"Фантастика 2025-197". Компиляция. Книги 1-28

Глава 1

«Он — самозванец и бунтовщик!» Слова повисли в стылом уральском воздухе, остроые и тяжелые, как топор палача. «Он — не тот, за кого себя выдает». Вокруг недостроенного барака, пахнущего смолой и мерзлой землей, воцарилась звенящая тишина. Даже ветер, казалось, замер в голых лиственницах.

Секунда. Две.

И тишину разорвал натуральный звериный вой.

— Холера ясна! — взревел Сакульский, брызжа слюной. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем. — Самозванец! Здрайца! Панове, глядите! Этот клятый москаль, пся крев, этот кундель украл имя героя, чтобы предать нас снова!

Как по команде, серая река арестантов всколыхнулась. Сотни голов в каторжных шапках повернулись в мою сторону, и в глазах, еще минуту назад пустых и выгоревших, зажегся огонек злой, отчаянной надежды.

— Господа офицеры, взять наизготовку! — выкрикнул молодой поручик Кравченко, командующий конвоем. Солдаты неуверенно подались вперед, лязгнули приклады ружей, строй солдат ощетинился штыками, создавая хрупкий барьер между мной и этой готовой взорваться толпой.

Я стоял недвижим, словно мороз вплавил мои сапоги в промерзшую землю. Не оглянулся на своих казаков, не шевельнулся. Весь мой мир сузился до одного человека — этого поручика, бледного мальчишки, на чьих плечах вдруг оказалась судьба государственного проекта.

— Поручик, — голос мой прозвучал спокойно, почти лениво, но резал воздух почище златоустовского клинка. — Вы позволили каторжному сброду устроить балаган на вверенном вам объекте. Немедленно наведите порядок, или я буду вынужден доложить о вашей вопиющей некомпетентности прямиком в Пермь. Губернатор, уверяю вас, будет не в восторге!

Кравченко вздрогнул. Он разрывался на части — между вбитым в кровь уставом и почтительным страхом перед моим чином, перед убийственной уверенностью в моем голосе.

— При всем моем уважении, господин статский советник, — промямлил он, не сводя с меня взгляда, — обвинение в ваш адрес… Оно слишком серьезно. Мой долг…

— Ваш долг, поручик, — отчеканил я, делая шаг к нему, — обеспечить порядок. А вы позволяете двум бунтовщикам, чьи показания противоречат друг другу, устраивать здесь цирк.

— Это правда! Он самозванец! — вновь выкрикнул с места спокойный и веский голос Анджея Вержбовского. — Я знал Тарановского! Настоящего!

Этот спокойный голос подействовал на Кравченко сильнее всех воплей Сакульского. Он решился.

— Мой долг, — повторил он уже тверже, — доложить обо всем становому приставу в Троице. А до его прибытия… вы, господин Тарановский, будете находиться под моей охраной.

Завуалированное «вы арестованы» прозвучало как выстрел. Мои казаки, стоявшие поодаль, напряглись, но не двинулись с места. Они — наемники, а передо мной был офицер Империи, действующий по уставу. Они не посмеют вмешаться.

Я понял, что проиграл первый раунд. Теперь нужно было минимизировать потери.

— Хорошо, поручик, — кивнул я с презрительной гримасой. — Следуйте уставу, раз уж собственной головой думать не обучены. Но я — статский советник, а не бродяга, чтобы ночевать в этом бараке. Вы доставите меня в Троицу, и поместите в лучшем доме, какой там найдется. Я буду ждать станового пристава там. Это не просьба — это приказ, соразмерный моему чину.

Поручик с видимым облегчением ухватился за этот компромисс. Ему не придется бросать меня в камеру к уголовникам, рискуя нарваться на гнев начальства, если все это окажется ошибкой.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — козырнул он.

Меня и двух моих казаков отделили от остального каравана. Несколько солдат из конвоя теперь следовали за нами. Перед тем, как сесть в экипаж, я обернулся и посмотрел Сакульскому прямо в глаза. Я не сказал ни слова, но во взгляде моем была вся та бездна сибирских рудников, из которой я вылез. Поляк не выдержал и отвел взгляд.

Я ехал в Троицу под конвоем один. В моей голове с лихорадочной скоростью стучал механизм расчета. Соколов в Перми. Ничего не знает. Исправник первым делом отправит депешу в Пермское жандармское управление. Телеграф. Мне нужно опередить телеграф. Во что бы то ни стало связаться с Соколовым раньше, чем донесение о моем аресте ляжет на стол в губернском центре.

Экипаж остановился у лучшего дома в селе, принадлежавшего местному батюшке. У двери тут же встали два солдата с ружьями.

За дверью стихли шаги. Ключ в замке повернулся с сухим, резким щелчком, будто переломили кость. Затем по коридору проскрипели тяжелые, размеренные сапоги часового — гвоздями вбиваясь в тишину и отмеряя периметр моей клетки. Мышеловка захлопнулась.

Делать было нечего — придется ждать исхода! Я осмотрелся по сторонам, и, подойдя к окну, замер, глядя на унылый задний двор. Мысли метались, как мыши в пустом амбаре, в который кто-то вошел с факелом. Как же неудачно все получилось!

Первое. Соколов в Перми. И он в полном неведении.Второе. Завтра прибудет местный становой пристав, некто Ситников, — он уже вызван. Как это обычно бывает в среде мелкого чиновничества, он — бюрократ, а значит, боится ответственности. Первое, что он сделает, — настрочит депешу в Пермь, в жандармское управление, чтобы переложить решение на плечи начальства.

Третье. В селе нет телеграфа. Депеша уйдет в течение суток-двух. Когда доклад окажется в Перми, оттуда пойдет шифровка в Петербург, в Третье отделение. Конечно, может быть, не сразу, — наверняка они захотят перепроверить факты. И все же риск есть.

Четвертое. Через три, максимум четыре дня, мой арест станет фактом, зафиксированным на самом верху. После этого даже вмешательство Игнатьева превратится в долгую, унизительную процедуру вызволения меня из бюрократической трясины. Проект будет заморожен, враги получат время, чтобы придумать еще какую-нибудь пакость. А что происходит в Маньчжурии? Вдруг Тулишен вновь начал наступление на наши прииски…

Вывод: у меня есть не больше двух-трех дней, чтобы переломить ход событий. Подкуп? Бесполезно. Этот мелкий чиновничек не решится поступить самостоятельно даже за миллион. Сбежать? Это смерть всех моих планов. Оставалось одно: мне нужно было доставить весть Соколову быстрее, чем государственный телеграф донесет до его начальства известия о моем… сомнительном реноме.

В тот самый момент, когда я пришел к этому выводу, по стеклу раздался тихий, почти неразличимый скрежет. Не стук, а именно скрежет, будто кто-то провел по нему ногтем. Я опустил взгляд. В густеющих сумерках, за штабелем дров, пряталась ссутулившаяся фигура. Инженер Воронов с тревогой смотрел на меня с улицы!

Я осторожно приоткрыл тяжелую створку окна. Холодный воздух ударил в лицо.

— Владислав Антонович! — прошептал он снизу, его молодое лицо было бледным и решительным. — Я видел… Я все видел. Чем помочь? Может, записку Ольге Александровне передать?

— К Ольге Александровне успеется, — оборвал я его тем же ледяным шепотом. — Она далеко. Важнее другое.

Я вынул бумажник. Радужная сторублевая ассигнация — целое состояние для этого городишки, годовой оклад иного чиновника, — легла мне на ладонь. Огрызком карандаша, который всегда был при мне, я быстро начертал на свободном поле несколько рубленых фраз:

«Соколову. Пермь. СРОЧНО. Арест по ложному доносу. Интриги врагов проекта. Государственное дело под угрозой. Т.»

Свернув купюру в тугой комок, я бросил ее вниз. Воронов ловко поймал ее.

— Вот твои подорожные и мое письмо, — прошипел я. — Не жалей денег. Загонишь одну тройку — бери другую. Ты должен быть в Перми раньше, чем приедет курьер от Ситникова. Найди ротмистра Соколова. Передай лично в руки. Это важнее наших жизней. Ты меня понял?

— Будет исполнено, Владислав Антонович! — без колебаний ответил он, тенью метнулся за дровяник и исчез.

Я закрыл окно. Ну, я сделал все, что мог — запустил своего гонца в гонку против государственной машины. Теперь оставалось ждать и играть на время.

Утром, не успел я подняться, за мною явился городовой.

— Извольте пожаловать к господину исправнику! — вежливо, но неумолимо-твердо произнес он.

— Позвольте хотя бы позавтракать! — возмутился я.

Просьба была признана законной. Вскоре мне принесли хлеба и молока.

Затем пришлось–таки встретится со становым приставом Ситниковым. Это оказался человек без возраста, с гладко выбритым лицом чиновника, который давно научился скрывать и мысли, и чувства. Войдя вместе с парой своих полицейских, он поздоровался, затем присел на стул, обитый потрескавшейся кожей. Один из помощников разложил письменный прибор, собираясь вести протокол.

— Ну что, господин Тарановский… — начал он, степенно перебирая какие-то бумаги. — Дело неприятное, сами понимаете. У меня есть два доноса. И они, смею заметить, разительно отличаются друг от друга. Один бунтовщик утверждает, что вы их тайный пособник, готовящий их побег. Другой же клянется, что вы — самозванец, не имеющий к имени Тарановского никакого отношения. Как прикажете это понимать?

Я не стал отвечать, задав вместо этого свой вопрос:

— Господин пристав, — спросил я, глядя ему прямо в пустые, как два кругляша старой меди, глаза — вы действительно намерены рассматривать дело государственной важности на основании бреда двух мятежников, приговоренных к каторге? Не кажется ли вам очевидным, что это — нелепый сговор с целью очернить меня и, что важнее, сорвать строительство стратегической дороги, которую я курирую по высочайшему повелению?

Ситников не дрогнул. Лишь скрипнуло перо секретаря, занося мои слова в протокол.

— Мне ничего не кажется, господин Тарановский. Я следую фактам. А факты требуют прояснения. Прошу ввести арестанта Бронислава Сакульского.

Дверь отворилась. Ввели Сакульского. При виде меня он затрясся, цепи на его ногах загремели.

— Здрайца! — взвизгнул он. — Вот он, иуда! Притворяется русским вельможей, а сам…

Я отвернулся от него и обратился к Ситникову с выражением крайней брезгливости на лице, словно в комнату впустили чумную крысу.

— Вы позволите мне не комментировать этот истерический припадок? У меня есть дела поважнее, чем выслушивать проклятия безумца.

Мой ледяной тон произвел эффект. Ситников поморщился и кивнул конвоиру.

— Достаточно. Уведите.

Когда Сакульского выволокли, я почувствовал, как воздух в кабинете очистился. Но ненадолго.

— Прошу ввести арестанта Анджея Вержбовского.

Вержбовский, бывший сослуживец Тарановского, вошел с достоинством, которое не могли отнять ни каторжная роба, ни кандалы. Он говорил спокойно, методично, будто читал научный доклад. Он повторял свои показания: знал Тарановского на Кавказе, этот человек — не он, он на десять лет моложе, у него другой цвет глаз. Его спокойствие было в тысячу раз страшнее ярости Сакульского. В конце он нанес свой главный удар.

— Чтобы доказать мои слова, ваше благородие, пошлите запрос в Жешув, в Галицию. Там еще живы брат и племянники настоящего Владислава Тарановского. Они подтвердят.

Ситников удовлетворенно кивнул. Похоже, идея ему понравилась.

На моих губах появилась едва заметная, ядовитая усмешка.

— Превосходная мысль. Скажите, господин исправник, в вашем ведомстве уже подготовили ноту о вторжении на территорию Австрийской Империи? — полным сарказма голосом произнес я.

— Или географические карты у вас не обновлялись со времен государыни Екатерины Великой? Жешув, к вашему сведению, вместе со всей Галицией вот уже почти сто лет как австрийский город.

Ситников содрогнулся. В глубине его медных глаз промелькнула тень — отражение ужаса чиновника, совершившего глупую ошибку. Вержбовский, ошарашенный этим фактом, которого он, видимо, не принял в соображение, тоже растерялся.

Но Ситников был не из тех, кто сдается.

— Весьма остроумно, — сухо произнес он, оправившись от удара. — Но это не отменяет главного. Пан Тарановский, будучи поляком, должен был в совершенстве владеть родным языком.

Он кивнул, и в кабинет вошел щуплый человек в потертом сюртуке — местный письмоводитель или переводчик, судя по всему, тоже из поляков. Это был его последний козырь.

— Пан Завадский, — обратился Ситников к вошедшему. — Будьте любезны, задайте господину статскому советнику несколько вопросов на его родном, польском языке.

Время замерло. На меня уставились четыре пары глаз. Ситников — с холодным любопытством. Вержбовский — с напряженным ожиданием. Завадский — с испуганным подобострастием. Ловушка захлопнулась окончательно.

Пан Завадский кашлянул и уже открыл рот, чтобы произнести первую фразу.

Я поднял руку, останавливая его и очень задушевно посмотрел прямо в глаза Ситникову. Мой голос звучал тихо, но каждое слово падало в тишину, как гиря на весы.

— Я — русский офицер и потомственный дворянин, служащий верой и правдой Государю Императору Всероссийскому. С бунтовщиками, предателями и изменниками Родины у меня лишь один язык для разговора — русский. Других языков для них у меня нет.

В кабинете повисла мертвая тишина. Ситников смотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. В его глазах я не увидел ничего, кроме холодной пустоты. Он проиграл поединок. У него не осталось ни одной улики, ни одной зацепки — лишь клубок подозрений, который я виртуозно разорвал. Но и признать поражение он не мог.

— Вы останетесь под арестом, — наконец, произнес он без всякого выражения, — до получения дальнейших распоряжений из Перми.

Я молча встал. Конвоиры повели меня к выходу. Прошло все, конечно, хреново, но… Но зато я выиграл время.

И вновь я сижу в поповском доме. Час, другой… Ждем жандармов из Перми. Вот приедут они — и что будет дальше? Одному Богу известно!

Внезапно в коридоре послышался шум. Не мерный скрип сапог часовых, а торопливый, властный топот, резкие, отрывистые команды. Дверь моего номера распахнулась без стука, чуть не слетев с петель.

На пороге стоял ротмистр Соколов.

Он был покрыт дорожной грязью с головы до ног, лицо его осунулось и почернело от бешеной скачки, но глаза под сдвинутыми бровями горели холодной, стальной яростью. За его спиной, как два каменных изваяния, застыли двое жандармских унтеров, которых я никогда раньше не видел.

Он окинул меня быстрым взглядом.

— Вы под арестом? Это какое-то нелепое недоразумение. Собирайтесь, Владислав Антонович. Мы уезжаем,

Я молча кивнул. Соколов, не говоря больше ни слова, игнорируя ошарашенных часовых у двери, развернулся и пошел в соседние комнаты, где остановился становой пристав. Его походка была походкой человека, идущего не просить, а требовать.

Меня повели следом. Ситников встретил нас. Его лицо выражало крайнее неудовольствие появлением жандармского офицера, нарушившего его покой.

— Ротмистр Соколов, Отдельный корпус жандармов, — представился Соколов, и в его голосе прозвучал металл. — Я хотел бы поговорить с вами, господин исправник. Наедине.

Они скрылись в комнате. Дверь закрылась. Я остался ждать под неусыпным взглядом конвоя. Криков слышно не было. Лишь ровный, монотонный голос ротмистра, проникавший сквозь толстую дубовую дверь. Казалось, он не доказывал, а диктовал. Это длилось не больше пяти минут. Вечность.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Ситников. Он был бледен как полотно, на лбу выступила испарина. Он смотрел на меня с таким суеверным ужасом, словно я только что воскрес из мертвых в его кабинете. За ним с тем же непроницаемым лицом стоял Соколов.

— Произошла… чудовищная, непростительная ошибка, — залепетал становой пристав, делая ко мне шаг и почему-то сгибаясь в подобострастном поклоне. — Ваше высокоблагородие… Мы стали жертвой гнусной клеветы… Бунтовщики будут наказаны со всей строгостью закона, уверяю вас!

В этот момент я понял, что сказал ему Соколов. Он не просто упомянул министров. Он назвал имена, от которых у провинциального чиновника должно было похолодеть в жилах. Имена Августейших особ, тайно покровительствующих проекту, настолько секретному, что любое официальное расследование могло расцениваться как государственная измена. Желтороссия — совершенно тайная операция, и неудивительно, что ее проводят люди, что называется, «под прикрытием.» Теперь любая странность в моей легенде объяснялась не самозванством, а высшими государственными интересами.

Я холодно прервал его извинения.

— Мне нужны арестанты Сакульский и Вержбовский. Здесь. На пять минут.

Перепуганный Ситников бросился выполнять приказ, словно от этого зависела его жизнь.

Поляков ввели. Они увидели меня, стоящего рядом с жандармским ротмистром, увидели трясущегося исправника и все поняли. В их глазах не было больше надежды.

Я подошел вплотную к Сакульскому, глядя в его полные ненависти глаза. Я говорил тихо, почти безэмоционально, чтобы слышал только он.

— Я обещал тебе речь на русском языке. Вот она. Еще одно слово в мой адрес, даже шепот, даже косой взгляд — и я не стану утруждать систему твоим переводом на Камчатку. Я лично попрошу сделаю так, чтобы тебя «потеряли» на этапе. Случайно. Понимаешь? Чтобы ты просто сгнил под безымянной сосной где-то в тайге. И никто никогда не узнает, где твоя могила.

Его лицо посерело. Фанатизм в его глазах сменился животным страхом.

Затем я повернулся к Вержбовскому. Он смотрел на меня с тем же спокойным достоинством, но в глубине его глаз я увидел смятение. Я долго, изучающе смотрел на него.

— А вы, пан Анджей, — произнес я наконец, — были абсолютно правы. Но при этом вы совершили одну роковую ошибку. Вы перепутали живого человека с призраком!

Я развернулся и, не глядя больше ни на кого, пошел к выходу. Соколов последовал за мной.

За нашими спинами повисла гробовая тишина. Я был свободен. Но, черт возьми, что если слухи о моем аресте дойдут до Ольги? Надо их опередить!

Тем же вечером мы с Соколовым выехали в Екатеринбург. Мы неслись, загоняя лошадей так, что карета, казалось, вот-вот рассыплется на части, превратившись в облако щепок. Я молчал, глядя на проносящийся мимо унылый уральский пейзаж. Соколов, сидевший напротив, тоже не лез с разговорами, понимая, что сейчас мне нужно побыть одному. В голове у меня не было ни радости, ни облегчения. Там ковался холодный, тяжелый, как стальной рельс, вывод. Эта история с арестом — не случайность. Это предупреждение. Знак того, что мир всегда будет пытаться вцепиться в мое прошлое. И защиты от этого всего две: могила или такая безмерная власть, которая сама становится законом.

Когда мы влетели в Екатеринбург, я, не дожидаясь, пока экипаж полностью остановится, спрыгнул с подножки.

— Спасибо, ротмистр, — бросил я на ходу и ринулся в гостиницу, взлетая по скрипучей лестнице через две ступени. Сердце колотилось где-то в горле. Страх. Не за себя — за нее. За то, что она там пережила, одна, в этом номере, в полном неведении.

Дверь в номер распахнулась от удара моего плеча. Я ворвался внутрь, запыхавшийся, мокрый от пота и бешеной скачки, ожидая увидеть худшее — слезы, отчаяние, допросы.

Ольга стояла у окна. Она резко обернулась на шум, и при виде меня из ее груди вырвался короткий, сдавленный вскрик — смесь ужаса, облегчения и неверия.

В два шага я был рядом, сгреб ее в охапку. Она вцепилась в меня с такой силой, что, казалось, хотела врасти, стать частью, чтобы нас больше никогда не смогли разделить. Она дрожала всем телом.

— Живой… Владислав, живой… — шептала она, утыкаясь лицом мне в грудь.

— Все хорошо, Оленька. Все хорошо. Я приехал! — говорил я, гладя ее по волосам, по спине, чувствуя, как тепло ее тела возвращает меня к жизни.

Затем она взяла мою руку и медленно, очень бережно, прижала к своему животу.

— Я должна кое-что сказать тебе, — сказала она тихо, но так отчетливо, что каждое слово ударило мне в самое сердце. — Мы ждем ребенка, Владислав.

Воздух в комнате кончился.

Весь мир — с его железными дорогами, интригами, каторгой, золотом, со всем этим грохочущим и суетливым маскарадом — исчез. Пропал. Растворился. Я смотрел на ее лицо, потом на свою руку, лежащую на ее платье, под которой теперь билась не одна, а две самые важные для меня жизни.

Арест, допрос, унижение, смертельный риск — все это вдруг обрело новый, пронзительный, почти невыносимый смысл. Это было последнее предупреждение. Последний звонок перед тем, как на кон будет поставлено нечто неизмеримо большее, чем моя собственная жизнь.

Я медленно, как во сне, опустился на колени у ее кровати. Уткнулся лицом в ее колени, вдыхая знакомый, родной запах ее кожи. И именно сейчас, стоя на коленях, чувствуя хрупкое тепло ее тела, я понял, что отныне моя жизнь кардинально изменилась.

Все, что было раньше — риск, опасность, игра со смертью и судьбой, — все это касалось только меня. Моя жизнь, моя свобода. Но ребенок… Ребенок менял правила игры. Он отнимал у меня право на риск. Он превращал любую мою ошибку из личной трагедии в проклятие для него, еще не рожденного.

Встреча с Сакульским была случайностью. Уродливой, нелепой, но случайностью, от которой невозможно застраховаться. А что, если завтра на моем пути встретится другой? Третий? Я не могу запугать, подкупить или истребить всех призраков своего прошлого. Они всегда будут там, в тени, готовые выскочить в самый неподходящий момент и попытаться утащить меня обратно в ад.

И я с абсолютной, леденящей ясностью понял, что вся моя прежняя тактика — быть умнее, быстрее, хитрее — это путь в никуда. Это игра в русскую рулетку, где на кону теперь стоит не моя голова, а жизнь и судьба моего сына или дочери.

Нужно стать таким, чтобы их слова, даже самые правдивые, превращались в пыль. Стать такой величиной, таким явлением, чтобы любая попытка обвинить меня выглядела как лай моськи на слона. Нужна не просто защита. Нужно полное, абсолютное могущество, которое само по себе отменяет прошлое.

Надо стать натуральным Левиафаном, для которого рыбацкие лодчонки — не угроза, а лишь мелкая рябь на воде. Левиафан не боится удочек. Он сам — стихия, неумолимая поступь судьбы. Его не судят. С его пути бегут в страхе… или гибнут.

Глава 2

Я проснулся рано. Ольга еще спала, ее дыхание было ровным и безмятежным, и в этом утреннем покое она казалась очень хрупкой, почти невесомой. Осторожно высвободившись из ее теплых объятий, я подошел к окну.

Екатеринбург просыпался неохотно. Осенняя распутица на Урале, была в самом разгаре.

Я смотрел на эту бескрайнюю хлябь, и меня прошиб холодный пот. Я представил Ольгу в ее положении, в обычном тряском тарантасе, на тысячеверстном пути по Сибирскому тракту. Тряска, холод, убогие почтовые станции, где в щели дует ледяной ветер. Это был не просто дискомфорт. Это был смертельный риск.

Все, что было раньше — риск, опасность, игра со смертью, — все это касалось только меня. Моя жизнь, моя свобода. Но ребенок… Ребенок менял положение дел. Нужен был очень хороший экипаж, натуральная крепость на колесах. Вернее, учитывая предстоящую зиму — на полозьях.

Оставив Ольгу отдыхать под присмотром казаков, я отправился на Верх-Исетский завод. Не в дымные цеха, где я еще недавно искал решение топливного голода, а прямиком в контору управляющего.

Аристарх Степанович встретил меня с почтением.

— Аристарх Степанович, доброго утра. Дело срочное, личное, — без предисловий начал я. — Мне нужен лучший экипаж, какой только можно найти в Екатеринбурге. Не для щегольства. Для долгого и тяжелого пути. Закрытый, теплый, на самых надежных рессорах. Карета! Деньги — не вопрос.

Управляющий на мгновение задумался, потирая подбородок.

— Ваше высокоблагородие… — начал он почтительно. — Обычный экипаж вам не подойдет, раз дорога дальняя. Но есть одна… особая. У хозяина нашего, Саввы Иванович Яковлева. Дормеза — то есть карета для дальних путешествий, министерского класса. Он ее в Петербурге по случаю купил, да так почти и не ездит. Стоит в сарае без дела. Уж крепче той кареты во всем Уральском хребте не сыскать.

То, что нужно.

— Устройте мне встречу с Саввой Ивановичем.

Особняк Яковлева в центре города не кричал о богатстве — он им давил. Тяжелая, массивная мебель из карельской березы, тусклое золото на корешках книг, портреты предков в тяжелых рамах и глухое, мерное тиканье бронзовых часов на камине. Здесь все было основательным, вечным.

Сам Савва Иванович Яковлев, пожилой, сухой, с цепким, оценивающим взглядом старик, принял меня в своем огромном кабинете. Он был сама любезность, но я чувствовал, как его взгляд «просвечивает» меня, пытаясь оценить реальный вес этого Тарановского.

— Владислав Антонович, какими судьбами! — проскрипел он, указывая на кресло. — Рад видеть. Наслышан о ваших петербургских успехах. Говорят, вы на собрании ГОРЖД произвели фурор. Как, кстати, наши дела по «томасовскому» процессу? А уголек-то кизеловский и впрямь хорош?

Заметно было, что своими вопросами он «прощупывал» меня, обозначая круг общих интересов.

Я не стал ходить вокруг да около.

— Дела идут превосходно, Савва Иванович. Но я к вам сегодня с делом личным и деликатным. Мне нужна ваша дормеза.

Яковлев удивленно вскинул седые брови.

— Дормеза? — он изобразил удивление. — Ах, эту… петербургскую? Помилуйте, Владислав Антонович, да как же можно! Я ее… — он напустил на себя сентиментальный вид, — я ее самому себе на юбилей приберег. Да и, признаться, память о покойной супруге… с ней мы еще…

Классическое начало торга.

Я спокойно выдержал паузу, давая ему доиграть эту сцену.

— Понимаю вашу привязанность к хорошим вещам, — ровно ответил я. — Недавно имел честь беседовать в Петербурге с Великим Князем Константином Николаевичем. Он живо интересовался нашими уральскими делами.

Лицо Яковлева мгновенно стало серьезным.

— Особенно проектом Уральской железной дороги, — как бы невзначай продолжал я. — Его Императорское Высочество придает этому делу «самое высокое внимание». Он был бы крайне огорчен, узнав, что столь важный государственный проект… — я сделал едва заметную паузу, — … тормозится из-за сугубо бытовых неудобств его главного исполнителя.

Яковлев не был дураком. Он мгновенно прочел этот вежливый ультиматум. Одно дело — отказать дельцу Тарановскому. Другое — «затормозить» проект, находящийся под «высоким вниманием» Великого князя.

Сентиментальность с его лица слетела, как шелуха.

— Владислав Антонович! — просиял он. — Да что ж вы сразу не сказали! Для дела государственной важности! Да я вам ее дарю! От чистого сердца!

— Благодарю Савва Иванович, — я позволил себе легкую улыбку. — Но я не могу принять, столь дорогой подарок. Я ее покупаю. Но, скажем так, по «дружеской» цене, в знак нашего общего дела.

Он понял. Я не просто покупал карету — я давал ему возможность купить себе репутацию человека, содействующего воле августейшей фамилии.

— Осмотреть не желаете?

Мы прошли во двор. Каретный сарай был огромен. Карета стояла в дальнем углу, под чехлом. Когда сукно сняли, я ахнул.

Вот это вещь! Тяжелая, приземистая, обитая толстым темно-синим сукном, на массивных, усиленных двойных рессорах, способных выдержать любую тряску. Внутри — обитая стеганым бархатом, с диванчиками, которые, очевидно, раскладывались в полноценную кровать.

Я мысленно уже дорабатывал ее: поставить на полозья для санного пути, дополнительно утеплить войлоком, установить маленькую чугунную печурку. Идеально.

— Беру, — сказал я.

Мы ударили по рукам. Сделка была скреплена. Савва Иванович был уверен, что укрепил отношения с человеком, за которым стоит сам Императорский Дом. Ну а я получил то, что хотел.

Через час тяжелая дормеза, скрипя рессорами, уже ползла по грязным улицам Екатеринбурга в лучшую каретную мастерскую, что мне порекомендовал Аристарх Степанович. Я ехал рядом верхом, не доверяя эту задачу никому, лично контролируя каждый ухаб. Мне нужна была не просто карета. Мне нужна была крепость.

В мастерской, пахнущей сухим деревом, лаком и скипидаром, меня встретил старший — Потап. Мужик кряжистый, в кожаном фартуке, с таким же цепким взглядом, как у Яковлева.

— Работу бросай, — сказал я, едва спешившись. — Заказ срочный, плачу тройную цену.

Я развернул на верстаке первый чертеж.

— Колеса — долой. Кузов — на полозья. Полозья широкие, кованые, с подрезом. Чтобы по глубокому сибирскому снегу шла, как по маслу.

Потап хмыкнул.

— С умом барин. Вижу, в деле смыслишь. Сделаем.

— Это не все. — Вот сюда, в угол, ставим печку. Маленькую, чугунную «буржуйку».

Лицо мастера вытянулось.

— Печку? В дормезу? — он недоверчиво почесал в затылке. — Слыхано ли? Да вы ж угорите, барин, в первой же ночи! Покойников потом вытаскивать?

— Не угорим, — отрезал я. — Сделаешь, двойной дымоход с выводом на крыше. Забор воздуха здесь, отток там. Флюгарку на трубу. Проход сквозь крышу закрой металлом, чтобы раскаленное железо не касалось дерева. Все рассчитано! Будет тепло, как в избе, и дышать будет чем. Да и ночевать мы в карете не собираемся — нам бы днем не околеть!

Потап долго, молча, с почтением изучал мои рисунок. Постепенно лицо его прояснилось.

— Видать, ваше высокоблагородие, смыслите! — пробасил он. — Будет сделано.

И Екатеринбург закрутился в вихре моей воли. Я не ждал. Я действовал, координируя несколько процессов одновременно.

В кузнице города, сунув мастеру пачку ассигнаций, я заказал ту самую миниатюрную печку из толстого листового железа, дымоход и решетку-искрогаситель.

