нужное совещание.

— Слышь, Андрюх! — окликнул меня майор Качалов. — Надо б рублики поменять. Говорят, рубль скоро… того…

— Было б что менять, Санек, — равнодушно отозвался я.

Слова вырвались непроизвольно. Будто кто-то заранее дал мне инструкцию.

— У меня ж, как у латыша… — так же автоматом продолжил я. — Да, кажется, враки все это, Саня. Рубль — самая надежная валюта…

Я вскинул глаза и с удивлением увидел на стене календарь. И судя по нему, сейчас на дворе стоял август девяносто восьмого.

Кажется, так и есть.

Душно. Невыносимо душно.

Мобил ни в руках ни у кого нет. На столе — старенький проводной телефон. Пузатый телек, который только что включил Качалов, тут же же заорал что-то про приехавшую тетю Асю.

— Твою ж за ногу! — выругался майор и раздраженно переключил кнопку. — Заколебала эта Ася. Изо всех щелей лезет.

Картинка сменилась.

— Вы все еще кипятите? — вопрошал телек. — Тогда мы идем к вам.

Качалов снова выругался и опять щелкнул кнопкой.

Реклама пропала. На экране появился рослый седой мужик, уверяющий, что девальвации не будет — твердо и четко. Слушающие его дамы, развесив уши, уважительно кивали.

— Ну вот! — подытожил молоденький капитан Розов, сидевший в уголке. — Сказали же: не будет деваль… ну этого, короче, не будет.

— Мужики! — влетел вдруг в кабинет майор Дорохин. — А «Фигуриста»-то повязали, знаете?

Вот это новость!

Я чуть не обварился гадостным растворимым «Jacobs», с которого обычно начинал рабочий день.

— Рота, подъем! — раздался зычный голос.

Я разлепил глаза. Девяносто восьмой год остался в моем сне. Я снова был в семьдесят восьмом. И тут же понял, кем был тот самый «Фигурист»!

Глава 15

И снова в голове промелькнули давние события.

Душный кабинет, насквозь прокуренный вонючей «Примой». На столе — переполненная пепельница с ежиком окурков. Август девяносто восьмого. Леха Дорохин — еще не грузный полковник, а вполне себе поджарый майор милиции. Тогда еще не полиции.

Вот это новость! Первый день, как я вышел из отпуска — и такой подарок! Целый год, почитай, за ним гонялись. Ускользал сквозь пальцы. Точь-в-точь как фигурист, выписывающий пируэты на льду. Попробуй поймай!

— Да ты гонишь! — не поверили мы поначалу.

— Гонит бабка самогон!

Дорохин разговаривал сквозь зубы — держал во рту свежую сигарету. Затянулся, мастерски выпустил несколько колечек дыма и продолжил:

— Взяли его, говорю, мужики… Часа три назад. Только что позвонили. Прямо на хате у «Брежнева». В одних трусах. С бабой какой-то валялся.

«Фигуристом» прозвали местного криминального авторитета, главаря ОПГ. Было ему тогда, в девяносто восьмом… годков тридцать, почитай. Да, где-то так. К успеху пацан шел. Но, как говорится, не получилось, не фартануло.

И не далее как вчера я тоже видел этого «Фигуриста». Только не наголо стриженного мужика со шрамом на лице и взглядом исподлобья. А пацана лет десяти. Лихо скользя по льду — не хуже профессиональных спортсменов — он спешил к своей сестренке.

Я знал его историю. Сам «разрабатывал» «Фигуриста».

Юный Деня Корольков с малых лет жил фигурным катанием. Его не приходилось заставлять идти на тренировки — он туда летел по своей воле. Быстрее всех.

Еще совсем мелким пацаном Деня однажды случайно очутился на тренировке у старшей сестренки Насти. Увидел, как лихо крутятся на льду девчонки и мальчишки и мигом понял, что тоже хочет так же.

Другие бы забросили эту мечту тут же — после нескольких ранних подъемов на тренировки, жестких падений на катке, неудач или ора тренера, который за детскую психику совершенно не тревожился и не забивал себе голову «личными границами». Почти каждый месяц происходило одно и то же. То один, то другой залитый слезами ребенок покидал каток и больше туда не возвращался.

Но только не Денька. Он сам себе ставил будильник на пять утра. Сам собирался на тренировки. Сам получал от тренера за промахи. И никогда не жаловался. Без устали отрабатывал сложнейшие прыжки фигурного катания. Мечтал, что будет, «как Александр Горшков».

Другие пацаны со двора тоже почти не снимали коньки зимой. Только Денискины приятели сразу после занятий в школе хватали клюшку, коньки и неслись во двор, где их уже поджидала ледяная «коробка». Сам же Деня за все детство клюшку в руках держал раз десять, не больше. Он, упертый, шел к своей цели — стать профессиональным фигуристом и прославиться.

И правда «прославился». Только совсем по-другому.

Однажды группа, в которой занимался Денька, должна была ехать «за бугор» — на какие-то там соревнования. Тренер отобрал троих ребят, которые катались лучше всех. В их числе был и Настин брат. Но когда до вылета оставалось всего несколько дней, и счастливый до беспамятства Денька уже собирал в дорогу свои майки-тапки, раздался телефонный звонок.

Денька поначалу не обратил на него внимания.

Дома есть мама. Она и подойдет к телефону. Наверняка соседка какая-нибудь звонит — потрепаться про рассаду или банки одолжить.

Воодушевленный предстоящей поездкой, мальчишка наспех покидал в объемистый и жутко неудобный чемодан свои майки со штанами. Уложил все мыльно-рыльное, специально купленное для поездки. А потом придирчиво осмотрел, проверил лезвия и стал любовно укладывать в сумку коньки, напевая: «Вместе весело шагать…».

Но тут в комнату вошла мама. Глядя куда-то в сторону, она тихонько сказала:

— Сынок, понимаешь… Тут такое дело…

А всего через пару секунд, услышав новость, Денька понял, что его жизнь рухнула.

Вместо Деньки в «забугорную» группу включили какого-то племяша кого-то там из начальства.

— Не расстраивайся… — мама погладила его по вихрастой макушке.

И добавила:

— Съездишь еще, сынок! Какие твои годы! Пойдем на кухню, я там картошечки нажарила!

Денька поначалу не поверил. Стоял, раскрыв рот. Даже не слышал, как мама вышла из комнаты и притворила дверь. А потом стиснул зубы, и по его лицу покатились злые слезы. Несколько часов пацан пролежал на кровати, лицом в подушку, как его ни звала мама отведать картошки.

Тем же вечером пацан Денька зашвырнул коньки на шкаф и больше никогда их не надевал.

Собственно, и надевать было не на что.

Обозленный и расстроенный Денька в тот вечер впервые за долгое время пошел во двор к пацанам. Просто так. Он совершенно не знал, куда ему деваться.

А пацаны — возьми и да соберись поразвлечься. Поперлись на железнодорожную станцию и решили покататься на поезде, прицепившись сзади. Зацеперы хреновы.

В общем, тем же вечером Денька, которому едва-едва стукнуло одиннадцать, лишился не только поездки за границу, но и половины стопы. Повезло еще, что жив остался.

Выйдя из больнички и кое-как став на крошечные детские костыли, Денька набрался смелости и вышел во двор. Сам спустился без лифта на первый этаж, резко отвергнув робкие предложения матери и сестры помочь.

— Отцепитесь! — рявкнул он, когда Настя с мамой хотели было помочь ему спуститься по лестнице. — Сам справлюсь!

С того дня у Деньки пошла совсем другая жизнь. Лишившись возможности заниматься любимым делом, он вошел, как говорится, «не в ту дверь». Сам не заметил, как примкнул к компании местной шпаны. Суровые и хмурые ребята «мелкого», конечно, всерьез не воспринимали. Но и не гнали. Инвалид же. Жалко все-таки.

И теперь Денька вместо тренировок сидел на бревнышках во дворе вместе с «пацанами», почтительно слушая их речи.

Речами, естественно, посиделки не ограничивались. Сигаретки, пивко, водочка… Слово за слово, и вот — к шестнадцати годам бывший фигурист был уже заядлым выпивохой. Попался на краже продуктов из магазина и отмотал срок по малолетке.

Вышел оттуда Денис Корольков уже настоящим уркой. Погулял пару лет и снова сел — за разбой.

«Развернулся» бывший фигурист в девяностых, уже отмотав второй срок. К тому времени к нему уже прочно прилипла кличка «Фигурист».

Появилась у «Фигуриста» и своя «крыша». Какой-то криминальный авторитет по кличке «Череп» перебрался из Казани в московское Измайлово. Под свою «крышу» «Череп» мигом собрал несколько дворовых банд. И бывшие раздолбаи, которые просто пили пивко у подъездов и стреляли у прохожих мелочь и сигареты, превратились в самых настоящих отморозков.

В их числе был и Денька. Бывший сиделец приглянулся «Черепу» и стал, что называется, его правой рукой. От прежнего улыбчивого пацаненка с пухлыми губами, которого я видел на катке, не осталось и следа. Денька теперь стригся налысо, набил себе несколько тату в тюрьме и слыл крайне жестким и несговорчивым типом.

Банда «Черепа» сначала промышляла грабежами и разбойными нападениями. Было там… чтоб не соврать… несколько сотен гопников точно. Сначала она вся состояла из местной шпаны. А потом туда подтянулись и ветераны Афганской войны, не нашедшие себя в мирной жизни.

Ребят из банды «Черепа» члены остальных ОПГ не трогали. Были тому причины. Вроде как с другим авторитетом — «Тайванчиком» — «Череп» дружил. А «Тайванчик», в свою очередь, дружбу с тренером Ельцина водил. Так что у ребят была серьезная «крыша».

Но рано или поздно и эта «крыша» дала течь.

В памяти всплыло еще одно воспоминание.

Темная, мрачная комната… Казенная мебель с инвентарными номерами.

За столом, ощерившись на весь белый свет, сидит мужик. Заскорузлые руки с обломанными черными ногтями — в татуировках. Башка — наголо бритая. В ней отражается свет тусклой лампы. Темные, кустистые брови нахмурены. Будто сведены в одну линию.

— Деня… — осторожно обращается к нему миловидная женщина лет тридцати пяти, сидящая напротив. — Ну ты скажи хоть что-нибудь… Мама же переживает…

Я теперь точно знал, кто была та женщина.

Это Настя.

Повзрослевшая, исхудавшая, измотанная выкрутасами братца. Но все так же любящая его. Взрослая Настя смотрела на этого урку так же покровительственно, как тогда, на катке, на мелкого пионера Деньку.

Я проникся сочувствием к Насте. Не помню уже, как и где, но мне удалось устроить ей свиданку с братом.

Но, видимо, зря. Родственной беседы по душам так и не вышло.

Мужик продолжал молчать.

— Деня! — сестра сделала еще одну попытку его разговорить.

Снова молчок.

— Деня! — Настя, теряя терпение, повысила голос. — Я с тобой разговариваю! Не со шкафом!

— Да идите вы все на…! — наконец подняв голову, злобно процедил мужик. — Все идите!

По лицу его покатились злые слезы.

— Слышь, Андрюх! — толкнул меня в бок Колян Антонов. — Че смурной такой? Лычки на погоны давят?

— А? — рассеянно переспросил я.

— Че такой квелый, говорю? — повторил Колян. — Смотри, нам девчонок привели! Радоваться надо!

Сегодня и впрямь было чему порадоваться. Наша учительница танцев Мария Федоровна, видимо, решила, что мы уже более-менее превратились в людей и пригласила на занятия девушек.

— А ты чего так намарафетился-то? — я нюхнул воздух и ненароком чихнул. — Фу, надушился! Как барышня!

— Ничего не как барышня! — обиделся Колян. — Нормальный одеколон! Я еще в увале у бати попросил! И притом, я один, что ли?

Наши «мужики» сегодня и впрямь были при параде. Надушился почти каждый. Я будто не в клубе училища стоял, а в парфюмерном магазине.

Новость о том, что нашему второму взводу на урок танцев приведут девчонок, разлетелась быстро. А посему сегодня туфли у суворовцев были тщательно вычищены, да так, что в них, как в зеркало, можно было смотреться. Воротнички у всех подшиты аккуратно, а бляхи сияли, словно медный самовар. Леха Пряничников, кажется, даже волосы какой-то вонючей дрянью намазал, чтобы пригладить непослушные вихры. Да и другие мокрыми расческами что-то вроде укладки на башке соорудили.

Мы все были уже не такие коротко стриженные, как в первый день. Обросли чуток.

А девчонки из бальной студии — очень даже ничего! Худенькие, стройные… Все как на подбор! Хоть сейчас бери и на свиданку зови!

Но меня со вчерашнего вечера волновала только одна. И ее здесь не было. Но я был твердо уверен, что найду ее!

— Движения вальса нужно совершать в три такта, — начала вещать хорошо поставленным голосом Мария Федоровна.

А затем она плавно, почти не касаясь паркета, пролетела по квадрату фойе, вслух считая: «Раз, два, три! Раз, два, три!».

— Во дает! — с восхищением пробормотал Миха Першин. — Ну как так у нее получается? Всякий раз удивляюсь!

— Запал, что ль? — поддел его Тимошка Белкин.

— Отвали! — насупился Миха.

— Начали! — скомандовала Мария Федоровна.

А дальше началась суматоха. Зуб даю, наша учительница мигом пожалела, что девчонок позвала. Суворовцы, которых девочки, разумеется, волновали гораздо больше, чем танцы, ринулись к партнершам. Будто дембеля, вернувшиеся из армии.

Илюха, Миха и один из «ТТ-шек» — Тимур — затормозили рядом с черноволосой красавицей, стоящей крайней слева. Щелкнули каблуками, как учили, и предложили руку. Красавица удивленно вскинула брови.

А Леха так и вовсе чуть не подрался с Коляном. Им обоим приглянулась другая девица — рыженькая и веснушчатая.