В стекольной мастерской я нашел ошарашенного стекольщика и заказал вторые рамы для окон дормезы — «двойное остекление», как сказали бы в моем мире.

А один из моих казаков, Семен, получив увесистый кошель, рыскал по рынку, ища хорошие медвежьи шкуры и перины. Два дня я жил в этих мастерских. Спал урывками, питался всухомятку, подгоняя, советуя, а где-то и помогая сам. Я лично контролировал, как Потап и его артель превращают холодную карету в «гнездо». Мы выкинули жесткие бархатные скамьи. На их место легло широкое деревянное основание, превратившее заднюю часть кареты в полноценную лежанку, которую тут же утеплили толстым войлоком, перинами и мехами.

На исходе второго дня все было готово. Я приехал в гостиницу, вымотанный, пахнущий не столичным одеколоном, а раскаленным железом и скипидаром, но в глазах у меня, должно быть, горел лихорадочный огонь.

Ольга встретила меня с тревогой.

— Влад, что с тобой?

— Пойдем. У меня сюрприз.

Карета, а вернее, уже сани, стояла во дворе. Снаружи — просто большая, солидная, добротная дормеза на мощных полозьях. Я распахнул тяжелую, утепленную войлоком дверцу.

Ольга заглянула внутрь и ахнула.

Вместо холодных скамеек она увидела мягчайшее, уютное гнездо из пуховых перин и мехов. В углу, аккуратная, как игрушка, стояла крохотная черная печурка. Окна были двойными. Весь интерьер превратился в теплую, безопасную комнатку, защищенную от всего мира.

Она медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояла смесь нежности, восхищения и той самой иронии, которую я так в ней любил. Она обняла меня, уткнувшись лицом в мой, пахнущий гарью, сюртук.

— Ну вот, — прошептала она со вздохом. — А я-то уже настроилась… Собиралась изобразить из себя жену декабриста, стойко переносящую все тяготы сибирской ссылки. А ты взял и всё испортил. Построил мне избу на колесах, натуральный ковчег!

Спустя три дня выпал первый снег, и уже через неделю «Ковчег», как окрестила карету Ольга, запряженный шестеркой лошадей, плыл по заснеженной дороге. За двойными, утепленными стеклами нашего передвижного дома остался рев уральских заводов и суета Екатеринбурга, впереди лежали тысячи верст белого безмолвия.

Я откинулся на мягкие пуховые подушки. Внутри кареты царил немыслимый для тракта уют. В углу тихо гудела маленькая чугунная печурка, наполняя наше замкнутое пространство сухим, живительным теплом. Ольга, закутавшись в меха, читала роман, изредка с улыбкой поглядывая на меня. Она была спокойна и счастлива. И это спокойствие было главной наградой за всю ту лихорадочную двухдневную работу в мастерских.

Снаружи завывал ветер, мороз крепчал, но внутри нашей герметичной крепости, плавно скользящей на широких полозьях, это казалось далеким и нереальным. Для управления каретой мы наняли в Екатеринбурге кучера, Еремея. За нами, в удобных розвальнях, следовал эскорт — ротмистр Соколов и двое казаков, Семен и Трофим. Их присутствие было ненавязчивым, но постоянным, подчеркивая наш статус.

Путешествие проходило быстро. Как статский советник, я имел право требовать на почтовых станциях 12 лошадей. 3 из них мы впрягали в розвальни, 6 — в карету, да еще пристегивали к розвальням 1–2 запасных лошади на случай если какая-то из основных вдруг охромеет.

Не успели мы оглянуться, как доехали до Оби. И здесь, на подъезде к Тобольску, у знакомой мне заставы, наш маленький караван предсказуемо остановили.

Молодой офицер, вышедший из караульной будки, сначала с нескрываемым изумлением оглядел мою огромную, внушительную дормезу, какой здесь, поди, и не видывали. Затем его взгляд с уважением скользнул по фигурам Соколова и казаков. Он подошел к дверце, козырнул и представился по всей форме.

Я молча, через приоткрытое окно, протянул ему нашу подорожную.

Он взял бумаги. Я видел, как его глаза пробежали по первой строке. Он даже не дошел до фамилии. Двух слов оказалось достаточно: «Статский советник» и «Особая государственная надобность».

Офицер вытянулся в струнку так резко, будто его ударило током.

— Ваше высокоблагородие! — гаркнул он, и его голос дрогнул от служебного рвения. — Прошу прощения за задержку!

Он тут же обернулся к шлагбауму:

— Поднять! Немедленно! Пропустить!

Я усмехнулся про себя, откидываясь на подушки. Помнят меня, боятся! Причем в прошлый раз страх вызвало мое имя. Теперь же — имя и чин!

Мы разместились в лучших номерах «Сибирской гостиницы». Едва мы успели отдать распоряжения Соколову и казакам насчет ночлега и охраны, как в дверь постучали.

На пороге стоял молодой, вышколенный адъютант в безупречно отглаженном мундире.

— Господин статский советник?

Я кивнул.

— Его превосходительство господин Тобольский губернатор, Александр Иванович Деспот-Зенович, — отчеканил адъютант, — шлет свои приветствия Вам и вашей супруге.

С этими словами он вручил Ольге небольшой, но изящный букет оранжерейных роз — немыслимая роскошь для Тобольска в начале зимы.

— … И просит вас с Ольгой Александровной осчастливить его своим визитом. Немедля, если возможно. Его превосходительство ждет вас к обеду.

Я едва сдержал улыбку, переглянувшись с Ольгой. План на тихий отдых и горячий ужин в номере рухнул. Отказать в просьбе губернатору, конечно же, было невозможно.

— Передайте его превосходительству, — ответил я, вставая, — что мы почтем за честь явиться.

Адъютант козырнул и исчез.

— Ну что ж, ангел мой, — сказал я Ольге, помогая ей выбрать платье. — Кажется, нас ждет не только обед. Пора провести небольшую инспекцию. Надеюсь, сиротский приют не разворовали вновь!

Дом Тобольского губернатора встретил нас блеском парадной резиденции. В жарко натопленных залах пахло дорогими духами, восковыми свечами и свежезаваренным чаем. Нас встретил сам Александр Иванович Деспот-Зенович с супругой, дамой внушительной, но приветливой.

Пока мы с губернатором обменивались официальными любезностями, я краем глаза наблюдал за Ольгой. Она мгновенно оказалась в центре внимания местного «бомонда» — стайки разодетых губернских дам, чьи взгляды, цепкие и оценивающие, скользили по ее петербургскому платью. Оно было элегантным, но подчеркнуто скромным — простое темное сукно, отделанное бархатом, и единственное украшение — нитка жемчуга.

— Ах, сударыня, какая восхитительная простота! — проворковала жена городского головы, чей собственный наряд, казалось, вобрал в себя все цвета радуги. — В столице, верно, нынче не носят бриллиантов днем?

Это был укол — мелкий, завистливый, но точный.

Ольга, не дрогнув, с самой обезоруживающей и светлой улыбкой ответила:

— Вы совершенно правы, сударыня. Камни днем — ужасный mauvais ton(дурной тон). Хотя, признаться, — она сделала вид, что вспоминает, — здесь, в Тобольске, пожалуй, пригодилось бы то дивное сапфировое колье, что мы, к сожалению, перед самым отъездом уступили княгине Полонской. Уж очень она просила. В обмен на него Владислав устроил прекрасный сиротский приют!

Упоминание аристократической фамилии произвело эффект разорвавшейся бомбы. Дамы мгновенно сменили тон. Экзамен был сдан. Через пять минут Ольга уже мило щебетала с ними о погоде и сиротских приютах, а я понял, что моя жена — не просто красавица, а грозная сила.

За обедом разговор, естественно, перешел на дела. Деспот-Зенович, оказавшийся не просто сатрапом, а умным и деятельным администратором, сразу взял быка за рога.

— Владислав Антонович, с вашим легкой руки скандал с Хвостовым разрешился, — говорил он, пока слуги разносили стерлядь. — Но проблема осталась. Тобольск задыхается! У меня в пересыльной тюрьме скопилось свыше тысячи поляков-инсургентов. Их нечем занять! Они сидят без дела, бунтуют, гниют заживо, а их содержание сильно обременяет казну, — посетовал он.

— Рабочая сила не должна быть обузой для казны, ваше превосходительство, — ответил я, отставляя бокал. — Она должна приносить прибыль.

Губернатор подался вперед.

— Я как раз сейчас курирую строительство железной дороги на Урале. И у меня та же проблема — пятьсот поляков прибыли в Пермь. Я организовал для них рабочий лагерь по новому образцу. Строгие бараки, дисциплина, но главное — честный зачет сроков. День работы — за три дня каторги.

— День за три! — ахнул губернатор. — Да они у вас землю грызть будут!

— Именно на это я и рассчитываю. Отправьте ваших офицеров ко мне под Кунгур. Я покажу им, как организовать труд так, чтобы каторжники не только окупали свое содержание, но и строили будущее Империи. Мы дадим им не пайку, а цель.

Деспот-Зенович смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Он увидел не прожектера, а практика, человека с готовым решением.

— А теперь, — губернатор поднялся, — не угодно ли будет вам, Владислав Антонович, и вам, Ольга Александровна, посетить ваше, можно сказать, детище? Приют!

«Дом призрения для сирот и арестантских детей», разместившийся в бывшем, конфискованном у Хвостова особняке, сиял свежей краской. Нас встретила строгая, но приветливая смотрительница.

Внутри пахло чистотой, известкой и щами из кухни. Все было образцово-показательно: чистые простыни на детских кроватках, тихие, аккуратно одетые дети в классах, бойкие старушки-нянечки из ссыльных, присматривающие за младенцами.

Ольга, забыв о светских манерах, тут же подошла к одной из колыбелей и начала поправлять одеяльце плачущему младенцу.

Я же осматривал все хозяйским глазом.

— Прекрасно устроено, — сказал я губернатору, когда мы вошли в столовую. — Но есть пара мыслей. Вы держите младенцев и их матерей-арестанток вместе.

— Так положено, — кивнул Деспот-Зенович. — Детям нужно кормление!

— Да, но это же так неэффективно! Организуйте ясли так, чтобы матери могли работать в прачечной или швейной мастерской при приюте, а за детьми смотрели те пожилые ссыльные, что негодны к тяжелому труду. Так мы решаем две проблемы: арестантки при деле и окупают себя, а старушки получают кров и пищу за посильный труд.

Губернатор схватил идею на лету.

— А мальчиков-подростков, — добавил я, когда мы проходили мимо плотницкой мастерской, — нужно обучать не только столярному делу, но и телеграфному. Через пять лет хороший телеграфист будет цениться в Сибири дороже любого столяра.

Вечером, в тишине нашего номера в гостинице, Ольга подошла ко мне сзади и обняла. Я стоял у окна, глядя на спящий Тобольск.

— Владислав, это было невероятно… — прошептала она.

Она прижалась щекой к моей спине.

— Подумать только… — ее голос дрогнул. — Что когда-то, в этом самом Тобольске, ты был… простым арестантом!

Она увидела «Господина Тарановского» — человека, который прошел через ад, вернулся оттуда и теперь заставляет губернаторов и князей слушать себя. Человека, который сумел победить саму судьбу.

Через два дня отдыха мы покинули Тобольск. Путешествие превратилось в почти идиллическое скольжение по бескрайней снежной пустыне. За двойными, утепленными стеклами кареты выл ледяной ветер, крепчал мороз, а внутри, в нашем маленьком мирке, было почти нереальное тепло.

Идиллия рухнула на четвертый день пути, где-то на полпути к Омску.

Это случилось на крутом, предательски обледенелом косогоре. Лошади не удержались. Раздался оглушительный, сухой треск ломающегося дерева и визг рвущегося металла. Карету резко дернуло, развернуло поперек дороги и с тяжелым скрежетом завалило набок. Удар был таким сильным, что Ольгу бросило с мягкой лежанки прямо на меня.

— Оля! Ты цела⁈

— Да… кажется… — прошептала она, испуганно выбираясь из вороха мехов. — Что это было?

Я распахнул дверцу, которая теперь смотрела в серое, низкое небо, и выбрался наружу. Ротмистр Соколов и казаки уже спешились и с мрачными лицами осматривали повреждения. Картина была удручающей.

— Худо, Владислав Антонович, — глухо сказал Семен, один из казаков, ковыряя ножом щепки. — Правый полоз не просто сломан. Его вырвало «с мясом». Вон, гляньте, поворотное крепление к оси лопнуло.

Я присел на корточки. Он был прав. Починить такое на месте, в чистом поле, было невозможно. Нужна была кузница, горн и, как минимум, несколько часов работы хорошего мастера.

— Что же ты зевал, ворона! — злобно ощерившись, прикрикнул Соколов на нашего ямщика, и уже прицелился дать Еремею «в рыло». Но я перехватил его руку.

— Оставьте его. Нам надо проблему решать, а не виновных искать!

Сумерки сгущались. Мороз, до этого казавшийся далеким, мгновенно вцепился в лицо ледяными клещами.

Я быстро принял самое логичное, единственно верное решение.

— Ольга, — сказал я, заглядывая в карету, где она пыталась поправить съехавшие подушки. — Ангел мой, ситуация серьезная. Ночевать здесь в твоем положении — безумие. Ты с ротмистром Соколовым немедленно пересаживаешься в розвальни и едете вперед, до ближайшей почтовой станции. Она должна быть верстах в тридцати.

— А ты? — ее голос был тихим, но в нем уже звенела сталь.

— Я и казаки останемся здесь, с каретой и лошадьми. Разведем костер. Утром я вас догоню.

Ольга выбралась из кареты. Она оправила платье, спокойно посмотрела на сломанный полоз, на темнеющий лес, на моих хмурых казаков. А потом повернулась ко мне.

— Нет, — сказала она.

Я замер.

— Что «нет»? Оля, не время для капризов. Здесь будет минус тридцать к ночи.

— Я сказала, нет. — В ее глазах не было ни страха, ни истерики. Только твердая, взрослая решимость. — Я не поеду. Я тебя здесь одного, в лесу, не оставлю. Мы поедем только вместе!

Я почувствовал себя в ловушке. Но ругаться с беременной супругой не стал. Все и так на нервах.

— Владислав Антонович прав, Ольга Александровна, — вмешался Соколов, который тоже понял, что назревает бунт. — Это будет благоразумнее. Мой долг — обеспечить вашу безопасность.

— Мой долг, ротмистр, — отрезала она, не глядя на него, — быть с моим мужем.

Я скрипнул зубами. Она не уедет. Силой я ее не заставлю. Значит, план меняется.

— Хорошо, — наконец сказал я, сдаваясь.

Я резко повернулся к ошеломленному Соколову.

— Ротмистр! План меняется. Мы с Ольгой Александровной берем розвальни и едем за помощью. Вы и казаки остаетесь здесь. Охраняйте карету, лошадей и груз.

— Но, ваше высокоблагородие! — взвился Соколов. — Оставить вас практически без охраны! Двое в розвальнях, ночью, в тайге… Моя обязанность — охранять вас!

— Ваша обязанность, ротмистр, — отрезал я ледяным тоном, — выполнять мои приказы. А мой приказ — охранять карету. Это ясно?

Он поперхнулся возражениями, но, встретив мой взгляд, лишь зло кивнул.

Подготовка была быстрой. Казаки молча отдали нам свои лучшие тулупы, чтобы укутать Ольгу в розванях. Я проверил свой «Лефоше» и тяжелый штуцер, сунул за пазуху запас патронов. Семен выломал из разбитой кареты искореженную металлическую деталь крепления.

— Вот, — протянул он мне. — Кузнецу покажешь. Чтоб зря не мудрил.

Я кивнул, пряча тяжелый обломок. Я помог Ольге устроиться в розвальнях, укрыл ее мехами так, что виднелся лишь кончик носа. Сам сел на место возницы, взял в окоченевшие руки вожжи.

— Мы скоро вернемся, — бросил я Соколову, который смотрел на нас как на самоубийц.

Лошади тронули. Двое, в маленьких открытых санях.

Розвальни скользили в мертвой, зловещей тишине, нарушаемой лишь сухим скрипом полозьев по насту. Мы ехали уже час, и за это время тьма из сумерек превратилась в непроглядную, чернильную стену. Тайга сомкнулась вокруг дороги, ее голые, черные ветви сплетались над головой, будто костяные пальцы.

Ольга сидела, вжавшись в меня, закутавшись в тулупы. Я чувствовал, как она дрожит, и эта мелкая, частая дрожь передавалась мне, смешиваясь с моим собственным, холодным напряжением. Страх был осязаем; он висел в ледяном воздухе тяжелее, чем морозный пар, который вырывался из наших легких.

И тут тишину разорвал далекий, протяжный вой.

Он прозвучал так тоскливо и высоко, что, казалось, сама луна жалуется на стылое небо. Лошади испуганно прянули ушами и захрипели, пытаясь остановиться.

— Спокойно, — прошипел я, с силой натягивая вожжи, успокаивая их скорее голосом, чем усилием. — Спокойно!

Я достал из-под сиденья тяжелый, надежный штуцер, проверил капсюль и положил его поперек коленей. Затем вынул из кобуры свой «Лефоше», убедился, что барабан полон, и сунул его за пояс, под полу тулупа.

Вой повторился. Уже ближе. Гораздо ближе.

И тут же ему ответил другой, с левой стороны дороги. А потом третий, почти позади нас.

Нас вели. Нас гнали, как зверя, отсекая путь к отступлению.

Ольга первая заметила их. Ее пальцы в лайковой перчатке мертвой хваткой вцепились в мой рукав.

— Влад… смотри…

Глава 3

— Влад… смотри… — срывающийся голосом произнесла жена, и ее пальцы, обтянутые тонкой лайковой перчаткой, с силой утопающего впиваются в мой рукав.

Я поднял глаза, всматриваясь в тени между заснеженными деревьями. Тишина вдруг стала плотной, вязкой, буквально давила на барабанные перепонки. Даже скрип полозьев, казалось, тонул в этом зловещем безмолвии. Лошади почуяли это первыми: они захрапели, переступая нервно, их уши задергались, пытаясь поймать источник невидимой угрозы.

А потом в мертвой черноте между стволами вспыхнули два глаза. Они горели холодным, желтовато-зеленым пламенем.

Вслед за первой парой вспыхнула вторая, чуть поодаль. Третья. Четвертая… Десятая. Вскоре вся кромка леса по обе стороны от дороги превратилась в гирлянду этих немигающих, потусторонних огней. Волки.

Да их тут десятки…. Это не было хаотичным движением — скорее охотничий эскорт.Умный, организованный враг брал нас в клещи, изучая, оценивая, выматывая.

Внезапно две тени, ослепительно-серые на фоне черных стволов, выскользнули из леса. Это вырвались вперед самые неопытные и нетерпеливые. Взметая тучи снежной пыли, они понеслись наперерез, пытаясь зайти спереди, остановить лошадей.

Лошади взвились на дыбы с обезумевшим, почти человеческим криком. Розвальни резко дернуло в сторону, так, что правый полоз заскрежетал по обледенелой колее. Ольга охнула. Меня едва не выбросило на снег. Одной рукой я отчаянно боролся с вожжами, которые превратились в двух живых, бьющихся в агонии змей, другой пытался нащупать свой штуцер.

Невозможно…

Стрелять одной рукой я не смогу. Можно, попробовать револьвером, и одной рукой управлять беснующимися, храпящими лошадьми, а другой — вести огонь по этим мелькающим целям. Но так легко промахнуться, а патроны не бесконечные. Нельзя палить наугад — только прямо в цель. Это проигрышный бой. И волки, кажется, это знали.

И тут на дорогу вышел здоровый, матерый волк. Уши прижаты к черепу. Вожак. Он шагнул на заледенелую дорогу с достоинством хозяина этой ночи и этого леса. Остановился, блокируя путь. Я видел, как напряглись мышцы на его плечах. Он готовился к прыжку. Нас оглушает дикое ржание: кони буквально сходят с ума от ужаса.

Времени нет. Секунда — и он разорвет горло головной лошади.

Резко оборачиваюсь к Ольге. В тусклом, призрачном свете, отраженном от снега, ее лицо — белая маска, где темными провалами кажутся огромные, парализованные ужасом глаза. И сую ей в руки пучок ледяных, дергающихся вожжей.

— Держи! — ледяным голосом приказываю ей.

Мгновенно очнувшись от оцепенения, она хватает вожжи, с силой тянет их. Спинным мозгом чувствую, как она всем телом наваливается на вожжи, борясь с рвущейся вперед мощью обезумевших животных. Лошади хрипят, визжат, бьют копытами лед, но она держит. Ее хрупкое тело превратилось в единственный барьер между нами и хаосом.

Руки свободны.

Время как будто остановилось. Сердце колоколом стучит в грудной клетке.

Я вскидываю штуцер к плечу. Вожак, припав к земле, делает первый вкрадчивый шаг. Я не стреляю. Жду. Десять метров. Пять. По морде вижу: сейчас он прыгнет.

Терпение. И плавное движение пальца.

Мир расколол надвое оглушительный, сухой треск выстрела. Яркая вспышка выхватила из мрака оскаленную пасть, вздыбленную шерсть, желтые клыки. В воздух взметнулись искры и плотный клуб порохового дыма.

Вожак, коротко взвизгнув от смертельного удивления, прыгнул и будто споткнувшись о невидимый барьер, и замертво рухнул в снег.

Стая на долю секунды оцепенела.

Но голод и ярость сильнее страха.

Низкое, утробное рычание взорвалось с новой силой. Стая хлынула на нас с боков.

Штуцер бесполезен. Я бросаю его в розвальни и выхватываю револьвер из-за пояса.

Один прыгает на край саней. Ольга кричит…

Ба-бах!

Выстрел в упор. Волк с визгом кубарем катится в темноту. Я разворачиваюсь, почти упираясь стволом в другую тень, метящую в шею лошади.

Ба-бах!

Зверь валится под копыта. Лошади снова визжат от ужаса, Ольга кричит, но вожжей не отпускает. Ее тело — натянутая струна.

Ба-бах! Третий.

Осталось три.

Но гибель вожака и еще троих самых матерых хищников сделала свое дело. Их ярость сменилась растерянностью. Они отшатнулись, атака захлебнулась.

Один за другим, поджав хвосты, они начали отступать. Растворяться в ночной темноте, из которой явились. Бесшумные тени.

Всё.

Закончилось.

Возвращается тишина. Теперь она звенит в ушах, тяжелая, оглушительная. Воздух густо пахнет порохом, кровью и звериным страхом. Лошади дрожат крупной дрожью, покрытые мыльной пеной, но несут, опутанные вожжами, которые все еще намертво сжимает Ольга.

Она сидит прямо, как сломанная кукла, глядя в пустоту перед собой.

Я медленно, очень осторожно, забираю у нее вожжи, буквально разгибая ее застывшие, сведенные судорогой пальцы, и смотрю на ее лицо. Белое полотно, темные круги под огромными, иссушенными ужасом глазами. Но в них нет паники, лишь бездонная, выжженная дотла усталость, и… еще что-то новое. Твердая, как сталь, воля.

Я молча прижимаю ее к себе, укрывая полой тулупа, чувствуя, как она вся дрожит в ознобе.

Розвальни унося тнас прочь от места бойни, где на белом снегу расплывались темные, безобразные пятна. Тишина, вернувшаяся в лес, казалась неестественной, оглушающей. В воздухе все еще висел едкий пороховой дым. Лошади шли неровно, то и дело всхрапывая и прядая ушами.

— Я… я не чувствую рук. — прошептала Ольга. — Мне кажется, они так и застыли на вожжах.

— Ты не просто их держала, — сказал я тихо, глядя на темную дорогу впереди. — Ты нас спасла, Оленька.

Она не ответила. Лишь тяжело, как-то по-детски, прижалась ко мне всем телом, утыкаясь лицом в жесткий мех моего тулупа. Ее плечи мелко дрожали в беззвучных рыданиях — отходная реакция на пережитый ужас.

— Отвези меня отсюда, Влад, — наконец донесся до меня ее приглушенный шепот. — Пожалуйста. В тепло. Куда-нибудь, где есть стены и огонь.

Я сильнее укутал ее тулупом, взял вожжи крепче. Теперь у нас была одна цель. Простая и ясная, как полярная звезда. Дойти. Выжить. Добраться до тепла.

— Держись, родная. Скоро Омск.

Мы въехали в Омск на уже рассвете — так в этом краю называется серое, мутное марево, не обещавшее ни света, ни тепла. Город встретил нас промозглым воздухом, запахом дыма из тысяч печных труб и скрипом промерзшего снега.

Ольга дремала, привалившись ко мне на плечо. Я видел ее лицо — осунувшееся, белое как снег, с темными, почти черными кругами под глазами. Адреналин боя прошел, оставив после себя лишь звенящую, ледяную пустоту и бездонную усталость. Что же — Соколов и казаки, я надеюсь, могли еще подождать. Первым делом надо устроить утомленную долгой дорогой супругу.

Лучшая гостиница города оказалась по-казенному неуютной, но, по крайней мере, теплой. Сняв номер, я дождался, пока растопят печь, лично проверил, не дует ли из окон, приказал подать горячий бульон и крепкий чай. Поймав полового, я сунул ему в руку полтинник.

— Никого не впускать. Даже если сам губернатор явится. Пусть барыня почивает.

Затем я вошел к Ольге. Она сидела в кресле у голландской печки, укрытая пледом. Такая хрупкая в этом огромном, неуютном номере.

— Ты останешься здесь. Отдыхай, — сказал я. — Не успеешь оглянуться, как я вернусь с готовой каретой.

Слабо улыбнувшись, она кивнула. За эти сутки между нами родилось «абсолютное доверие».

На улицах Омска, взяв с собой искореженную деталь крепления, я быстро нашел мастерские: огромный, закопченный двор, где лязгало железо и валил густой черный дым. Подойдя к старшему артельщику — кряжистому, похожему на медведя бородатому мужику в кожаном фартуке, показал ему деталь и объяснил, что надо сделать..

Он повертел в мозолистых руках обломок металла, хмыкнул.

— Работа сложная. Казенных заказов по горло. — Он лениво сплюнул на пол. — Неделю ждать придется, барин. А то и две!

Я не стал торговаться. Молча расстегнул сюртук и достал из внутреннего кармана документ, вложенный в тисненую кожаную папку. Положил на покрытый сажей верстак.

— Статский советник Тарановский. Срочно. Уже вчера надо!

Правильная бумага и командный голос открывал в Империи любые двери. Артельщик медленно протер руки о фартук, взял бумагу. Его глаза, до этого ленивые и презрительные, забегали по строчкам. Не знаю, читал он, или только делал вид, но медведь на глазах превратился в испуганного просителя.

— Ваше высокоблагородие… — промямлил он, сгибаясь в поклоне. — Да что ж вы сразу не сказали! Сию минуту! Всех сниму, для вас сделаем!

Решив, однако, не доверять словам, я остался в адском пекле кузницы. Игнорируя запах раскаленного металла и оглушительный грохот молотов, я стоял и смотрел, как в огне горна рождается новая деталь. На меня косились, работные недовольно переговаривались «что этот истукан тут стоит?», но зато к полудню все было готово. Расплатившись так щедро, что у медведя-артельщика глаза вылезли на лоб, я решил ковать, пока горячо:

— Деталь — это полдела, — сказал я, холодно глядя на него. — Мне нужен человек с руками и головой. Чтобы поехал со мной сейчас, и на месте все сделал. Кто у тебя справится?

Артельщик, до этого лишь кланявшийся, тут же засуетился, почуяв возможность услужить еще больше.

— Есть такой, ваше высокоблагородие! Степан! Молодой, да ухватистый, как клещ! Смекалист, враз сообразит что к чему. Степ-ка-а! — рявкнул он в оглушительный грохот цеха.

Из полумрака, освещаемого сполохами горна, вышел парень лет двадцати пяти. Крепкий, ладный, весь в саже, только глаза и зубы на чумазом лице белели. Он вытер руки ветошью, глядя вопросительно то на меня, то на своего начальника.

— Вот он, батюшка. Степан, — подобострастно представил артельщик. — Лучше него с железом в Омске никто не управится.

Я окинул парня оценивающим взглядом. Крепкие, умелые руки. Ясный, неглупый взгляд. То, что нужно.

— Поедешь со мной, Степан, — сказал я прямо, без предисловий. — Верст сорок от города. Поставишь эту деталь на место. Инструмент свой бери нужный. За работу и скорость заплачу тройной дневной оклад. Наличными. Сразу.

Парень переглянулся с хозяином, тот лихорадочно закивал, мол, соглашайся, дурень, не раздумывай.

— Сделаю, ваше высокоблагородие, — коротко и по-деловому ответил Степан.

— Вот и славно, — кивнул я, затем снова повернулся к артельщику. — Чтобы через десять минут он был готов. И инструмент чтобы был в полном порядке.

— Мигом, ваше высокоблагородие! В лучшем виде! — засуетился тот, бросаясь выполнять приказание.

Усадив нанятого кузнеца с инструментами в сани, я поехал обратно, к покинутой мною карете. По дороге у заставы заехал в лавку. Купил хлеба, мороженого мяса, бутыль водки и отдельную, запечатанную темным сургучом бутылку французского коньяку. Водка — для работников. Коньяк — для соратников.

Путь назад показался до смешного коротким. Соколов и казаки встретили нас, как призраков. В их глазах было нескрываемое облегчение.

Пока кузнец Степка, при свете костров ремонтировал полоз, сипло ругая мороз, мы развели большой, жаркий костер. Затем я достал коньяк. Откупорил. Густой, пряный аромат ударил в нос. Мы с Соколовым и казаками выпили, не чокаясь, глядя на пляшущее пламя. И тут ротмистр, который все это время напряженно молчал, нарушил тишину. Голос его звучал хрипло и непривычно серьезно.

— Я служил под началом многих, господин Тарановский. Все Забайкалье изъездил, и на Кавказе бывал, — говоря это, он смотрел не на меня, а в самое сердце огня. — Но я никогда не видел, чтобы так беспокоились о подчиненных.

Он сделал паузу, потом поднял на меня свои светлые, ставшие вдруг очень ясными глаза.

— Я хочу сказать… Для меня будет честью служить вам. Не по долгу службы. А по-настоящему.

Это прозвучало, как присяга. Здесь, посреди ледяной пустыни, у простого костра, ротмистр Отдельного корпуса жандармов предлагал мне свою верность.

Наконец, работа была сделана. Ямщик и кузнец получили щедрое вознаграждение и по полштофа обжигающей водки, и мы поехали в Омск.