— Уйди! — прошипел Колян.

— Сам уйди! — не остался в долгу Леха. — Ты же у нас по училкам! На «Красотку» запал! Вот к ней и иди!

— За такие шутки в зубах бывают промежутки!

— А ну попробуй!

— Э! — вмешался я. — А ну разошлись! Без увала хотите остаться?

Солидного и спокойного Егора «Бати» с нами больше нет. Придется мне теперь такие косяки разруливать. Я ж вице-сержант.

Вот олухи-то! Будто десять лет девок не видели!

Может, самому их по парам разбить?

К счастью, не потребовалось. Не первый год преподававшая уроки танцев Мария Федоровна прекрасно справилась сама.

— Пряничников! — бодро скомандовала она.

— Я! — выкрикнул Леха. Он с огорчением рассматривал пуговицу, которую ему чуть ли не с мясом в пылу ссоры вырвал Колян.

— Вот ваша партнерша! Антонов! Вот Ваша! Белкин… Тимур, не Тимофей! Вот ваша партнерша на сегодня! Второй Белкин…

Через пять минут все уже стояли по парам.

Я выдохнул. Кажись, обошлось. Начинать службу в училище вице-сержантом с драки — такое себе…

— Начали! — бодро скомандовала бывшая балерина. — С правой ноги! Раз-два-три, раз-два-три.

Мы осторожно начали двигаться по фойе вальсовым шагом. Елки-палки, как же это трудно! Еще похлеще строевой на плацу! Только там, если что, ты товарищу ногу оттопчешь. А тут — девчонке… И пол, зараза, как назло, скользкий! Не завалиться бы, не растянуться прямо посредине зала или где-нибудь у колонны.

Мне в пару досталась Марина — симпатичная, русоволосая девочка. С милой родинкой на щеке. На мою соседку чем-то смахивает…

— У тебя очень хорошо получается! — шепнула она вдруг.

— Рад стараться! — заученно отрапортовал я и тут же поправился: — То есть… Спасибо!

Марина стрельнула глазками и смущенно улыбнулась.

Ну вот… обошли целое фойе в танце! Ни разу не поскользнулся, партнершу не уронил и даже почти никого не задел!

— Раз, два, три, — повторяла Мария Федоровна, бдительно следя за нашими неуклюжими движениями — Хорошо, очень хорошо… Все, вернуться в исходную позицию.

Неужто перерыв?

Как бы не так!

— А сейчас попробуем начать движение с левой ноги! — бодро скомандовала учительница. — Настоящий офицер должен уметь танцевать вальс как в одну, так и в другую сторону. Начали!

Да елы-палы!

С левой ноги хорошо в строю начинать. А в вальсе — ничего подобного! Это как будто справа налево буквы писать!

Вдруг…

Ба-бах!

Неуклюжий Миха Першин таки рухнул на пол. Прямо спиной. Падая, схватил за форму Илюху «Бондаря». Ну а тот, в свою очередь, уцепился за Леху.

Взвод повалился на паркет фойе, как костяшки от домино. На ногах остались из наших, кажись, только человек семь. А вот девчонки, надо отдать им должное, почти все удержались на ногах. Кроме Михиной партнерши — черноволосой волоокой красавицы, которая рухнула прямо на него.

— Перерыв! Перерыв! — мигом закричала Мария Федоровна. И кажется, едва сдержалась, чтобы весьма непедагогично выругаться.

— Ну что, пацаны? — спросил Колян, когда мы, мокрые и взмыленные, вернулись после уроков в расположение. — Кто-нибудь еще хочет потанцевать вальс с левой ноги?

— Не! — категорически поднял руку «Бондарь». — Я — пас! Мне Миха чуть плечо не выбил, когда падал.

— Мужики! Мужики! — вдруг воодушевился Колян. — А я вот что подумал! Когда парень танцевать умеет — это ж реально уважуха!

— А смысл? — возразил Димка Зубов. — Где танцевать-то будешь? В местном ДК? Танцы-шманцы — это прошлый век. Я вот «физухой» всерьез занялся. — И суворовец напряг тощий бицепс. — Вот это тема!

— Не скажите, мужики! — возразил Колян. — Послушайте умудренного жизнью человека.

— Ну давай трави, старче! — насмешливо сказал кто-то из «ТТ-шек». — Жги!

— Короче, мужики! Я перед поступлением в училище в пионерский лагерь ездил.

— И че? — равнодушно отозвался Тимоха Белкин. — Мы все туда ездили. Удивил кота сосиской. Хочешь нам про королевскую ночь рассказать? Как девок зубной пастой мазал?

— Да вы слушайте! У нас там в отряде один парень был. Мы его «Библиотекарем» прозвали. В очках и худющий… В общем, всю смену он с книжкой в обнимку просидел. Читал все, что в школе на лето задали. Мы над ним угорали просто. А потом… А потом у нас танцы начались. И зуб даю, мужики — на танцах девчонки к нему в очередь выстроились! Он двигался… ну прямо как кошка… нет, как тигр! Во! Этот пацан, оказывается, каким-то там лауреатом конкурсов по танцам был… Так он потом самую красивую девчонку лагеря закадрил! На последнем костре они даже целовались!

— Хм… что-то в этом есть… — подумав, согласился «Бондарь».

— Да… — поддержал приятеля Леха Пряничников. — Почти как парад! Только еще красивше! Я как-то по телеку кино смотрел. Там вальс танцевали. Красота неимоверная! Слушайте, пацаны! А ведь до революции офицеры-то и на рояле играть умели, и петь… И по-французски шпарили — будь здоров! И от дам у них, говорят, отбоя не было!

— То-то и оно! Так что учись танцевать, «Пряник»! — резюмировал я. — И про французский не забудь! Глядишь, и найдешь себе какую-нибудь Мирей Матье…

— Зачем мне какая-то Матье? — изумился «Пряник». — Я уже нашел!

И, достав из кармана формы крохотный листочек, помахал им перед нами:

— Во! Два пять семь… ну, в общем, неважно… Лиза!

Леха, рисуясь, нежно поцеловал листочек с номером телефона, а потом любовно спрятал его в карман.

— Ого! — восхитился Тимур и попытался было выудить из рук у приятеля листок, но тот ловко отдернул руку. — Лиза? Это рыженькая такая? Из-за которой ты с Коляном на уроке сцепился? Ты уже и телефон у нее взял? Когда успел?

— Долго ли умеючи! — снисходительно поглядывая на нас, сказал Леха. — В воскресенье с ней в кино идем!

— Ладно! — радушно отмахнулся Колян. Он, кажись, и забыл уже о недавней стычке с однокашником. — Кино, вино, домино… Забирай. Все равно мне вблизи ее нос не понравился… А Миха у нас и вовсе сегодня отжег. Да, Миха?

Детдомовец Миха, до этого молча сидевший на тумбочке и не принимавший никакого участия в беседе, вдруг отвернулся, спрыгнул на пол и вышел в коридор, никак не отреагировав на оклик однокашника.

— Чего это с ним? — недоуменно спросил Колян.

Глава 16

— Фиг знает! — пожал плечами Тимур. — Вечно у Михи какие-то свои закидоны. Скрытный он какой-то парень. Коробочка в себе… и вообще… Эти детдомовцы… они какие-то странные… И вообще…

— И вообще харэ кости мыть парню! — резко оборвал я однокашника. — Тем более — у него за спиной. Миха — отличный пацан! Хорош языком чесать! Поживешь в детдоме с Михино — еще не той «коробочкой» станешь. А если ты забыл, Белкин, то я тебе напомню: первыми суворовцами в основном сироты и были. Те, у кого родители погибли на войне! Напомнить, на какой войне? Почитай историю Суворовских училищ!

Терпеть не могу сплетни!

— Ладно, ладно, — пробурчал Белкин. — Не то хотел сказать. Чего завелся-то, вице-сержант?

— Прохладно! — рубанул я. — Че, как бабки на лавке, треплетесь?

— Короче, пацаны! — вмешался Игорек Лапин. — И правда! Хорош кости мыть! Кто куда? Я в буфет!

— В буфет? — удивленно переспросил его Леха «Пряник». — Уже? Ты ж на обеде две порции плова навернул. И еще три компота выпил! И опять голодный? Слушай, «Лапа», сходил бы ты на рентген, что ли? Может, у тебя два желудка?

— Да какие два желудка? Шутишь? Там коржики просто свежие! — затараторил было Игорек, — Прям как бабушка моя печет! Вот я и хотел…

Я заметил, что Лапин мигом смутился и густо покраснел. Да и глазки забегали… Угу, «коржики свежие». Знаем мы эти «коржики». Симпатичные такие, с губками и глазками…

— Да харэ, пацаны! — рассмеялся Колян и снисходительно посмотрел на красного, как рак, Игорька. — Ясно ж, почему «Лапа» теперь в буфете прописался. И вовсе не из-за коржиков. Просто есть там одна булочка…

— Что за булочка? — мигом навострили уши близнецы Белкины.

Колян подмигнул приятелям и продолжил:

— Ну такая булочка… — и он взмахами рук нарисовал женскую фигуру в воздухе… — Сладкая. Сдобная булочка. Горячая, мягкая. С помадой… с красной… Раскололи мы уже тебя, «Лапа».

— Булка с красной помадой? — недоверчиво переспросил Тимошка. Он, кажись, так и не понял, о какой такой сладкой булочке вещает Колян. — Да ты гонишь, Антоныч! Ты компота забродившего обпился, что ль?

— Да просто влюбился наш «Лапа» в буфетчицу! — не сдержавшись, рубанул Тимур правду-матку. — Вот и все!

— У-у-у-у! — загалдели пацаны. — В буфетчицу? Это в Ленку, что ли?

Игорек покраснел еще больше. Цвет лица его уже, кажись, с огнетушителем сравнялся. Еще чего доброго, рванет за Михой в умывальник. И кто Белкина за язык тянул?

То, что Игорек неровно к нашей Леночке, вчерашней школьной выпускнице, дышит, я уже давно понял. Он в буфет гонял, как на работу. То за компотом, то за пирожком, то за конфетой.

— Хорош, хорош! — снова вмешался я. — Сказал же: нечего трепаться, как бабки на лавке. Мужики, давайте, шевелите батонами. На «сампо» пора. А кому охота языками почесать — попросите дома платочки у бабушек и садитесь в увале на лавочку. Все, трындеж окончен!

Миха в тот день надолго умывальник оккупировал. Даже на самоподготовку едва не опоздал. Молча прошагал к своей парте, взял учебник и уткнулся в него, согнувшись в три погибели. Он и так был невысокого роста. Мы его даже прозвали «Пи-пополам». А сейчас еще больше съежился и походил на пятиклассника.

Так мой приятель и проходил несколько дней — с мордой клином. Даже двоек нахватал. А когда настал следующий урок танцев, приятель и вовсе от огорчения стал походить на тень. Черноволосая красавица, с которой он танцевал в прошлый раз, не появилась на занятии.

Зато Леха «Пряник» был просто на седьмом небе от счастья и не отлипал от своей рыженькой Лизоньки. Вот уже второй раз он танцует с ней! А в воскресенье еще и в увал пойдет в кино! Если, конечно, себе залет не организует. Мария Федоровна, ясен пень, заметила «химию» между подростками, но возражать не стала — танцевала парочка вполне прилично. Чем, бы как говорится, дитя не тешилось, лишь бы не забеременело. Ну а остальные парни пообсуждали вновь образовавшуюся ячейку общества, да и переключились потом на что-то другое.

В этот раз пацаны, как и в прошлый, намарафетились знатно. Накануне в бытовке было не протолкнуться — каждый хотел отпариться да отгладиться. Форму, само собой, начистили. Ботинки и бляхи надраили до одури. Воротнички, само собой, свежие подшили. Негоже в грязных к девочкам идти.

Правда, чуток с одеколоном пацаны переборщили. Дух стоял такой, как будто корова сдохла в парфюмерном магазине. Надушились каждый кто чем может. И, естественно, не «Диором» или «Живанши»… А парфюмерной промышленностью семидесятых.

Учительница Мария Федоровна, учуяв адскую смесь одеколонов «Огуречный», «Тройной» и еще какой-то дряни, поморщилась, но деликатно промолчала. Остальные девчонки тоже малость скривились, но отказываться танцевать с бравыми кадетами не стали. Рыженькая Лиза, правда, чихнула пару раз, когда Леха кружил ее в вальсе, одними губами беззвучно отсчитывая: «Раз-два-три, раз-два-три». Но, кажись, на их с Лехой взаимной симпатии это отрицательно не сказалось.

А вот кое-у-кого другого далеко не все было в шоколаде.

Миха Першин, увидев, что предмет его обожания — загадочная черноволосая красавица — не появился на уроке, совсем скис. Даже танцевать не стал. Налил нашей «Федоровне» в уши с три короба: мол, на турнике спрыгнул неудачно и ногу подвернул. Простите-извините, Мария Федоровна, так болит, мочи нет, ничего не помогает.

Мария Федоровна, добрая душа, поверила сироте. И суворовец, освобожденный от танцев, до конца урока просидел в углу на скамейке, уткнувшись носом в свои совершенно здоровые ноги.

Видок у Першина, прямо скажем, был жалкий. Прям обнять и плакать, как говаривала моя бабушка Ефросиния Трофимовна.

Надо б развеселить приятеля. А то что-то не к добру он вздумал чахнуть. Точь-в-точь как Димка Зубов в начале года. Того и гляди — сдастся и свой рапорт об отчислении накалякает. А отряд, как говорится, и не заметит потери бойца.

Хотя нет. Заметит точно. И спросят за это уже с меня. Как пить дать спросят!

Ну уж фигушки! Не дам я «Пи-пополам» падать духом где попало. Миха у меня оттрубит два года в Суворовском как пить дать, хочет он того или нет! Не зря ж я теперь вице-сержант!