Дальнейший путь стал проще. Зима окончательно вступила в свои права, укатав Сибирский тракт в плотный, гладкий наст. Наш «ковчег», скользя на широких полозьях, летел вперед, пожирая версту за верстой. Внутри, в тепле нашего маленького мирка, Ольга почти оправилась от прошедших переживаний. Она много читала, иногда улыбалась своим мыслям, и в этом обретенном спокойствии была та стальная твердость, что родилась в ту страшную ночь.

Где-то под Красноярском наша быстрая шестерка начала догонять какой-то караван. Сначала я не придал этому значения — ну сани и сани. Но обоз не кончался: десятки, а затем и сотни одинаковых, тяжелых, крытых серым брезентом саней, запряженных могучими битюгами, тянулись по тракту нескончаемой серой змеей. По бокам, верхом на выносливых сибирских лошадях, ехали люди в полушубках. Но это были не простые возницы. Их выправка, манера держаться в седле, винтовки за спинами — все говорило о военной косточке.

— Торговцы, должно быть? — с любопытством проговорила Ольга, прильнув к окну. — Никогда не видела такого большого каравана.

— Не торговцы, — глухо ответил я, напряженно вглядываясь вперед. Сердце забилось чаще.

Я приказал ямщику гнать во весь опор. Мы обгоняли десятки саней, и я, наконец, увидел лица охраны — суровые, обветренные, неулыбчивые. Затем я увидел и знакомые с Москвы лица офицеров.

Сомнений не было. Это была моя «инженерная экспедиция». Свои!

После первых приветствий ко мне подошел полковник Гурко. Он замер в двух шагах и, несмотря на мой штатский сюртук, отдал четкую, безукоризненную воинскую честь.

— Господин статский советник Тарановский! «Инженерная экспедиция» в составе тридцати двух офицеров и пятидесяти четырех нижних чинов следует по заданному маршруту. Потерь и происшествий нет. Груз в полной сохранности.

Я принял рапорт коротким кивком.

— Состояние людей, полковник? Лошадей? Фуража хватает?

— Все в порядке, ваше высокоблагородие. Идем по графику.

Когда я вернулся в карету, и мы тронулись, опережая караван, она долго молчала. Тишина в нашем уютном «ковчеге» стала напряженной, звенящей. Наконец она повернулась ко мне. В ее глазах больше не было ни страха, ни любопытства. Была серьезная, взрослая тревога.

— Владислав, что это? — ее голос был тихим, но твердым. — Все эти люди… оружие в санях… Это ведь не для изучения тракта. Ты не просто так поедешь в Китай? Ты готовишь войну, не так ли?

Вопрос был задан. Прямо, без уловок. Она была готова к правде. Я взял ее руку в свою, чувствуя холод ее пальцев даже сквозь перчатку.

— Это не война, ангел мой, — ответил я, глядя ей прямо в глаза. — Это — скажем так, «строительство». Просто иногда, чтобы построить что-то действительно великое, приходится сначала расчистить место. Очень решительно!

Она не отвела взгляда. Долго, очень долго она смотрела на меня, и я видел, как в глубине ее глаз борется ее воспитание с той новой, стальной твердостью, что родилась в сибирской ночи.

Наконец, она медленно выдохнула, и ее пальцы чуть крепче сжали мою руку.

— Я не до конца понимаю весь твой замысел, Владислав, — ее голос прозвучал тихо, но удивительно ровно. — И, не скрою, я даже боюсь его. Но я твоя жена…

Иркутск встретил нас крепким мартовским морозом и ледяным ветром, заставлявшим стлаться по земле дым из многочисленных городских труб. Карета, скрипнув в последний раз полозьями, замерла. В наступившей тишине я услышал, как залаяли собаки, как звякнул засов на воротах, а затем — гулкий, основательный голос, отдающий приказания.

— Отворяй живее! Гости дорогие приехали!

На высокое, просмоленное крыльцо купеческой усадьбы выбежал сам хозяин — купец

Лопатин, мой иркутский партнер и наместник, одетый в добротный, подбитый мехом тулуп, наброшенный прямо на домашнюю рубаху. Увидев меня, он просиял широкой бородой, но весь его вид выражал не столько радость, сколько глубокое, искреннее облегчение.

Он сам распахнул дверцу нашего «ковчега» и с почти отеческой заботой помог выбраться Ольге, кутая ее в ее же меха.

— С прибытием, Владислав Антонович! А хозяюшку-то нашу совсем заморозили, супостаты! Ничего, ничего, — гудел он, ведя ее к дверям, — сейчас мы вас отогреем! Самовар уже кипит, пироги в печи!

Наконец-то после долгих месяцев пути мы оказались в большом, теплом и гостеприимном доме! Контраст был ошеломляющим. После недель ледяной пустыни, воя волков и пронизывающего ветра мы шагнули в иной мир. В жарко натопленной гостиной пахло смолистым теплом горящих березовых дров, свежей выпечкой и воском от натертых до блеска полов. Огромная изразцовая печь дышала живым, ласковым жаром. Ольга с блаженной улыбкой опустилась в глубокое кресло, подставив озябшие руки огню, и я почувствовал, как спадает напряжение, державшее меня в тисках все это долгое путешествие. Мы добрались. Мы, можно сказать, дома.

Первые полчаса натуральным образом вернули нас к жизни. Слуги бесшумно накрывали на стол, на белоснежной скатерти появился сверкающий медный самовар, блюда с пирогами, розетки с брусничным вареньем, мед. Мы пили обжигающий, ароматный чай, и тепло медленно разливалось по телу, возвращая к жизни застывшие жилы.

Когда первая волна усталости схлынула, Лопатин, видя мой вопросительный взгляд, перешел к делу.

— Дела на Бодайбо, Владислав Антонович, — начал он с нескрываемой гордостью, — идут так, что только диву даешься! Басаргин наш — золото, а не инженер! Новые машины осваивает, рабочих в струне держит. Мы план не то что выполнили — мы его втрое перекрыли! Золото рекой идет!

Я удовлетворенно кивнул. Главный мой актив работал и приносил прибыль. Но я видел, что Иннокентий мнется, и радость на его лице сменилась озабоченностью.

— Только вот одна заноза нам спокойно жить не дает. Сибиряков…

Ольга, до этого с улыбкой слушавшая об успехах, едва заметно нахмурилась.

— Суд в Гражданской палате он затягивает, — продолжал Лопатин, понизив голос. — Крючкотворам своим платит, клерков подмазал. Бумаги теряются, свидетели «хворают». Может год так тянуть. Но это полбеды. Он, змея подколодная, по-другому бить начал.

Он подался вперед, его голос стал почти шепотом.

— Распускает по купеческому собранию, по клубам, среди чиновников слухи. Что вы, мол, человек ниоткуда, выскочка. Что капиталы ваши — нечистые, чуть ли не разбойные. Что имя ваше не то, за кого вы себя выдаете. Под репутацию вашу, Владислав Антонович, подкапывается. Грязью поливает исподтишка…

Я слушал все это с ледяным спокойствием. Ольга устало вздохнула, отставляя чашку. Похоже, Сибиряков понял, что в открытом бою ему не победить. И он начал «партизанскую войну», нанося удары по самому ценному моему активу здесь, в Иркутске, — по моей репутации. В этом консервативном, замкнутом мире слух мог убить вернее пули. Пытаться оправдываться, спорить — значило сразу проиграть, увязнув в этой грязи.

Нужен был другой ответ. Асимметричный. Удар такой силы, чтобы от репутации самого Сибирякова не осталось и пыли.

Я посмотрел на Лопатина.

— Что ж. Мы не будем спускаться на его уровень. Мы просто выиграем суд, взыщем с него кучу денег, о чем будет знать весь Иркутск. Я вызываю своего специалиста!

Через час я уже стоял в промозглой конторе Иркутского телеграфа. Молодой телеграфист принял у меня бланк, и его глаза полезли на лоб, когда он начал читать текст, который я собирался отправить в далекую Москву. Он с испугом посмотрел на меня, потом снова на бланк, понимая, что становится свидетелем объявления тотальной войны, которая всколыхнет всю Сибирь.

Я ждал. В наступившей тишине был слышен лишь треск дров в печке-голландке.

Наконец, телеграфист, сглотнув, принялся за работу.

Металлический щелкунчик телеграфного аппарата забился в лихорадке, отстукивая в ледяную даль империи сухой, безжалостный приговор.

МОСКВА ТЧК ПРИСЯЖНОМУ ПОВЕРЕННОМУ ПЛЕВАКО ФЕДОРУ НИКИФОРОВИЧУ ТЧК НЕОБХОДИМА ВАША ПОМОЩЬ ИРКУТСКЕ ТЧК ДЕЛО ПРОТИВ КУПЦА СИБИРЯКОВА ТЧК ЦЕЛЬ НЕ ПОБЕДА А ПОЛНОЕ ПУБЛИЧНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ ЕГО РЕПУТАЦИИ ТЧК ГОНОРАР И РАСХОДЫ НЕОГРАНИЧЕНЫ ТЧК ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ТЧК ТАРАНОВСКИЙ

Глава 4

Телеграмма для Плевако, сухая и безжалостная, улетела в Москву. Я сделал свой ход в юридической войне против Сибирякова. Но сидеть и ждать, пока столичный гений адвокатуры прибудет в Иркутск, было непозволительной роскошью. Сибиряков и Бодайбо конечно важно, но будущее Маньчжурии — важнее.

Необходимо было немедленно закрепить мой новый статус в глазах верховной власти Восточной Сибири.

Я вернулся в гостиную, где Лопатин и Ольга обсуждали планы по обустройству дома.

— Никифор Семенович, мне нужен твой экипаж. Немедленно.

— Куда, Владислав Антонович? — всполошился купец. — Ты же только с дороги!

— Во дворец. К его превосходительству.

Подозвав ротмистра Соколова, который, верный своей новой роли, я отдал короткий приказ:

— Ротмистр, поезжайте к губернатору. Доложите его превосходительству, что статский советник Тарановский прибыл в Иркутск и будет у него через час с докладом.

Соколов, не задавая ни единого вопроса, козырнул и исчез. Это было даже удобнее, чем я думал: мой «ангел-хранитель» из Третьего Отделения теперь работал моим личным адъютантом, открывая любые двери.

Через час экипаж Лопатина, сверкая лаком, подкатил к знакомому дворцу генерал-губернатора. Я ехал не как подследственный в санях конвоя, а как важная персона.

Во дворце меня уже ждали. Адъютант встретил меня у самого входа. Никакого унизительного ожидания в приемной. Меня немедленно, с глубоким почтением, проводили по гулким коридорам к знакомому кабинету. Дверь передо мной распахнули.

Картина изменилась. Корсаков стоял не за столом, а у огромной, во всю стену картины, на которой было изображен корабль, попавший в шторм. Он был один. При моем появлении он обернулся. На его лице не было и тени прошлого гнева.

Он кивком указал на кресло и, к моему удивлению, на графин с коньяком на малом столике.

— С прибытием, Владислав Антонович. Дорога, полагаю, была нелегкой. — Он не стал садиться сам, показывая, что встреча носит сугубо рабочий характер. — Докладывайте.

Я начал свой доклад. Коротко и по существу, без лишних эмоций и, упаси боже, хвастовства. О том, что мои предложения, основанные на добытых разведданных, были рассмотрены в Петербурге на самом высоком уровне. Я упомянул Великого Князя Константина и аудиенцию у Государя. Я не махал именами, я констатировал факт: моя частная инициатива получила статус государственной операции.

Переходя к сути, я использовал выверенные, «обтекаемые» формулировки.

— Таким образом, Ваше Превосходительство, речь идет не о «захвате», а о «создании пояса безопасности» на наших дальневосточных рубежах. Не о «вторжении», а о «поддержке лояльных России местных сил», с целью не допустить британского влияния в регионе, критически важном для нашей амурской навигации.

Я подавал это не как агрессию, а как превентивную меру защиты интересов Империи.

Корсаков слушал, заложив руки за спину. Его лицо было непроницаемо. Он — старый имперский хищник, и прекрасно понимал истинный смысл моих дипломатических реверансов.

— У вас есть официальные бумаги, подтверждающие ваши… столь широкие полномочия? — спросил он, задавая главный, ожидаемый вопрос.

— Ваше Превосходительство разве на такое дают бумаги? Если у вас возникли вопросы, предлагаю вам для полной уверенности связаться с Петербургом по телеграфу. Прямой запрос на имя генерала Игнатьева в Азиатский департамент.

Эта готовность к немедленной проверке была лучшим доказательством моей правоты. Корсаков удовлетворенно кивнул. Последние сомнения, если они и были, развеялись.

— Чем я могу содействовать? — коротко спросил он, переходя к делу.

— Мне нужны ресурсы. Не деньги, — поспешил добавить я, видя, как он напрягся. — Мне нужен ваш административный приказ.

Я изложил свои требования.

— Первое: провиант. Мой экспедиционный корпус — офицеры и специалисты — уже на подходе. Мне необходимо обеспечить их провиантом и фуражом со складов военного ведомства по казенным ценам. — Второе: добровольцы. Мне нужно ваше официальное разрешение на набор добровольцев из числа амурских и забайкальских казаков. Слух о моем деле уже пошел, желающие будут. — И третье. «Особый контингент».

Я выдержал паузу, переходя к самому деликатному вопросу.

— Вы сами жаловались на переполнение тюрем поляками и прочими бунтовщиками. Это обуза для казны. Я предлагаю превратить эту обузу в ресурс. Позвольте мне провести агитацию и отбор людей в лагерях и на пересылках. Я дам им шанс искупить вину перед Государем не в сибирских рудниках, а на строительстве дорог и укреплении границ Империи.

Корсаков долго молчал, обдумывая масштаб моих запросов.

Наконец он встал, подошел к столу и ударил в колокольчик.

— Телеграмму в Петербург я отправлю сегодня же, — сказал он, пока за дверью не послышались шаги адъютанта. — А пока, господин Тарановский, можете считать, что мое полное содействие вам обеспечено. Готовьте ваши требования для интендантства.

Дверь открылась.

— Сибири нужны смелые решения, — подытожил губернатор, вновь поворачиваясь ко мне. — И, кажется, вы именно тот человек, который не боится их принимать.

Он протянул мне руку. Крепкое рукопожатие двух «хозяев тайги». Я получил то, за чем пришел — полный карт-бланш.

Но я не спешил уходить и позволил себе перехватить инициативу, пока он был «теплым». Это был мой лучший шанс продавить главный проект, без которого любая война на Востоке была бы бессмысленной.

— Ваше превосходительство, — начал я, возвращая его из-за Амура обратно, вглубь его собственной губернии. — Любая военная кампания, да и само существование наших портов на Тихом океане, будет висеть на волоске, если мы не укрепим тыл. А наш главный тыл, вся Якутия и богатейший Ленский бассейн, по сути, отрезаны от Иркутска на полгода бездорожьем.

Корсаков нахмурился. Я попал в самую больную, самую застарелую язву его администрации.

— Ленский волок, — продолжал я, называя вещи своими именами. — Три недели в лучшем случае, ваше превосходительство. Три недели обоз тащится по весенней грязи или осенней хляби от Ангары до Лены. Стоимость доставки пуда муки в Качуг возрастает вчетверо. До трети груза портится или расхищается на этом «волоке». Это не торговый путь. Это — болезнь, которая душит развитие всего северного края.

Я подошел к огромной карте, расстеленной на соседнем столе.

— А что, если этот путь можно будет пройти не за три недели, а за один день?

Губернатор нахмурился, слушая меня.

— Железная дорога. Всего триста-четыреста верст. Но эти версты изменят всё.

Я видел, как расширились глаза старого администратора. Он мгновенно понял, о чем идет речь.

— Первое — финансы, — я начал загибать пальцы, апеллируя к его хозяйственной жилке. — Вся торговля с Якутией — пушнина, золото, провиант — пойдет по этому пути. Стоимость доставки любого груза на Лену упадет вдвое, скорость вырастет в разы. Иркутск станет настоящими воротами на Север, а не тупиком, как сейчас.

— Второе — военная стратегия. В случае любой угрозы на Амуре, будь то китайцы или те же англичане, мы сможем перебрасывать батальоны и пушки к верховьям Лены и далее по реке не за месяцы, а за неделю.

Я сделал паузу, переходя к главному козырю, который он сам мне только что вручил.

— И третье, ваше превосходительство, — рабочие руки. Нам понадобятся тысячи человек. Тех самых каторжан, поляков и бунтовщиков, которые сейчас без дела сидят в ваших острогах и проедают казенные деньги. Мы дадим им работу, зачет сроков и цель. Мы превратим государственную обузу в двигатель прогресса.

Корсаков, ошеломленный этим напором, предсказуемо ухватился за главный вопрос.

— Но капиталы! Кто это будет финансировать? Казна таких денег не даст.

— Казна и не понадобится, ваше превосходительство, — спокойно ответил я. — Я уже заручился поддержкой крупнейших московских и уральских промышленников — Кокорева, Мамонтова. Это будет частная концессия под патронажем государства. От вас, как от представителя Государя, потребуется лишь высочайшее содействие: отвод земель, разрешения и… люди.

Выдержав паузу, я нанес завершающий, самый тонкий удар.

— Но даже когда мы построим эту дорогу, ваше превосходительство, мы столкнемся с главной бедой Сибири, о которой так сокрушался ваш помощник, господин Загоскин. Нехватка мозгов. Нам некем будет управлять этой дорогой. Не хватит инженеров, врачей, учителей.

— В Петербурге, — продолжал я, используя идеи самого Загоскина, — опасаются открывать здесь университет, боясь вольнодумства. Что ж, не будем торопить события. Но новый «Устав гимназий и прогимназий» тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года дает частным лицам право открывать средние учебные заведения.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Так давайте начнем готовить почву! Я, как частное лицо, и мои компаньоны — Кокорев, Лопатин, Мамонтов — готовы учредить и финансировать в Иркутске гимназию. Чтобы через десять лет, когда Империя наконец созреет для Сибирского университета, у нас уже были готовые, прекрасно образованные студенты. Чтобы нам не пришлось униженно выпрашивать специалистов из столиц. Мы воспитаем их здесь.

Этот последний аргумент окончательно сломил его. Корсаков смотрел на меня уже не просто с уважением, а с откровенным азартом.

— Чертовски смело, господин Тарановский! И весьма обстоятельно! — пророкотал он. — Университет начинается с гимназии, а империя — с дороги. Считайте, что мое полное содействие вы имеете. Готовьте прошение. Я подпишу его и отправлю в Петербург со своей личной рекомендацией!

Я вышел из кабинета Корсакова с чувством глубокого удовлетворения.

Я попросил адъютанта проводить меня в канцелярию советника Загоскина.

Михаил Васильевич встретил меня с вежливой, но явной иронией. Его кабинет, заваленный пыльными папками с проектами и картами, был обителью теоретика, давно разуверившегося в практике.

— Владислав Антонович, какими судьбами? — он оторвался от бумаг, и в его умных глазах блеснула насмешка. — Снова пришли убеждать сибирских ретроградов в пользе прогресса? Боюсь, все наши разговоры о гимназиях так и останутся сотрясением воздуха.

Я сел в кресло напротив него, не обращая внимания на иронию.

— Михаил Васильевич, я только что от генерал-губернатора, — спокойно начал я. — Мы получили его полное и безоговорочное одобрение на начало проектно-изыскательских работ по строительству Ангаро-Ленской железной дороги.

Загоскин замер. Его рука с пером зависла над чернильницей. На лице отразилось изумление. Он, который годами писал записки и проекты, тонувшие в петербургских канцеляриях, не мог поверить, что дело сдвинулось с мертвой точки за один час.

— Как?.. — выдохнул он. — Но финансирование… разрешения из Министерства…

— Финансирование будет частным, — отрезал я. — Концессия. Я уже заручился поддержкой Кокорева, Мамонтова и уральских промышленников. Одобрение «на самом верху», как вы понимаете, тоже получено. Это не просто идея. Это — работающий механизм, который запускается прямо сейчас.

Скепсис на лице Загоскина начал таять, сменяясь лихорадочным возбуждением. Он вскочил, обошел стол.

— Но… но это же гигантский труд! Изыскания, расчеты…

— Вот за этим я и пришел, — я остановил его поток слов. — Дорога, Михаил Васильевич, это не только рельсы и шпалы. Мне нужен не просто инженер-исполнитель. Мне нужен человек, который видит картину целиком. Человек, который способен спроектировать и возглавить величайшую стройку в истории Сибири.

Я выдержал паузу и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я пришел предложить эту работу вам. Оставьте эту пыльную канцелярию. Поступите ко мне на службу. С жалованьем втрое больше вашего нынешнего и с полномочиями, ограниченными только вашим талантом.

Загоскин ошеломленно смотрел на меня. Он ходил по кабинету, взволнованно теребя бороду. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. И тут я нанес завершающий удар.

— И когда мы с вами построим эту дорогу, Михаил Васильевич, — тихо, но веско сказал я, — по ней в Иркутск хлынут не только товары. По ней хлынут деньги и люди. У нас будут и средства, и логистика, чтобы реализовать вашу главную мечту.

Он замер.

— Мы привезем сюда лучших профессоров и тысячи книг. Дорога — это первый, самый важный шаг к вашему Сибирскому университету. Она сделает его не просто возможным, а абсолютно необходимым.

Эти последние слова сломали его. Он остановился, посмотрел на меня горящими глазами, и на его лице появилось выражение почти детского восторга.

— Боже мой… — выдохнул он. — Дорога к Университету… Стальная дорога к знаниям…

Он бросился к своему столу, начал лихорадочно рыться в бумагах, вытаскивая какие-то старые, пожелтевшие карты, расчеты, сметы.

— Я знал! Я всегда знал, что это возможно! Вот, смотрите, у меня тут есть предварительные выкладки по рельефу… Я начну немедленно! Когда приступаем?

Я спокойно улыбнулся, глядя на этот взрыв энтузиазма. Я встал.

— Приступайте прямо сейчас, Михаил Васильевич. Считайте это вашим первым рабочим днем. Готовьте смету на изыскательскую партию. Деньги будут завтра.

Я протянул ему руку. Загоскин с жаром стиснул ее, даже не замечая пыли на своих пальцах. Вербовка состоялась.

Вернувшись в дом Лопатина поздно вечером, выжатый, но удовлетворенный. Все рычаги были запущены. Я прошел через прихожую и остановился на пороге гостиной.

Картина, открывшаяся мне, была настолько мирной, что показалась нереальной. В жарко натопленной комнате, у сверкающего самовара, сидели Ольга и жена Лопатина, Агния Федоровна. Они тихо беседовали о чем-то своем, женском, — о грядущем материнстве, о моде, о рецепте кулебяки. Ольга смеялась, ее лицо, освещенное теплым светом лампы, было спокойным и счастливым.

Я кашлянул, входя в комнату. Ольга тут же вскинула на меня сияющие глаза.

— Никифор Семенович, — обратился я к Лопатину, который дремал тут же, на диване, — не хочу стеснять вас больше необходимого. Мы с Ольгой Александровной должны обрести свой дом.

Лопатин тут же вскочил.

— Да что ты, Владислав Антонович, помилуй Бог! Да живите хоть год! Места хватит!

— Спасибо за гостеприимство, — я остановил его. — Но пора. Есть ли в Иркутске на примете что-то стоящее? Мне нужна не просто изба. Мне нужна поместье. Место, где моя семья будет в абсолютной безопасности.

Лопатин, поняв, что я не шучу, тут же загорелся. Для него это была новая, азартная игра — найти лучшее гнездо для своего могущественного партнера.

— Есть пара вариантов! — пробасил он. — Завтра же и поглядим!

На следующий день, оставив Ольгу на попечение Агнии Федоровны, мы отправились на «охоту».

Первый же дом — большой деревянный особняк купца-золотопромышленника, разорившегося на картах, — я отверг с порога. Снаружи он выглядел солидно, но внутри… Я шагнул в гулкую, холодную залу, и меня будто ударило волной затхлости. Запах старого дерева, мышей, застарелой пыли и чего-то еще — чужого, несчастного.

— Тут купчиха мужа топором зарубила, а потом сама удавилась, — шепотом, как о главном достоинстве товара, сообщил Лопатин.

— Здесь плохая история, — отрезал я, пятясь к выходу. — Поехали дальше.

Второй дом, каменный, в самом центре, был новым, крепким, но… безликим. Я ходил по пустым, гулким комнатам и чувствовал, что это чужое пространство. Холодное, казенное.

— Построено без души, на скорую руку, — сказал я, пнув сапогом стену и прислушиваясь к звуку. — Это не дом, а декорация.

Я заметил тонкую, едва видную трещину у фундамента.

— Здесь нет основы. Все поползет через пять лет.

Расстроенные, мы заехали в добротный трактир «Сибирь» на Амурской улице — пропустить по стопке и согреться.

— Ну что ж ты, Владислав, как барышня кисейная! — искренне недоумевал Лопатин, опрокидывая рюмку. — Дом — он и есть дом! Покрасить, подбелить… Стерпится — слюбится!

Я мрачно молчал. Наш разговор, видимо, подслушал седоусый трактирщик, протиравший стойку.

— Простите, господа, что встреваю, — пробасил он, не отрываясь от дела. — Да только зачем вам чужое-то гнездо покупать, коли свое свить можно?

Лопатин удивленно поднял бровь.

— У нас тут место есть, лучше не придумаешь, — продолжал трактирщик. — Пустырь за Тихвинской церковью, на самом яру. Над Ангарой. Вид — дух захватывает! Земля казенная, почитай, даром хорошему человеку отдадут.

Через десять минут, мы уже стояли там.

Мы вышли из саней и подошли к самому краю высокого, обрывистого берега. Под нами, в десятках саженей внизу, скованная тяжелым, бирюзовым льдом, лежала могучая, бескрайняя Ангара. На другом берегу в морозной дымке тонули огни Иркутска. Вокруг — ни души. Только ослепительная белизна нетронутого снега и гулкий, чистый ветер, от которого перехватывало дыхание.

Я стоял на краю этого обрыва, и ветер трепал полы моей шинели.

Весь мой путь — каторга, побег, Маньчжурия, биржевые войны, петербургские кабинеты — все это вдруг обрело свой центр, свою точку опоры. Здесь.

Я, человек без корней, наконец-то нашел свою землю.

— Вот оно, — тихо сказал я, больше себе, чем Лопатину.

Я повернулся к ошеломленному купцу, и в моих глазах, уверен, горел огонь не просто покупателя, а творца, нашедшего свой холст.

— Здесь будет мой дом!

Глава 5

На следующее утро, едва восточный край неба над Иркутском окрасился в холодный, пронзительно-розовый цвет, мы с Лопатиным уже тряслись в санях. Мороз был таким крепким, что воздух, казалось, звенел, а полозья скрипели на все лады, катясь по синему, заезженному насту. Сегодняшней нашей целью был земельный департамент, где я и хотел выкупить землю.

К сожалению, меня огорчили, и земля оказалась совсем не казенной, а принадлежавшей купцу Прохорову и пришлось ехать к нему.

Встреча с ним была обставлена по всем канонам сибирского торга. Купчина, разбогатевший на торговле мукой, отгрохал себе двухэтажный особняк в центре Иркутска. Нас провели в жарко, до духоты натопленную гостиную, где от тепла и запаха дорогих свечей, воска и свежей выпечки моментально начинала кружиться голова.

Сам хозяин, Василий Захарович Прохоров, оказался щуплым, суетливым купчишкой с бегающими глазками и маслянистой улыбкой. Он тут же начал ритуал. Налил чаю в тонкие фарфоровые чашки, пододвинул блюда с баранками и пастилой, завел долгий, витиеватый разговор «за жизнь» — о невиданных для февраля морозах, о взлете цен на овес, ну и конечно же о том, как тяжело нынче честному человеку вести дела. Я терпеливо кивал, пил обжигающий чай и ждал. К тому времени мне уже удалось выучить всю нехитрую последовательность «деловых переговоров» по-иркутски: сначала контрагент долго жалуется, как тяжела его жизнь, и раньше было лучше, чтобы потом было не совестно запросить за кусочек земли тройную цену.

— Место-то, о котором речь, — наконец перешел он к делу после получаса жалоб, — оно ведь не простое. Дед мой, Силантий Пафнутьич, там еще зимовье ставил, царствие ему небесное. Намоленное место, почитай. Сердце кровью обливается продавать, да нужда, батюшка, нужда заставляет!

Он артистично промокнул сухой глаз платком. Лопатин понимающе крякнул, подыгрывая ему. А вот у меня совершенно не было желания участвовать в этом балагане. Время — единственный ресурс, который я не мог себе позволить тратить. Мне никто его не вернет.

И, когда Прохоров завел волынку о том, как будет тосковать по этому месту его больная супруга, я решил, что ритуал соблюден в полной мере. Резко поставив чашку на блюдце, я встал. Купец осекся на полуслове, глядя на меня непонимающими глазами. Я посмотрел ему прямо в его бегающие глазки.

— Василий Захарович, я ценю ваше гостеприимство и понимаю вашу скорбь, — произнес я тоном, не оставляющим сомнений, что ничего я не ценю и не разделяю.— Но время мое дорого. Вот мое вам предложение: пять тысяч рублей. Ассигнациями. Сегодня, через час, у поверенного.

Прохоров подавился чаем. Лопатин ошарашенно замер, забыв закрыть рот.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие, — залепетал купец, вмиг забыв о своей скорби.

— Да за такое-то место… Да там один вид…

— Мое предложение окончательное, — отрезал я. — Пять тысяч, здесь и сейчас. Либо я уезжаю и ищу другой участок. Вы, может быть, не в курсе, ну у Ангары очень длинные берега. Уверен, полуверстой далее я найду землю не хуже, по цене в десять раз меньшей. Решайте.

Я смотрел на него, не отводя взгляда. Он пытался что-то возразить, искал поддержки в глазах Лопатина, но наткнулся с его стороны лишь на растерянность. В моих же глазах не было ни капли желания торговаться. Только холодная, деловая констатация факта. Сделка, которую он планировал обставлять неделю, рискуя, уговаривая и выторговывая каждую сотню, должна была совершиться или умереть в ближайшие полминуты.

И он сломался.

— Извольте, — просипел он, опускаясь на стул. — Ваша взяла.

Вернувшись в контору Лопатина после визита к поверенному, где униженный, но ставший внезапно богатым Прохоров трясущейся рукой подписал купчую, я сразу же поставил новую задачу.

— Мне нужен подрядчик в Иркутске. Не болтун и не вор. Человек, который сможет быстро и качественно построить.

Лопатин, все еще находясь под впечатлением от моей тактики ведения переговоров, надолго задумался, почесывая в затылке.

— Ну, есть такие, — наконец сказал он. — Да только подход к ним нужен особый. Кержаки. Живут своей общиной, за Ангарой. Народ суровый, гордый. На подряд идут неохотно, считают баловством. Но уж если взялись — сделают, как для себя. Крепче их срубов в Сибири не сыскать. Ехать надо к их старшему, к Евсею. Только он мужик, как скала, говорить с ним надо коротко и по делу!

— Отлично, это по мне. Поехали прямо сейчас!

Лопатин крякнул, покрутил головой в стиле 'эка ты какой нетерпеливый’и направил сани на другой берег Ангары.

Миновав заставу, мы ехали еще минут двадцать, когда Лопатин указал на видневшийся впереди высокий, сплошной заплот — забор из массивных, плотно пригнанных друг к другу горизонтальных плах, потемневших от времени до благородного серебристого цвета. За ним виднелись крутые скаты тесовых крыш. Это была не просто деревня. Это была небольшая, самодостаточная крепость.

Когда мы подъехали к массивным, кованым воротам, я жадно впитывал детали. Здесь не было ничего показного, ничего лишнего. Красота заключалась не в декоре, а в абсолютной, функциональной безупречности. Я смотрел на срубы огромных, двухэтажных изб, и мой взгляд, привыкший в прошлой жизни оценивать качество строительства, отмечал все, вплоть до малейших деталей.

Бревна… Идеально ровные, толщиной в два обхвата, они были подогнаны друг к другу с такой точностью, что казались монолитом. Сруб был поставлен «в обло», с выступающими углами, и пазы между венцами были пробиты мхом так плотно, что в них не просунуть было и лезвия ножа. Я знал, что внутри такой избы зимой будет тепло, а летом — прохладно, и стены ее не «поведет» и через сто лет.

Крыши, крытые тёсом в несколько слоев, венчали тяжелые коньки-охлупни, вырезанные из цельного ствола. Наличники на небольших окнах были украшены строгой, почти аскетичной геометрической резьбой — не для красоты, а, скорее, как оберег, древний знак. Ни капли краски, ни одного кричащего элемента. Все говорило о невероятном терпении, мастерстве и глубоком, почти религиозном уважении к материалу.

Это были дома-ковчеги, построенные не на одно поколение. Что же, мы явно в правильном месте. Люди, которые строят так для себя, просто не умеют и не позволят себе сделать по-другому для чужого.

Я уже знал, что мой дом будут строить именно они.

Лопатин показал на один из домов, и спустя десяток секунд сани остановились у ворот. Пару криков под лай собак, и из ворот вышел хозяин.

Кряжистый, широкоплечий мужик с накинутой шубой на плечи. Длинная, седая борода, ясные и строгие, как лед Байкала, глаза. Конечно, он сразу же понял, что мы непростые люди, но в его взгляде я не заметил ни подобострастия, ни страха. Лишь сдержанное достоинство уверенного в своих силах мастера.

— Здравствуйте меня зовут Владислав Антонович. Вы — Евсей? — спросил я, выходя из саней.

Он молча кивнул.

Дальнейший разговор был таким же простым и крепким, как его избы.

— Вас рекомендовали и советовали, как лучших строителей. Я хочу построить дом, — сказал я, — На обрыве, у Богоявленского собора. Два этажа, из зимней лиственницы, на каменном фундаменте. С толстыми стенами, сухими подвалами и крышей, чтобы не текла. Чтобы внуки в нем жили.

Евсей долго смотрел на меня, потом на Лопатина, потом снова на меня.

— Место хорошее, — наконец произнес он. — Дом большой хочешь. Работа тяжелая. Надолго.

— Плачу хорошо, — ответил я. — Материалы — лучшие, какие найдешь. Деньги на них — вперед. Одно условие: работа должна начаться через неделю и не останавливаться до больших морозов. И чтобы ни одной гнилой доски не было, ни одной щели.

Евсей не торговался. Он задал несколько коротких вопросов: «Фундамент какой глубины класть будем? Крышу чем крыть изволишь — тесом аль железом? Печи-голландки? Второй этаж из лиственницы, или можа из кедра? Планировку дадите, аль так будем?»

Получив ответы, он надолго замолчал, обдумывая. Казалось, я видел, как в его голове складывается вся картина будущего дома.

— Вижу, человек ты основательный. Понимаешь толк, — наконец сказал он, и в его суровых глазах промелькнуло уважение. — Сделаем.

Никаких бумаг мы не подписывали: он просто протянул мне свою руку — широкую и твердую, как дубовая доска.

Еще полчаса ушло на то, чтобы наметить план работы. Он был прост и логичен. Сейчас, по последнему морозу, пока санный путь еще держался, его артель начнет самое главное — заготовку леса. Они пойдут в тайгу, будут валить лучший строевой листвяк и кедр, вывозить бревна на берег.

Затем, пока земля будет оттаивать, они начнут «рубить сруб» — ставить его прямо у себя на заимке, бревно к бревну.

И только потом, когда оттает и просохнет земля на моем участке, они разберут этот готовый, идеально подогнанный конструктор, перевезут его через Ангару и в считанные недели возведут на уже устроенном каменном фундаменте к этому времени. Таков был единственно верный, веками выверенный сибирский подход — не спорить с природой, а использовать ее силу и следовать ее ритмам.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы, оставив задаток, наконец вернулись в город.Казалось, сруб для моего дома уже начал свою жизнь, еще даже не обретя своего места. А это значило, что основание моей будущей сибирской жизни будет заложено надежными руками.

Через два дня, когда утренняя суета в доме Лопатина была в самом разгаре, во двор въехали незнакомые сани. Адъютант генерал-губернатора, щеголеватый поручик, вошел в дом, чеканя шаг, и с подчеркнутым, почтительным поклоном вручил мне официальный пакет с гербовой печатью.

Я вскрыл его там же, в прихожей. Внутри, на плотной гербовой бумаге, было короткое предписание: телеграфный ответ из столицы получен. Высочайшее соизволение на привлечение к службе ссыльнокаторжных для исполнения особой государственной надобности предоставлено.

— Немедленно запрягать! — бросил я Лопатину, не обращая внимания на его изумление. — Еду в тюремный замок.

Иркутский острог встретил меня ледяным безмолвием и тяжелым запахом несчастья. Здесь, за высокими стенами с караульными вышками, казалось, даже сам воздух был пропитан отчаянием. На мгновение мне даже показалось, что я вернулся в мою прежнюю каторжную жизнь. Сколько же этих острогов я перевидал по дороге до Кары!

Начальник острога, выцветший, уставший от десятилетий службы полковник с одутловатым лицом, встретил меня с едва скрываемым скепсисом. Он видел высочайшее повеление, но в глазах его читалось: «Еще один прожектер из столицы. Поиграется и уедет, а мне с этим сбродом потом разбираться».

По его приказу всех «свободных от работ» каторжников выгнали на промерзший плац. Сотни людей. Серая, однообразная масса в арестантских робах с бубновыми тузами на спинах. Они сбились в угрюмую, враждебную толпу, глядя на меня — нарядного, сытого «барина» в дорогой шубе — с плохо скрываемой ненавистью. Из толпы доносились циничные смешки и утробный, глухой кашель — вечный аккомпанемент сибирской каторги.

Я поднялся на низкое, заснеженное крыльцо караульного помещения и окинул их взглядом.

Я не стал начинать с обещаний. Мой голос, усиленный морозным воздухом, прозвучал жестко и громко, перекрывая их враждебный гул.

— Смотрите на себя. Вас списали со счетов. Вы — отбросы, которыми Империя удобряет эту мерзлую землю. Большинство из вас сдохнет здесь — от цинги, от чахотки, от розги, от ножа. Кто-то попробует бежать и помрет по пути. Ваша жизнь не стоит и ломаного гроша!

Толпа затихла. Смешки прекратились. Я ударил их правдой, голой и жестокой, и они, ошеломленные, замолчали. Ну а теперь, когда я привлек их внимание, можно переходить к сути дела.

— Но я пришел сюда не жалеть вас, — продолжал я, интонацией словно вбивая в их головы каждое слово. — Я пришел предложить сделку. Государству нужна железная дорога. А мне — рабочие руки, чтобы ее построить.

По толпе прошел недоумевающий ропот.

— Те, кто пойдет со мной, — я повысил голос, — получат человеческое отношение. Получат новую, чистую одежду, теплую обувь и нормальный обиход. Пайку — полную, солдатскую, с мясом и хлебом, а не ту баланду, которую вы жрете здесь.

Я сделал паузу, переходя к главному.

— И самое важное: каждый день работы на стройке будет засчитан вам за три дня каторги.

На плацу повисла мертвая тишина. Я видел, как в серых, угрюмых лицах проступает недоверие, как они начинают лихорадочно считать. День за три. Это означало, что десятилетний срок превращался в три с небольшим года. Это был не просто шанс — это был выход.

По толпе пошли шепотки. Это было уже нечто осязаемое. Не сказки о свободе, а конкретное, выгодное предложение.

Я смотрел на них. Это был хороший, крепкий материал. Но я видел и то, что будет после. Они отработают, выйдут за ворота… и что? Куда они пойдут с «волчьим билетом»? С клеймом каторжника? Таких ждало либо вечное батрачество, либо возвращение на большую дорогу. Они получат свободу, но не получат будущего.

Пора было рискнуть.

— Это — для всех, — сказал я громко. — Но есть и другой путь.

Толпа снова затихла, пытаясь понять, в чем подвох.

Я сделал паузу, обводя взглядом их напряженные лица. У меня давно в голове грелась одна рисковая идея, и решил пойти на эту авантюру.

— Путь для тех, кому мало просто скостить срок. Для тех, кто готов искупить свои преступления перед страной и людьми не потом, а кровью.

— Мне нужны не просто рабочие. Мне нужны солдаты. Те, кому нечего терять. Те, кто готов умереть, но и получить шанс на полное очищение имени.

Я видел, как напряглись некоторые из арестантов.

— Тот, кто пойдет со мной в бой, получит лучшее английское ружье, добрый паек и жалование. Тот, кто выживет, — получит полное прощение и чистые бумаги и новую жизнь. Но предупреждаю: отбор будет жестоким. Я сам буду отбирать каждого.

Наступила тишина. И тут ее разорвал хриплый, простуженный голос. Из первых рядов, растолкав соседей, вышел кряжистый мужик с поломанным носом и унтер-офицерской выправкой.

— Какое ружье, ваше высокоблагородие? И кто командовать будет? Офицеры ваши — гвардейские хлыщи, что пороха не нюхали?

Я смерил его взглядом с головы до ног, не скрывая насмешливого интереса.

— А тебя, мил человек, на каторгу не за дерзость ли отправили? — спросил я громко. — Уж больно ты смел, как я погляжу.

По толпе пронесся нервный смешок. Унтер не дрогнул.

— Так тебе смелые нужны, ваше высокоблагородие, али овцы покорные, чтобы блеяли в строю?

Вместо ответа я усмехнулся. Этот старый волк мне определенно нравился.

— Мне нужны именно такие, как ты. Смелые. А на твои вопросы отвечу. Ружья — английские «Энфилды». Командовать будут унтер-офицеры. А офицеры, — я обвел взглядом толпу, — офицеры прошли войну, а некоторые — и не одну.

И тут из задних рядов вышел худой каторжник с горящими глазами и заговорил с польским акцентом:

— Пан полковник! Мы сражались за свободу нашей родины! Вы идете помочь другим народам? Если это так — мы готовы пролить свою кровь за их свободу, как проливали за свою!

Это был прорыв. Прагматичный вопрос старого солдата и идейный порыв бунтовщика сломали лед.

— И меня запишите!

— Я пойду!

— К черту эту каторгу!

Люди ринулись вперед, к крыльцу, отталкивая друг друга, выкрикивая что-то, протягивая руки. Угрюмая, серая масса вдруг ожила, превращаясь в сотни отдельных, отчаянных судеб, ухватившихся за призрачный шанс.

Я смотрел на это начинающееся безумие. Затем медленно повернулся к начальнику острога. Он стоял рядом, бледный, с отвисшей челюстью, и в его глазах застыло полное, абсолютное изумление.

— Организуйте запись, господин полковник, — уже спокойно сказал я. — Отдельно — на работы. Отдельно — в солдаты.

Я спустился с крыльца и пошел к воротам.

— Но, ваше высокоблагородие… — залепетал он мне вслед. — Как же… без конвоя? Куда? Это же…

Я остановился.

— Они будут под моим конвоем, полковник. И на моем обеспечении. Ваша задача — подготовить списки и передаточные ведомости на тех, кто согласится. Всех. Отбор я проведу лично. И не стоит об этом сильно распространяться, кому надо тот знает, а лишний шум вреден, для дела.

Он кивнул, все еще не в силах поверить в происходящее.

Я пошел к выходу, не оглядываясь. За спиной ревел разбуженный улей — сотни голосов, в которых вместо привычной ненависти и отчаяния впервые за долгие годы зазвучала безумная, отчаянная надежда.

Февраль в Иркутске пролетел, как один лихорадочный, бесконечный день, спрессованный в тугую пружину ожидания. Колеса моих проектов, до этого лишь медленно проворачивавшиеся, теперь завертелись с бешеной скоростью. Из тюремного замка шли списки добровольцев, в контору Лопатина каждый день прибывали гонцы с донесениями, скрипели перья, составляя сметы и контракты на закупку провианта, фуража и сотен лошадей.

Я жил в этом вихре, разрываясь между тремя главными точками приложения силы.

Подготовка сруба возле поселка Евсея. Я вникал во все, обсуждал с Ольгой расположение комнат, заставляя Евсея переделывать планы.

Вторым делом точкой была глухая, еще скованная морозами тайга к северо-западу от Иркутска. На целую неделю мы с Загоскиным и десятком казаков ушли на рекогносцировку будущего маршрута Ангаро-Ленской дороги. Это была тяжелая, изнурительная работа. Мы продирались сквозь бурелом, по колено вязли в ноздреватом снегу, ночевали у костров, слушая вой волков. Загоскин преобразился. Кабинетный мечтатель исчез, уступив место одержимому, азартному первопроходцу. С горящими глазами он размахивал теодолитом, доказывал преимущества одного ущелья перед другим. Я слушал его, остужая его пыл своим прагматизмом: «Здесь красивый вид, Михаил Васильевич, но слабый грунт, поплывет по весне». Это был спор двух творцов, рождающих из дикого хаоса природы стройную линию будущего стального пути.

Но главной точкой, центром моей вселенной, был тихий, теплый дом Лопатина. Ольга уже почти не выходила из своих комнат. Ее движения стали медленными, осторожными, живот заметно округлился. Иногда я возвращался из очередной поездки — усталый, пахнущий морозом и конским потом, — и молча опускался на колени у ее кресла, клал голову ей на колени и просто закрывал глаза. Это были минуты абсолютного покоя, то самое тихое, беззащитное счастье, ради которого я и вел все свои войны. Добывал, убивал, сражался, искал… И ради него же я вновь отправляюсь туда. За Амур.

А еще была работа со списками в солдаты, я внимательно читал и изучал карточки, разговаривал с каторжанами и принимал решения.

Понимая, что скоро мне придется уехать, я потратил несколько дней на поиски Иркутске специалистов. Я нашел известного в городе доктора, педантичного немца по фамилии Крафт, и лучшую повивальную бабку — Василису Петровну, строгую, но, по слухам, творившую чудеса вдову. Я лично говорил с каждым, заплатил им неслыханный по местным меркам гонорар вперед, взяв с них клятву, что до самых родов они ни на шаг не отлучатся из города и будут готовы явиться по первому зову. Мой главный тыл должен был быть под самой надежной защитой.

Так пролетел месяц. Сруб был заложен, предварительный маршрут дороги намечен, ядро моей будущей армии набрано из отброшенных обществом людей, а Ольга находилась под неусыпным присмотром.

Однажды вечером я стоял у окна, глядя на почерневший, тающий на улицах снег. Время вышло. Распутица вот-вот должна была превратить тайгу в непроходимое болото, а Ольга могла родить в любой день. Буря, к которой я так долго готовился, стояла на пороге. И именно в этот момент в комнату вошел взволнованный Лопатин.

— Прибыли, Владислав Антонович! На подходе к городу! Ваши офицеры и главный караван!

Глава 6

Караван вошел в Иркутск на закате. Огромные, крытые брезентом сани, проделавшие путь через всю Россию. Офицеры в заснеженных, жестких от мороза тулупах и бекешах спешивались, слезали с саней, разминая затекшие ноги, их голоса и резкие команды наполнили город суетой.

Прихватив Соколова, я подъехал к заставе, когда они, стряхивая с воротников снег и спешивались с лошадей. Морозный воздух наполнился говором, фырканьем усталых коней и отрывистыми командами. Я видел их лица — обветренные, почерневшие от долгого пути, и глаза, в которых смешались усталость и нетерпеливое ожидание.

— Оставьте. полковник! — сказал я, когда полковник Гурко подошел для рапорта. — Вы проделали долгий путь! Сначала отдохните в человеческих условиях. Размещением людей займется ротмистр Соколов, — я кивнул своему «адъютанту». — Офицеров — в хорошую гостиницу. Унтер-офицеров и солдат — на постоялые дворы. Груз — под усиленную охрану здесь, на складах господина Лопатина. Всем немедленно организуют баню и горячую пищу. Совещание — завтра утром. А с вами, полковник, мы поговорим сейчас.

Через два часа я уже сидел в номере «Американской» гостиницы, который был снят для Гурко. Перед жарко натопленной печью стоял стол, на котором дымился чай и стояла нетронутая бутылка коньяка. Полковник, успевший смыть с себя дорожную грязь, выглядел посвежевшим, но утомление все еще сквозило в его глазах. Он не сидел, а стоял у стола, как на рапорте.

— Вольно, полковник. Садитесь, — сказал я, указывая на кресло. — Расскажите без формальностей, как дошли.

Он сел, но держался прямо, будто каждую минуту ожидал подвоха.

— Поход прошел спокойно, ваше высокоблагородие, без серьезных происшествий. Шли стараясь не привлекать излишнего внимания. Есть несколько обмороженных среди нижних чинов. Один болен горячкой, но доктор говорит, что выкарабкается. Лошади измотаны, но потери в конском составе компенсированы в пути. Груз, — он сделал едва заметную паузу, — доставлен в полной целости и сохранности, под постоянной охраной.

— Хорошо, — кивнул я. — Людям — полный отдых. Три дня, пусть отоспятся. Нам они понадобятся свежими, впереди тоже не простой переход.

— Слушаюсь, — коротко ответил он.

Затем я подошел к своему саквояжу, достал оттуда и разложил на столе большие, подробные карты Монголии и Маньчжурии. Лицо Гурко мгновенно стало жестким и сосредоточенным. Отдых кончился, началась работа.

— А теперь, полковник, к делу, — сказал я, беря в руки карандаш. — Завтра на совете мы обсудим это с остальными, но основной костяк плана вы, как мой заместитель, должны знать уже сейчас. Наша цель — здесь.

Карандаш опустился на точку, обозначавшую Силинцзы.

Гурко склонился над картой, внимательно изучая ее.

— Это укрепленное поселение в горной местности, которое уже принадлежит мне.

— Удобно и до границ России недалеко — процедил он сквозь зубы, будто перепроверяя мое решение. — Цель ясна, ваше высокоблагородие. Каков дальнейший стратегический замысел?

Ну что же, этого следовало ожидать — ему, как профессионалу, нужно было понимать всю глубину операции. И я был готов дать ему это понимание.

— Наш замысел, полковник, куда масштабнее, чем просто карательная экспедиция. Он состоит из трех этапов. Этап первый, тактический: мы берем под контроль Северную Маньчжурию. Укрепляемся в Силинцзы, создаем там нашу главную базу, занимаем всю Северную Маньчжурию, подчиняем или уничтожаем местных князьков и пресекаем любое английское влияние в регионе.

Я выдержал паузу, потом мой карандаш прочертил длинную, дерзкую линию на юг, вглубь Китая.

— Этап второй, стратегический. Укрепившись на севере, мы начнем движение на юг. На соединение с повстанческими армиями факельщиков, которые сейчас действуют в провинции Шаньдун. Их сотни тысяч, но им не хватает организации, дисциплины и современного оружия. Мы дадим им все это. Наш отряд станет их становым хребтом.

Гурко не сводил глаз с карты. Я видел, как его мозг, привыкший мыслить дивизиями и корпусами, обрабатывает информацию, оценивает риски, расстояния, логистику.

— Поход на Пекин, — наконец, произнес он. Это был не вопрос, а вывод.

— Именно, — подтвердил я. — Этап третий, политический. Соединившись с факельщиками и остатками тайпинов, мы наносим удар по столице. Династия Цин, ослабленная восстаниями и Опиумными войнами, будет свергнута. Их самые боеспособные силы находятся сейчас далеко на западе, в Джургарии, подавляя восстание дунган. Китайцы, ненавидящие маньчжуров как своих вековых поработителей, с радостью отдадут трон своему соотечественнику — вождю факельщиков или любому другому. Нас же они будут встречать как освободителей, избавивших их от чужеродной династии.

Он поднял на меня взгляд. В его глазах не было удивления. Была напряженная работа мысли.

— А Маньчжурия? — тихо спросил он.

— А Маньчжурия, полковник, в этом случае окажется предоставлена сама себе. Новой китайской власти она не нужна — это земля их врагов. Священная родина маньчжурских императоров останется без защиты, без армии и без Пекина, который ее кормил. И тогда мы сможем взять ее, как переспелый плод.

Гурко слушал меня, и его лицо каменело. Когда я закончил, он выпрямился, и в его голосе прозвучало нескрываемое возмущение.

— Ваше высокоблагородие, позвольте! — он с трудом сдерживал себя. — Если я правильно вас понял, наш план заключается в том, чтобы помочь мятежникам свергнуть их законного правителя, императора! Мы, офицеры, присягавшие Государю, будем способствовать бунту и хаосу. Разве это может соответствовать интересам Российской Империи?

Я ожидал этого вопроса. Это был естественный протест честного солдата, привыкшего мыслить в категориях «законная власть — бунтовщики».

— Сядьте, полковник, — сказал я спокойно. — Давайте разберемся в терминах. Во-первых, что такое «законный правитель»? Маньчжурская династия — это такие же «законные» правители для Китая, как когда-то Золотая Орда была для Руси. Это чужаки, узурпаторы, захватившие процветающую страну двести лет назад, пролившие море крови и доведшие ее «до ручки». Сегодня этим так называемым «государством» помыкают все, кому не лень. В первую очередь — англичане. Цины давно утратили всякую легитимность. Их власть держится не на любви народа, а на насилии и слабости. Мы не будем свергать «законного монарха». Мы поможем огромной стране избавиться от иноземного ига.

Я подошел к книжному шкафу, стоявшему в углу номера, и постучал костяшками пальцев по корешку томика с биографиями великих завоевателей.

— Скажите, полковник, вы знаете, кто такой Эрнан Кортес?

Гурко, удивленный вопросом, коротко кивнул.

— Так вот, Кортес, со своим крошечным отрядом испанцев, был лишь искрой. Пожар устроили шестьдесят тысяч индейцев-повстанцев, которых он повел на штурм Теночтитлана, устав от кровавого ига ацтеков. Он не завоевал Мексику, полковник. Он возглавил мятеж, свергший «законного» Монтесуму.

Я выдержал паузу.

— А Франсиско Писарро, знаете?

Снова молчаливый кивок.

— Та же самая история. Его горстка конкистадоров была лишь острием копья. Древко же составляла огромная армия мятежных инков, ненавидевших своего императора. Писарро не завоевал Перу — он помог одной части инков вырезать другую, и на этом пепелище построил новую власть.

Я вернулся к столу и посмотрел ему прямо в глаза.

— А кем, позвольте спросить, был наш Ермак Тимофеевич? Разбойник, предводитель частной армии. И он сверг «законного» хана Кучума, который, к слову, и сам был узурпатором, захватившим власть в Сибирском ханстве силой. Который сначала присягал нашему царю на верность, а потом отказался от этой присяги, когда ему стало выгодно.

Я снова замолчал, давая ему осознать ряд этих имен.

— Все эти люди, полковник, не были благородными рыцарями. Они были прагматиками. Они видели слабость одной власти, ненависть к ней другой — и использовали это, чтобы вписать свои имена в историю, на благо своего Отечества. То, что происходит сейчас в Китае — это наш шанс. Наш исторический шанс вскочить в последний вагон этого уходящего поезда. Иначе на наше место придут англичане. Они никогда не упускают таких возможностей.

Я налил ему коньяку, затем себе.

— Ну ладно, хватит уже этого бонапартизма. Что мы все о нас да о нас? Давайте поговорим об интересах России. Главный наш интерес, полковник, — это полное и безоговорочное устранение английского влияния на наших границах. А теперь скажите мне, сколько «законных» династий и сколько «легитимных» навабов и махараджей англичане свергли, утопили в крови и стерли в порошок, чтобы подмять под себя Индию? Не перечесть. Они не останавливаются ни перед чем, если речь идет о выгоде Британской короны. Отчего мы должны действовать иначе и играть в благородство с шулерами, которые держат крапленые карты в каждом рукаве? Вы представляете, что случиться, если Китай станет такой же Индией, полностью подконтрольной англичанам? И все это — прямо у нас под боком?

Гурко молчал, сжимая в руке нетронутый стакан.

— И наконец, в-третьих, — я сделал глоток, — давайте представим, что будет после того, как мы реализуем свой замысел. Огромный, хаотичный Китай займется своими внутренними делами. Англичане будут посланы в известном направлении — китайцы не забудут им ни опиумной торговли, ни опиумных войн. Зато мы, русские, будем там желанные гости. Не удивлюсь, если вам, например, они дадут пост военного министра. А в Маньчжурии, на севере, на руинах цинской власти, возникнет новое государство. Без британских советников, без коррупции пекинских чиновников. Под нашим, разумеется, просвещенным покровительством. Государство с европейскими порядками, с которым можно будет торговать, заключать договоры. Нормальное, приличное государство, которое даст нам незамерзающие порты, огромное количество продовольствия, территорию для прокладки железной дороги до Владивостока, и будет служить надежным буфером между Россией и непредсказуемым азиатским котлом. Вот каковы истинные интересы Империи, полковник.

Он молчал несколько долгих секунд, глядя на карту. Потом кивнул, словно приняв для себя какое-то важное решение.

— Это… трудно понять и принять, ваше высокоблагородие. Я бы даже сказал — безумный план в своей дерзости. Но он логичен, я понимаю его цели и свою задачу!

— Превосходно, — с облегчением выдохнул я. Теперь, когда удалось убедить полковника в легитимности нашей затеи, дальнейшая задача представлялась совсем несложной. Пора было переходить к следующим пунктам.

— Теперь о составе наших сил. Помимо вас военных, и вольнонаемных казаков, будут и люди, которых я набираю здесь, в Иркутске. Это… — я сделал паузу, обводя подбирая как можно более обтекаемое выражение, — … бывшие каторжники и ссыльнопоселенцы.

Лицо полковника тут же окаменело. Определенно, Гурко не улыбалась перспектива весди в бой забубенную публику. Я видел это по тому, как напряглось его лицо, как он чуть подался вперед.

— Владислав Антонович, — его голос был тихим, но твердым, как гранит. — Я должен вам доложить. Среди господ офицеров такое известие создаст серьезное беспокойство. И я… я разделяю его. Нас учили вести в бой солдат, присягнувших Государю. А вы предлагаете нам возглавить… сброд. Воров, убийц, бунтовщиков. Это подрыв всех устоев армии. Это оскорбление офицерской чести!

«Ну что же, зато откровенно» — подумал я, глядя на набычившегося Гурко.

— Я ценю вашу прямоту, полковник, — ответил я совершенно спокойно. — Давайте и я буду с вами предельно откровенен. Мне плевать на их прошлое. И на вашу оскорбленную честь — тоже.

Он вздрогнул, но я не дал ему ответить.

— Меня интересует только одно задача которую поставил передо мной Император! А теперь подумайте: кто будет драться яростнее? Гвардеец, мечтающий вернуться на бал в Зимний дворец? Или человек, у которого за спиной нет ничего, а впереди — единственный, последний шанс вырвать у судьбы свободу или умереть достойно?

Гурко покачал головой с видом, «Ну на меня может и наплевать, а что скажут другие офицеры?». Я продолжал наседать:

— Взять Пекин, командуя Гвардейским корпусом — невелика заслуга. А вы попробуйте сделать это с ними. С теми, кого вы списали со счетов. Вот в этом, полковник, и заключается настоящее военное искусство, а не в умении шагать на парадах. Создать армию из праха и отчаяния. В Писании есть хорошие слова: «Камень, который отвергли строители, встанет во главе угла». Так вот, именно из этих «отвергнутых камней» мы и будем строить новую Россию на Востоке.

Он молчал, сжав челюсти. Аргументы были сильны, но я видел, что не сломал его внутреннее сопротивление. Его мир, мир сословий и чести, трещал по швам, но держался. Что ж… придется идти до конца.

— Давайте будем реалистами, — мой голос стал мягче, почти доверительным. — Если бы у нас был выбор, я бы и сам предпочел ветеранов-гренадеров. Но у нас его нет. Забудьте о гвардии. Нам предстоит воевать с тем, что есть под рукой. Других солдат у меня для вас нет! — Я усмехнулся. — Увы, Семеновский полк государь мне не доверил, велел оставить в Петербурге. Хотя и он, говорят, когда-то славно бунтовал.

Эта историческая шпилька, казалось, немного разрядила обстановку.

— К тому же я каждого проверял и отбирал, там разные люди, но откровенных негодяев там нет.

Я вернулся к столу, сел напротив него и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я понял вас, ваше высокоблагородие. Приказ будет исполнен.

Больше к этому вопросу мы не возвращались

Убедившись, что бунт подавлен в зародыше, я перешел к конкретным приказам.

— На вас, как на самом опытном, боевая подготовка. Вы назначаетесь командиром отряда, Чернов — ваш заместитель. Корнета Скобелева рекомендую взять адъютантом

Я снова повернулся к карте.