— Михон! — окликнул я Миху на самоподготовке. — Михон! Оглох, что ли?

Миха нехотя посмотрел на меня.

— Чего?

— Ничего. Проверка связи, Михон. Вижу, связь отличная. В воскресенье в киношку сгонять хочешь? — бодро предложил я. — Там комедию какую-то сейчас показывают. Посмотрим, поржем… А потом беляшей стрескаем. По Москве прошвырнемся!

Миха уныло покачал головой и снова уткнулся в абсолютно чистую тетрадку. С самого начала самоподготовки он так и не решил ни одной задачки. Ни одного упражненьица не сделал.

Ясно. С помощью кино растормошить приятеля. не получится. Что ж, если гора не идет к Магомету…

Я решительно встал и подошел к Михе.

— Пойдем!

— Зачем? — вяло сопротивлялся приятель.

— За надом! — сказал я тоном, не терпящим возражений. — Затем, что я вице-сержант. Все равно нихрена не делаешь. Так хоть потрещим. Анекдот тебе расскажу. Давай, давай. Целлюлит растрясем.

Миха нехотя подчинился.

Мы вышли в коридор и притулились у облупившегося подоконника. Нам сегодня повезло: майор Курский, который обычно «пас» нас на «сампо» и тщательно бдил, чтобы мы не шлындрались в буфет и не барагозили, сегодня куда-то отлучился. Можно было спокойно языками почесать.

За окном клуба училища уже вовсю мела метель. В Москву пришла настоящая зима.

— Ну? — Миха с вызовом глядел на меня, глядя снизу вверх. — Чего позвал?

— Слушай, Михон, — спокойно начал я. — Я пока не знаю, что за тараканы там у тебя в голове хороводы водят. Знаю одно: если ты со своими загонами один на один останешься, то слетишь с катушек. Как и «Зубило» когда-то чуть не психанул. Поделись — легче будет. Ну? Высказанная беда — уже полбеды. По себе знаю.

Миха молчал.

— Андрюх! Не знаю, как сказать…

— Скажи как есть! Я пойму! — мягко сказал я. И поторопил приятеля: — Давай вываливай, пока Курский на самоподготовку не приперся.

Миха еще немного поковырял аккуратно подстриженным ногтем облупившуюся краску на подоконнике. А потом вдруг сказал, со свойственной ему прямотой:

— Ну какой из меня офицер? К едрени фени…

Я опешил.

— Че?

— Ну какой из меня офицер? — повторил Миха. — Стреляю плохо. Учусь — тоже через пень-колоду. А на танцах вчера и вовсе… на пол рухнул, ребят потащил… и ее.

Я повнимательнее присмотрелся к другу. Растерянный Миха стоял у окна, обхватив себя руками, и теребил свои суворовские погоны. Как будто размышлял, достоин ли он их носить…

Ах вон оно что! Приятель переживает из-за недавнего падения на уроке… Стрельба, уроки — это все так, для красного словца. Он себе места не находит из-за того, что оконфузился перед черноволосой красавицей.

Да, эта черноволосая краля — девка что надо. Даже я, который твердо и четко уже застолбил себе симпатию, был вынужден признать, что она прямо — десять из десяти! Стройная, чернявая, волоокая, коса в руку толщиной. Я когда-то в детстве себе такой и представлял княжну из песни про Стеньку Разина. Бабушка у меня все любила напевать с утра про набежавшую волну…

Немудрено, что сразу трое наших бросились красавицу из бальной студии на вальс приглашать. Даже нашей «Федоровне» пришлось вмешаться, чтобы успокоить пубертатных защитников Родины.

— Так ты из-за этого в петлю лезть собрался? — удивился я. — Да она уж и думать забыла…

— Угу! — проворчал Миха. — Забыла. Она в жизни со мной танцевать больше не станет. А может, и вовсе на занятия сюда не придет.

Ясно. Миха — прям как умная Эльза. Плачет о том, что еще даже не случилось.

Ну и ладно. Миха, в конце концов, не девица, чтобы я его ласками да сказками убалтывал.

— Короче, Михон! — врубил я жесткача. — Хорош страдать! Стрелять еще научишься. Вот в увале в тир пойдем — и постреляем! Учеба — дело наживное. В увалы тебя пускают?

— Ну… — Миха замялся. — Вроде да. В порядке очереди, конечно.

— Ну вот! — продолжал я подбадривать приятеля. — Если бы все было паршиво — не пускали бы. Так что хорош себя накручивать! Я не знаю, первая, вторая или вовсе последняя у тебя эта девчонка. Но вот если ты забьешь на домашку и нахватаешь «параш» в четверти, эта четверть для тебя точно может стать последней в училище. Маша, Даша, Лиза, Катя — это все еще будет. А вот если под зад коленкой пнут — назад дороги уже нет. Усек?

Кажется, я не зря выпалил свою тираду.

Лицо Михи разгладилось. Даже глаза чуток заблестели. Приятель вытянулся и послушно гаркнул:

— Так точно! Усек!

— Молодец! Тогда пошли на «сампо»! — скомандовал я. — Вон уже Курский в конце коридора нарисовался. И хорош в стену пялиться. Решай задачки, если хочешь в увал попасть со мной в тир в воскресенье.

— Тю-ю! — присвистнул один из близнецов Белкиных. — Странно-то как!

Снова долгожданный увал. Только в этот раз из всей нашей гоп-компании заветные увольнительные получили только трое: я, Тимошка и Леха. Игорек Лапин схватил залет — заснул прямо в наряде по кухне. Поэтому сегодня он дежурным по роте шуршал, в компании в Димкой и Тимуром, которых дневальными поставили. Остальных тоже раскидали по нарядам согласно очереди.

— Чего странно, Тимох? — полюбопытствовал я.

— Да вроде не весна еще! А у нас все по парам!

И Тимошка дернул острым подбородком в сторону.

Я проследил за его взглядом. Ого! И впрямь — не двор училища, а место свиданий. Парочек пять, не меньше. И еще трое девчонок каблучками стучат. Ждут своих военных, красивых, здоровенных. А те, небось, уже одеколоном брызгают места для поцелуев.

Леха, еле-еле дождавшийся увала, уже щелкнул каблуками и галантно поцеловал ручку своей Лизоньке, которая ждала его у входа в училище. А после — степенно повел ее на прогулку. Точь-в-точь бравый юнкер, выгуливающий воспитанницу института благородных девиц!

Миха, кажись, внял моим речам. Он вообще — парень неглупый, хоть и ростом мелковат. Ну и что, что «Пи-пополам»? Мал золотник, да дорог. Всего за несколько дней исправил три параши: по алгебре, русскому и географии. И получил заслуженную увольнительную. Молодчик!

— Ну вот! — подытожил я. — Видишь, только ты, я, да Миха сегодня холостые… Ну ничего! Все там будем!

— Ты посмотри! Слышь! — Тимошка, вытаращив глаза, дергал меня за рукав шинели. — Смотри!

А че смотреть-то? Ну целуется Леха со своей Лизонькой. Ну, упала у него шапка наземь в порыве страсти. А он, склонив голову, этого даже не видит. Ну и что? Что я, поцелуев никогда не видел?

— Тим! — рассмеялся я и надвинул приятелю шапку на нос. — Не завидуй! И не зырь так! Шею свернешь! У тебя целый увал впереди! Иди и знакомься с девчонкой!

Белкин растерялся.

— Дык это! А с кем?

Обычно веселый и задиристый пацан как-то скис, как только речь зашла о самом важном.

— Ну смотри, Тим! — ответил я ему в его же манере. — Хочешь интеллектуалку — иди в музей! Хочешь спортивную — иди на каток! Хочешь, чтобы, хорошо пела или играла — в филармонию! Чтобы хорошо готовила — в кулинарию! Смотри, какой выбор!

— Да валите уже с Михой в свой тир! — пробурчал Тимошка.

— Уже! — бодро кивнул я. — Хоп! Саечка за испуг!

Близнец побежал за остальными ребятами. А я, повернувшись к Михе, уже хотел было сказать ему: «Погнали!». Но тут произошло кое-что невероятное…

Неужели такое бывает? А я думал, только в сказках…

— Слушай, Мих! — я, нахмурившись, поправил ремень. — Тут такое дело. Придется тебе сегодня без меня потусоваться.

До этого радостные глаза Михи снова потухли.

— С чего это вдруг? — нахмурился детдомовец. — Вот ты кидала, Андрюх! Договаривались же! Еще на неделе!

Я вздохнул, взял приятеля за плечи и развернул.

— Вот! Смотри! Ну что, все еще хочешь со мной в тир?

Черноволосая красавица, одетая в бежевое пальто, беретик с помпоном и сапожки на каблучках, подошла к Михе.

Тот, глядя на нее, как на чудо света, даже ни слова не сказал. Просто замер, точно статуя.

— Привет! — мелодичным голосом произнесла красавица. И обратилась к Михе: — Слушай… Можно тебя на минутку?

Миха молчал. Все так же глядел на девчонку, разинув рот.

Да уж. Видать, нечасто ему такие красавицы попадались.

— Барышня, добрый день! — я поднес руку к шапке. — Простите суворовца. Он просто разволновался немного. А вообще он парень отличный! Да, Мих?

И я пихнул друга локтем. «Подхватывай, мол, разговор».

— Да! — хрипло сказал Миха. Он снова обрел дар речи. — Привет! Я… это… ну… тогда… случайно… Ты извини… Я Миха… Михаил!

— Было бы за что! — засмеялась красавица. — А я Вера!

А потом внезапно сама вдруг смутилась.

— А ты… с другом? В увольнение идешь?

Миха опять замолк. Видать, все силы на предыдущую фразу потратил.

Красотка нахмурилась.

Так, надо выручать! А этот этот истукан лет до тридцати про девочек будет только в книжках читать!

— Вера! — обратился я к красавице. — Я сегодня немного занят. А вот Михаил любезно приглашает Вас на променад! Не откажите, пожалуйста, пылкому юноше в столь скромной просьбе! Да, Михаил? Ты приглашаешь девушку?

И я чуть ли не силой пихнул замершего приятеля к девушке. Еж — птица гордая. Пока не пнешь — не полетит!

А тот вдруг внезапно ожил:

— Да! — гаркнул Миха вдруг так громко, что я чуть оглох. А потом выпалил: — Приглашаю прогуляться!

Щелкнул каблуками и галантно предложил даме локоть.

Надменная Вера смутилась, точно пятиклассница, которой впервые в жизни подарили веточку мимозы на Восьмое марта. Но потом весьма доброжелательно улыбнулась и взяла Миху под руку. Новоиспеченная парочка двинулась к недавно открытой станции «Бабушкинская».

Ну а я, выждав пару минут, чтобы не смущать молодых своим присутствием, зашагал за ними следом. Совет да любовь, как говорится. Миха точно заслужил быть счастливым.

У меня сегодня было одно важное дельце. Даже не дельце. Дело всей жизни! И я буду не я, если его не проверну!

Глава 17

«У Брежнева»… «У Брежнева»… Где же это может быть? Что имел в виду майор Дорохин, когда сказал, что «Фигуриста» взяли «у Брежнева»?

Я ехал в вагоне метро рядом с какой-то бабулей, которая, кивая седой головой с кичкой на затылке и ловко перекидывая петли со спицы на спицу, вязала цветастый шарфик.

— Лицевая! — бормотала она едва слышно себе под нос. — Потом изнаночная! Лицевая! Или изнаночная? Тьфу-ты ну-ты! Две лицевых, две изнаночных! Опять перепутала, старая тетеря!

Я и сам не знал, куда еду. Но твердо был уверен: не вернусь обратно в училище, пока не обтяпаю то, что задумал. Я должен был, просто обязан найти ту, которую так неожиданно встретил. И так быстро потерял.

Я доехал до пересадочной станции и перешел на кольцевую. Примостился в вагоне на сиденье рядом с выходом и оглядел окружающую меня публику. Вроде выходной, а в вагоне — полно народу!

Хоть я вроде бы уже и освоился в СССР семидесятых, а порой было все еще непривычно. Никакой тебе навязчивой рекламы на стенах вагонов, никаких ряженых «ветеранов», просящих подаяние… Да и в телефоны никто не утыкается. Кто книги читает, кто «Работницу» листает, кто «Бурду»… И газеты, само собой. «Правда», «Известия», «Советский спорт»… Словом — самая читающая нация в мире.

Советская газета — вообще универсальный предмет. Пригодится и как источник информации, и как кулек для семечек. И на скамейку подстелить, и банки заворачивать, и в мусорное ведро подложить. И коту в лоток, разумеется. И не только коту.

Чуть поодаль от меня, развалившись на целых два сиденья, храпел какой-то колоритный грузный дед — с торчащими седыми вихрами, заклеенным глазом, в поношенном пальто, которое, кажется, еще до войны шили, и валенках. Еще подальше беззаботно болтала какая-то стайка пионеров.

А в углу читала толстенную книгу какая-то солидная дама лет пятидесяти, в норковой шубе. Дама аккуратно переворачивала страницы «талмуда» толстыми пальцами с нанизанными на них перстнями и время от времени бросала на храпящего деда укоризненный взгляд.

А тому — хоть кол на голове теши! Храпит громче перфоратора. Еще и губами во сне причмокивает.

Краем глаза наблюдая за советской публикой, я едва заметно улыбался. А сам снова и снова прокручивал в голове события из далеких девяностых…

Ностальгировал я не по «Балтике» № 3. И даже не по по «Балтике» № 9. Не по альбому «Любэ» «Песни о людях», кассету с которым я купил сразу после выхода и до дыр заслушал на своем дешевеньком плеере с «Горбушки». Не по концерту «Чижа» в БКЗ «Октябрьский», на который я поперся аж в Питер в июне девяносто восьмого…

Не до ностальгии мне было.

Я отчаянно пытался найти хоть какую-то зацепку.