— Времени у нас нет, полковник. Я хочу достичь границы еще по снегу, чтобы довезти без помех и оружие, и динамит. Поэтому надо все тщательнопродумать. Первое и главное — боевая подготовка. Новобранцев нужно превратить в солдат. Жестко. Беспощадно. Чтобы через месяц они по команде шли в огонь и воду. Задействуйте всех наших унтер-офицеров, назначьте ответственного офицера, будет для них тренировка. Кто у вас лучший по муштре? Из тех, кто умеет из мужика солдата сделать, а не только на парадах шагать?

Гурко, мгновенно переключившись на привычную работу, ответил без заминки.

— Баранов. Служил в гренадерах, прошел Крым. Зверь, а не службист. Муштрой душу вынет, но и воевать научит. Поручу ему унтер-офицеров. Он справится!

— Отлично, — я сделал пометку на листе бумаги. — Особое внимание — стрелковой подготовке. Они должны уверенно попадать с трехсот шагов в ростовую фигуру. Теперь второе — пополнение. Мне нужны люди. Нужно организовать постоянный поток вольнонаемных рекрутов — в том числе и для того, чтобы присматривать за нашими «забубенными». Короче, мне нужен человек, который останется в Иркутске и станет нашими руками здесь. Так как и оружие и правиант и многое другое нам может понадобиться.

Гурко нахмурился, обдумывая.

— Есть такой. Капитан Орлов. Из-под Варшавы. Участвовал в подавлении мятежа, испачкать руки не боится. Немногословен, исполнителен. Приказы не обсуждает. И при всем при том — умеет говорить с разными людьми!

— То, что нужно, — согласился я.

— Есть, — коротко ответил Гурко.

— Третье. Вольнонаемные и безопасность, — я загнул третий палец. — Мне нужен человек, который займется вербовкой казаков, отставных солдат, охотников.

На этот раз Гурко даже не задумался.

— Тут, очевидно, подойдет унтер-офицер Соломенцев, — твердо сказал он.

Я вопросительно поднял бровь.

— Унтер?

— Он из-под Оренбурга, умеет говорить по-башкирски. Служил в казачьих частях, — пояснил полковник. Идеальный кандидат.

— Согласен, — кивнул я. — Разу умеет по-башкирски, то и с бурятами сможет объясниться. Это очень удачно! Ну все, основные задачи распределены. Завтра на совете просто доведете их до сведения офицеров. Еще момент — лошади. Мои офицеры не будут ездить на клячах. Организуйте закупку строевых коней, каких только можно найти в Иркутске и окрестностях. Деньги я выдам. И проследите, чтобы каждому была выдана круглая сумма на подъемные. Я хочу, чтобы они думали о службе, а не о том, где достать денег на новую амуницию. Это ясно?

— Так точно, ваше высокоблагородие, — ответил Гурко, и в его голосе я услышал уважение к командиру, который думает не только о стратегии, но и о своих людях.

— И последнее на сегодня, полковник. Нам нужен лагерь в стороне от города. Чтобы зеваки не глазели, а у наших «орлов» не было соблазна сорваться в ближайший кабак. Там и будем тренировать наших, хм, конкистадоров… И это очень срочно!

На следующий день привели группу новобранцев из тюремного замка. Пятьдесят человек — угрюмые, оборванные, бритые, со взглядами затравленных волков. Я видел, как поморщились стоявшие на крыльце офицеры.

Но тут же вперед вышли суровые, закаленные в баталиях унтера из команды Гурко. Раздались первые команды, резкие, как выстрелы.

— Ста-но-вись!

— Равняйсь! Смирно!

Хаотичная, переминающаяся с ноги на ногу толпа начала неуклюже, со скрипом, размыкаться, выстраиваясь в подобие строя.

— Топоры взять! На хозработы стаанавись!

И вся толпа вместо плаца отправилась первым делом обустраивать лагерь. Через два дня, южнее Иркутска, в широкой, защищенной от ветра низине у кромки леса, вырос целый палаточный городок. Дым, перестук топоров, ровные ряды палаток и главное — постоянно гудящий, как растревоженный улей, учебный плац. Поодаль было устроено стрельбище, откуда то и дело доносились хлесткие, рваные звуки выстрелов. Начали поступать вольнонаемные: казаки из бурят и русских, бывшие каторжане, освобожденные за отбытием срока, и прочий люд.

Я приезжал в лагерь каждый день. Картина, которую я наблюдал здесь, одновременно и ужасала, и вселяла мрачную уверенность. Унтера-ветераны гоняли бывших каторжников до седьмого пота, вбивая в них умение ходить строем, подчиняться команде и обращаться с ружьем. Крики, ругань и глухие удары стояли над плацем с утра до вечера. Людей ломали, вытравливая из них тюремную расхлябанность и индивидуализм, и лепили из этого сырого, озлобленного материала нечто новое — дерзких, толковых солдат.

Однажды, уже в глубоких сумерках, я возвращался в город после особенно тяжелого дня в лагере. Голова гудела от криков унтеров, запаха пороха и бесконечных организационных вопросов. Въехав во двор лопатинского дома, я спешился, предвкушая единственное, что давало мне силы — тихий вечер с Ольгой.

Но во дворе что-то было не так. У крыльца стояли чужие розвальни — широкие, грузовые, заваленные укрытыми рогожей тюками. Не мои и не лопатинские. Сердце пропустило удар. Тревога, холодная и острая, как игла, вонзилась под ребра. Ольга…

Не помня себя, я взлетел на крыльцо, распахнул тяжелую дверь и почти бегом ворвался в прихожую. И тут из жарко натопленной гостиной донесся голос, который я меньше всего ожидал здесь услышать. Голос, который невозможно было спутать ни с одним другим.

— Кого-таки я вижу! Курила, ой-вэй! Ты ли это, чтоб я так жил?

Глава 7

Я замер на пороге. В гостиной, у огромного, сверкающего самовара, сидели двое. Один — щуплый, черноволосый, с горящими, как угли, хитрющими глазами, — Изя Шнеерсон. Рядом с ним, основательный и спокойный, как удав, сидел плешивый седобородый Захар.

Вот это встреча! Мир буквально перевернулся в моих глазах! Забыв про усталость и тревогу, я бросился вперед. Изя вскочил, опрокинув стул, и мы сгребли друг друга в объятия, хлопая по спинам так, что гудела вся комната. Затем я крепко обнял Захара, который лишь крякнул от удовольствия, и в глазах его сверкнула быстрая радостная слеза.

— Какими судьбами? — только и смог выдохнуть я, опускаясь на стул, который тут же подал мне подскочивший Лопатин, сияющий от такого оживления.

— Я вас умоляю, какими судьбами! — затараторил Изя, наливая мне чаю. — Мы делаем бизнес, как приличные люди! Поднялись по зимнику, по льду Амура, до самого Сретенска. Наше золотишко продать, муки, пороха и прочего товара закупить, чтобы к ледоходу баржи загрузить и на Амбани-Бира все спустить. Все как всегда!

— Ах вот как? И сколько пудов намыли?

— Таки не поверишь — сорок шесть!

Тут я изумился еще более.

Это как же так?

— Ну что сказать, «господин Тарановский» — степенно оглаживая бороду, произнес Захар — Бог помог! Вестимо так, добрались мы, значит, до самой главной жилы. С одного станка по десять — двенадцать фунтов намываем! Опять же, народу много, китайцы пашут как в черти, вольнонаемных много пришло… А мы, значится, тоже не зеваем — свое дело справно знаем. У нас с Изей комар носу не подточит!

— Понятно. Это вы вовремя появились! Ну а как же вы здесь-то оказались? От Сретенска-то путь сюда неблизкий!

Изя всплеснул руками, жестикулируя так экспрессивно, словно дирижировал целым оркестром.

— Что ты! Что ты! Вся Сибирь — большая деревня. Тут слух расходится быстрее чем в Одессе на Привозе. Только мы приезжаем в Сретенск — и что мы там слышим? А вот что: не успели мы еще продать золото, как я таки слышу этими самыми ушами, — он ткнул пальцем себе в ухо, — что какой-то Тарановский в Иркутске просто-таки переворачивает всю Сибирь вверх дном! Ой-вэй, Курила, про тебя гудит все Забайкалье! Говорят, ты тут самого Сибирякова, этого местного короля, с трона скинул! Говорят, такие дела закрутил, что у генерал-губернатора голова кругом идет! Ну я и сказал Захару: какое может быть дело важнее, чем обнять нашего старого друга? И мы повернули сани сюда!

И понеслись воспоминания и рассказы… Вечер превратился в долгий, сбивчивый, но по-настоящему счастливый разговор. Я вкратце рассказал им все, что произошло за это время — о Петербурге, о новом статусе, об Ольге, о готовящемся походе. Они, в свою очередь, доложили, что на прииске все спокойно, работа идет, золото моется, а оставшийся там Еремей держит все в железном кулаке.

Старая гвардия была в сборе. И от этого на душе стало немного теплее и спокойнее, несмотря на все бури, что ждали впереди.

На следующее утро, едва рассвело, я снова собрался в лагерь. Когда я уже накидывал шубу в прихожей, за спиной раздался решительный голос:

— Курила, ты куда?

— На плац, наблюдать обучение наших «добровольцев».

— Я таки с тобой. Жуть как любопытно!

Изя стоял, уже одетый для улицы, с горящими от любопытства глазами. Я пожал плечами. Скрывать что-либо от него не имело смысла.

По дороге в санях, под скрип полозьев и фырканье лошадей, я в общих чертах, без лишних деталей, изложил ему суть своего плана. Я говорил о слабости династии Цин, о восстаниях факельщиков в Шаньдуне и дунган на западе, о своей идее использовать этот хаос, чтобы под знаменами освобождения Китая от маньчжурских захватчиков решить наши собственные, российские задачи.

Он слушал молча, впиваясь в меня взглядом своих темных, умных глаз. Его обычная суетливость и жестикуляция исчезли. Он впитывал каждое слово, и я видел, как в его голове картина мира стремительно меняется, обретая новый, невероятный масштаб. Когда я закончил, он долго молчал, глядя на проносящиеся мимо заснеженные поля.

А потом повернулся ко мне, и я увидел в его глазах такой азарт, какого не видел даже тогда, когда мы нашли первое золото.

— Курила… — выдохнул он. — Ой-вэй… Свергнуть императора… Помочь одним китайцам вырезать других, чтобы забрать себе целую страну… Это же… это же гешефт тысячелетия! Это же история!

Он вскочил, едва не вывалившись из саней на полном ходу.

— Я иду с тобой! — выкрикнул он. — Я вас умоляю, ты что, думаешь, я пропущу такое представление? Не каждый день увидишь, как рушится империя!

— А прииском кто заведовать будет? — спросил я. Но Изя был неумолим.

— Закупки, прииск… Пфе! Захар справится, у него голова крепкая, как байкальский лед. А моя голова нужна здесь, рядом с твоей!

Я посмотрел на этого одесского авантюриста и пройдоху. Подумал и… И понял, что он прав! Его острый, не скованный никакими уставами и предрассудками ум, его умение находить общий язык с кем угодно и договариваться о чем угодно, его талант делать деньги из воздуха — все это будет бесценно там, в хаосе чужой гражданской войны.

Подумав мгновение, я кивнул.

— Хорошо, Изя. Ты в деле.

Он просиял и, не дожидаясь лишних команд, тут же перешел к делу. Уже в лагере, едва окинув хозяйским взглядом наши приготовления, он бросился в самую гущу событий, мгновенно взяв на себя часть моих забот. Своей неуемной энергией, умением торговаться до последнего и находить то, чего, казалось, в Иркутске и быть не могло, он в тот же день вдохнул новую жизнь в нашу неповоротливую машину снабжения.

Когда я убедился, что безжалостный механизм боевой подготовки запущен и работает без моего прямого вмешательства, то смог, наконец, вернуться к главному. К организации предстоящего похода.

Днями и ночами я просиживал в штабной палатке, расстелив на столе огромную карту Северного Китая. Теперь надо было тщательно разведать, что именно происходит на той стороне, «за ленточкой». Нам нужна была разведка, дерзкая и быстрая, чтобы определить, где лучше всего переходить границу. И я послал за корнетом Скобелевым.

Он явился ко мне в палатку — молодой, подтянутый, пышущий энергией. Казалось, от него даже пахло морозом и здоровьем. Молодость…

— Михаил Дмитриевич, — сказал я, отрываясь от карты. — Хватит наблюдать за муштрой. Есть дело для настоящего кавалериста!

Он вытянулся в струнку, его молодое лицо вспыхнуло от предвкушения какого-то приключения.

— Возьмете десяток казаков и отправляйтесь на юг. Двигаться налегке, взяв только самое необходимое. Ваша задача — вот этот место, — я очертил пальцем участок границы на карте. — Прощупать его. Найти слабые места, удобные проходы для большого отряда. Мне нужна реальная картина, корнет, а не красивые доклады!

Он просиял. Для него это был первый знак огромного доверия, первая самостоятельная боевая задача.

— Будет исполнено, ваше высокоблагородие!

Разведка ушла на юг, а время, отпущенное на подготовку, стремительно истекало. За месяц лихорадочной работы невозможное стало реальностью. Лагерь под Иркутском гудел, как разворошенный муравейник, превратившись в слаженный военный механизм. Сотни вчерашних каторжников, оборванных и отчаявшихся, теперь были разбиты на роты, одеты в одинаковые полушубки и папахи, и пусть неумело, но уже знали строй и команду. На стрельбище они научились обращаться с тяжелыми, надежными «Энфилдами», и в их глазах вместо тюремной безнадеги появился холодный, осмысленный блеск.

Пока Гурко и Баранов ковали из этого человеческого лома солдат, я, Изя Шнеерсон и Лопатин занимались снабжением. По всему Иркутску и окрестным деревням скупалось все, что могло понадобиться в долгом походе: сотни пудов муки, солонины и сухарей, бочонки со спиртом, теплые вещи, фураж для лошадей. Десятки тяжелых саней-розвальней были загружены под завязку, превратившись в огромный обоз — нашу подвижную базу, нашу надежду на выживание в диких землях.

Было, однако, еще одно важное дело, требовавшее внимания. За день до выступления я получил телеграмму о том, что закупленное мною оружие находится в Сан-Франциско и готово к высылке. Я тотчас отправил в Америку, в компанию «Вестерн Юнион» уведомление, что груз следует как можно быстрее доставить к устью Амура, а затем — вверх по Амуру до Амбани-Бира. Обязанность поддержания связи с американцами я возложил на оставляемого в Иркутске капитана Орлова.

Наконец, настал день выступления. Мне тоже пришло время уезжать. Но прежде надо было попрощаться с семьей.

Я вошел в комнаты Ольги. Она полулежала на высоких подушках, тихая, бледная, почти прозрачная в лучах мартовского солнца. Весь ее мир сузился до этого теплого, безопасного пространства, до напряженного ожидания.

Я сел на край кровати, взял ее руку.

— Ты уезжаешь, — сказала она.

Это была не просьба и не вопрос — скорее, констатация неизбежного.

— Да. Нужно быть там. Я вернусь, как только смогу.

Ее вторая рука легла поверх моей, и она медленно поднесла мою ладонь к своему животу.

— Возвращайся к нам, — прошептала она.

Я наклонился, поцеловал ее в сухие, горячие губы, потом прижался щекой к ее животу, чувствуя толчок новой жизни под своей ладонью. И ушел, не оглядываясь, потому что знал — если оглянусь, сил уйти уже не хватит. Закрыв за собой дверь, услышал, как Ольга тихонько заплакала там, на своих подушках. Черт…

Стараясь не думать ни о чем, я вышел во двор и вскочил на коня. Лопатин с супругой вышел на крыльцо, чтобы попрощаться со мной.

— Ну, с богом, Владислав Антонович! Береги себя! За супружницу не беспокойся: все устроим в лучшем виде! — напутствовал он меня.

— Ты тоже не хворай, Никофор Семенович! — бросил я на прощанье и, окинув быстрым взглядом окна лопатинского дома, подстегнул коня.

Вскоре я был в лагере. Шатры уже были свернуты, отряд — построен на огромном, утоптанном плацу. По моему приказу из Иркутска привезли полкового священника. Батюшка — маленький, черноволосый, с развевающейся на холодном ветру бородой, провел короткий, строгий молебен. Сотни бритых, обветренных, суровых лиц — бывших солдат, убийц, бунтовщиков, поляков, казаков, офицеров-дворян — были обращены к походному алтарю. Под низким, серым сибирским небом они просили благословения у Бога, которого многие из них давно забыли. Это был не просто религиозный ритуал. Это был акт единения, превращающий сброд в войско, идущее на правое, как они теперь верили, дело.

После молебна я объехал строй на своем коне.

— Сегодня мы уходим, — сказал я громко, и мой голос разнесся над застывшими рядами. — Уходим, чтобы вернуться, когда исполним предначертанное свыше. Каждый из вас знает, за что он сражается. За свободу, за славу, за новую жизнь. Вперед, орлы!

Разномастное, но оглушительное «Ура-а-а!» прокатилось над лагерем, вспугнув ворон на окрестных деревьях.

Колонна тронулась. Вперед, на юг, навстречу неизвестности.

Мы торопились — весна вступала в свои права, становилось тепло, склоны сопок обнажались, и нам надо было достичь границы до того, как наши сани превратятся в тыкву. Через два дня мой небольшой отряд достиг условленной точки — заброшенного охотничьего зимовья в нескольких верстах от китайской границы. Еще через несколько часов ожидания на горизонте показались всадники. Это был наш разведывательный отряд Скобелева.

Корнет был горд и возбужден.

— Задача выполнена, ваше высокоблагородие! Проходы найдены! И главное — мы привели «языка»! Этот тип знает там каждый камень!

Вперед вывели его «трофей». Бурят, одетый в потертую, лоснящуюся от жира доху и старую лисью шапку. Заросший, обветренный, с хитрым, нагловатым прищуром узких глаз. Он смерил меня цепким взглядом, с уважением, но без тени страха.

Я всматривался в его лицо — и замер. Шрам, рассекающий левую бровь. Характерный способ чуть склонять голову набок. Черт, да это же старый знакомый! Это был Хан — тот самый контрабандист, что несколько лет назад выводил меня, оборванного беглого каторжника, через границу в Монголию.

Он не узнал меня. Конечно. Откуда ему было узнать в этом хорошо одетом, уверенном в себе русском нойоне в дорогой шинели того заросшего, затравленного беглеца. Но я — то знал о нем все, или почти все.

— Говорят, ты знаешь тропы, — начал я, подходя к нему вплотную.

— Знаю те, которых нет на ваших картах, господин начальник, — усмехнулся он.

— Хорошо, — кивнул я. — Что сейчас творится за рекой? В Монголии спокойно? Помнится, когда я был там в прошлый раз, цинские чиновники совсем обнаглели.

Хан вздрогнул. Его улыбка стала напряженной. Откуда этот русский мог знать о его делах в Монголии?

— Сейчас им не до нас, начальник. У них своя война. Вся Джунгария горит, да и в самой Монголии неспокойно. Дунгане восстали. Режут маньчжуров почем зря.

— Дунгане? — переспросил я. — Откуда ты знаешь?

— Так война людей гонит, — просто ответил Хан. — На нашей стороне, в улусах, их беженцы появились. Все злые, голодные. С оружием. Отчаянные.

Я почувствовал, как удача сама идет мне в руки. Это был подарок судьбы.

— Вот и отлично, проведешь меня к ним, я заплачу. Нам есть, что обсудить с ними.

Он смотрел на меня, и в его хитрых глазах боролись жадность и недоверие.

— А если я откажусь, господин начальник?

— А если откажешься, — я улыбнулся, — то уже скоро ты будешь сидеть в каземате Кяхтинской пограничной стражи. И я лично расскажу им обо всех твоих контрабандных тропах, о схронах с чаем, о твоих делишках с купцом Лу Синем и о том, где ты прячешь свое золото. Полагаю, они будут очень признательны.

Хан сглотнул.

— Я согласен, — быстро сказал он, сгибаясь в поклоне.

— Прекрасно. Теперь расскажи, что творится на границе. Как она охраняется? Где цинские караулы? Разъезды?

Хан хитро прищурился, мгновенно входя в роль ценного информатора.

— Пусто, нойон. Совсем пусто, — он махнул рукой в сторону юга. — С той стороны должны были монголы из хошуна князя Доржи стоять. Их цинский наместник за границу ответ держать поставил. Да только где ты их сейчас найдешь?

— Что значит — не найдешь? — нахмурился я.

— А то и значит, что монголы — хитрый народ, — усмехнулся Хан. — Они услышали, что на западе дунгане цинские гарнизоны режут. Услышали и затаились. Сидят в своих улусах, как сурки в норе. И ждут.

— Чего ждут?

— А чем все кончится, того и ждут, — с обезоруживающей простотой ответил контрабандист. — Если дунгане победят — монголы сами за оружие возьмутся и остатки цинских порежут. Если цинские отобьются — монголы вылезут и скажут, что всегда верны богдыхану были. У них своя война, нойон. Они цинских ненавидят, почитай, покрепче дунган. Так что граница сейчас — дырявый забор. Никто ее не сторожит. Ходи кто хочешь.

Я слушал и понимал, что обстановка складывается даже лучше, чем я мог себе представить. Неохраняемая граница. И целое враждебное цинским властям население, готовое в любой момент восстать. Это был не просто шанс для скрытного перехода. Это была пороховая бочка, к которой оставалось лишь поднести фитиль.

— Хорошо, — кивнул я.

На рассвете, под низким, свинцовым небом, моя армия начала движение. Это было странное, почти сюрреалистическое зрелище. Я сидел на коне, наблюдая, как бесконечная серая змея выползает из лагеря и вытягивается по дороге, ведущей к границе.

В авангарде, шла набранная из добровольцев конная сотня. За ними, верхом на добрых строевых лошадях, ехали офицеры во главе с полковником Гурко. Следом, шагая уже не каторжной, шаркающей походкой, а мерным, вбитым за месяц муштры шагом, шла пехота — семьдесят человек. В одном строю шли и вчерашние каторжники из Иркутского острога, и набранные повсюду беглые, и вольнонаемные добровольцы. Их лица были все так же угрюмы, но в осанке уже появилась гордость, а на плечах они несли новехонькие английские винтовки. В центре, как огромное, неповоротливое сердце этого организма, двигался обоз: десятки саней с припасами, с ящиками динамита и патронов, и самые охраняемые, наглухо закрытые повозки передвижной ракетной фабрики. Замыкал колонну арьергард из казаков-вольнонаемных и отставных солдат.

Я тронул коня и вместе со своим разведотрядом — Скобелевым и десятком казаков — поскакал вперед, опережая главные силы. Ветер бил в лицо, пахло талым снегом и весенней свободой.

В один из дней поравнявшись Скобелев завел разговор.

— Подумать только, ваше высокоблагородие, — восторженно проговорил Скобелев, поравнявшись со мной. — Еще месяц, и мы будем диктовать свои условия в самом Пекине!

Я усмехнулся. Юношеский пыл. Но именно этот пыл и был нужен мне.

— Сначала Силинцзы, корнет. Сначала — Силинцзы.

Внезапно сзади раздался крик. Один из казаков назад указывал рукой.

Я посмотрел туда, куда он указывал. На горизонте, на фоне серого неба, появилась одинокая темная точка. Она стремительно росла, превращаясь в всадника. Он скакал не просто быстро — он летел, выжимая из своей лошади последнее, и было в этой отчаянной скачке что-то зловещее.

Мы остановились, ожидая. Тишина степи, нарушаемая лишь порывами ветра, давила на нервы. Всадник был уже близко. Мы увидели, что конь под ним покрыт клочьями пены и шатается от усталости. Сам он едва держится в седле. Это был один из наших казаков, назначенных для связи с основной колонной.

Он подлетел к нам и рухнул с коня прежде, чем тот успел остановиться. Его подхватили под руки, сунули в рот флягу с водой. Он жадно глотнул, закашлялся, пытаясь выровнять дыхание.

— Беда… ваше высокоблагородие… — наконец прохрипел он. — Арьергард… и обоз… главный… окружены!

Глава 8

Слова ударили, как обухом по голове. Сердце сжалось в предчувствии крупной беды.

— Кто? Хунхузы? Китайцы прорвались через границу⁈ — вскрикнул Скобелев, хватаясь за эфес сабли.

Гонец отчаянно замотал головой.

— Наши… — прошептал он. — Русские… казаки!

— За мной! — рявкнул я, вонзая шпоры в бока коня, и разворачивая его.

Мы сорвались с места.

Кони, почуяв настроение седоков, шли наметом, выбивая из раскисшей дороги комья грязного, тяжелого снега. Ветер бил в лицо, неся с собой запах прелой земли и талой воды.

Проклятая весна! В этом году она пришла не просто рано, она обрушилась на нас внезапно, как предательский удар в спину. Каждый час промедления превращал наст в кашу, каждый лишний день делал наш путь к границе невозможным.

Мы вылетели на вершину пологого холма, и я резко натянул поводья. Конь подо мной заплясал, недовольно храпя.

Передо мной открылась долина.

Картина была грандиозной и страшной в своей безнадежности. Внизу, на широком тракте, растянувшись на версту, застыл мой обоз. Сотни тяжелых, груженых под завязку саней стояли, сбившись в кучу, как стадо овец перед волками.

А вокруг них, перегородив дорогу живой стеной, стояла цепь всадников.

Их было много. Не меньше трех сотен. Забайкальские казаки. Они сидели в седлах спокойно, уверенно, держа пики наперевес. Это был не случайный разъезд и не таможенный пост. Это была армейская блокада. Полномасштабная, грамотно организованная операция по перехвату.

— Твою мать! — сдавленно выругался рядом со мной корнет Скобелев, хватаясь за эфес сабли.

Лицо полковника Гурко потемнело, превратившись в каменную маску. Он, как профессионал, мгновенно оценил диспозицию: нас взяли в клещи. Любая попытка прорыва обернется бойней, в которой мы, отягощенные обозом, будем уничтожены.

Я спустился вниз.

Из цепи казаков нам навстречу неторопливо выехал офицер. Высокий, сухопарый полковник лет пятидесяти, с аккуратными седыми усами и спокойным, ничего не выражающим взглядом человека, который просто делает свою работу.

Он остановил коня в пяти шагах от меня и отдал честь — четко, по-уставному.

— Полковник Забайкальского казачьего войска Цыриков, — представился он ровным, казенным голосом. — Прошу вас остановиться, господа.

Я подъехал вплотную. Мы оказались, стремя в стремя. Я смотрел в его выцветшие, спокойные глаза и чувствовал, как внутри закипает холодная, белая ярость. Вокруг нас звенела капель. С веток ближайшей березы весело и неумолимо капала вода, и каждый этот звук был как удар молотка, забивающего гвоздь в гроб моей экспедиции.

— Полковник, — произнес я тихо, но в моем голосе зазвенел металл, заставив его коня прянуть ушами. — Вы, кажется, забываетесь.

Я выпрямился в седле, глядя на него сверху вниз — не физически, но морально.

— Я — статский советник Тарановский. Следую по личной надобности Его Императорского Высочества и с мандатом генерал-губернатора.

Это был удар наотмашь. Статский советник — чин пятого класса. В армейской табели о рангах это выше полковника. Я был старше его по званию, и он это прекрасно знал.

Цыриков на мгновение замер. Его лицо дрогнуло, выправка стала еще строже, исчезла та легкая небрежность, с которой военные смотрят на штатских. Он снова козырнул, на этот раз с подчеркнутым уважением к чину.

— Ваше высокородие, — произнес он, но тон его остался твердым. — Имею предписание.

— Предписание? — перебил я его, подаваясь вперед. — А не много ли вы на себя берете, полковник? Останавливать караван особого назначения посреди степи? Вы хоть представляете, чьи головы полетят, если этот груз застрянет здесь хотя бы на сутки из-за вашего… служебного рвения?

Я давил на него авторитетом, статусом, страхом перед столицей.

Цыриков выдержал мой взгляд. Он был старый служака, и устав для него был святее любых угроз.

— Виноват, ваше высокородие. Но служба есть служба, — отчеканил он, глядя мне в переносицу. — Согласно полученному мною официальному донесению, ваш караван подозревается в провозе крупной партии контрабандного оружия. Кроме того, имеются сведения о беглых каторжниках в составе отряда.

Он говорил вежливо, соблюдая субординацию, но за этой вежливостью стояла вся инерция огромной государственной машины.

Я посмотрел на снег под копытами его коня. Он уже потемнел, напитался водой, превратившись в ноздреватое, рыхлое месиво. Еще день — и сани встанут намертво. Еще два — и мы увязнем здесь.

— Это ложь, полковник. И вы ответите за задержку, — отрезал я. — Я требую немедленно освободить дорогу.

Цыриков покачал головой.

— Не могу знать, ложь или нет, ваше высокородие. Но обоз не двинется с места до проведения полного досмотра и проверки личностей всех сопровождающих. Это мой приказ. И я его не отменю.

Наши взгляды скрестились. Мой чин против его приказа. Пат.

Вокруг нас радостно звенела весенняя капель, уничтожая время, которого у меня больше не было.

— Это саботаж! — рыкнул я.

Я обвел рукой долину. Солнце уже стояло высоко, и теперь его лучи не грели, а жгли. С веток, с краев оврагов, с самих саней — отовсюду текла вода. Этот непрерывный, назойливый звон капели бил по нервам сильнее любого барабана. Грязь под копытами уже хлюпала, превращаясь в черное, жирное болото.

— Посмотрите вокруг! — рявкнул я, теряя остатки терпения. — Вы что, слепой? Еще день-два, и мы здесь утонем вместе с вашим «приказом»! Мой обоз везет груз для нужд Империи. Срыв сроков из-за вашего самоуправства и тупой исполнительности будет стоить казне дороже, чем все ваше казачье войско!

Цыриков даже бровью не повел. Он сидел в седле, прямой, как шомпол, и его лицо выражало лишь вежливое, убийственное равнодушие.

— Состояние дороги не отменяет моих должностных инструкций, ваше высокородие, — парировал он ровным, бесцветным голосом. — В донесении указано — «контрабанда». Мой долг — проверить. Проведем досмотр, составим опись, сверим людей со списками беглых. Если все хорошо — последуете дальше.

— Досмотр⁈ — выдохнул я. — Вы представляете, сколько времени займет досмотр двухсот саней? Сутки! А дорога уйдет через три часа!

— Значит, такова воля Божья, — невозмутимо ответил он. — А устав есть устав.

Меня накрыла волна горячей, душной ярости. Он издевался. Вежливо, корректно, по форме, но издевался. Он был стеной, о которую можно биться головой до кровавых брызг, но она не дрогнет.