Елки-палки… И не спросишь ведь ни у кого: «У Брежнева» — это где?" Тот самый Дорохин, с которым я работал в отделе больше двадцати лет, сейчас — не майор никакой, а всего-навсего старшеклассник. Нет ему дела ни до каких криминальных авторитетов. Он даже и не думает о том, что когда-то станет опером. Гоняет, наверное, шайбу сейчас с парнями во дворе своего дома в Свиблово. А может, и вовсе на этом же поезде едет в центр, на каток. Просто в соседнем вагоне.

«Брежнев»… «Брежнев»… Я наморщил лоб, снова пытаясь вспомнить. Ешки-матрешки! Ну ничего не ум не приходит! Никаких зацепок!

Может, у другого какого нашего «клиента» кликуха такая была? «Брежнев»? Понял «Фигурист», что его срисовали, и решил на время схорониться у кого-то из знакомых?

Столько лет прошло! Всего и не упомнишь! В то время таких «знакомых» было пруд пруди. Только успевай разрабатывать! А некоторых и вовсе трогать нельзя было. Солидная у них крыша была. Прямо «там», наверху.

«Брежнев»… «Брежнев»… Не было, кажись, такого.

Вот кент с кликухой «Берия» в девяностых точно был. То ли на «ореховских» бандитов он работал, то ли на «измайловских». А «Брежнева» не помню.

Да где ж тогда повязали-то этого «Фигуриста»?

— Хр-р-р! Х-р-р! Х-р-р!

Дед, затихший немного, внезапно дал такого храпа, что даже я, здоровенный парень, вздрогнул. Вот это мощь!

А дама с «талмудом» так и вовсе терпение потеряла.

— Гражданин! — хорошо поставленным голосом диктора центрального внутрисоюзного радиовещания сказала она, громко захлопнув книгу. — Будьте любезны! Можно ли потише?

— А? — встрепенулся дед. — Чиво?

Аж на месте подскочил. Да так резво, что очки упали.

— Таганская! — объявили в динамик.

— Ек-макарёк! — рявкнул дед, не обращая на даму с «талмудом» никакого внимания. — Таганская! Проспал, старый одер!

Кряхтя, дедок нагнулся, поднял с пола очки, нахлобучил их на усатую морду с заклеенным глазом, схватил потрепанный кожаный портфель и двинулся к выходу, горделиво откинув голову. Точь-в-точь полководец какой-нибудь. И одноглазый, как Кутузов…

Кутузов!

Кутузовский!

Точно! И как мне раньше в голову не пришло?

Кутузовский проспект, дом 26. «Дом генсеков». «Дом Брежнева».

Так его называли в народе. Дом, который у всех на слуху. Там и «взяли» авторитета по кличке «Фигурист» — «у Брежнева» то бишь.

В памяти снова всплыли слова довольного майора Дорохина, который ввалился к нам в отдел аккурат после длинного и тягомотного совещания, устроенного руководством:

— По прописке его взяли! Этот «Фигурист» лет десять, почитай, дома по прописке не объявлялся. А сейчас туда наведаться решил. Думал, домашний адрес и не догадаются проверить! Его ж там тыщу лет не было! Поэтому и схоронился там. А вот хрен! Взяли и проверили!

А ларчик-то просто открывался! Ответ на поверхности лежал!

«Кутузовский, 26… Кутузовский, 26» — лихорадочно повторял я снова и снова. Будто боялся, что внезапная догадка, озарившая меня, куда-то исчезнет.

Спасибо колоритному дедуле и его храпу! Без него бы я, как пить дать, не вспомнил! Навел ненароком на верную догадку! Пусть храпит себе на здоровье!

Я тоже подорвался с места и успел выскочить на перрон, едва не наступив впопыхах на ногу бабуле с вязанием.

Я теперь точно знал, куда мне идти! Чуйка, которая у меня выработалась за долгие годы службы в органах, явно подсказывала: найдешь, Андрюх, искомое. Полдела, считай, сделано! А там и за второй половиной дело не станет!

Сейчас «Фигурист» точно живет по прописке — в доме на Кутузовском! Он пока — никакой не авторитет. А самый обычный пионер. Ходит себе в школку, дерется на переменках, получает замечания в дневник от учителей и потом людей — от родителей. И на коньках катается.

А в одной квартире с ним, ясен пень, живет и та, которая мне так нужна!

У дома на Кутузовском я оказался в мгновение ока. Долетел на метро, кажись, даже быстрее, чем на ковре-самолете. И заступил на вахту. Бродил туда-сюда, пока не стемнело. Туда-сюда все время зыркал: не появится ли где на горизонте милое личико с выбивающимися из-под беретика локонами?

Я хотел было вначале подождать Настю у подъезда. Мало ли, к подружке в гости выйдет. Или в продовольственный с авоськой — за булкой хлеба и молоком в пакетах-пирамидках…

Но, видимо, в семье Корольковых сегодня пополнение продовольственных запасов не планировалось. Да и поход в гости — тоже. А подъездов в этой огромной домине — штук пятнадцать, не меньше. А то и больше. У какого ждать?

В конце концов я замерз, как цуцик, и оголодал здорово. В животе заурчало. Пора б что-нибудь закинуть в топку! Картошечки жареной, да с лучком, да с укропом! Ну или макарон по-флотски! А то, кроме завтрака да пирожков с ливером, которые я наспех перехватил у полной тетки-продавщицы, торгующей у метро, в моем суворовском желудке не было.

Но я, как стойкий оловянный солдатик, не покидал свою вахту у «дома генсека». Даже когда исходил улицу вдоль и поперек, перестал чувствовать пальцы на руках и ногах, и на меня уже начали искоса поглядывать обитатели дома. Я был уверен, что сегодня я обязательно увижу Настю.

Когда до конца увала оставался всего час, я мало-помалу занервничал. Пора бы уже шевелить батонами!

Вдали показалась какая-то фигура.

Я зажмурился.

Пусть повезет!

— Андрей! — раздался вдруг мелодичный голосок. — А я думаю, ты это или не ты…

Будто рассыпались тысячи мелких хрусталиков.

Я обернулся. И сразу будто потеплело. Даже пальцы мои, которые уже почти превратились в ледышки, мигом отогрелись.

Ну вот! Не зря почти все себе отморозил! Было ради чего!

— Я! — радостно выдохнул я. — Привет!

— Привет! — удивленно сказала Настя, подходя ко мне. — А ты… а ты чего здесь?

В руках у нее я заметил спортивную сумку.

— Да так… начал я…

А потом решил не мямлить и не изворачиваться. И сказал, как есть:

— Я к тебе пришел. Увидеть очень хотел. Ты же в прошлый раз так быстро исчезла…

— Ко мне? — заулыбалась красавица. — Ничего себе! А адрес мой как нашел? Откуда знаешь, что я тут живу?

— Секрет фирмы! — нашелся я. — Я же в Суворовском учусь!

Настя нахмурилась. Переложила сумку из одной руки в другую, поправила рукой в пушистой варежке волосы под тем самым беретиком, в котором я впервые увидел ее на катке, и недоверчиво спросила меня:

— Вас там в Суворовском и разведке учат?

— Конечно! — с готовностью подтвердил я. — А как же! И разведке, и тактике, и маскировке… И дальнему, и ближнему бою…

Девушка засмеялась.

А я мельком глянул на часы на руке и понял, что пора завязывать с рассказами про дальний и ближний бой. А то, как пить дать, пролечу за опоздание со следующим увалом, как фанера над Парижем. Набрался смелости и спросил:

— А можно твой телефон узнать? А то я ведь так в прошлый раз тебя мороженым и не угостил! А у меня увольнение скоро заканчивается. Бежать надо! Давай тогда в следующий раз?

Девчонка взмахнула полуметровыми ресницами, глянула на меня и задумалась. Ох какой вечностью показались мне эти секунды! А потом сказала:

— Ладно, записывай…

Ура!

— Не взял блокнот! — развел я руками. — Но ты так диктуй! Я запомню!

Настя продиктовала мне заветные семь цифр, которые сразу же намертво врезались мне в память. И записывать нигде не надо было! Я бы и так их ни за что не забыл!

А потом спросила, снимая варежку и подавая на прощание маленькую теплую руку:

— Тогда… до следующего «увала» или как там у вас говорят?

— До следующего! — с готовностью отозвался я. Потом так нежно и ласково, как только мог, пожал крохотные женские пальчики и со скоростью чемпиона мира по бегу припустил к метро «Кутузовская».

В училище я влетел за десять минут до окончания увала. И вовремя! На КПП сегодня дежурил мой давний знакомый — второкурсник Тополь. Опоздай я хоть на секунду — залета не миновать. Этот точно по дружбе «без пяти минут» в увольнительной не поставит.

Залезая в койку, я заметил, что Миха Першин, лежа на спине на своей кровати и глядя в потолок, довольно и мечтательно улыбается. Видать, удачно прошла свиданка у парня с той самой Верой!

И я, уютно устроившись на своей подушке, в тот вечер не мог думать ни о ком, кроме своей новой знакомой.

Несмотря на все мои старания, заветный «следующий раз» наступил только через две недели. Ох как я ждал его! Даже дни зачеркивал в маленьком карманном календарике!

Спустя неделю после встречи с Настей, которую я, отморозив пальцы, все-таки добился, меня поставили в наряд — дежурным по роте. Прямо в воскресенье. Вместо однокашника Тимошки Белкина, который временно выбыл из строя. Во время прошлого увала Тим (от большого ума, естественно), простившись со мной, решил навестить старого дворового приятеля, заболевшего ветрянкой.

— Я в детстве болел! — уверенно сказал Тимошка приятелю. — Кажется… Да ты не кипишуй! Зараза к заразе не пристанет! Все будет в ажуре!

Друзья попили чайку у приятеля дома, сожрали по пачке ирисок «Кис-кис», намертво склеивающих зубы, вдоволь вспомнили старые деньки: как пуляли из рогатки, как ели гудрон, как шныряли по чердакам и стройкам…

А уже к вечеру у Тимошки поднялась жесточайшая температура. Ответственные родители засадили отпрыска дома, несмотря на все его попытки «вернуться в училище вовремя». Выперли Тимура за порог, не дав попрощаться с братом, а болящему отроку вызвали врача. Прямо сегодня с утра позвонили в училище с «веселой» новостью.

И теперь Тимошка, пятнистый, как леопард, валялся дома. Свободный от подъемов, нарядов, построений, уроков, беготни на зарядке и всего прочего.

— Лафа теперь ему! — с завистью сказал Тимошкин брат — Тимур. — А мне теперь за этого суслика в нарядах отдуваться! И в увал домой не пойдешь — карантин!

Тимура поставили со мной в наряд — дневальным.

— Ну и что? — пожал я плечами. — Пойдешь в порядке очереди!

— Может, все-таки слиться как-то из училища да чай с Тимом попить из одной кружки? — близнецу пришла вдруг в голову «гениальная» мысль. — Глядишь, и меня положат! А то на следующей неделе контрольная у «Маркуши» по химии. А я ни в зуб ногой… А так в кровати поваляюсь, книжки почитаю…

— Че за бред? Не городи ерунды, Тимур! — осадил я приятеля. — Знаешь, как хреново, когда взрослым ветрянкой болеешь? — счел я нужным предостеречь приятеля.

— Как? Так же, как и дети! Ну в кроватке полежал, зеленкой там помазали…

— А вот ни фига!

Я вспомнил, как, уже будучи майором, цапанул где-то эту «детскую» хворь. Приятного, по правде говоря, было мало.

— Температура шпарит, перед глазами все плывет. Сдохнуть, словом, хочется! — живописал я течение «детской» болезни у подросших. — И так несколько дней, пока не спадет. А еще, зараза, чешется все. А почесать нельзя. Так что давай, Тимур, швабру в руки и шуруй умывальник мыть!

— Ладно! — отверг близнец идею «ветряночного чаепития». И смиренно вздохнул: — Иду, дежурный по роте!

Только через две недели я исполнил свою мечту — снова лихо катил по льду вместе с Настей. Только уже не в парке Горького, а на катке ВДНХ.

Все то время, что я торчал в казарме, мы с ней созванивались. Каждый день, едва выдавалась свободная минутка, я бежал к телефону и мужественно выстаивал очередь из изголодавшихся по общению с внешним миром суворовцев. И все ради того, чтобы услышать в трубке голос — самый приятный и красивый во всем СССР семидесятых.

За время телефонных разговоров узнал я о ней немного. Жила моя ненаглядная и правда в доме на Кутузовском. Маменька ее, как и наша Мария Федоровна, в молодости была балериной. Успела даже за кордоном потанцевать в составе балетной труппы. А теперь учила детишек балетному искусству. А отец — вроде как в институте преподавал.

А вот ни Настя, ни ее брат Дениска пока за кордон ни разу не выезжали. Да что там за кордон? Они, кажется, и за пределы маршрута «дом-школа-тренировка» ни разу особо-то не выходили. И сестра, и брат Корольковы жили одной и той же мечтой — стать классными фигуристами.

Настя сегодня была в том самом красно-белом свитере, в котором я ее увидел. Юная, стройная, с хорошо тренированной фигуркой. Веселая и звонкая. Совсем не та усталая и измученная проблемами младшего брата женщина, какой я ее видел всего раз — в той жизни, которая закончилась схваткой с тремя ушлепками во дворе.

Я снова хотел, чтобы время замедлилось. Чтобы каждая секунда, проведенная в обществе этой красавицы, ловко крутящейся на льду, растянулась на час… нет, на месяц! Я пил и пил этот увал, смакуя каждую его капельку. И не хотел, чтобы он заканчивался.

— Смотри! — Настя отпустила мою руку и крутанувшись, подпрыгнула на месте… Разок, другой, третий… — Здорово?

— Здорово! — с готовностью согласился я. — А это какой прыжок? Четверной?