— Хорошо, — я подался вперед, понизив голос до змеиного шипения. — Вы хотите по уставу? Будет вам по уставу. Я действую по личному, устному распоряжению генерал-губернатора Корсакова. Вы собираетесь оспаривать прямые приказы его превосходительства? Вы готовы взять на себя ответственность за срыв?

Это был мой козырь. Имя Корсакова должно было пробить эту броню.

Но Цыриков нанес контрудар, от которого у меня перехватило дыхание.

— Устное распоряжение к делу не пришьешь, ваше высокородие, — сказал он с легкой, едва заметной тенью сожаления. — Слова — это всего лишь слова. Будьте добры предъявить подорожную с соответствующей отметкой или письменный приказ за подписью господина генерал-губернатора, где указано, что ваш обоз не подлежит досмотру.

Он знал. Старый лис знал, что такой бумаги у меня нет. Корсаков дал мне карт-бланш, но не дал охранной грамоты на каждое бревно в тайге.

— Нет бумаги? — продолжил он, видя мое молчание. — Жаль. В таком случае, я предлагаю компромисс. Я немедленно отправлю нарочного в Иркутск за подтверждением ваших слов. Всего три-четыре дня, и мы все выясним. Если его превосходительство подтвердит — я лично принесу вам извинения.

Три-четыре дня. Это прозвучало как приговор. Через три дня здесь будет непроходимое море грязи. Он предлагал мне сгнить здесь по всем правилам бюрократии.

— А каторжники? — я попытался зайти с другой стороны, через презрение. — Эка невидаль! Половина Забайкалья — беглые или ссыльные. Может, займетесь своей прямой работой и начнете их ловить по лесам, а не мешать людям, исполняющим государеву службу? Или вам проще воевать с обозами, чем с настоящими бандитами?

— В составе вашего отряда, по донесению, находятся особо опасные государственные преступники, — отчеканил Цыриков. — Это моя прямая работа.

Тупик. Глухой, бетонный тупик.

Скобелев рядом со мной уже откровенно скрипел зубами, его рука плясала на эфесе сабли. Гурко мрачнел с каждой секунду. Он видел, как я теряю время, как моя ярость разбивается о ледяное спокойствие этого уездного служаки.

— Господин полковник, — вдруг произнес Гурко, выдвигая своего коня вперед.

Его голос прозвучал весомо, по-военному четко.

— Позвольте мне, как старшему офицеру экспедиции, сказать вам несколько слов. Наедине. Как полковник полковнику.

Цыриков перевел взгляд на него. Оценил выправку, мундир, Георгиевский крест. Субординация и корпоративная солидарность не позволяли ему отказать.

— Извольте, — кивнул он.

Они отъехали на десяток шагов в сторону, к кромке размокшего снега.

Я видел, как Гурко наклонился к Цырикову, как он говорил — тихо, но с огромной внутренней силой. Я не слышал слов, но знал, что он говорит. Он бросил на чашу весов свой главный козырь — авторитет Генерального штаба, намек на высшую секретность, свое честное слово офицера, который лично получал приказы в Петербурге.

Цыриков слушал, не перебивая. Его каменное лицо на мгновение дрогнуло. В глазах появилась тень сомнения. Он посмотрел на меня, на огромный обоз, на офицеров…

Пока они говорили, я бросил быстрый взгляд назад, на свои сани. Изя Шнеерсон, закутанный в дорогую шубу, сидел на облучке с абсолютно невозмутимым видом. Пока все смотрели на полковников, он спокойно достал портсигар, вынул папиросу, закурил и, выпустив струю дыма, внимательно, как ювелир оценивает алмаз, уставился на молодого хорунжего, державшего в руках кожаную папку с бумагами.

Полковники вернулись.

Цыриков подъехал ко мне. В его глазах больше не было сомнений. Только усталость человека, который вынужден делать неприятную, но необходимую работу.

— Ваше слово — весомый аргумент, господин полковник, — сказал он, обращаясь к Гурко, но глядя на меня. — Я уважаю ваши заслуги. Но слово офицера, не является официальным документом, отменяющим письменный приказ. Досмотр должен быть проведен.

Он выпрямился в седле.

— Приступайте к разгрузке саней.

Напряжение достигло пика. Прямое давление провалилось. Авторитет Гурко не сработал. Мы стояли посреди тающего снега, под звонкую, издевательскую капель, в полной, абсолютной безысходности.

— Разгружать? — переспросил я. Голос мой звучал тихо, почти ласково, но это была ласка удавки. — Вы хотите посмотреть, что мы везем, полковник? Вы действительно хотите взять на себя эту ответственность? Извольте. Я покажу.

Я медленно, почти лениво, слез с коня. Грязь под сапогами чавкнула, но я не обратил на это внимания.

— Скажите, полковник, вы давно ловите контрабандистов? — спросил я с ядовитой усмешкой, подходя к нему почти вплотную. — Вы когда-нибудь видели, чтобы контрабандисты выглядели вот так?

Я кивнул на стройные ряды своих офицеров, застывших в седлах, на сотни людей с новыми винтовками за плечами.

— Чтобы у них был такой обоз? Чтобы их сопровождал офицер в звании полковникс с Георгиевским крестом на груди? И статский советник?

Цыриков попытался что-то ответить про «дерзость преступников» и «маскировку», но я его оборвал.

— А вот такое… вы когда-нибудь видели?

Я резко развернулся и подошел к ближайшим саням. Солдаты охраны расступились. Я откинул брезент, рванул крышку ящика. Внутри, в опилках, лежали желтоватые цилиндры.

На глазах у сотен ошарашенных людей я неторопливо взял одну шашку. Она была холодной и тяжелой. Динамит Нобеля.

— Вы знаете, что это такое? — спросил я, поднимая шашку над головой. — Это не порох. Это сила, способная сносить горы.

Я достал спички. Чиркнул. Огонек заплясал на ветру. Я спокойно поднес его к короткому куску бикфордова шнура. Шнур зашипел.

Лошади казаков, почуяв запах, захрапели. Люди начали отступать.

Я, с той же ленивой, издевательской усмешкой, размахнулся и швырнул шашку далеко в сторону, на заснеженный склон холма.

Она упала в сугроб. Секунда тишины. Две.

А затем мир раскололся.

Грохнул оглушительный, сухой, разрывающий перепонки взрыв. В небо взлетел огромный столб грязного снега, земли и камней. Земля дрогнула. Лошади с обеих сторон встали на дыбы. Казаки едва удерживали их, сами побелев от ужаса.

В наступившей звенящей тишине я повернулся к бледному, ошеломленному Цырикову.

— Этим, полковник, Империя прокладывает себе путь, — произнес я отчетливо, не вдаваясь в детали. — И я не потерплю, чтобы мне ставили препоны мелкие уездные начальнички, лезущие не в свое дело. Вы меня поняли?

Цыриков молчал. Он смотрел на дымящуюся воронку, и его мир рушился. Он понял, что влез во что-то, что ему не по зубам.

И в этот момент из задних рядов казачьего оцепления раздался неуверенный, но громкий голос:

— Братцы… да никак это сам Тарановский!

Вперед выехал пожилой казак.

— Господин полковник, дозвольте! — гаркнул он. — Мне зять с Амура сказывал… Он в том годе хунхузов разметал, вот точь-в-точь такими шутихами! Говорил, чернокнижник, но за нашей горой стоит! Это ж Хозяин Амура!

По рядам казаков пробежал гул. Легенда ожила.

— Тарановский? Тот самый? — Свои это, братцы! Негоже своих забижать!

Взгляды казаков изменились. Они опустили пики. Авторитет Цырикова трещал по швам.

Я понял: пора наносить финальный удар. Я подошел к стремени полковника и вцепился рукой в луку его седла, заставляя наклониться ко мне. Теперь мой голос был тихим и страшным.

— А теперь слушайте меня, полковник. Внимательно слушайте.

Я посмотрел ему в зрачки.

— Моя миссия — секретная. Государственной важности. То, что вы меня остановили, — это не просто глупость. Это наводит на мысли о саботаже. О предательстве.

Цыриков вздрогнул. Слово «предательство» для офицера страшнее пули.

— Кто написал донос? — спросил я жестко. — Откуда пришли сведения? Кто так жаждал задержать мой караван именно здесь и сейчас, пока снег сходит?

Полковник попытался что-то сказать про «тайну следствия», но я сжал его седло так, что кожа заскрипела.

— К черту следствие! — прошипел я. — Я даю вам приказ, именем тех полномочий, что мне даны. Вы немедленно начнете расследование. Тихое, но тщательное. Я хочу знать имя. Я хочу знать, кто навел вас на меня. Кто пытался чужими руками сорвать операцию, утвержденную в Петербурге.

Я отпустил седло и отступил на шаг, глядя на него с ледяным презрением.

— Я ухожу. Но я вернусь. И когда я вернусь, полковник, вы будете стоять передо мной с докладом. Имя, звание, цель доносчика.

Я сделал паузу, вбивая последние слова, как гвозди.

— А все причастные к этой провокации должны сидеть и ждать моей воли. В кандалах, в подвале. И вы в том числе, полковник, если выяснится, что вы действовали заодно с врагами России. Вы меня поняли?

Я не просто напугал его — я повесил над ним дамоклов меч служебного расследования по обвинению в измене. Я превратил его из обвинителя в подозреваемого.

— Так точно… ваше высокородие, — выдавил он посеревшими губами. — Будет исполнено.

— И не дай Бог, вы не выполните приказ. Моих полномочий хватит, чтобы сгноить и вас, и их в одной яме. Я лично выберу для вас самую гнилую, самую страшную дыру в Акатуе. Вы будете завидовать тем бродягам, которых сейчас собирались ловить.

И глядя ему в глаза продолжил:

— Полковник. Я даю вам ровно одну минуту, чтобы отдать приказ и убрать своих людей с дороги. Если через минуту мой обоз не тронется с места, я отдам приказ моим людям приготовиться к бою. И, чтобы вы понимали, — я не шучу.

— Кроме того, с этой самой минуты начинает работать счетчик. Каждый час простоя каравана стоит тысячу рублей. Я выставлю этот счет лично вам. Я куплю все ваши долги, я найду каждый ваш вексель. Я разорю вас. Я пущу вашу семью по миру. Вы будете платить мне до конца своих дней, и ваши внуки будут платить.

— Разъезду… — он обернулся к своим людям, голос его сорвался, но он собрался и крикнул: — Освободить дорогу! Пропустить колонну! Живо!

Цепь казаков рассыпалась. Всадники разъезжались, освобождая путь.

Обоз, скрипя и хлюпая по грязи, тяжело тронулся с места.

Я, провожая взглядом сломленного полковника, который теперь думал не о контрабанде, а о том, как спасти свою шкуру, повернулся к Гурко.

— Вот видите, полковник, — сказал я тихо. — Иногда самый весомый аргумент — это не оправдываться, а обвинять.

Я усмехнулся, но в моих глазах не было веселья. Путь был открыт. А в тылу у меня теперь был человек, который землю будет рыть, чтобы найти моих врагов, лишь бы спасти себя.

Глава 9

Скрип полозьев по мокрой земле звучал противоестественно, как скрежет ножа по стеклу. Это был звук конца. Конец санного пути, конец нашей скорости, конец всего плана, если мы немедленно не вырвемся из этой липкой, бурой хляби.

Колонна растянулась на несколько верст, уродливой серой змеей вползая в холмистую, безлесую степь. Снег, еще недавно казавшийся бескрайним белым океаном, теперь лежал лишь в глубоких лощинах да на северных склонах сопок, словно грязные, рваные бинты на теле земли. Под копытами сотен лошадей и тяжелыми полозьями саней чавкала вода.

Впереди, на гребне холма, показались всадники. Разведка. Скобелев и Хан. Они неслись назад во весь опор, и по азартной манере корнета я понял — дело сделано.

Они подлетели, осадив коней так, что грязные брызги разлетелись на несколько саженей.

— Граница пуста, ваше высокоблагородие! — выпалил Скобелев, его молодое лицо раскраснелось от ветра и восторга. — Ни единого цинского разъезда! Как Хан и говорил!

— Но впереди дозор, — спокойно добавил Хан, его взгляд был цепким и деловитым. На своей земле он перестал быть просто проводником; в нем проснулся хозяин. — В долине, верстах в пяти. Сотня всадников. Местные монгол! И вероятно, они нас видели, просто отошли.

Ну что же, это должно было случиться. Скрыться от степняков в их же степи невозможно. Впрочем, я и не собирался от них бегать. Наоборот — мне нужно было сдружиться с местными, найти среди них активных противников Цинов и договориться о совместном выступлении. Так что нужен контакт, немедленный и прямой.

— Колонне — стоять! — мой охрипший от степного ветра голос, перекрывая шум движения, разнесся над отрядом. — Разбить временный лагерь здесь, на возвышенности. Найти воду, топливо, выставить охранение по всему периметру. Гурко и остальные офицеры молча приняли приказ к исполнению, тут же отправляя вестовых вдоль растянувшегося строя.

— Скобелев, Хан, вы со мной. Возьмем конвой — два десятка, не более. Поехали, посмотрим.

Спустя пол часа, мы въехали долину, и там действительно были монгольские воины. На своих низкорослых, лохматых, но невероятно выносливых лошадях они сидели как влитые. В руках — нагайки, кое у кого — длинные пики, за спиной — луки и старые, видавшие виды фитильные ружья. Узкие глаза из –под лисьих малахаев бросают на нас настороженные, внимательные взгляды.

Мы остановились в сотне шагов. Язык тела — единственный язык, понятный мне сейчас, говорил о том, что они не ищут драки, но готовы к ней.

— Поезжай, — бросил я Хану.

Он кивнул и один, без оружия в руках, медленно поехал навстречу. Из строя монголов так же неспешно выехал их командир. Молодой, с суровым, обветренным лицом, он держался с невозмутимым достоинством. Они встретились на полпути. Мы видели, как они обмениваются короткими, гортанными фразами. Никаких лишних жестов — просто разговор двух деловых людей.

Через несколько минут Хан вернулся.

— Все в порядке, — сказал он, впервые обратившись ко мне на монгольский манер. — Это дозор местного князя, Эрдэни-нойона. Командира зовут Темер, он зууны ноён, сотник. Они в полном изумлении от нашего появления. Он говорит, что никогда не видел, чтобы урусы ходили такими большими отрядами.

— Что ему нужно?

— Он не может решать сам. Но готов проводить тебя и нескольких твоих людей в стойбище. На разговор к нойону. Гарантирует полную безопасность.

Я посмотрел на неподвижный строй, на суровое лицо Темера, который так же не сводил с меня оценивающего взгляда. Два хищника из разных миров изучали друг друга через невидимую границу.

Недолго думая, я кивнул.

— Поехали.

Сотник Темер ехал впереди, не оборачиваясь, его прямая спина в тяжелом халате-дэи была лучшим ориентиром в этой однообразной холмистой степи. Мы следовали за ним, и с каждым шагом наших коней чужой, незнакомый мир обступал все плотнее.

Стойбище раскинулось в широкой, защищенной от ветра долине, и первое, что ударило в нос — это резкий, кисловатый запах дыма. Так пах аргал, сухой навоз — главное топливо степи. Этот запах смешивался с густым духом тысяч овец, лошадей, кислого молока и вареного мяса, создавая неповторимую атмосферу кочевой жизни.

Десятки серых войлочных юрт, похожих на огромные грибы, были разбросаны по долине без видимого порядка. Нас встречал оглушительный, яростный лай сотен лохматых собак и настороженное любопытство людей, выходивших из своих жилищ. В центре, на небольшом возвышении, выделялась яркая, с причудливо изогнутой крышей постройка — кумирня, буддийский храм. Рядом с ней трепетали на ветру разноцветные флажки-дарцаги, унося в небеса свои беззвучные молитвы. Должно быть, примерно также эти люди жили и сто и двести, и пятьсот лет назад.

У самой большой и богато украшенной юрты нас ждали. Из нее вышел сам хозяин, нойон Эрдэни. Грузный мужчина средних лет, в шелковом халате, подбитом дорогим мехом, с лицом властным, но умным и проницательным. Черты его внешности были много более европейскими, чем у маньчжуров или восточных монголов. Он не улыбался, но и враждебности в его взгляде не было — лишь тяжелое, оценивающее беспокойство хозяина, на чьи земли вторглись с непонятными пока намерениями. Рядом толпилось еще несколько монголов разного возраста. Видимо, нойон собрал своих сотников, чтобы совместно выслушать нас. Ну что же… Разумно!

— С коней! Поводья отдайте им, — тихо прошептал Хан.

Мы спешились. У степняков свои понятия и ритуалы, которым надо следовать.

Нас провели внутрь. После промозглого ветра снаружи, жаркая, натопленная утроба юрты показалась раем. В центре, в очаге, горел аргал. Пол был застелен толстыми войлочными коврами, вдоль стен стояли низкие столики и сундуки, расписанные яркими, замысловатыми узорами. Нас усадили на почетное место, напротив входа.

Женщина, очевидно, жена нойона, бесшумно внесла пиалы и разлила из чугунного чайника мутную, белесую жидкость.

— Суутэй цай, — снова прошептал голос Хана у самого уха. — Соленый чай с молоком. Принять двумя руками. Обязательно отпить.

Я взял горячую пиалу. Странная, солоновато-маслянистая жидкость обожгла губы. Я сделал глоток, отмечая, что с монгольский чай не очень отличается от бурятского, и с благодарностью кивнул. Сидевшие на кошмах сотники, до того напряженно следившие за мной, расслабились, о чем-то зашептались. Похоже, все пока идет хорошо — ритуал соблюден.

Затем подали хозы. В больших деревянных чашах пенился шипучий, кисловатый кумыс. Он ударил в голову легким хмелем, снимая напряжение. Наконец, внесли главное блюдо — огромный деревянный поднос с дымящейся, истекающей жиром вареной бараниной. Нойон Эрдэни взял специальный длинный нож, с ритуальной медлительностью отрезал лучшие, самые жирные куски от курдюка и лопатки и лично положил их на блюдо передо мной. Отказаться было смертельным оскорблением.

Мы ели молча, обмениваясь через Хана ничего не значащими фразами о погоде и качестве пастбищ. На столах появился твердый, как камень, сушеный творог — ааруул, и жесткие полоски вяленого мяса — борцох. Это была не просто еда. Это было представление, демонстрация гостеприимства и силы.

Лишь когда с трапезой было покончено, а последняя пиала с кумысом опустела, ритуал подошел к концу. Нойон вытер жирные руки о подол своего халата, откинулся на подушки, и его взгляд, до этого расслабленный и хозяйский, стал тяжелым и острым, как наконечник копья. Он посмотрел мне прямо в глаза.

— А теперь скажи, урусский нойон, — его гортанный голос, переведенный Ханом, прозвучал в наступившей тишине гулко и властно. — Какой сильный ветер принес тебя и твое войско на мою землю?

В жарко натопленной юрте повисла тишина. Нойон Эрдэни смотрел на меня тяжелым, немигающим взглядом, и я чувствовал себя не гостем, а подсудимым, от которого ждут последнего слова.

Я сделал вдох, собираясь с мыслями. Сейчас каждое слово, переведенное Ханом, будет взвешено на весах вековой недоверчивости. С самого начала я решил не рассказывать пока про свои контакты с нойоном из племени Очира. Мы сейчас находились в Западной Монголии, а Очир был из одного из восточных племен. Не исключено, что они враждуют. Ничего — попытаюсь убедить их в необходимости выступления против Цинов, обращаясь к голосу разума. В конце концов, не зря же в «моем» мире Монголия — независимое государство!

— Ветер перемен принес меня, нойон, — начал я ровно, глядя ему прямо в глаза. — Династия Цин, правившая вами двести с лишком лет, умирает. Их армии разбиты рыжебородыми англичанами на юге, страну сотрясают восстания, а лучшие их войска увязли в войне с дунганами на западе. Маньчжурский дракон стар и беззуб. Я пришел, чтобы помочь вам сбросить иго, которое душило ваших отцов и дедов!

Нойон слушал перевод Хана и одобрительно кивал. Не пытаясь юлить, я говорил с ним прямо, как привык, излагая суть делового предложения.

— Мы привезли оружие. Не старые фитильные ружья, а лучшие английские винтовки, которые бьют без промаха на шестьсот шагов. Я дам вам своих офицеров, которые научат ваших воинов воевать так, как не умеет ни один цинский генерал. Вы станете полными хозяевами в степи. Вся власть — ваша, вся добыча — ваша. Я прошу лишь союза в моем походе на юг!

Опасные, призывающие к мятежу слова, за которые в Китае полагается ужасающе жестокая казнь, прозвучали. Предложение было сделано. Изя, сидевший рядом, чуть заметно кивнул, оценив мой подход. Полковник Чернов тоже посмотрел с одобрением. Но нойон Эрдэни молчал. Он долго, невыносимо долго, перебирал в пальцах тяжелые агатовые четки. Тишина в юрте буквально давила на нервы.

Наконец, он поднял на меня свои проницательные, чуть раскосые глаза.

— Твои слова сладки, урусский нойон, — его гортанный голос прозвучал спокойно, но в нем не было ни капли тепла. — Но яд часто прячут в меду. Ты говоришь, что пришел помочь нам. А кто ты? От чьего имени ты говоришь? От имени Белого Царя? Покажи мне его грамоту с большой печатью.

Тут я почувствовал первый укол холода. Рассказать про благожелательное отношение властей к моему предприятию я не мог. Даже потенциальным союзникам не следовало знать о сделке в Зимнем Дворце.

— Нет, я здесь сам по себе.Белый царь тут не при чем.

Нойон на это лишь криво усмехнулся, и в этой его усмешке было столько векового опыта, что все мои петербургские интриги показались детской игрой.

— Мой дед тоже слушал сладкие речи, — продолжал он, и его голос стал глухим, будто полным застарелой боли. — Он поверил вождям восставших и поднял свой род против маньчжуров. Когда пришли цинские каратели, те вожди уже были далеко в горах. Солдаты богдыхана сожгли наш главный монастырь и вырезали каждого третьего мужчину в моем улусе. Головы наших воинов они сложили в пирамиду у дороги, чтобы внушить страх остальным. Голову моего деда они положили на самый верх. Эту пирамиду видел мой отец, будучи мальчишкой. А я всю жизнь видел шрамы от нагаек на его спине.

Он замолчал, и эта картина — пирамида из голов посреди степи — встала между нами невидимой стеной. Все мои аргументы о выгоде и оружии казались теперь пошлой, неуместной болтовней.

— Ты говоришь, Цин слаб, — продолжил нойон уже другим, жестким тоном. — Но его слабость — далеко, за Великой стеной. А здесь, в двух неделях пути от моего стойбища, в Улясутае, стоит их гарнизон. Их тысячи тысяч, урусский нойон. Тысячи тысяч. А вас — горстка. Кто защитит мои юрты и моих детей, когда вы уйдете в свой поход на юг? Ты?

Я молчал. По-своему он был абсолютно прав. Мой план, такой логичный и безупречный на карте в Иркутске, здесь, в этой юрте, разбивался о простую, жестокую реальность. Я попытался было сказать, что мой отряд стоит сотен цинских солдат, но осекся, увидев холодное презрение в его взгляде.

Он понял, что у меня нет ответа и, поднявшись, дал мне понять, что разговор окончен.

— Ты — гость на моей земле, — произнес он, соблюдая древний закон. — И я не выгоню тебя. Разбивайте свой лагерь у дальнего ручья. Но помощи от меня не жди. И не смейте трогать моих людей или мой скот.

Мы вышли из юрты в холодные, серые сумерки. Возвращались к своему отряду в гнетущей, тяжелой тишине. Офицеры были мрачны и злы. Я же прокручивал в голове каждую фразу, каждый взгляд, каждый жест.

Нда, блин. Восток — дело тонкое. Мы проиграли сейчас не потому, что мое предложение было плохим или нойон — трусом. Просто я с самого начала говорил не на том языке. Пришел к ним, как к дикарям, пытаясь купить их верность оружием и напугать силой.

Вновь я окинул взглядом холодную, серую степь вечернюю степь, всю в проплешинах не растаявшего снега. Разочарование, горькое, как полынь, все еще стояло в горле. Но времени на рефлексию не было. Если гора не идет к Магомету, значит, нужно построить вулкан у ее подножия.

Вернувшись в лагерь, я не стал делиться с остальными деталями провала. Они увидели все по нашим лицам. Не дожидаясь вопросов, я собрал командиров.

— Лагерь перенесем сюда, — я ткнул пальцем в карту, указывая на долину у ручья. — Укрепляемся по всем правилам. Часовые, секреты, дозоры. Мы на чужой земле.

Затем я подозвал Пржевальского.

— Николай Михайлович, хватит сидеть без дела. Берите десяток казаков и Хана. Ваша задача — разведка на юго-восток. Мне нужны сведения о бродах, колодцах, пастбищах. Все, что сможете найти. Хан, — я повернулся к проводнику, — твоя задача отдельная. Ищи дунган. Ищи их беженцев. Мне нужны их сабли и их ненависть к маньчжурам. Действуйте.

— Изя! — крикнул я. — И ты, Соломенцев! Пустите слух, Урусский нойон покупает верблюдов и телеги. Много. Платит чистым серебром, не торгуясь. Нанимает погонщиков и проводников. Платит щедро. Пусть эта новость летит по степи быстрее ветра.

Но главный приказ был отдан для себя. Пора было доставать из рукава козырь, который я приберег на крайний случай.

— Далее. Господам командирам — отобрать мне из каторжан всех, кто на «ты» с металлом. Кузнецов, слесарей, мастеровых с заводов. Всех сюда. устроим здесь передвижную мастерскую.

На лицах офицеров отразилось недоумение. Какая мастерская в голой степи? Впрочем, перечить никто не посмел.

На следующее утро уже в новом лагере, специально расчищенной и огороженной площадке кипела работа. Из недр одного из саней, под моим личным присмотром, извлекли тяжелые, промасленные части мощного винтового пресса. Бывшие каторжане, угрюмые мужики с лицами, будто высеченными из камня, на глазах преображались. В их руках знакомые инструменты — молотки, зубила, гаечные ключи — казались продолжением их самих. Забыв о каторжном прошлом, они с азартом собирали знакомый механизм, переругиваясь вполголоса по-заводскому.

Вскоре бывший кузнец, здоровенный детина Ивашка, сноровисто раздувал походный горн. Вскоре над лагерем поплыл запах раскаленного железа и каменного угля. На столы, поставленные поодаль под усиленной охраной, выложили мешки с селитрой, серой, углем и самые ценные ящики — с динамитными шашками и мотками бикфордова шнура. Наш маленький, импровизированный арсенал начал свою работу.

Я лично показывал технологию, которую подсмотрел у Константинова.

— Смотри сюда, — говорил я, отмеряя компоненты для пороховой мякоти. — Пропорция — ключ ко всему. Ошибешься на фунт — и вместо ракеты получишь просто-напросто сраный фейерверк, который повеселит китайцев. А нам надо, чтобы они в штаны наложили. Понял?

Готовую смесь засыпали в тяжелую стальную пресс-форму. Двое дюжих каторжан, сплюнув на ладони, навалились на рычаг винтового пресса. Раздался протяжный, мучительный скрип металла.

— Жми! Еще жми! — командовал я.

Из формы извлекли плотный, твердый, как камень, пороховой цилиндр с идеальным каналом по центру.

— Вот. Это — сердце ракеты, — я поднял его, показывая остальным. — От него зависит, полетит она или взорвется у нас под ногами.

Работа пошла. Одна группа под моим руководством прессовала топливные шашки. Другая, под началом некоего Ивана Москвина, знакомого с жестяными работами, кроила листовое железо, сворачивала его в трубы на специальной оправке и скрепляла швы заклепками. Люди Потапова приклепывали к готовым корпусам простые крестообразные стабилизаторы.

Самую опасную часть — снаряжение боеголовок — я никому не доверил. Вместе с одним из каторжан, Антипом Никодимычем, бывшим горным мастером-штейгером, молчаливым стариком, мы работали в отдельной палатке. Аккуратно, без единого лишнего движения, укладывали желтоватые динамитные шашки в носовые конуса, присоединяли капсюли-детонаторы и выводили наружу выверенный до дюйма бикфордов шнур. И лишь когда я убедился, что Антип понимает что делать и не наломает дров, доверил ему начинять боеголовки без моего участия.

К вечеру первая ракета была готова. Тяжелая, около пяти футов длиной, смертоносная сигара из черного кровельного железа. Мы осторожно уложили ее в ящик с мягкой пеньковой куделью. За пару дней работы у стены палатки вырос целый штабель таких ящиков. Тридцать штук. Тридцать крылатых демонов, рожденных здесь, в сердце дикой степи.

Теперь нужен был пусковой станок.

По моему чертежу те же мастеровые-каторжане, Иван Москвин и Антип Никодимыч Трегубов, войдя во вкус, за полдня сколотили и оковали железом простой, но надежный пусковой станок. Он представлял собой массивный деревянный желоб, установленный на треноге, с примитивным механизмом вертикальной наводки — дугой с отверстиями, в которые вставлялся стальной штырь, фиксируя угол возвышения.

Для испытаний мы выбрали широкую, пустынную лощину в версте от лагеря. На склоне противоположного холма в качестве мишени темнело одинокое, скрюченное дерево. Весть о готовящемся «файер-шоу» разнеслась по лагерю, и к месту испытаний стянулись все, кто не был в карауле. Поодаль толпились местные монголы, во множестве околачивавшиеся вокруг нашего лагеря. Они держались поодаль, с любопытством и недоверием глядя на происходящее.

Первую ракету осторожно заложили в желоб. Вокруг, перешучиваясь и зубоскаля, собрались все свободные от службы офицеры. Пришли и Гурко с Черновым, их лица были серьезны и сосредоточены.

— Ну-с, господа, не взорвется ли это чудо-юдо на старте? — с усмешкой проговорил молодой поручик, стоя на безопасном расстоянии.

— Я бы посоветовал вам, поручик, отойти еще дальше, — сухо парировал Чернов. — Есть у меня подозрение, что эта штуковина полетит не вперед, а назад. Прямо в нас.

Один из наших «варшавских» добровольцев, бывший артиллерийский фейерверкер по имени Платон Обухов, прекрасно знавший ракетное дело, подошел к станку. Его руки, привыкшие к пороху, заметно дрожали от волнения. Он еще раз проверил крепление и поднес к бикфордову шнуру тлеющий фитиль.