— Тройной пока… — нахмурившись, девушка затормозила возле меня. — Четверные я пока не умею делать… Хотя пора бы!

— Всему свое время… — поспешил я ее успокоить! — Да, кстати! Ты мороженого-то хочешь?

— Слушай, Андрей! — Настя озабоченно посмотрела на часы. — Мне бы домой уже. Скоро репетитор по английскому должен прийти.

— Ноу проблем! Эз ю виш! Провожу? — предложил я.

И галантно предложил даме руку.

— Конечно! — охотно согласилась красавица. А потом, заигрывая, стрельнула глазками: — Можем ко мне зайти, если хочешь… Угощу тебя чаем! Как раз останется еще немного времени!

Еще как хочу!

До самого дома я не выпускал из рук Настину теплую ладошку в варежке. И все проблемы будто разом улетучились. Я кайфовал, наслаждался каждым мгновением своей второй юности. И свидания.

Однако, едва переступив вместе со своей новой знакомой порог ее квартиры на Кутузовском, я понял: кирдык приятному вечеру!

— Ба-бах! — раздался грохот откуда-то из комнаты.

Глава 18

— Что это? — в ужасе прошептала Настя. — Ужас-то какой! Андрей! А вдруг это воры?

Я аж почувствовал, как она задрожала! Обнял девушку покрепче и прижал к себе.

Вот так пердимонокль!

Я, бывалый опер, сразу понял: вряд ли сюда воры забрались. Они бы такого представления не устроили. Ворье обычно втихаря «работает». Мигом «чистит» ящики столов, комоды, шкафы да сваливает по-быстрому. Светиться вору ни к чему.

А эти, кажись, и не скрываются вовсе.

Не снимая варежку, Настя дрожащей ручкой щелкнула выключателем и тут же обмерла. Так и стояла, вытаращив глаза и глядя на происходящее. И было от чего рот разинуть!

Похоже, в чистой, ухоженной квартире семейства Корольковых на Кутузовском не далее как минуту назад кто-то пытался устроить погром. В коридоре с красивыми обоями, где на стенах висели картины, то тут, то там на полу валялись какие-то обломки. То ли стул разбомбили, то ли скамейку…

Похоже, тут еще недавно что-то швыряли, причем со всей силы. А разок так швырнули, что даже картина, висевшая на стене в коридоре, покосилась. Кажется, стул, обломки которого валялись на полу, вылетел в коридор за секунду до того, как Настя повернула в замке ключ.

Ек-макарёк! Я будто не к девчонке в гости на чаек с поцелуями пришел, а на очередной вызов.

Откуда тут разборкам взяться? Вроде Настя не в коммуналке живет. Соседей в квартире быть не должно. Да и дом не в «пердях», как любила говаривать моя острая на язык бабушка Ефросиния Трофимовна. Вполне себе приличный дом в хорошем месте.

И публика, населяющая «дом генсека», вроде должна быть соответствующей. А тут — будто стал свидетелем скандала после попойки! Прямо как в моей убитой «хрущобе», в квартире этажом выше, где живет буйная неугомонная парочка скандалистов.

Что-то тут не то.

— Ба-бах! — раздался новый грохот.

На этот раз из приоткрытой комнаты вылетел чемодан. Обычный советский чемодан. Жутко неудобный и не то чтобы легкий. Бандура, которая постоянно била по ногам ее обладателя, везшего на отдых или в командировку свои майки, шорты, костюмы, треники, клетчатый термос с чаем и курицу, заботливо завернутую в фольгу.

Чемодан на лету раскрылся. Оттуда вывалились какие-то рубашки, штаны, зубная щетка с порошком и пионерский галстук. Банка мигом рассыпалась, и порошок тут же высыпался на пол. Из комнаты послышалась какая-то возня.

Настя снова дернулась и попыталась спрятаться за меня.

— Мамочки! — прошептала она и мигом побелела. Даже милые веснушки на вздернутом носике разом куда-то пропали.

Я мигом загородил ее и шепотом спросил:

— Кто дома живет?

Да уж… попил чайку с девчонкой…

— М-м-мама… — заикаясь, проговорила Настя. Вцепилась в мою руку мертвой хваткой. В другой раз я бы этому, конечно, чрезвычайно обрадовался. Но сейчас было не до того.

— А еще?

— Папа. И Деня… Денис, мой брат.

— Родители где сейчас? — допытывался я. — На работе? Гостей не звали? Ну, на недельку там пожить.

— Не… Папа сейчас в командировке, на симпозиуме ученых, — пролепетала Настя. Она почти ничего не соображала. Только ошарашенно хлопала своими длинными ресницами. — Только к Новому Году должен вернуться. А мама к подруге в гости собиралась.

— Ключи только у них? — деловито расспрашивал я ее, глядя в мертвецки побелевшее от ужаса личико.

— Угу! — пискнула Настя и тут же вскрикнула: — И у Дениски. Ой!

— Ба-бах!

Теперь из комнаты вылетел конек. Он срикошетил, отскочил от стены коридора и упал почти к нашим с Настей ногам.

— Ужас какой! — вскрикнула девушка и отскочила, подобрав полы пальто.

— Тс-с! — я прижал ладонь к губам Насти и скомандовал: — Шепотом говори!

Девчонка послушно кивнула.

— Это чья комната? — уточнил я на всякий случай. Хотя, в общем-то, и сам уже догадался.

— Дениски! — пробормотала девушка. — А вдруг его… там…?

И замолкла, не в силах даже выговорить свое самое страшное предположение.

Я нагнулся и поднял конек.

Конек как конек. Чехословацкий «ботас». Размер… Тридцать восьмой, не больше… Почти девчачий. Хотя нет. На девчоночий этот конек не походил.

Я понял, кто хозяин этого конька. И кто только что устроил погром в своей комнате.

Нет тут никаких воров. Просто юный фигурист Деня Корольков только что узнал, что его первая в жизни поездка «за бугор» жестоко обломалась. Взяли вместо него какого-то родственника кого-то «сверху». Вот и сдали нервы у мальчишки.

В детстве легко любую проблему раздуть до вселенских масштабов. Вот и Денька раздул. Советскому пареньку и в голову не приходило, что несостоявшаяся поездка за границу — это еще не конец света. В его глазах мир рухнул. Вот и решил Денька внезапно устроить «кардинальное расхламление». Так сказать, избавиться от всего, что еще совсем недавно напоминало о предстоящей поездке.

Ну хорошо хоть вещи расшвырял, а не сам с балкона шагнул…

Сегодня — тот самый роковой день в жизни Дени Королькова, о котором он мне сам потом нехотя расскажет. Много лет спустя. В девяностых. В душной, насквозь прокуренной комнате, в которую он войдет с «браслетами» на руках.

А может, есть еще шанс все исправить?

Что ж, пора действовать! Видать, знакомству с Настиными родственниками суждено случиться гораздо раньше, чем я рассчитывал.

— Подожди тут! — шепотом попросил я испуганную Настю. — А то, если что-нибудь еще вылетит, не ровен час, в голову попадет.

Настя кивнула и нехотя выпустила мою руку из еще недавно теплых, а теперь похолодевших от страха пальчиков. Я обнял ее и прижал к себе. Уткнулся носом в ее волосы и прошептал:

— Все будет хорошо, слышишь? Я мигом!

Девушка послушно кивнула. А я, аккуратно двигаясь вдоль стены, добрался до комнаты и заглянул внутрь.

На кровати, съежившись калачиком и повернувшись к стене, лежал тот самый пацаненок, которого я несколько недель назад встретил на катке в парке Горького. Настин младший брат. Это после его визита моя новая знакомая вдруг заторопилась домой — встречать хмурых и немногословных сотрудников из службы быта, чтобы те починили кран.

Худенькие плечики паренька, свернувшегося в позе эмбриона, вздрагивали.

Я осторожно подошел и кашлянул. И тут же в мою ладонь легла чья-то уже снова потеплевшая рука.

Настя… Не стала дожидаться меня в прихожей. Пришла поддержать.

Смелая мне досталась девушка!

Паренек нехотя перевернулся, разлепил опухшие от слез глаза и, увидев сестру в компании незнакомого парня в форме суворовца, мигом подскочил на кровати, точно пружинка.

— Это кто еще? — спросил он у сестры тоненьким прерывистым голоском. Утер глаза рукавом и, нахохлившись, повторил со злобой: — Че тебе надо? Отвяжись!

Я опасливо покосился на второй конек, лежащий на кровати. А ну как схватит и запустит? Только уже в нас?

Однако мальчишка не собирался швырять вещи. Просто сидел на краешке кровати, свесив тощие ноги в чешках, и глядел с неприязнью на сестру и ее невесть откуда нарисовавшегося кавалера.

— Деня! — осторожно сказала Настя. — А что тут происходит? Ты же на тренировке должен быть!

— Не твое дело! — рявкнул брат. — Иди отсюда! И жениха своего забери!

— Да что случилось?

— Рубашка в жопу засучилась! — схамил пионер. — Не еду я никуда! То и случилось! Все! Отстаньте от меня все!

— Как не едешь? — оторопело переспросила сестра. Даже на «жопу» не обиделась. До нее, кажется, начал доходить весь масштаб трагедии. — Как же так? Ведь Дмитрий Федорович обещал…

— Да пошел он… этот Дмитрий Федорович! — выкрикнул Деня, и на его подбородок скатились две злые слезинки. — Он племянника своего, Гришку Силантьева, в списки внес. А меня… А меня в Торжок отправляют! На какие-то вонючие соревнования!

В этот момент он снова мне сильно напомнил себя взрослого, налысо бритого дядьку — взрослого «авторитета» «Фигуриста», который сидел вместе с уже тоже взрослой и уставшей от проблем Настей в комнате для свиданий.

Пора вмешаться.

— Э, притормози! — осадил я мальчишку. Подошел ближе и твердо сказал: — Хорош, хорош! Ты с девушкой разговариваешь! И не просто с девушкой, а со своей сестрой!

Пионер ощерился. Маленькие глазки сузились еще больше.

— А ты вообще кто такой?

— Андрей Рогозин! — сухо сказал я. — Вице-сержант. Суворовец. А ты Денис?

Деня глянул на меня исподлобья. Понял, видно, что я не лыком шит. Да и постарше буду. Мрачно пожевал губами, а потом сбавил обороты и уже спокойнее, хотя все так же нехотя сказал:

— Неважно, кто я. Я хочу побыть один! Дверь закройте. С той стороны.

«Э, нет, дружок!» — подумал я. — «Один ты уже побыл. В той, другой жизни. А потом убег на улицу к пацанам-зацеперам. И домой вернулся только через месяц. Инвалидом на костылях. А что было дальше, я знаю. Сам с твоим делом знакомился. Не пройдет. Не старайся!».

Мы с Настей переглянулись. Она едва слышно попросила:

— Поговори с ним!

Ну что ж, если девушка просит… Да еще такая красивая…

— Знаешь что, Денис? — я потер озябшие ладони и бодро предложил: — А давай сделаем так: мы с тобой сейчас разберем бедлам, который тут устроил. Чтобы к маминому приходу все было тип-топ, как раньше. И никто ничего не узнает. А Настя нам чайку сделает? Идет?

Маленький «волчонок» еще немного помолчал, а потом выдавил:

— Не хочу!

И отвернулся.

Я пододвинул к себе стул и сел.

— Значит, так! — начал я безапелляционно, глядя прямо в глаза будущему криминальному «авторитету». — Сейчас мы наведем порядок в квартире. А потом поговорим. Хочешь — с глазу на глаз. Хочешь — втроем с Настей. А потом я уйду, и ты поступишь так, как считаешь нужным.

Деня обреченно вздохнул.

— Да делайте, что хотите…

— Отлично! — я бодро потер руки, нарочито не замечая его плохого настроения. Снял наконец шинель и встал с кровати. — Тогда начнем с прихожей. Чемодан — на место. И коньки — тоже. Лады?

Денька хмуро сполз с кровати, протопал в коридор и молча собрал следы своего погрома.

— Нормалёк! — похвалил я мальчишку, когда в коридоре уже почти ничего не напоминало о недавнем погроме. — А теперь будем стул чинить. Инструменты у вас где?

— В папином ящике… — нехотя ответил Деня.

— Тащи давай! — скомандовал я. И, обернувшись к его старшей сестре, которая наблюдала за нашим диалогом, попросил: — Можешь нам всем чаю сделать?

— Конечно! — заулыбалась девушка.

Ну вот! Снова ожила! Даже веснушки на самом милом на свете носике снова проявились! Будто и не была несколько минут назад бледной, как мел.

— Вот! — Денька приволок в комнату какой-то деревянный ящик. — Тут все должно быть!

Он хотел было снова залезть на кровать, но я его одернул.

— Э, куда? А кто помогать будет?

Денька вздохнул и принялся разбирать ящик с инструментами.

— Ну что, Деня? — осторожно спросила брата Настя два часа спустя. — Все нормально?

— Почти, — смущенно ответил Денька. Ему было стыдно за недавний перформанс.

Он уже помаленьку пришел в себя. Сидел с нами на кухне и уминал блинчики со сгущенкой.

Не мытьем, так катаньем мне удалось привести мальчишку в чувство. Бардак мы прибрали. Картину на стене поправили. Даже разбитый стул обратно склеили. Чин-чинарем. Теперь квартира Корольковых выглядела так, как будто ничего и не случилось.

С Денькой мы поболтали. И даже довольно мирно. Паренек в конце концов перестал дуться и вывалил нам с Настей все свои переживания. Мы его успокоили. Как могли.

— Маме не говори только, ладно? — хмуро попросил Денька.

— Ну конечно! — улыбнулась Настя. — О чем разговор?

Денька окликнул меня, когда я уже собрался уходить.

— Андрей!

— Что? — я обернулся и торопливо посмотрел на часы. Увал заканчивался. В прихожей меня поджидала Настя. А мне еще многое надо было ей сказать… с глазу на глаз…

— А в этом Вашем Суворовском… — Денька замялся. — Сколько учатся?

— Пару лет… — удивленно ответил я. — А что? Тебе зачем?

— Так… — Денька снова уставился на свои чешки. А потом, смутившись, вдруг сказал: — Ты… это… приходи, ладно?

— Ладно! — улыбнулся я и подбодрил «Фигуриста»: — Все образуется! Поедешь ты еще «за бугор». Держи хвост пистолетом!

— Андрей… — нежно держа меня за руку, тихо сказала Настя. — Ты такой молодец! Поступил, как настоящий мужчина!

— Как нормальный мужчина, — поправил я свою девушку. — Как, кстати, там Денька твой? Оклемался чуток?

— Угу! — весело сказала Настя и нежно потерлась своим веснушчатым носиком о мой рукав. — Вроде да! Даже на занятия в секцию снова стал ходить! А говорил: не будет, не будет… завязал с катанием и бла-бла-бла. Нет, снова ходит. Я так тебе благодарна, что ты его встряхнул… Я сначала испугалась, что он сгоряча что-нибудь с собой сотворит…

«И не зря!» — подумал я, нежно поправляя девичий локон за маленькое ушко.

Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Может, и не свернет Денька на кривую дорожку. И в СССР его все будут знать, как талантливого фигуриста, а не как криминального авторитета.

Долгожданный Суворовский бал был в разгаре. Ребята-суворовцы ждали его, пожалуй, пуще, чем мелюзга ждет Деда Мороза на Новый Год. Где ж еще, как не на балу, можно познакомиться с симпатичными девчонками?

Мы с Настей решили устроить себе небольшой перерыв между танцами и мило ворковали, пристроившись возле подоконника.

Всего неделя минула с того дня, как я, разобравшись с погромом, который устроил расстроенный братец Насти, покинул квартиру на Кутузовском проспекте. Всего неделя с тех пор, как Настя, провожая меня в прихожей, привстала на цыпочки и нежно, даже стыдливо чмокнула меня в щеку. Всего неделя с того дня, как я, решив не терять времени даром, мигом наклонился и поцеловал ее прямо в губы, нежно и о-о-чень долго.

А когда наконец оторвался от нее, то даже подумал: не прошляпил ли я окончание своего увала? Настолько длинным и прекрасным мне казался тот наш первый поцелуй в прихожей квартиры на Кутузовском проспекте.

Я теперь «шуршал» по учебе изо всех сил. И не только потому что я вице-сержант. Просто ну никак нельзя мне теперь было хватать «параши». Ведь впереди маячили драгоценные увалы, в которых меня почти каждое воскресенье у КПП училища встречала моя девушка…

— Ну и ладно! — весело подытожил я.

— Знаешь, Андрей! — Настя вдруг посерьезнела. — Мне иногда даже кажется, что ты… ну какой-то совсем взрослый. Будто бы тебе не шестнадцать, а…

— Угадала! — перебил ее я. А Настя-то была права, хотя сама об этом не догадывалась! — Мне сто сорок семь! Вот, помню, был я юнкером при царе-батюшке… Учился в кадетском корпусе…

— Это когда?

— Ну как когда? — продолжал я дурачиться. — Лет сто… сто двадцать назад. Во время войны на Кавказе… Тогда еще крепостное право отменили!

— Сказочник ты! — рассмеялась девушка. — А я почти поверила!

Хорошо так рассмеялась. Будто рассыпались тысячи мелких и звонких хрусталиков. Совсем как тогда, когда я, замерзший и задубевший, полировал асфальт, гуляя туда-сюда у дома по Кутузовскому проспекту.

Я посмотрел на товарищей.

Крошечный Миха по прозвищу «Пи-пополам», старательно отсчитывая одними губами: «Раз, два, три, раз, два, три» кружил в вальсе свою девушку Веру. Игорек Лапин танцевал с буфетчицей Леночкой, которая сегодня сменила свой привычный фартук на симпатичное платьице в горошек. Колян ангажировал на танец какую-то брюнеточку. А романтик Димка Зубов, кажись, уже был по уши влюблен в свою партнершу — круглолицую, мечтательную Сашу. Мялся, мялся… И все-таки решился пригласить ее на танец! А та взяла и согласилась!

А вот «Бондарю» не повезло попасть на бал, о котором он так грезил. Илюха вообще на бал не попал. Он сегодня в наряд дежурным по роте заступил. Леха «Пряник» тоже пролетел — в наряде по кухне «шуршит».

— И что «Зубило» нашел в этой Саше? — удивленно сказал Тимур, глядя на танцующую парочку. Горстка суворовцев, тоже решивших немного отдохнуть от танцев, примостилась рядышком с нами, и я слышал их разговор. — Вот я бы никогда не влюбился в девчонку, которую зовут, как пацана. Ну в Сашу там или в Женю какую-нибудь…

— Дурак ты, Тимур, и шутки у тебя дурацкие… — не согласился с братом Тимошка.

Его недавно выписали после ветрянки, и теперь он, чистый от следов зеленки, вернувшись в училище, с удовольствием рассматривал девчонок. Не выбрал еще, с какой танцевать.

— По мне, так девчонка либо красивая, либо некрасивая. А имя — дело десятое, — резюмировал близнец.

— Хочешь сказать, Тим, ты и в Арабеллу какую-нибудь влюбился бы? — насмешливо протянул Тимур. — Или в Эльзу там…

— Конечно! — с готовностью отозвался брат. — А может, и женился бы! А что? Арабелла Белкина. Звучит же! Хоп! Саечка за испуг!

И, не успел брат отвесить ему леща за «саечку», как Тимошка уже потерял интерес к перепалке, посерьезнел, одернул на себе мундир и решительно зашагал к компании скучающих девушек. Заприметил, видать, среди скучающих девушек какую-нибудь симпатичную «Арабеллу».

— Вы танцуете? — раздался вдруг рядом знакомый голос.

Глава 19

Опять старый знакомый нарисовался! И как всегда, невовремя!

Губы «старшака» Тополя вновь растянулись в хищной, масляной улыбке. Глазки сузились. Точно такими же сальными глазками этот «Казанова» смотрел на Настю, когда подрулил к ней на катке в парке Горького.

В тот раз будущему продажному «полкану», правда, обломилась только дырка от бублика. Не случилось у него «мэтча» с красавицей-фигуристкой! Не понравился он ей. Правда, и мне обломилось тогда не больше, хоть я и понравился Насте! Но я-то своего в итоге добился — разыскал даму сердца в огромной Москве!

Настя смутилась. Не привыкла, видать, к настырному вниманию. Да и Тополь, судя по всему, вызывал у нее только отвращение. Я по глазам видел, что моя девушка уже придумывает, как бы вежливо отказать вновь невесть откуда взявшемуся навязчивому хахалю. Пожалуй, возьму-ка я сразу быка за рога. Вежливость тут ни к чему.

— Танцуете, барышня? — повторил он нетерпеливо, пожирая взглядом точеную и спортивную фигурку девушки.

— Танцует! — вмешался я в разговор. — Но не с тобой! Усек?

Загородил собой Настю и встал прямо перед Тополем.

Тополь нахмурился. А потом в своей фирменной манере сузил глазки и попытался глянуть на меня, как солдат на вошь. Да куда там! Я давно его в росте обогнал! И полковничьих погон на нем не имеется. А «старшак» — преимущество весьма и весьма условное.

Так что не выйдет у Тополя поиграть в «дембеля».

— Слышь! — едва слышно, одними губами проговорил Тополь. — Я не к тебе обращаюсь, а к телке!

— Телки в поле пасутся! — громко оборвал я его. — А здесь девушки! Ты не с гопотой семки на кортах лузгаешь!

Наш разговор не остался не замеченным. Девочки, стоящие рядом, отошли на всякий случай в сторонку. А кое-кто из суворовцев начал поглядывать на Тополя уже весьма неодобрительно.

Настя тоже опасливо отошла чуть назад, глядя на Тополя с глубочайшим презрением. И сразу же подле нее притулился какой-то «первак» из четвертого взвода.

— Разрешите! — пропищал он и хотел бы предложить даме руку.

Та даже растерялась. Только и успевай отбиваться от кавалеров!

Ешки-матрешки! Да тут глаз да глаз нужен! К девушке моей уже очередь из пубертата в форме выстраивается!

— Не разрешаю! — гаркнул я и специально взял Настю за руку. Занято, мол, товарищ суворовец. И даже не пытайся.

«Первак» пожал плечами, но не особо расстроился. Мигом окрутил какую-то девицу из бальной студии.

— Что, Макарон? — насмешливо окликнул Тополя его однокурсник — широкоплечий здоровяк Сема Бугаев. — Не подфартило? Бал уж скоро закончится. А ты за весь вечер так ни с кем и не потанцевал… Ну хочешь, Тополь, я тебе пару составлю? Так сказать, в виде исключения.

И он, щелкнув каблуками, галантно предложил Тополю руку.

— Разрешите Вас пригласить, товарищ суворовец?

«Старшаки» вместе с Семой захохотали.

— Пошел ты! — прошипел униженный Тополь и, смерив меня злющим взглядом, вышел из зала.

— Я б пошел, да ты оттуда! — отбрил Тополя Сема и равнодушно отвернулся, негромко сказав: «Придурок!».

Перерыв закончился. Вновь заиграла музыка.

Сема глянул на большие настенные часы в зале, повел широченными плечами и деловито сказал:

— Полчаса до конца! Пойду-ка напоследок еще потанцую!

— И я! — отлип от подоконника его приятель — Саня Раменский. Одернул на себе мундир и деловито сказал:— Давай, Сема, на абордаж! Не подведем гордое звание суворовца!

— Ты как? — спросил я Настю. — Хочешь еще потанцевать?

Но та вдруг наморщила свой прехорошенький носик.

— Ой, Андрей, я так натанцевалась сегодня! — воскликнула она. — Кажется, на год вперед! Ноги просто гудят! Я даже на тренировках так не уставала! Может, пойдем присядем?

— Один минут! — с готовностью отозвался я и галантно повел рукой в сторону выхода: — Прошу в фойе, мадемуазель!

Что ни говори, а есть в балах своя изюминка, своя особая атмосфера! Приятно хоть на мгновение почувствовать себя этаким бравым юнкером… Ну, из тех, которые свободно говорили по-французски, умели играть на рояле, петь романсы… И, конечно же, очень-очень нравились дамам…

Здорово хоть на мгновение окунуться в девятнадцатый век! Пусть я сейчас и в СССР семидесятых!

— Слушай! — сказала вдруг Настя, когда мы присели на лавочке. — А я его помню! Ну, мальчишку нахального этого! Это же он тогда на катке ко мне подходил!

— Подходил… Подъезжал… — хмуро сказал я и подтвердил: — Да, он самый.

В мозгу снова всплыло воспоминание о том памятном дне, когда я понял, что пропал, едва увидев миленькую хорошенькую девчушку на коньках, в красно-белом свитере и милом беретике с помпоном.

А сегодня Настя и вовсе чудо как хороша! В бальном-то платье и с прической! Небось всю ночь на бигуди спала, чтобы локоны были «как надо»! Обнять бы ее, прижать к себе да затискать вдоволь! Но нельзя! Этикет, чтоб его.

Да и в фойе мы уже не одни. Еще несколько парочек сюда подтянулись — тоже «поговорить» в укромном уголке.

— Ага… — согласилась Настя и наклонилась, чтобы поправить замочек на туфельке. — Да, точно он! Фу, мерзкий он какой-то! И липкий! Будто тянет от него чем-то нехорошим.

— Есть такое дело! — мрачно подтвердил я. — Скользкий тип этот Тополь.

Я был абсолютно согласен с Настей. Сказал бы я вслух, чем именно «тянет» от Тополя, но лучше промолчу. Не при дамах такие слова говорить воспитанному кадету.

— Тополь — это кличка? — уточнила девушка.

— Почему ты так решила?

— Ну… вы же все друг другу клички придумываете… — рассмеялась Настя. — «Зубило» там, «Пи-пополам»…

— Не… — пояснил я. — Не кличка. Это фамилия у него такая.

Я присел на скамеечку в фойе, рядом со своей девушкой. Чуть поодаль сидел Миха «Пи-пополам» со своей волоокой красавицей.

— А почему «Пи-пополам»? — допытывалась моя ненаглядная.

— Мелкий потому что… — терпеливо объяснял я. — Число «пи» раздели пополам. Примерно 1.57 и будет. А вот и он! — я указал подбородком в другой угол, где сидели Миха с Верой.

Крошечный Миха, казалось, до сих пор не верил, что ему обломилось такое счастье. Смотрел, смотрел, на свою даму сердца, точно верный рыцарь. И никак не мог насмотреться…

— А этот «Пи-пополам» — кажется, хороший парень… — шепнула мне на ухо Настя. — Вы с ним вместе учитесь?

— Конечно! — ухмыльнулся я. — И живем рядом!

Настя улыбнулась. А потом смущенно и ласково уткнулась мне в плечо. А я, решив, что не стоит обращать ни на кого внимания, склонился и поцеловал ее.

Вечером суета бала уже была позади. Взволнованные парни, вернувшись к отбою в расположение, болтали о том о сем, делились, с какими девчонками познакомились, кто с кем успел потанцевать…

— А наш-то «Пи-пополам» всех обскакал! — восхитился Тимошка. — А с виду такой скромник! Отхватил себе самую красивую!

Миха не обиделся на кличку. Он вообще был добрым малым. Хоть и вырос в суровых условиях детдома. Да и как тут можно злиться, когда ты еще пару часов назад кружил в танце, а потом целовал в фойе клуба училища (тайком от строгих взглядов офицеров-воспитателей) красивую девчонку?

— А ты-то сам чего тормозишь, Тим? — подал голос Димка Зубов.