— Огонь! — скомандовал я.

Шнур зашипел, извергая сноп злых, желтых искр. Офицерские шуточки мгновенно стихли. Секунда напряженной, звенящей тишины, и затем…

Оглушительный, яростный рев разорвал воздух. Из задней части ракеты вырвался ослепительный столб огня и дыма, и черная сигара, сорвавшись с направляющих, огненным змеем устремилась в серое небо. Монголы, стоявшие в отдалении, с криком ужаса повалились на землю, закрывая головы руками. Мои собственные офицеры инстинктивно пригнулись. Ракета летела, оставляя за собой густой, белый шлейф, и этот полет был завораживающим и страшным.

Мы все, задрав головы, следили за ней. Ракета описала длинную, пологую дугу и, достигнув высшей точки, начала снижаться.

Спустя несколько вечно долгих секунд на склоне холма, далеко за деревом, вспыхнула яркая вспышка. И лишь потом до нас донесся глухой, сотрясающий землю грохот взрыва. В небо поднялось облако черной земли, камней и грязного снега. Монголы в ужасе закричали, вознося руки к небу. Похоже, ракета произвела на них неизгладимое вмечатление!

— Перелет! — выкрикнул кто-то из офицеров, и в его голосе уже не чувствовался скепсис, — скорее бодрая готовность «вписаться» в происходящие на его глазах испытания.

— Угол меньше! — скомандовал я.

Вторую ракету зарядили быстрее. Я лично проверил угол наклона. Снова команда «огонь», дикий рев, и огненная стрела вновь прочертила небо дымным следом. На этот раз она летела ниже, быстрее. Удар пришелся точно в основание холма, шагах в тридцати от дерева-мишени. Взрыв был таким мощным, что несчастное дерево покачнулось, теряя сучья с одной стороны.

По рядам наших каторжан пронесся восторженный, хриплый рев. Офицеры оживленно обменивались впечатлениями, не стесняясь самых сильных эпитетов. Даже Гурко, опытный вояка, смотрел то на ракетный станок, то на дымящуюся вдали воронку с выражением мрачного уважения. Монголы, поднявшись с земли, теперь смотрели на нас не с любопытством, а с суеверным, почти религиозным ужасом.

— Скобелев! Взять двоих казаков, промерить дистанцию шагами! — приказал я.

Молодой корнет, сияя от восторга, вскочил на коня и понесся исполнять приказ.

Через полчаса он вернулся.

— Тысяча семьсот двадцать шагов, ваше высокоблагородие! Ровно!

Я удовлетворенно кивнул. Конечно, это было далеко до изящных, очень точных и дальнойбойных ракет генерала Константинова, бивших на три, а то и на четыре тысячи шагов. Мои изделия были грубыми, кустарными, их точность оставляла желать лучшего. Но для цинских войск, вооруженных в лучшем случае гладкоствольными пушками и фитильными ружьями, это было грозное оружие, способное сеять не только смерть, но и панический, парализующий ужас. А мне пока не нужно было ничего другого.

И пусть я не добился союза с местным князем, зато создал тридцать, неоспоримых аргументов в будущем споре. А сколько их еще будет! И пусть мы все еще одни в этой враждебной земле, но одиночество наше стало вооруженным и очень, очень опасным.

Прошла неделя лихорадочной работы в лагере и глухого, томительного ожидания. Мои приказы выполнялись с безукоризненной точностью. Пржевальский с Ханом и казаками растворились где-то на юго-востоке, и я ждал от них вестей. Наш лагерь превратился в маленький, бурлящий муравейник, чужеродный и непонятный этой древней степи. Дым из кузницы смешивался с дымом походных кухонь, над плацем не утихали команды Баранова, а у склада росла аккуратная горка ящиков с готовыми ракетами.

Экономическая экспансия тоже приносила плоды. Слух о щедром урусском нойоне, платящем золотом, разлетелся по улусам. Каждый день к лагерю подходили караваны: монголы приводили на продажу двугорбых, невозмутимых верблюдов, привозили тяжелые, скрипучие телеги на огромных деревянных колесах. Я скупал все, решая проблему распутицы. В общем, наш обоз удалось переоснастить с розвальней на повозки и вьючных верблюдов. А вот добровольцев, увы, не было.

— Не идут, господин Тарановский, — разводил руками офицер, которого я поставил руководить вербовкой. — Хоть золотом их осыпь. Телегу привезти, верблюда продать — это пожалуйста. А как скажешь «в солдаты» — мотают головой и бормочут что-то свое. Говорят, война — дело нойона. А их нойон воевать не приказывал.

Нда, блиннн…. Сотни людей, тысяча стволов лучшего в мире оружия, деньги, ракетные технологии. Но без поддержки местного населения я был здесь никем — занозой в теле степи, которую рано или поздно вырвут и бросят в огонь. Впервые за долгое время я почувствовал, что зашел в стратегический тупик.

Я стоял на невысоком холме, глядя на свой лагерь. Тупик. Холодный, вязкий, беспросветный. У меня были лучшие в мире винтовки и тридцать огненных демонов, готовых к полету. Но я не мог найти людей, которые понесут их в бой.

Я пустился к мастерским, просто чтобы занять руки, проверить еще раз крепления на пусковом станке. И замер.

К огороженной площадке, где стояло наше «чудо-юдо», приближалась странная процессия. Впереди, оживленно жестикулируя и что-то вдохновенно рассказывая, шел Изя Шнеерсон. А за ним, внимая каждому его слову с выражением глубочайшего, почти научного интереса на лицах, следовали двое… гэгэнов. Те самые буддийские ламы в тяжелых, шафраново-бордовых одеяниях.

Картина была настолько дикой, что я на мгновение потерял дар речи. Мой одесский авантюрист вел представителей высшей духовной власти степи на экскурсию в мой секретный арсенал.

Я шагнул им навстречу, но Изя сделал мне знак рукой, мол, не мешай, идет процесс. Он подвел лам прямо к пусковому станку. Они смотрели на грубый деревянный желоб с почтительным любопытством, как на священный артефакт.

— … И вот сюда, — вещал Изя, пересыпая русскую речь известными ему монгольскими словами и активно помогая себе руками, — ложится само тело Огненного Дракона. А душа его — внутри. Понимаете? Душа — это великий огонь, который мы, урусы, научились заключать в железо.

Ламы переглянулись и что-то быстро, гортанно сказали.

— Они спрашивают, — обернулся ко мне Изя, на секунду переключившись в режим переводчика, — можно ли считать этот огонь проявлением силы гневного Махакалы, Защитника Учения?

Я молча смотрел на него, пытаясь понять, сплю я или нет. Изя, не дожидаясь моего ответа, снова повернулся к гэгэнам.

— О, мудрейшие! — провозгласил он с видом пророка. — Вы зрите в самый корень! Конечно! Это и есть дыхание Великого Защитника! Русский Белый Царь — его земное воплощение на Севере, а мой нойон, — он сделал почтительный жест в мою сторону, — его правая рука. Он принес этот священный огонь сюда, чтобы покарать врагов истинной веры — пекинских чиновников, что забыли законы предков!

Ламы снова закивали, их лица выражали полное понимание и глубокую задумчивость. Они обошли станок кругом, осторожно потрогали холодное дерево, заглянули в пустой желоб.

Наконец, они поклонились сначала станку, потом мне, затем Изе, сложив ладони у груди, и, не сказав больше ни слова, удалились в сторону своей кумирни, погруженные в глубокие размышления.

Изя проводил их взглядом и повернулся ко мне, сияя, как начищенный самовар.

— Что это, черт возьми, было? — наконец выдавил я, когда в моей голове хоть что-то начало укладываться.

Изя просиял, как медный таз на солнце.

— Курила, я вас умоляю! Это же проще, чем обдурить английских банкиров и вытянуть у них акции ГОРЖД по дешевке! Ты таки должен помнить что я неплохо волоку в языках. Ну вот: пока я сидел на прииске, немного выучил маньчжурский. У нас там манчжур было как собак нерезаных. А когда мы приехали сюда, я слушаю этих людей, слушаю… и понимаю, что ничего не понимаю! Вроде на одном языке говорят, но слова все какие-то непонятные — как сказал Мойша Боруху, когда он попросил взаймы денег! Хоть плачь!

Он театрально всплеснул руками.

— Но потом до меня дошло! Они говорят точь-в-точь как маньчжуры, просто некоторые слова у них произносятся по-иному! Я просто подошел к этим ученым господам, — он с уважением кивнул на храм, — сказал им пару слов по-маньчжурски, они мне ответили, как это будет на их языке… И все! Немного практики, и за три дня я уже могу болтать с ними о погоде, о Вечном Небе и о ценах на бараний жир!

Услышав это, я едва сдержался, чтобы не расхохотаться в голос. Этот тип куда угодно пролезет!

— Постой-ка, Зосим, — сказал я, используя его христианское имя. — Ты же у нас вроде как крещеный, православный… Неужели решил в буддизм удариться на старости лет?

Изя хитро подмигнул, и в его глазах блеснули веселые бесенята.

— Курила, я тебя умоляю! Бог — он один, просто пророки разные. А хороший бизнес, — тут он сделал многозначительную паузу, — можно делать с любым из них.

Тем временем приведенные им ламы осторожно приблизились к ракетному станку и начали его рассматривать, бормоча какие-то мантры.

— Так, ладно, умник. А кого и зачем ты сюда привел? Что они делают?

— Ой-вэй, Курила, ты же неделю уже в Монголии! Неужели ты не знаешь, что ламы тут — самые уважаемые люди?

Он понизил голос до заговорщицкого шепота, кивая в сторону лам, которые с благоговением разглядывали наш станок.

— Но это, Курила, не самое главное! Для них вот эта деревяшка, — он ткнул пальцем в пусковой желоб, — это магический предмет, огненный алтарь. Один твой друг рассказал им, что ты — великий шидтэн, колдун, который умеет призывать с небес огонь гневных божеств. И собираешься с помощью этого огня покарать врагов истинной веры — пекинских чиновников!

Глава 10

Мы сидели в штабной палатке. Керосиновая лампа на столе шипела, отбрасывая на брезентовые стены резкие, дергающиеся тени. Между мной и Изей лежала развернутая карта Монголии и Северного Китая.

Снаружи доносились привычные звуки лагеря: глухой кашель часового, перестук копыт, далекий смех у костра. Но здесь, внутри, воздух был наэлектризован.

Я молча смотрел на карту, барабаня пальцами по столу. В голове крутились шестеренки, перемалывая факты. Ракеты сработали, и показала наши возможности для местных. Но армия не росла. Монголы смотрели на нас как на диковинку, но умирать за чужаков не спешили.

Подняв голову и посмотрел на Шнеерсона. Он сидел напротив, все еще возбужденный своим успехом у «ракетного алтаря», и в его глазах горел тот особый огонек, который появлялся всегда, когда пахло большой игрой.

— Расскажи мне про этих… лам, — потребовал я. — Ты с ними уже вась-вась. Насколько они здесь главные? Кто на самом деле принимает решения в степи? Князь или монах?

Изя откинулся на спинку складного стула, сцепил пальцы в замок и посмотрел на меня с видом профессора, объясняющего первокурснику азбучные истины.

— Ой-вэй, Курила… Ты смотришь на них, как на наших попов — кадилом помахал, молебен отслужил и пошел водку пить. А здесь все иначе. Здесь монастырь — это не просто церковь. Это банк, это суд, это министерство правды и биржа труда в одном флаконе.

Он подался вперед.

— Смотри. Есть простые монахи — гэгэны. Их много, они учат, лечат, шепчут на ухо пастухам, что делать и как жить. Они — это голос. Есть Хамбо-лама — настоятель монастыря. Это администратор, казначей, политик. У него в руках деньги и связи. Но над ними всеми есть Хубилган.

— Хубилган? — переспросил я.

— Живой Будда, — пояснил Изя, понизив голос. — Перерожденец. Они верят, что душа великого святого после смерти вселяется в ребенка. Этого ребенка находят, и он становится живым богом на земле. Его слово — это не приказ, это истина в последней инстанции. Понимаешь разницу?

Он постучал пальцем по карте, где был отмечен район кочевий нойона Эрдэни.

— Нойон Эрдэни правит телами своих людей, Курила. У него сабли, кони, стада. А эти господа в бордовых халатах правят их душами. И страхами. И надеждами. А душа, я тебе скажу как коммерсант, всегда главнее тела. Тело можно купить, но душу можно только увлечь.

— Хорошо, — сказал я жестко. — Если они правят душами, значит, мы должны дать им новую веру. Слушай внимательно, Изя. Я ставлю тебе задачу. Техническое задание, если хочешь.

И начал загибать пальцы, формулируя пункты так четко, будто диктовал условия контракта на поставку динамита.

— Итак, задача номер один: нам нужна массовая поддержка. Не кучка наемников за серебро, которые разбегутся при первой опасности. Нам нужно народное ополчение. Фанатики. Нам нужна Священная война. Крестовый поход, джихад — называй как хочешь, но в буддийской обертке. Они должны идти за нами не ради денег, а ради спасения своей веры.

Изя кивнул, его лицо стало серьезным и сосредоточенным. Он ловил мою мысль на лету.

— Задача номер два: у этой войны должен быть Враг. Четкий, понятный каждому пастуху. Не абстрактная «цинская администрация» и не далекий Пекин. Это должен быть образ Зла. «Маньчжуры-угнетатели», «демоны, носящие позорную косу», «пожиратели веры». Мы должны расчеловечить противника.

— Задача номер три: у войны должен быть Лидер. Местный. Герой. Какой-нибудь «потомок Чингисхана», «Златой Царь» или реинкарнация великого воина. Которого мы найдем… или назначим. Нам нужен флаг, за которым пойдут.

Я сделал паузу перед самым сложным пунктом.

— И задача номер четыре, самая трудная. У этой войны должны быть Союзники. Те самые китайцы-факельщики, которые сейчас режут маньчжуров у себя дома. Монголы ненавидят китайцев не меньше, чем маньчжуров. Но нам нужен этот союз. Твои ламы должны объяснить пастве, что восставший китаец — это друг. Что он тоже инструмент в руках богов. Это нужно обосновать теологически. Железобетонно.

Я закончил и посмотрел на Изю. Он сидел неподвижно, глядя в пространство, и я видел, как в его глазах отражается пламя лампы. И еще какой-то другой, внутренний огонь.

— Сможешь сделать? — спросил я. — Обернуть все это в их… пророчества? Найти нужные сутры? Заставить лам объявить об этом во всеуслышание?

Изя медленно перевел взгляд на меня. На его губах заиграла хитрая, чисто одесская улыбка. Он потянулся к кружке с остывшим чаем, сделал глоток и поставил ее обратно с гулким стуком.

— Ой-вэй, Курила… — протянул он с восхищением. — Заставить еврея придумать новую религию для буддистов, чтобы монголы пошли воевать за русских против маньчжуров в союзе с китайцами…

Он покачал головой, словно не веря в происходящее.

— Это будет мой лучший гешефт. Такого на Привозе не купишь. Считай, что твой заказ принят в работу, начальник. Мне понадобятся шелк, лучшая тушь, немного золота на подарки и… один очень сговорчивый хубилган. И я его найду.

Утро пришло серым, сырым и тревожным. Лагерь только начинал просыпаться, над палатками плыл запах дыма и каши, когда дозорный на высоком холме трижды выстрелил в воздух и начал размахивать сигнальным флагом.

— Тревога! С юго-запада большая колонна!

Лагерь мгновенно ожил. Мои «каторжные» роты, уже знающие, что такое дисциплина, без крика и суеты похватали оружие и заняли позиции за телегами и насыпями. Гурко, уже одетый по форме, выскочил из палатки, на ходу застегивая кобуру.

— Ваше высокоблагородие, — крикнул он, — похоже, гости! И немало!

Мы поднялись на возвышенность. Я приложил к глазу тяжелую подзорную трубу.

В утренней дымке, стелющейся по степи, медленно двигалась темная, извивающаяся масса. Это был не боевой отряд. Это был исход.

Около трех десятков крытых тяжелыми кошмами повозок скрипели на неровностях. За ними пылили небольшие отары овец и табуны лошадей. А вокруг, охраняя этот кочевой город, ехали сотни всадников.

В трубу я видел их лица и одежду. Это были не монголы.

Вперед, отделившись от колонны, вылетели двое. Я узнал их сразу. Хан, в своем неизменном лисьем малахае, и Пржевальский в офицерском полушубке.

— Отбой тревоги! — скомандовал я. — Свои!

Они подскакали к подножию холма. Пржевальский, грязный, небритый, но довольный, как кот, объевшийся сметаны, козырнул.

— Нашли, ваше высокоблагородие! — доложил он, и в его голосе звенела гордость следопыта. — Беженцы из-под Кульджи. Джунгарцы, уйгуры. Воевали с цинскими карателями, их разбили, ушли через перевалы. Хотят говорить.

Колонна остановилась в полуверсте от нашего лагеря, соблюдая осторожность.

Я смотрел на них, и сердце мое билось чаще. Это была не просто толпа беженцев. Это была готовая армия, закаленная в боях.

Они разительно отличались от монголов. Мужчины — худые, жилистые, с густыми черными бородами и резкими, европеоидными чертами лиц. На головах — тюбетейки или чалмы, на плечах — полосатые халаты. Их лица, выжженные солнцем и войной, были похожи на старый пергамент, на котором написана история поражения, но не смирения.

Женщины, закутанные в темные одежды, закрывали лица, прижимая к себе детей. Дети смотрели на нас молча, огромными, недетскими глазами. От всего их табора веяло горем, пылью, потом и кровью.

Но главное — оружие. У многих за спинами висели не ржавые фитильные самопалы, а трофейные капсюльные ружья, явно отбитые у китайских солдат. На поясах — кривые бухарские сабли в потертых ножнах. Их кони были измотаны до предела, ребра торчали наружу, но это были породистые, крепкие степные скакуны, способные пройти еще тысячу верст.

От группы всадников отделился один человек. Он спешился и пошел нам навстречу.

Высокий, сухой старик с белоснежной бородой, ниспадающей на грудь. Его спина была прямой, как клинок. Глаза под густыми бровями горели тем самым огнем, который я искал, — огнем фанатика, потерявшего все, кроме чести и ненависти.

Хан шагнул вперед, выступая посредником.

— Это — Осман-бек, — сказал он с уважением. — Он вел своих людей в бой под Урумчи. Он потерял трех сыновей, но спас свой род.

Я кивнул, приветствуя его.

— Салам, — произнес я единственное слово, которое знал наверняка.

Осман-бек приложил руку к сердцу и слегка поклонился.

— Алейкум ассалам, нойон, — ответил он. Его голос был сухим и скрипучим, как песок пустыни. — Мы слышали, что в степи появился урусский вождь, который собирает силы против Дракона. Мы пришли посмотреть, правда ли это.

— Правда, — ответил я. — Мой враг — ваш враг.

Старик посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом. Он видел перед собой чужака, неверного, но он видел и силу. Мои солдаты, мои пушки, моих сытых коней.

— Цинские собаки сожгли наши мечети, — сказал он тихо. — Они убили наших стариков и осквернили наши дома. Мы ушли, чтобы сохранить жизнь нашим женщинам и детям. Но наши сабли еще остры, а сердца полны мести.

Он сделал паузу.

— Мы — не попрошайки, нойон. Мы — воины. Дай нам еды для наших семей и место, где они будут в безопасности, пока мы воюем. И тогда триста моих бойцов встанут под твое знамя. Мы пойдем за тобой хоть в пасть к шайтану, если ты дашь нам возможность резать маньчжуров.

Я не стал торговаться. Я не стал спрашивать про верность или дисциплину. Я видел их глаза. Людей, потерявших родину, не нужно учить ненависти. Их нужно только вооружить и накормить.

— Ваши женщины и дети будут гостями в моем лагере, — ответил я громко, чтобы слышали и мои офицеры, и его люди. — Они получат хлеб, мясо и защиту. Никто не посмеет их тронуть. А ваши воины…

Я протянул ему руку.

— Ваши воины станут моими братьями по оружию. Добро пожаловать, Осман-бек.

Старик на мгновение замер, глядя на мою протянутую ладонь. Для правоверного пожать руку неверному — шаг непростой. Но он сделал его. Его сухая, жесткая ладонь крепко сжала мою.

— Иншалла, — прошептал он. — Да будет так.

Союз был заключен. У меня появилась кавалерия. И это были не просто наемники. Это были волки, жаждущие крови.

Следующие сутки лагерь гудел, как переполненный улей. Уйгуры разбивали свои шатры рядом с палатками моих солдат, каторжане делились табаком с новыми союзниками, пытаясь жестами объяснить устройство винтовок.

Я сидел в штабной палатке, склонившись над картами, когда полог откинулся, и вошел Гурко. Его лицо, обычно спокойное, было озабоченным.

— Ваше высокоблагородие, — доложил он с военной четкостью, которая сейчас прозвучала как приговор. — Майор Баранов докладывает из мастерской. У нас закончилось листовое железо.

Я поднял голову.

— Как закончилось? Я же приказывал…

— Последний лист ушел на корпус тридцать пятой ракеты, — перебил он меня. — Порох есть, динамит есть. Делать корпуса не из чего.

Я вышел в мастерскую. Картина была удручающей. Пресс стоял, горн погас. Каторжане-мастеровые сидели без дела, крутя самокрутки. Иван Москвин, наш главный «жестянщик», развел руками.

— Всё, барин. Железо вышло.

Проблема была очевидна, и она была катастрофической. В Иркутске я рассчитывал, что смогу докупить кровельное железо в китайских факториях, но здесь, в дикой степи, его не было.

— А подковы? — спросил я, понимая абсурдность вопроса. — А котлы? У нас в обозе есть запасные котлы.

— Не пойдет, — мрачно ответил Антип Никодимыч. — Котел чугунный или медный, толстый. Его не согнешь в трубу. А переплавить, раскатать в лист — это ж завод нужен, прокат. Здесь, на коленке, такое не сделаешь.

Ситуация казалась безвыходной. Мой главный козырь, мое «чудо-оружие», которое должно было повергнуть в ужас целую империю, превратилось в груду бесполезного пороха. Тридцать пять ракет. Этого было мало. Ничтожно мало для большой войны.

Я решительно развернулся и зашагал в сторону лагеря уйгуров.

Осман-бек сидел у костра, чистя свою саблю. Увидев меня, он встал, приветствуя с достоинством равного.

— У меня проблема, Осман-бек, — сказал я без лишних предисловий. — Мне нужно делать огненные стрелы, но у меня кончилось железо для их тел.

Бек внимательно выслушал перевод Хана. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он не удивился, не выразил сочувствия. Он просто кивнул и, обернувшись к группе своих людей, что-то крикнул.

К нам подошел пожилой, седобородый уйгур с руками, похожими на корни старого дерева. Юсуф.

Осман-бек коротко пересказал ему мою проблему.

Старик выслушал, поглаживая бороду. Затем его выцветшие глаза посмотрели на меня с легкой, мудрой усмешкой.

— Железо — это для пушек, нойон, — сказал он через Хана. — А огненные стрелы всегда делали из бумаги. Так учили наши предки, так делают в Китае уже тысячу лет.

— Из бумаги? — недоверчиво переспросил подошедший Москвин. — Да ее ж разорвет к чертям собачьим! Порох — он силу имеет!

Юсуф ничего не ответил. Он жестом пригласил нас следовать за ним.

Мы пришли в нашу мастерскую. По приказу Юсуфа уйгурские женщины принесли стопки плотной, желтоватой бумаги, похожей на картон, — видимо, везли с собой для каких-то нужд, возможно, для письма или оклейки юрт. Притащили чан с каким-то раствором.

— Квасцы, — понюхав, определил Антип Никодимыч. — Или селитра.

Начался мастер-класс. Юсуф, закатав рукава халата, взял лист бумаги и окунул его в раствор.

— Надо вымочить, — пояснил Хан. — Чтобы огня не боялась.

Затем старик взял деревянную болванку-оправку, точно такого же диаметра, как наши железные трубы. Он начал наматывать мокрую, пропитанную раствором бумагу на дерево. Его движения были скупыми, точными, отработанными годами.

Слой за слоем. Каждый виток он густо промазывал клейстером, который тут же сварили на костре. Бумага ложилась плотно, без единого пузырька воздуха, превращаясь в монолит.

Когда трубка достигла нужной толщины — около полудюйма, — он снял ее с болванки и передал двум своим помощникам. Те, взяв катушки с толстой, просмоленной хлопковой нитью, начали туго, виток к витку, обматывать еще сырой корпус.

— Нить удержит силу, — пояснил Юсуф, не отрываясь от работы. — Как жилы держат мышцы.

Через десять минут передо мной лежала готовая труба. Тяжелая, плотная, пахнущая клеем и смолой.

— Высохнет на солнце — будет твердая, как кость, — сказал старик, вытирая руки о тряпку. — Огонь ее не возьмет изнутри. А нитки не дадут разорваться от силы пороха. Легче железа, а держит так же.

Я взял корпус в руки. Он был еще влажным, но я чувствовал его прочность. Это было гениально в своей простоте. Никакой ковки, никакой клепки, никакого дефицитного металла. Бумага, клей, нитки — то, что было у нас в обозе в избытке.

Мои мастера, до этого скептически хмыкавшие, теперь смотрели на работу старого уйгура с нескрываемым профессиональным уважением. Они увидели не дикаря, а Мастера.

— Ну, Иван, — повернулся я к Москвину. — Видал? Сможешь повторить?

— А то! — крякнул тот, пробуя бумажную трубу на прочность ногтем. — Хитро придумано, черт возьми. Сделаем, ваше высокоблагородие.

Я оглядел мастерскую. Тупик был прорван.

— Учитесь, — коротко бросил я. — С сегодняшнего дня производство возобновляется. И не по одной штуке. Ставьте дело на поток. Мне нужно по сто ракет в день.

С утра пришла еще одна новость, к нам двигалась колонна всадников в ярких, шафранно-бордовых одеждах медленно спускалась с холма, и над ними на ветру трепетали пестрые знамена-дарцаги.

— Ламы, — коротко бросил Хан, стоявший рядом со мной.

Впереди, верхом на великолепном белом скакуне, ехал сам Изя Шнеерсон. Вид у него был такой, будто он лично вел евреев через Красное море. За ним следовала свита из десятка монахов-гэгэнов, и, что самое важное, в центре процессии, в богатом паланкине, который несли четыре дюжих послушника, восседал сухой, важный старик в невероятно пышном одеянии, расшитом золотыми драконами.

Мы вышли им навстречу — я, Гурко, Чернов и несколько офицеров.

Изя спешился, поклонился паланкину, а затем с торжественностью церемониймейстера подошел ко мне.

— Приветствую тебя, нойон! — громко, так, чтобы слышал весь лагерь, провозгласил он. — Прими высокого гостя. Это — Хамбо-лама Джамьян-гэгэн, настоятель монастыря Эрдэни-Дзу, хранитель древней мудрости и великий учитель.

Старик медленно выбрался из паланкина. Он был невысок, худ, но держался с властным достоинством. Его узкие, умные глаза скользнули по мне, по моим офицерам, по рядам вооруженных людей. В этом взгляде не было ни страха, ни религиозного экстаза. Это был взгляд опытного политика, оценивающего своего нового партнера.

— Мы пришли, — сказал он через Изю, — ибо знамения на небе и слова в свитках совпали.

Он сделал знак рукой.

Двое молодых лам с благоговением вынесли вперед длинный сверток, укрытый парчой. Они подошли к походному столу, который я приказал вынести на середину плаца, и бережно развернули его.

На столе лежал длинный отрез ярко-желтого, дорогого шелка. На нем черной тушью, вертикальными столбцами, была выведена красивая, сложная вязь письма.

Лагерь затих. Даже каторжане, сбившиеся в кучу, вытянули шеи.

Изя выступил вперед. Хамбо-лама возложил руку на свиток и начал читать. Его голос был тихим, скрипучим, монотонным, похожим на шелест сухого ковыля.

А Изя переводил. И это был не перевод. Это была симфония.

— «Слушайте, люди степи! — гремел голос моего одесского друга, и в нем звучала медь иерихонских труб. — Ибо сказано в древних книгах, начертанных рукой пророков… Когда Дракон из жёлтой глины, что сидит на троне в Пекине, ослабеет и начнет пожирать своих детей…»

Он сделал паузу, обводя взглядом замершую толпу.

— «…с Севера… придет Белый Нойон… неся в руках огонь гневных небесных защитников!»

Все взгляды — и монголов, и моих солдат — обратились ко мне. Я стоял не шевелясь, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Это было безумие. Гениальное, наглое безумие.

— «Он придет не один, — продолжал Изя, повышая голос. — Он найдет потомка Голубого Волка… И они встанут плечом к плечу… И гнев их, подобный огненной буре, падет на тех, кто предал заветы предков! На тех, кто носит косу на бритой голове!»

Закончив чтение, хамбо-лама медленно склонился перед шелковым свитком, коснувшись его лбом. Затем он выпрямился, повернулся ко мне и низко, почтительно поклонился.

Это был не просто поклон. Это было признание. На глазах у сотен свидетелей высший духовный авторитет степи назвал меня тем самым Белым Нойоном из пророчества.

Офицеры стояли, открыв рты. Гурко, кажется, забыл, как дышать.

Церемония завершилась. Ламы, бормоча молитвы, удалились в отведенные им шатры. Свиток остался лежать на столе, как главная улика и святыня.

Ко мне подошел Изя. Его торжественный вид исчез, сменившись привычной деловитостью.

— Ну как? — подмигнул он. — Внушает?

— Изя, ты дьявол, — честно сказал я.

— Я ангел, Курила. Ангел-хранитель твоих дел. Слушай сюда. Эту штуку, — он кивнул на свиток, — нельзя просто так в обозе возить, как мешок с крупой. Это знамя. Его надо нести перед войском. Нужен каркас. Рама. Легкая, но прочная. И ее надо покрыть сусальным золотом. Чтобы блестело на солнце так, что глазам больно. Выдели золото, и я все устрою в чистом виде.

Я подошел к столу и провел пальцем по шелку. Он был гладким, прохладным и… абсолютно новым. Никакой патины времени, никаких потертостей. Свежайший китайский шелк и тушь, которая, кажется, еще не до конца просохла.

Я усмехнулся и посмотрел на Изю.

— Изя, это великолепно. Но скажи мне честно… Мне кажется, или эта ваша вязь написана с легким одесским акцентом?