Он тоже выглядел довольным и счастливым. Вон даже морда лоснится от удовольствия! Видать, все у него на мази было с той самой Сашей, которую, по мнению близнеца Белкина, звали, «как пацана».

— Нашел себе кого-нибудь? Или со стулом, как на уроке, танцевал?

— Со стулом — не со стулом! — деловито сказал Тимошка. — А есть уже парочка вариантов…

— Парочка? — засмеялся Колян. — Ты хоть одну найди! Или ты сразу и Тимуру пару ищешь? Чтоб два раза не ходить!

Даже после отбоя пацаны никак не могли успокоиться. Все обсуждали недавно закончившийся бал. Ну а я, лежа на своей койке, озадаченно думал о том, что сегодняшний разговор с Тополем, скорее всего, будет иметь продолжение.

Так и случилось.

— Лучше протирай, Рогозин!

Старшекурсник Тополь с повязкой на рукаве деловито ходил по столовой училища. Вид у него был такой, словно его не старшим в наряде поставили, а уже полковничьи погоны дали. Нос — до потолка задран.

Деловая колбаса выискалась.

— Вон пыль! — ткнул «старшак» мне под нос короткопалую ладонь. — И вот!

Провоцирует. Как пить дать!

Я понял его тактику. Подлый «Макарон» сообразил, что пока я рядом с Настей, не видать ему красавицы, как своих оттопыренных ушей. А посему решил устранить конкурента. В своей привычной, гадливой манере. Специально на «бычку» меня разводит. Чтоб я бросился на него и мигом увала лишился в ближайшее воскресенье. За этим не заржавеет поплакаться офицеру-воспитателю и сказать в детсадовской манере: «Он первый начал!». Этот и мать родную подставит за здорово живешь.

А вот фигушки! Не пальцем делан. И не первый день на свете живу. Не поведусь.

Я молча отошел в сторону и, не обратив никакого внимания, продолжил протирать пыль на подоконниках в столовой. Потом прополоскал тряпку и также тщательно протер столы.

— Грязно! — констатировал Тополь, который парил надо мной, словно коршун. Не отставал ни на шаг.

— Руки чаще мой! — равнодушно сказал я. — Тогда и грязно не будет.

И не успел будущий «полкан» открыть рот, как я уже двинулся к выходу.

— Куда пошел, Рогозин? — вновь прицепился «старшак».

— В гальюн, Тополь, — спокойно ответил я. — В гальюн. И добавил: — Проверять, надеюсь, не пойдешь?

— Не забудь! — тоном строгой мамки сказал Тополь. — У тебя еще гора картошки нечищеной. Повариха уже готовить собирается.

Я никак не отреагировал.

Спустя полчаса, когда я, сидя на стуле, ловко счищал кожуру с картошки, у Тополя, видать, снова зачесалось в одном месте.

— Фигово чистишь, Рогозин! — констатировал он, взяв из ведра с водой одну из чищеных картофелин. — Ты ж по полсантиметра кожуры снимаешь!

Как бы не так! Картошку я чистил обычным ножиком не хуже современных картофелечисток! Научился в свое время. Даже мама с бабулей удивлялась потом, как сноровисто и ловко у меня получается. Снимал я только кожуру. А вся картошка, ровненькая и красивая, отправлялась в готовку.

— Глазки выковыривай, Рогозин! — не отцеплялся Тополь. — А то сам же их потом в супе у себя и найдешь.

Я искоса глянул на него, но снова промолчал. Просто ловко пульнул чищеную картофелину прямиком в ведро. А потом еще одну. И еще.

— Э! — заорал Тополь, когда ему на ботинки и штаны выплеснулась целая лужица воды. — Ты че, Рогозин? Совсем страх потерял? Че лыбишься?

Весело стало. Вот я и «лыбился». Даже забавно стало наблюдать за тщетными потугами Тополя спровоцировать меня на драку. Этот суслик, жизни не видавший, и знать не знает, что перед ним не желторотик-первокурсник, а матерый опер. Я таких, как Тополь, в своей жизни перевидал вагон и маленькую тележку. Так что хрена с два он меня из себя выведет!

— О! Картина все та же! — раздался вдруг знакомый голос. — «Макарон» молодняк «строит»!

К нам подошли другие «старшаки» — Саня Раменский с Семой Бугаевым.

— Да не «строю» я никого! — попытался пошутить Тополь. — Это так… в педагогических целях…

— Слушай, «Макарон»! — насмешливо обратился к Тополю Сема. — Может, тебе в педагогический техникум надо было поступать? Что ж ты в Суворовском-то таланты свои гробишь?

— С чего это вдруг? — растерянно спросил Тополь, мигом растеряв весь гонор.

— Ну как же… — подхватил Саня Раменский. — Тебя ж хлебом не корми! Дай только молодняк «построить!».

— «Макарон»! — почти ласково сказал Тополю Сема, беря со стола чищеную морковку. — Мы ж тебя предупреждали… Ты свои дембельские замашки засунь себе… ну под подушку, что ли… Последнее китайское предупреждение тебе! Усек?

Тополь насупился и пошел красными пятнами. Еще бы! Прямо при молодняке его однокашники опустили!

— Не слышу! — лениво продолжил Сема, жуя сырую морковку.

— Усек… — пробормотал Тополь.

— Вот и славно!… — подытожил Саня.

— А вам-то тут чего надо? — вдруг ощерился Тополь.

— Нам — ничего! Пришли восполнить дефицит витамина «А». — дожевав морковку, бросил ему Сема. А уходя, бросил через плечо: — А вот тебя взводный ищет! Давай, шевели батонами, педагог!

И дружески подмигнул мне.

— Получи, Миха!

— Ага! Как бы не так! Сам получи, «Бондарь»!

— Хоп! Ха, попался! Нагибаться надо!

Я, Илюха «Бондарь» и Миха «Пи-пополам» вовсю играли на улице в снежки — прямо по дороге к метро «Бабушкинская».

Сегодня я пригласил друзей к себе домой.

Момент выдался подходящий — Настя сегодня была занята. Укатила на соревнования по фигурному катанию куда-то в область. Мама с бабушкой как раз намылились в гости к какой-то там своей знакомой на шестидесятилетие. А мне было позволено притащить гостей. Разумеется, с условием, что хату мы не разнесем и посуду за собой помоем.

Илюха «Бондарь» радовался этому увалу, как никогда. Впервые за долгое время его «за забор» выпустили. А раньше все не везло. То наряд вне очереди словит, то его очередь выпадет в воскресенье дежурить… Даже Суворовский бал пропустил.

— Что ж за жизнь-то у меня такая… несчастливая! — простонал как-то «Бондарь», заступая в наряд, когда мы с пацанами собирались на Суворовский бал.

— Нормальная у тебя жизнь! — поспешил я успокоить приятеля. — Все в свое время будет! Не очкуй!

И повторил фразу, которую сам приятель частенько любил говорить:

— И по твоей улице проедет БТР с тушенкой!

— Поскорее бы! — мрачно пробормотал «Бондарь», полоща тряпку в ведре. — Ладно… идите уже, танцоры. Мне еще расположение мыть!

А сегодня Илюхе повезло. И он, счастливый донельзя, точно школьник, пластался с нами в любимую игру детства.

— Ух, пацаны! — вздохнул он, когда мы решили сделать передышку. — Здорово-то как! Я чего-то даже дворовые игры вспомнил! Мы во дворе каждую зиму частенько снежные крепости строили! И двор на двор рубились! А потом мамка дома ругалась…

Тут он кинул взгляд на Миху и снова осекся. Не хотел обидеть детдомовца своими рассказами о родне.

Легкий характером Миха сделал вид, что ничего не слышал. Ну а я, чтобы замять сиюминутную неловкость, спросил:

— Мих, а ты чего сегодня холостой-то? Где твоя ненаглядная?

— Вера сегодня с родителями идет на свадьбу маминой сестры! — ответил Миха.

Он старательно лепил очередной снежок.

— Ладно… — подбодрил я приятеля. — Я тоже сегодня холостой! Не грусти!

— Слушай, Андрюх! — спросил меня вдруг «Бондарь». И неожиданно засмущался. Отвернулся, якобы для того, чтобы набрать снега в ладони, и будто бы невзначай тихо спросил: — Может, у Насти твоей подруга какая есть?

Я задумался.

— Да фиг его знает… Может, и есть… Спрошу при встрече. Ну что, сначала в кино, а потом — ко мне, на «Юго-Западную»?

«Бондарь» озабоченно оглядел себя.

— Боюсь, Андрюх, нас в кино в таком виде не пустят… Завернут, как пить дать.

Я бегло оглядел себя и друзей и вынужден был признать, что он прав.

Выглядели мы с Михой и Илюхой и впрямь не ахти. Заигрались и забыли совсем про «аккуратный внешний вид», про который нам перед каждым увольнением упорно втолковывал взводный. Шинели на нас — мятые все и в снегу. А «Бондарь» еще и пуговицу где-то потерял.

Хорошо, что бабули с мамой дома нет. А не то огреб бы я знатно, появившись на пороге в шинели, которую, по выражению бабушки, «корова жевала, а проглотить забыла». Еще и приятелям досталось бы на орехи. За компанию. Суровые советские родичи — они такие…

— Ладно! — решил я. — С кино мы сегодня пролетаем. Тогда, мужики, хорош лясы точить! Сейчас все втроем ищем пуговицу, а потом — сразу ко мне! Илюха, я тебе нитки, иголку дам, сам свою пуговицу пришьешь.

Не мытьем, так катаньем мы отыскали в сугробах пуговицу «Бондаря». А потом сразу двинули ко мне.

— Заходите, мужики! — радушно пригласил я приятелей, открыв знакомую дверь, обитую дерматином. — Тут разувайтесь! Илюха, я тебе сейчас иголку с ниткой дам.

Однако не успели мы войти в квартиру, как дверь напротив отворилась.

Глава 20

— Привет! — раздался приятный мелодичный голос. Явно не мужской.

Мы, все трое, обернулись.

О! Вот это встреча! Вот уж не ожидал, так не ожидал!

Да это ж Лиля Форносова! Моя соседка по лестничной клетке. Некогда — девчонка со двора. А теперь — фрау хоть куда!

Моя несостоявшаяся невеста, которую за моей спиной мама с бабулей решили мне сосватать. Без меня меня женили, так сказать. Та самая, которая у меня якобы случайно на шестнадцатом дне рождения оказалась. С маменькой своей.

Я глянул на Лильку и в который раз отметил, она — вполне себе симпатичная девчоночка. Даже очень. Несмотря на то, что в руках — мусорное ведро, из которого торчит клочок газетки и виднеются картофельные очистки.

Даже не девчонка. Девушка! Именно девушка. Я еще в школе подметил: если мадемуазель наряжается, чтобы выкинуть мусор — все, детство кончилось!

Но не мое. Я сразу это понял. Ничего у меня внутри не екало, когда я на Лилю смотрел. Ни в одном месте. Хоть я и считал ее привлекательной. Поэтому и не стал я давать давней знакомой ложных надежд. Нехорошо девчонок обманывать. Неправильно это.

Да не привык я лгать да душой кривить. Прямой я, как шпала. «Неудобный», как любил говаривать уже взрослый полковник Тополь, работавший со мной в отделе.

Кто его, знает, может, поэтому я и в майорах засиделся? Сказал я как-то ему сгоряча, прямо при сослуживцах, что удобными должны быть только трусы. Ну и лифчик — у тех, кто их носит. А не люди.

— Привет! — хором поздоровались мы, все в снегу и взмыленные.

Я украдкой присмотрелся. А ну как Лиля на меня дуется? Я ее все ж таки продинамил. Бортанул. Причем неприкрыто. Взял да свалил посреди собственного дня рождения во двор к друзьям детства — Пашке «Корню» и Саньке «Левому».

Да не, вроде не обиделась Лилечка. Стоит, глазками стреляет. В пальтишке клетчатом и шапочке. Сапожки аккуратненькие. Хоть и сразу видно — мамины. Ну да ничего. Все так ходили. Дефицит-с. И кудряшки красиво уложены — хоть сейчас на обложку «Бурды». Или «Работницы». Или что там советские дамы любят почитывать в перерывах между кипячением белья и выращивание алоэ — средства от всех недугов.

— Как дела? — дежурно поинтересовался я. — Как мама?

— Все пучком! — весело ответила «девчонка со двора». — Скукота только. Маму на работу с утра дернули. А к нам еще позавчера тетка из деревни приехала, на неделю. Мамы сегодня дома нет. Так тетя Клава вздумала меня учить хозяйство вести. Заставляет драники делать. Полмешка картошки извела! — Лиля покачала полным ведром очистков. — И квартира вся этой картошкой жареной провоняла. Слинять бы куда-нибудь, чтоб глаза мои эту картошку не видели!

— Да… — согласился я. — Невесело! Ну ладно, мы…

Тут я почувствовал тычок в бок, довольной ощутимый. Нехилый такой тычок.

— Чего вам? — обернулся я.

И через секунду понял, «чего».

Илюха «Бондарь» красноречиво семафорил мне глазами. То на Лильку посмотрит, то на меня. То шепнет что-то. Ни дать ни взять — актер театра пантомимы. Погорелого.

Я сначала не понял. А потом ка-ак понял!

Запал суворовец Бондарев на мою соседку. Сразу, как увидел. Для меня Лилька так навсегда и останется девчонкой со двора, живущей по соседству. А «Бондарю» она приглянулась. Вот и решил, так сказать, мой приятель захомутать даму тут же, не отходя от кассы. И мусорное ведро его не смущает. Разве может смутить такая мелочь заинтересованного кавалера?

Значит, у нас с «Бондарем» разные вкусы на девчонок оказались. Что ж, оно и к лучшему!

Я лихорадочно соображал, что же делать. Лилька явно понравилась «Бондарю». Познакомиться хочет, да не знает, как. Надо выручать приятеля. А то так и помрет не целованным. Ни с кем из «бальных» девчонок, которые к нам в училище на уроки танцев ходят, ему так ничего и не обломилось.

Правда, выглядит Илюха сегодня, прямо скажем, не как идеальный суворовец. Весь в снегу, морда с мороза красная, шапка набок. А из-под нее — взмокшие белобрысые волосы виднеются. И пуговица на шинели оторвана. Вернись он в таком виде в училище — схлопотал бы на ряд за здорово живешь!

Да и мы с Михой, по правде говоря, не лучше. Не подготовились к нежданному свиданию с симпатичной соседкой.

Ладно. Фиг с ним. Попробуем. Лиля, в конце концов, не офицер-воспитатель. И тоже не на Суворовский бал в училище собралась. А на мусорку. Глядишь, и обломится чего «Бондарю».

— Слушай, Лиль! — будто невзначай предложил я. — Если ты и впрямь слинять сегодня из дома хочешь, то у меня есть отличный вариант!

— Да ну? — изумилась соседка. — И какой же?

Я поглядел на шинель приятеля и мигом придумал повод:

— Тут дело такое… Товарищ мой… Бон…

— Илья! — гаркнул мне на ухо «Бондарь», наспех отряхивая снег с шинели, поправляя шапку на взмокшей голове и вытягиваясь в струнку.

— Угу… Илья… — согласился я, чуть ли не силой выпихивая оробевшего друга вперед и потирая оглохшее ухо. Вот же луженая глотка у приятеля! Не хуже, чем у прапора «Синички». — Илья себе случайно пуговицу оторвал на шинели.

Лиля удивленно подняла брови.

— И что?

— Будь ласка, Лиль, пришей! — попросил я. И вежливо добавил: — Пожалуйста! И в гости заходи!

— Я, помнится, уже как-то заходила к тебе в гости, — напомнила Лиля. И ехидно стрельнула глазками.

— Зуб даю, в этот раз все в ажуре будет! — бодро пообещал я. — Там бабушка блинов нам оставить обещала… А тете Клаве скажи… ну что тебя моя бабуля срочно попросила… ну… обои в прихожей поклеить! Или еще какую-нибудь фигню. Поправдоподобнее только. Бабушка, если что, потом подтвердит. А сами посидим, потрещим… Мы тут фоток на «Зенит-Е» наделали в училище. Покажем тебе! Не боись, не обидим! Ребята у нас приличные. Суворовцы, как никак…

Лилька снисходительно улыбнулась. А потом покачала головой — точь-в-точь строгая матушка, увидев чадо, пришедшее с прогулки во дворе.

— Вот мальчишки… И где же вы так изгваздались?

— И не говори! — подхватил я. — Гнались за преступниками! От самого училища…

Соседка рассмеялась.

— Догнали хоть?

— А вот сейчас Бон… то есть Илья тебе расскажет! — нашелся я и чуть ли не силой выпихнул приятеля прямо к Лиле. — И заодно ведро поможет вынести. Да, Илья?

И я, в свою очередь, тоже довольно ощутимо пихнул «Бондаря» в бок. Просыпайся, мол, дальше сам будешь действовать.

Приятель встрепенулся.

— А? Да, да, да! — закивал он торопливо головой, точь-в-точь китайский болванчик. Выдернул у Лильки из рук мусорное ведро и галантно повел рукой в сторону лестницы. Будто на Суворовском балу на вальс приглашал.

— Ладно! — согласилась Лиля. И похвалила меня: — И впрямь ты, Андрюшка, здорово придумал. Ефросиния Трофимовна точно нас не выдаст. Она у тебя женщина мировая! Весь двор в ней души не чает. Я потом на минутку домой забегу, тетю Клаву предупредить. И сразу к вам!

Соседка улыбнулась и зашагала вниз по лестнице. «Бондарь», размахивая ведром, бодро зашагал вслед за ней, на ходу поправляя шинель и держа в свободной руке пуговицу. Держу пари, он рад по уши, что она у него оторвалась…

— Ну вот! — резюмировал я, когда новоиспеченная парочка скрылась из виду. — Помогать гражданам — долг суворовца. Пусть «Бондарь» за нас троих и отдувается. А мы с тобой, Мих, пойдем чайку пока поставим. Да?

— Слушай, Андрюх! — в тысячный раз спрашивал меня «Бондарь». — А может, ее к нам не отпустили?

Я уже по третьему раз ставил кипятиться на плиту большой эмалированный чайник с отбитым носиком. А улыбчивой соседки с мусорным ведром все не было и не было.

— Не бзди, «Бондарь»! — отвечал я ему спокойно. Тоже, кстати, в тысячный раз. — Лилька — девка боевая. Она, помню, еще мелкой во дворе все время с пацанами тусовалась, а не с девчонками. И в «казаки-разбойники» играла, и в «вышибалу», и в «ножички». И по стройкам лазала. и от сторожа убегала. Так что ей тетю Клаву обработать — как два пальца…

— Во дает девчонка! — с восхищением прошептал Илюха.

Лилька объявилась на пороге нашей квартиры только спустя полчаса. «Бондарь» к тому времени уже весь извелся. Даже готов был лично идти к тете Клаве на поклон. Благо я его отговорил.

— Уф-ф! — выдохнула Лилька, стягивая беретик и шарф. «Бондарь» тут же ринулся вперед к даме — помогать ей снять пальто. — Ты прикинь, Андрей! Тетя Клава поначалу со мной в гости к твоей бабушке собралась! Готова поспорить — она и ее попыталась бы научить, как «правильно» обои клеить!

— Ха! Как бы не так! — весело откликнулся я, пока приятель суетился вокруг новой знакомой, которая ему явно очень нравилась. — На моей бабуле где сядешь, там и слезешь!

Почти до самого вечера я, Илюха и Миха проболтали с Лилькой проболтали, как давние приятели. Даже я общался с девушкой уже без прежнего смущения. Совсем не так, как тогда, на моей «днюхе», когда ее мне в невесты сватали. И моя давняя соседка неожиданно оказалась отличной девчонкой! Веселой, доброй, необидчивой и очень компанейской.

— Лиль! — осторожно спросил я, когда «Бондарь» отлучился попудрить носик. Лиля тем временем ловко пришила к его шинели оторванную пуговицу. — А ты же все тогда, поняла, да? Ну, на дне рождения! Ну признайся!

— Ну конечно! — рассмеялась соседка. — Мне мама про тебя давно уже все уши прожужжала. «Андрюшка в Суворовское поступил, Андрюшка в Суворовское поступил… Обрати внимание, обрати внимание».

— Догадливая ты…

— Конечно! — хохотнула беззаботно Лилечка и ласково потрепала меня по макушке. А потом напомнила давнее прозвище: — Эх, ты, Андрюшка-кукушка!

— Тс-с! — шутливо обернулся я. — А ну как «Бондарь» увидит! Очень уж ты ему приглянулась!

— Кстати, ребята! — воскликнула вдруг соседка. — Я как раз хотела спросить: А почему вы Илью все время «Бондарем» зовете?

— Прозвище такое… от фамилии! — вступил в разговор Миха. Раньше он отмалчивался. Уминал уже восьмой, наверное, по счету блин. — Бондарев он… Поэтому и «Бондарь». Был у нас еще такой «Батя».

— Почему «Батя»? — заинтересованно спросила Лилечка.

— Потому что фамилия «Папин»! — ответил я за приятеля. — А еще он вице-сержантом был! Опекал нас… Солидный такой, серьезный… Настоящий «батя». И спуску не давал. Не порол, конечно. Но втык хороший сделать мог.

— Почему «был вице-сержантом?» — активно продолжала расспросы моя симпатичная соседка. Она с детства была любопытной. Я это приметил еще когда она года в три языком к качели примерзла. — Понизили в звании? Или в чине? Как это там у вас называется?

— Да не! — поспешил я успокоить девушку. — Все чин чинарем! В Ленинград Егор уехал. Отца его туда на службу перевели. Так что он теперь в тамошнем Суворовском учится, у Гостиного Двора которое…

— Кстати! — оживилась Лилечка. — Совсем забыла! Мы же с мамой летом в Ленинград ездили! Я рассказывала… — она смутилась, — ну, тогда, когда ты… ушел…

— А расскажи-ка еще раз! — подбодрил я давнюю знакомую.

Илюха «Бондарь» как раз вернулся. Припудрил уже свой шнобель и снова уселся рядом с Лилечкой, глядя на новую знакомую с нескрываемым восхищением. Моя соседка ему так понравилась, что он не отлипал от нее ни на минуту. Будто боялся, что отвернется — и новая знакомая исчезнет. Или в тыкву превратится. Как в сказке про Золушку. А что доблестному суворовцу с тыквой делать?

— Ну! — Лиля устроилась поудобнее, одернула на себе милое платьице, которое, конечно же, специально надела для похода в гости, закинула ножку на ножку и начала: — Ребят! В общем, Ленинград — это лучший город на земле! Обязательно еще раз туда поеду! Вот, например, Вы знаете, что Растрелли…

— Давай быстрее, «Бондарь»! — поторопил я приятеля, обеспокоенно глядя на часы. — Ну чего ты плетешься нога за ногу? Все о своей любезной думаешь?

— Иду, иду! — отозвался Илюха, едва сдерживая довольную улыбку.

Радуется пацан, что нашел себе наконец девчонку. И не абы какую, а очень даже классную! Веселую, компанейскую! И не белоручку! Пуговицу вон как лихо пришила! Скорее, шинель сгниет, чем она оторвется.

И я за него был рад!

Только надо бы нам шевелить булками, если не хотим все втроем из увала опоздать. И так я еле оттащил «Бондаря» от Лилечки. Полчаса эта новоиспеченная парочка, почитай, у подъезда терлась. Все прощались и прощались. Будто Илюха не до следующего увала, а на войну уходил. Все о чем-то ворковали, пока мы с Михой, стоя чуть поодаль, зябли и стучали ботинками. А сейчас довольный приятель то и дело нежно трогал пальцами в перчатке пуговицу, которую заботливо пришила ему к шинели моя соседка.

Чудеса, да и только! Может, если бы не пуговица, то и не было бы сейчас у Илюхи девчонки? Правду, наверное, говорят: что ни делается, все к лучшему!

Я снова посмотрел на часы. Ешки-матрешки, опаздываем! Как пить дать, опаздываем. Хоть мы уже поднялись наверх и вышли на улицу из вестибюля новопостроенной станции «Бабушкинская», а до училища еще дойти надо.

— Слышь, пацаны! — раздался окрик. — А ну тормозни!

Я оглянулся.

За нами быстрыми шагом шли какие-то непонятные личности. В куртках, широких спортивных штанах и кедах. А пацаны-то закаленные! Налегке форсят. Ничего, видать, себе отморозить не боятся! Хоть и мороз — градусов двадцать, не меньше. И шапки разве что коротко стриженное темя прикрывают. Как любила говаривать моя бабуля, тот, кто ходит зимой в теплой шапке, не рискует отморозить себе мозги. А тот, кто без шапки — и подавно не рискует, за неимением таковых.

Местная гопота.

— Тормозни, говорю! — снова хриплый, прокуренный окрик. Только жестче и грубее. — Эй, пацаны, оглохли, что ль?

— Шагу прибавь! — скомандовал я.

«Бондарь», который до этого еле плелся сзади, послушно газанул. Крошечный Миха тоже припустил вперед. Ему с его ростом непросто было нас догнать. А вот бежать не стоит. Тогда точно драки не избежать.

— Тормози, пацаны!

— Топим, топим! — подгонял я своих ребят. — Растрясаем блинчики! Давайте, шевелите батонами!

Так глядишь, и дошагаем до училища — спортивной ходьбой. А на КПП гопники не сунутся.

Краем глаза я вдруг увидел, как самый длинный из гопников уже бегом припустил за нами.

Я внезапно остановился, развернулся, и отпрыгнул чуть в сторону. И пацанов за собой дернул. Если хочет со спины дать битой или еще чем — хрена с два!

Но ни биты, ни чего-то другого у гопников в руках не было.

Длинный, не ожидавший, что я заторможу, резко остановился.

— Слышь, пацаны! — повторил он. — Закурить не найдется?

— Не курим! — спокойно ответил я.

Миха и Илюха, не сговариваясь, встали рядом со мной. Спина к спине.

«Старший» из гопоты ухмыльнулся. Ясно, мол… бывалые.

— Тебе че, для пацанов жалко? — включив «бычку», протянул он.

По скрипту идет, падла… Сначала: «Тебе для пацанов жалко?», потом «Ты че такой резкий, основной, что ли?».

— Жалко у пчелки! — зло выпалил вдруг Илюха. — Слышал такое?

«Ой дурак!» — подумал я, мигом поняв, что сейчас будет.

Не нюхал еще пороху пацан. Оно и ясно: «Бондарю», в отличие от меня, на самом деле шестнадцать. Не знает пацан, что в таких беседах за каждое слово огрести можно. Я и сам до этого допер отнюдь не к шестнадцати годам. А когда уже за двадцать пять перевалило.

Ну все, товарищи суворовцы… Вечер перестал быть томным. Наматывайте ремни на руки…

Я спиной чувствовал, как напряглись пацаны. Как задрожал мелкий Миха, который был раза в два меньше любого из этих гопников. Но я был уверен, что правильный, честный детдомовец не отступит. С таким и в разведку, и куда угодно можно идти.

— О-пачки! — в разговор вступил другой гопник, пониже ростом, но коренастый и плотный.

Нос у него был кривой. Точно ломали. И не раз.

— А это у нас кто? — вихляя бедрами, точно дама на корпоративе после нескольких бокалов, гопник подошел к «Бондарю». Я краем глаза неотступно следил за всеми.

— Кто надо! — огрызнулся Илюха.

Гопник заржал и вскинул руку, якобы для того, чтобы поправить шапку.

А потом…