Шнеерсон даже глазом не моргнул.

— Ой-вэй, о чем ты говоришь, Курила? — возмутился он с праведным негодованием. — Мог ли я, простой смертный, создать такое? Это все мудрость и искусство почтенного хамбо-ламы Джамьян-гэгэна! Без его помощи, без его знаний древних текстов в монастырской библиотеке, мы бы никогда не смогли найти и правильно истолковать это древнее пророчество.

Он хитро прищурился.

— Я просто… помог ему с каллиграфией. У меня хороший почерк, ты же знаешь. А старик плохо видит.

Он стал серьезным.

— Но ты должен понимать, Курила. Это не благотворительность. Старик — хитрый лис. Он поставил на нас не потому, что поверил в сказку, которую мы с ним сочинили. Он хочет власти. Он хочет, чтобы его монастырь стал главным.

Изя понизил голос.

— За эту услугу, за то, что он рискнул своей головой, объявив войну Цинам, его нужно будет отблагодарить. Когда Урга будет нашей… когда мы победим… он должен стать новым Богдо-гэгэном. Главой всех монгольских буддистов. Такова цена пророчества.

Я смотрел на него и понимал: это не афера. Это высокая политика. Сделка, скрепленная не печатью, а верой тысяч людей. Хамбо-лама использовал меня, чтобы возвыситься, а я использовал его, чтобы получить армию.

— Будет ему Богдо-гэгэн, — кивнул я. — Бери золото, Изя. Делай свою раму.

Шнеерсон, довольный, сгреб свиток.

Я остался один у стола. Механизм был запущен. Весть о «Белом Нойоне» и пророчестве уже летела по степи быстрее телеграфа.

Теперь нам не хватало только одного. Главного героя этой пьесы. Того, кто осмелится выйти из тени и назваться «потомком Голубого Волка». И я догадывался, что Изя уже знает, где его искать.

Следующие два дня лагерь жил в состоянии тихого, мистического помешательства. Слухи, запущенные Хамбо-ламой и умело подогретые Изей, сделали свое дело быстрее и эффективнее любых вербовщиков.

К лагерю потянулись люди. Сначала одиночки — пастухи, охотники, монахи-отшельники. Потом — небольшие группы. И вот уже целые семьи, оставив свои стада, ехали к нам, чтобы своими глазами увидеть «Белого Нойона» и его «небесный огонь».

Я стоял у штабной палатки и наблюдал за этим паломничеством. Это больше не напоминало военный лагерь. Это было похоже на стойбище во время великого праздника Цаган Сар.

К полудню пришла первая настоящая удача. К внешнему периметру подскакал десяток молодых воинов. Они были из улуса нойона Эрдэни — того самого, который отказал мне.

— Наш нойон ослеп от страха перед маньчжурами, — заявил их старший через Хана, дерзко глядя на моих часовых. — Но мы слышали голос Учителя. Мы пришли служить Белому Нойону, ибо так велят духи.

Я принял их. Это был первый треск в монолите феодальной верности. Пророчество начало раскалывать степь.

Но самое безумное творилось у ракетной мастерской.

— Ваше высокоблагородие! — ко мне подлетел взбешенный Гурко. Его лицо шло пятнами от возмущения. — Это… это немыслимо! Это балаган!

— Что случилось, полковник?

— Они превратили артиллерийскую позицию в капище! — он махнул рукой в сторону ограждения, где стоял наш пусковой станок. — Мои часовые не знают, что делать. Разгонять их прикладами? Стрелять? Это подрывает всякую дисциплину!

Я пошел с ним. Картина была сюрреалистичной.

Вокруг огороженной площадки, на почтительном расстоянии, стояла плотная толпа. Ламы в бордовых халатах, пастухи в овчинных тулупах, женщины с детьми. Они не шумели, не пытались пролезть. Они просто стояли и смотрели на грубый деревянный желоб станка, как на спустившееся с небес божество.

Некоторые монахи монотонно бубнили молитвы, перебирая четки. Старики кропили землю вокруг ограждения молоком и кумысом. А на кольях забора, на кустах вокруг, даже на веревках ограждения уже трепетали десятки, сотни ярких шелковых лент-хадаков — синих, белых, желтых.

Военный объект превратился в святыню.

— Спокойно, полковник, — сказал я, положив руку на плечо Гурко. — Пусть молятся. Не гоните их. Сейчас эти ленточки завоевывают для нас сердца быстрее, чем ваши пули. Это — наша артиллерийская подготовка. По душам.

Гурко только крякнул, глядя на это безумие, но спорить не стал.

Ночь опустилась на степь тяжелым, холодным покрывалом. Лагерь затих, лишь изредка всхрапывали кони да перекликались часовые.

Я сидел в своей палатке, разбирая донесения разведки, когда полог бесшумно откинулся. Внутрь скользнула тень.

Я схватился за револьвер, но тут же опустил его.

Это был Изя. Но узнать его было непросто. Поверх своего неизменного сюртука он накинул темный, засаленный монгольский халат, а на голове у него красовалась шапка, точь-в-точь как у ламы-гэгэна.

— Ой-вэй, Курила, тихо! — прошипел он, прикладывая палец к губам. — Не шуми. Меня таки приняли за своего, теперь я могу ходить где угодно, хоть в юрту к нойону, хоть к черту в пекло.

Его лицо, обычно плутоватое и веселое, сейчас было предельно серьезным. Исчезла всякая ирония.

— Тот, кого мы ждали, пришел, — прошептал он. — Он здесь. В лагере.

Я напрягся.

— Кто?

— Найдан-ван. Тот самый, про которого шепчутся ламы. Потомок. Он пришел тайно, с малой охраной. Он хочет говорить. Сейчас. Наедине.

Сердце гулко ударило в ребра. Вот он. Момент истины. Главный актер вышел на сцену.

— Зови, — коротко бросил я. — Часовым скажи — пропустить без вопросов.

Изя кивнул и растворился в темноте так же бесшумно, как появился.

Я поправил мундир, сел за стол, положив руки перед собой. Я был готов.

Через минуту полог палатки резко откинулся. Внутрь ворвался порыв холодного ночного ветра.

В палатку вошел человек.

Он был среднего роста, но казался огромным из-за ширины плеч и той ауры силы, которая исходила от него волнами. На вид ему было лет сорок. Смуглое, скуластое лицо, перечеркнутое шрамом на щеке. Короткая черная борода.

Он был одет в богатый, но не вычурный шелковый халат, подпоясанный широким кушаком. Никаких лишних украшений, никакого золота. Только рукоять тяжелого ножа на поясе.

За его спиной, как две тени, выросли двое телохранителей. Их лица были закрыты платками, видны были только глаза. В руках они держали обнаженные, изогнутые сабли.

Охрана снаружи дернулась было, но я поднял руку, останавливая своих.

Вошедший сделал шаг вперед. Его телохранители замерли у входа.

Он смотрел на меня. Прямо, тяжело, не мигая. В этом взгляде не было ни страха беглеца, ни подобострастия просителя, ни фанатизма монаха. Это был взгляд равного. Взгляд хищника, который зашел в логово другого хищника, чтобы решить, драться или договариваться.

— Я — Найдан, — произнес он. Его голос был низким, рокочущим, как камни в горной реке. Хан, неслышно возникший в углу палатки, тут же начал переводить. — Дзасак-нойон улясутайского хошуна. Потомок золотого рода Борджигинов.

Он сделал паузу, и в этой паузе повисло напряжение, от которого, казалось, мог лопнуть брезент палатки.

— Мне сказали, что ты — тот, кого указали духи неба. Белый Нойон, пришедший с огнем, чтобы вернуть нам честь.

Он шагнул к столу, положил на него тяжелые, сбитые кулаки и наклонился ко мне.

— Докажи.

Глава 11

Глава 11

Слова упали в тишину походного шатра, как камни при горном обвале. От такой прямоты и наглости я аж немного опешил. От претендента на роль «отца монгольской нации» я ожидал чего угодно: торга, осторожных расспросов, проверки слухов, но никак не этого — прямого, почти оскорбительного вызова.

Я вопросительно посмотрел на Изю. Он, стоя в самом темном углу, едва заметно шевельнулся и прошептал по-русски так тихо, что услышать мог только я:

— Курила, это не оскорбление. Он тебя проверяет. Его люди говорят: «Слухи — это хорошо, пророчества — прекрасно. Но мы рискуем своими головами и жизнями своих детей. Пусть покажут нам реальное дело, и мы будем воевать».

Еще раз я смерил взглядом моего гостя, с тяжелым ожиданием смотревшего на меня. Что же, мужика можно понять: в случае неудачи его, как и всех нас, впрочем, ждет мучительная казнь, а его племя — истребление. Ну и, кроме того, он пытался сразу «поставить» себя, показать что он — не подчиненный, пришедший на зов пророчества. Этот Найдан-ван — игрок, равный мне, пришедший оценить карты партнера перед тем, как ставить на кон свою жизнь. И это вызывало уважение.

Сбросив с себя мистический флер «Белого Нойона», я стал тем, кем был всегда — авантюристом, заключающим рискованную сделку.

— Доказать? — я усмехнулся и подошел к столу, на котором лежала карта. — Хорошо. В степи доказывают делом. Укажи мне ближайший цинский гарнизон, самую гнилую занозу в теле этой земли. И мы вырвем ее вместе. С корнем.

Найдан-ван, выслушав перевод, подошел к карте. Уголок его губ тронула презрительная усмешка. Он явно ожидал от меня большего. Его загрубевший палец властно опустился на главную точку всего региона.

— Мелкие занозы — для мелких вождей, — его голос прозвучал жестко. — Если ты тот, о ком говорят ламы, твой небесный огонь должен сжечь осиное гнездо. Сожги Улясутай!

Изя в уголке тихонько ойкнул. Приподняв бровь, я посмотрел на Найдан-вана. Ничего себе — «возьми Улясутай!» Это не безвестный пограничный пост, не мелкая крепостца, а крупный административный и военный центр цинской власти — возможно, самый сильный во всей Внешней Монголии. Монгол предлагал не просто набег — похоже он предлагал обезглавить врага одним ударом. Это была невероятная дерзость, и… И явная попытка использовать мой отряд как таран, чтобы расчистить себе дорогу к власти.

Что ж, два хищника могут либо драться, либо охотиться вместе.

— Взять Улясутай — и вся степь падет к твоим ногам, нойон, — холодно ответил я. — Это слишком жирный кусок для одного лишь моего отряда. Пророчество, как я слышал, говорит о союзе Белого Нойона и потомка Чингисхана не так ли? Если ты претендуешь на роль избранного наследника Тэмуджина, ты должен доказать не только мою, но и свою воинскую удачу. Твои воины пойдут на штурм первыми.

Наступила тяжелая тишина. Найдан-ван сверлил меня своим тяжелым взглядом. Я видел, как в его голове идет отчаянный расчет. Рискнуть лучшими воинами в лобовой атаке или упустить единственный шанс, который, возможно, дала ему судьба. Вопрос о каких-то доказательствах с моей стороны уже не стоял: если найдан Ван сейчас согласится, ему придется идти до конца.

Он смотрел в мои глаза, ища слабость, но видел лишь такую же холодную, непреклонную решимость.

И он сделал свой выбор.

— Мои воины готовы умереть за свободу. Они пойдут за мной, — сказал он. — Готовь своих огненных драконов, Белый Нойон. Мы идем на Улясутай.

— Прежде чем двинуть все войско, мы должны увидеть врага своими глазами, — ответил я ему. — Завтра на рассвете мы идем на разведку. Я, несколько моих офицеров и ты. Ты должен быть там, чтобы оценить все на месте.

Он протянул мне свою широкую, мозолистую руку. Я крепко пожал ее. Хватка была как у медведя. Это рукопожатие, здесь, в тусклом свете керосиновой лампы, вдали от всего мира, было началом монгольской войны.

Когда Найдан-ван и его молчаливые телохранители растворились в ночной тьме, я еще несколько минут стоял над картой. Союз был заключен, цель — определена. Теперь начиналась моя работа — превратить дерзкую авантюру в спланированную военную операцию.

Первым делом я вызвал к себе полковника Гурко. Он явился немедленно, застегнутый на все пуговицы, будто ожидал вызова.

— Иосиф Владимирович, — начал я, отрываясь от карты. — Через несколько часов я уезжаю на рекогносцировку к Улясутаю. Меня не будет сутки, может, двое. Все командование лагерем на вас.

Он молча кивнул, принимая приказ.

— И вот что главное, — я ткнул пальцем в угол палатки, где лежали чертежи ракетного станка. — За это время мастерские должны работать без остановки. Мне нужно еще как минимум пять, а лучше шесть таких же пусковых станков. Простых, хоть из необструганных бревен, но надежных. Подключайте всех плотников. И немедленно начинайте готовить весь обоз к долгому походу. Через три дня, как только мы вернемся, вся армия выступает.

Глаза полковника загорелись. Неопределенность кончилась, началась настоящая военная работа.

— Будет исполнено, ваше благородие, — четко ответил он.

Наутро, взяв заводных коней, я, Скобелев, три казака, и десяток монголов с Найдан-ваном во главе выехали на разведку. Хан сопровождал нас в качестве переводчика.

Степь расцвела. Всего две неделя отделила этот день от того, когда мы впервые пересекли границу. Но за это время степь разительно преобразилась, буквально проснувшись от зимней спячки. Унылый бурый цвет прошлогодней травы сменился нежной, робкой, но уже повсеместной зеленью. Словно невидимый художник плеснул на холст акварелью. А поверх этой зелени по всем склонам холмов были разбросаны миллионы диких тюльпанов — алые, желтые, багровые, они горели в лучах восходящего солнца, как бесчисленные драгоценные камни.

Высоко в прозрачном, холодном небе, едва различимыми точками, медленно кружили грифы, вечные стражи степи, высматривающие свою добычу. Их спокойное, неспешное парение было постоянным напоминанием о том, что в этой красоте жизнь и смерть всегда ходят рядом.

Слева от нас по ходу движения, потревоженная стуком копыт, внезапно сорвалась с места и легкими, пружинистыми прыжками унеслась прочь стайка джейранов. А на самом горизонте, куда ни кинь взгляд, текли живые, зыбкие реки — огромные, многотысячные стада сайгаков двигались к новым пастбищам.

Я смотрел на это буйство жизни с каким-то странным, отстраненным чувством. Разум отмечал красоту, но сердце оставалось холодным. Для меня вся эта проснувшаяся степь была лишь операционным пространством, полем для будущей битвы, которое предстояло пересечь. А для Найдан-вана, ехавшего рядом, это была его земля, вернувшаяся к жизни. Он ехал молча, но в его спокойном, чуть прищуренном взгляде я читал глубокое, собственническое удовлетворение. Это была та самая цветущая степь, за право владеть которой он собирался пролить кровь.

Гребень холма открылся внезапно, будто невидимый страж распахнул ворота, и перед нами, затаившими дыхание, развернулся далекий Улясутай. Крепость, сотни лет вросшая в эту землю, сама была частью пейзажа — живой, дышащей, хранящей свои тайны. Она не стояла на вершине, громоздко возвышаясь над степью, нет, — она изгибалась, сливаясь с рельефом, подобно спящему дракону, укрытому в уютном провале между холмами.

Скобелев, наш главный по части разведки, проехавший не одну сотню верст в этой степи, казалось, тоже был удивлен. Я поднял к глазам бинокль, пытаясь постичь ее масштабы. Высокая, с изломами, стена, сложенная из грубых каменных глыб у основания, выше — из чередующихся слоев сырцового кирпича, глины и светлого известняка, то взмывала вверх, почти исчезая в каменных уступах, то заполняла собой расселины между скалами, будто единое целое. Похоже, мастера, оставившие здесь свой след, работали не со стройматериалами, а с самой сутью горы. Намного лучше, чем унылые, наспех возведенные стены китайских крепостей, возводимые на малых пространствах, гордые своей самодостаточностью. Здесь же было уважение к рельефу, к каждому изгибу.

— Ее строили тибетцы… — тихо проговорил Найдан-ван, глядя на крепость так, словно видел призраки далекого прошлого. — Они знают, как заставить камень служить вере, а не власти.

Я прошелся биноклем по гребню стены, по квадратным башням, всматриваясь в каждый выступ, в каждый зубчатый карниз. Удивительно, но движения не было. Нигде. Ни единого часового, ни дымка из труб, ни сигнального крика петуха.

— Они ушли? — тихо спросил я, чувствуя, как зарождается надежда «прохилять без проблем». — Возможно, наши слухи опередили нас?

Найдан-ван только покачал головой.

— Тишина — это тоже оружие, урусский нойон. И китайцы, и маньчжуры умеют им пользоваться.

Мы начали медленный, широкий круг вокруг крепости, двигаясь по едва угадываемой в сухой траве тропе. Северный, скалистый склон, где камни и пустота создавали картину враждебности, постепенно сменился южным. Здесь черные, угрюмые гольцы уступили место более мягкому рельефу. Среди каменных осыпей появились клочки жухлой травы, языки молодой, еще бледной зелени. У самого основания стены, беспорядочной, хаотичной застройкой, лепились убогие, глинобитные фанзы, так плотно, словно эти строения пытались сбежать от суровых скал, чтобы спрятаться у стен цитадели. Загоны для скота, ряды жалких лавок, навесы — все это успокаивало привычной обыденностью, но, как и прежде, было мертвенно тихо. Все тут было похоже на китайские кварталы Урги, только без жизни. Людей вокруг крепости не было от слова «совсем», будто она была картонной декорацией.

— Что думаете, Михаил? — окликнул я Скобелева.

— Одно из двух, Владислав Антонович — задумчиво обронил он, натягивая повод лошади. — Или они укрылись в цитадели и готовы сражаться, или — покинули крепость. Но и в том и в другом случае ясно, что наши планы не являются для них секретом!

Мысленно я согласился с его оценкой. Плохая новость! Похоже, у нас в лагере здоровенная утечка информации!

Мы подъехали ближе и остановились на расстоянии ружейного выстрела, не смея надеяться на легкую победу, но готовые к ней. Ближе к воротам, словно яркий, причудливый мотылек, залетевший в эту пустыню, стояла маленькая, пестрая кумирня. Ее резные карнизы, украшенные такими же выгнутыми крышами, были похожи на нежные крылья.

Вдруг мой взгляд, блуждающий по опустевшим улочкам посада, зацепился за странное мерцание на карнизах кумирни. Словно сотни крошечных зеркалец заблестели на солнце.

А потом началось.

Сначала показался тонкий, почти невидимый шлейф дыма над крышей кумирни. Следом — слабые вспышки огня. И вдруг, почти одновременно, словно по чьему-то злому умыслу, пламя охватило несколько фанз у самой стены. И тут мы увидели сотни вооруженных китайцев: солдатня, наконец, вышла из укрытия. Они двигались методично, бросая факелы в окна, разбрасывая солому. Зачем? Отчаянная попытка не допустить, чтобы кто-то из нас мог укрыться там при штурме? Похоже на то… Китайский военачальник, защищавший укрепление, реализовал сейчас древний, средневековый рецепт обороны: сжечь предместья, чтобы не позволить врагу скрытно приблизится к крепости. Холодный, расчетливый жест, кричащий о том, что этот город не сдастся без боя…

Мы напряженно следили за происходящим. Звуки, что издавали природа и наши лошади, исчезли, будто провалились в бездну. Осталась только тишина, наполненная огнем, который, беззвучно корчась, пожирал сухие стены, проваливая крыши. В ярком солнечном свете клочья горящей бумаги, подхваченные теплыми струями воздуха, взмывали вверх, и долго, бесконечно долго парили на фоне безмятежно синего неба, как вестники грядущей битвы.

Я вновь поднял бинокль, рассматривая ворота. Прямо на воротинах китайцы старательно нарисовали грозных тигров. Их широко раскрытые пасти явно были выкрашены свежей красной краской. По обеим сторонам от ворот, на стене, неведомые художники изобразили несколько коротких, толстых пушек. Орудия были нарисованные, но они так явственно предвещали реальный огонь, что мурашки побежали по спине.

Это был безмолвный, но безошибочный ответ. Встречайте, урусы. Не ждите капитуляции. Ждите боя.

Мы вернулись в лощину, где оставили лошадей, и спешились. Мрачная решимость гарнизона, их готовность сжечь собственный город, лишь бы не дать нам укрытия, произвела на всех тяжелое впечатление. Скобелев, достав полевой планшет, пытался набросать от руки схему крепости и подходы к ней. Монголы возбужденно переговаривались. Найдан-ван выглядел растерянным: судя по всему, боевой дух его нойонов здорово упал.

— Они сожгли посад. Это хорошо, — нарочито бодрым тоном произнес я, надеясь подбодрить монголов. — Это значит, они боятся. Они боятся, что мы засядем в домах, и будем вести огонь оттуда. Они лишили себя пространства для маневра и сами заперлись в этом каменном мешке.

Найдан-ван медленно покачал головой.

— Ты видишь стены, Белый Нойон. А я вижу духов, которые их охраняют, — сказал он через Хана. — У ворот — тигры, чьи пасти жаждут крови. На стенах — пушки, нарисованные великим шаманом, чтобы испить души наших воинов. Простой человек не пройдет мимо них!

Его телохранители, стоявшие за спиной, мрачно и согласно закивали. Я посмотрел на них, потом на Скобелева. В глазах молодого поручика читалось скептическое недоумение. «Как воевать с такими союзниками? Они боятся нарисованных тигров!»

Черт. Плохо! Сейчас любая насмешка, любое проявление неуважения к их вере могли разрушить наш хрупкий союз. Сейчас монголы — наша главная сила. И мы должны говорить с ними на их языке.

— Ты прав, нойон, — я совершенно серьезно посмотрел ему в глаза. — Против магии их шаманов бесполезно простое железо. Нужно другое оружие. — Я сделал паузу, давая словам впитаться. — Оружие, что несет в себе гнев самого Вечного Синего Неба. Оружие небесного огня!

Скобелев, стоявший рядом, едва заметно усмехнулся, но тут же поймал мой жесткий взгляд и снова стал серьезным.

— А теперь о простом, — я повернулся к офицерам. — Нарисованные пушки, господа, означают только одно: настоящих у них нет. Или так мало, что их прячут до последнего. Весь их расчет — на высоту стен, ружейный огонь и собственное мужество. При всем уважении, этого мало.

Я снова обратился к Найдан-вану, уже как к равному командиру.

— Они ждут, что мы полезем на стены днем. Они хотят видеть, как наши люди падают один за другим под их пулями. Они хотят утомить нас, заставить истечь кровью под этим солнцем. Мы сделаем иначе.

Я посмотрел на восток, где над вершинами далеких сопок уже начинала собираться синева.

— Мы ударим на рассвете. В час Тигра, когда ночная тьма гуще всего, а дозорные валятся с ног от усталости. Мы придем из темноты, когда их духи-охранники спят, а наши огненные драконы, наоборот, проснутся, чтобы приветствовать солнце.

Я говорил так витиевато специально для монголов. Крайне важно было, чтобы они увидели во мне не просто иноземного наемника, но вождя, который понимает язык и неба, и земли.

Хан перевел. Найдан-ван выслушал план, и я увидел, как его суровое лицо прояснилось. Этот замысел, сочетавший в себе и очевидную военную хитрость, и понятную ему мистическую логику, был тем, что он мог принять и разделить.

Он удовлетворенно кивнул.

— Духи тьмы помогут тем, кто сам не боится стать тьмой. Это хороший план.

Наш первый совместный совет был окончен. Двое гонцов, монгол и казак, тут же сорвались с места и полетели в сторону нашего основного лагеря, унося приказ: готовиться к ночному маршу и к бою на рассвете. Война началась.

Наш лагерь, еще вчера живший размеренной жизнью, превратился в бурлящий котел. Ночью, словно из-под земли, выросло войско Найдан-вана — сотни всадников, чьи низкорослые, лохматые кони заполнили всю долину. Это была не армия в моем понимании. Это была орда. Живописная, хаотичная, вооруженная всем, что могло рубить, колоть и стрелять — от старых дедовских сабель и луков до трофейных цинских мушкетов.

Они двигались не стройными колоннами, а огромной, гудящей массой, в центре которой реяло знамя. И это знамя сказало мне о Найдан-ване больше, чем все его слова. На ярко-красном, кровавом шелке был вышит черный знак «суувастик». У монголов этот древний символ вечной жизни обычно изображали на желтом поле покоя или на белом поле смерти. Но здесь, на красном шелке, он был вызовом, клятвой, что новый круг бытия будет рожден в огне и крови.

Объединенное войско тронулось на рассвете. Мы шли через расцветающую, но все еще суровую весеннюю степь. Гряда невысоких, бесплодных гор, вдоль которой мы ехали почти двое суток, вдруг расступилась, открывая узкое, прорезанное в скалах ущелье. Найдан-ван, взглянув на небо, поднял руку, останавливая колонну. И оказался прав. Не прошло и получаса, как с небес хлынул яростный, холодный ливень. Если бы мы вошли в теснину, нас бы просто смыло взбесившимся потоком, превратившим жалкий ручеек в ревущее чудовище.

Пришлось переждать, спрятавшись под брюхами лошадей. Когда дождь стих, ущелье было непроходимо. С грохотом оттуда вырывалась желтая, вспененная вода. Огромные пласты глины срывались со склонов, всплывали, сталкивались, налезая друг на друга, словно в любовной игре каких-то ископаемых водяных тварей.

Пришлось делать многоверстный крюк. Путь становился все труднее, но весна брала свое. Стали попадаться заболоченные участки с зарослями мохнатого тростника и низкого красного тальника. Впереди расстилалась унылая равнина, но проводники уверяли, что до Улясутая осталось не больше четырех дневных переходов.

Затем произошло невероятное: на второй пути мы уперлись в реку! Широкая, полноводная, ее не было ни на одной из карт, а когда мы проходили здесь разведкой, это было всего лишь давно высохшее русло. Очевидно, это была новая, весенняя водяная артерия, рожденная недавним ливнем и таянием снегов в далеких горах. И это была очень плохая новость: ведь мы не готовились преодолевать водных преград! Все попытки найти брод провалились. В десяти шагах от берега вода доходила лошадям до груди, а дальше начинались водовороты и зыбкое, засасывающее дно.

Поздним вечером Найдан-ван созвал военный совет. Он расположился в своей походной юрте, а его военачальники, нойоны рангом пониже, расселись на коврах. Обсуждение затянулось. Прежде чем высказаться, каждый считал своим долгом рассказать похожую историю из жизни, причем аналогии были настолько далекими, что суть терялась в бесконечных описаниях пастбищ и масти коней. Большинство склонялось к тому, чтобы просто ждать. «Еще неделя такой жары, — говорили они, — и река сама отступит».

Я слушал этот неспешный разговор и чувствовал, как драгоценное время утекает, как вода в этой проклятой реке. Наконец я не выдержал.

— Нойон, — обратился я к Найдан-вану, перебивая очередного рассказчика. — У нас нет недели. Каждый день ожидания — это шанс для гарнизона получить подкрепление.

Все умолкли и посмотрели на меня.

— Я поддержу предложение Джамби-гэлуна, — кивнул я в сторону хитрого ламы из свиты Найдан-вана, который единственным предложил что-то дельное. — Конницу — переправлять вплавь немедленно. Отсечь крепость от внешнего мира.

— А обоз? Ракеты? — спросил Найдан-ван.

И тут я озвучил идею, пришедшую мне в голову во время их бесконечных рассказов.

— Забейте десяток самых жирных быков, сделайте бурдюки. Свяжите их по нескольку штук. Получатся отличные понтоны. На них мы перевезем наши ракетные станки.

Наступила тишина. Монголы смотрели на меня с изумлением, смешанным с восхищением. Эта простая, почти дикарская, но абсолютно гениальная в своей практичности мысль поразила их воображение.

Найдан-ван долго молчал, потом впервые за весь вечер громко расхохотался.

— Ухыр-бу! — важно провозгласил он, поднимая палец, и его слова тут же стали афоризмом. — По земле нас возят на живых быках, а по воде повезут на мертвых! Белый Нойон знает пути, неведомые простым смертным!

Через несколько дней, оставив позади переправу, наши авангарды вышли к Улясутаю, гордо возвышавшемуся среди размытого недавним ливнем пепелища. Теперь крепость не казалась спящей. На стенах мелькали каски часовых.

И как только передовые разъезды вошли в зону ружейного выстрела, стена ожила. Сначала робко, потом все чаще, оттуда начали бить выстрелы. Пули бессильно цокали о камни, не долетая до нас, но это была не атака. Это был нервный, истеричный ответ напуганного зверя.

Вслед за выстрелами мы увидели дым. Гарнизон поджигал то, что не успел сжечь в прошлый раз. К небу взметнулись черные столбы.

Наше войско остановилось на почтительном расстоянии. Все молча смотрели на горящие дома и стену, огрызавшуюся бессмысленным, беспорядочным огнем. Представление было окончено. Занавес поднят. Следующей сценой должен был стать штурм.

Глава 12

Глава 12

В предрассветной, стылой мгле лагерь гудел, как растревоженный улей. Не было ни стройных построений, ни четких команд. Монголы готовились к бою так, как делали это веками — сбиваясь в ревущую, нетерпеливую толпу, проверяя оружие, выкрикивая родовые кличи.

Я пытался навести хоть какой-то порядок. По моему приказу из обоза вытащили неуклюжие осадные лестницы.

— Объясни им, — бросил я Хану, — что лестницы надо нести крючьями вперед! Иначе у самой стены потеряем время!

Вместе с офицерами мы попытались распределить цэриков по группам: стрелки с ружьями — для огневого прикрытия, за ними — штурмовые отряды с пиками и саблями. Ружья — за спину, в рукопашной от них толку не будет. Монголы слушали, кивали, но я видел в их глазах лишь дикий, нетерпеливый азарт. Они не собирались играть в мои тактические игры. Они явно собирались в набег — как их предки сотни лет назад

С первыми проблесками зари, когда верхушки башен Улясутая проступили на фоне светлеющего неба, над степью разнесся низкий, утробный гул. Затрубили в свои огромные витые раковины сигнальщики Найдан-вана. Удивительно, но здесь, в Монголии, для подачи звуковых сигналов воинам применяли не рога животных, а именно морские раковины, как где-нибудь в Океании. Этот звук, рожденный в океанских глубинах, действует на степняков гипнотически. Иииии…тадам! Забыв про все мои приказы, они пришли в движение!

Стрелки ринулись вперед и, рассыпавшись у подножия холма, открыли частый, но беспорядочный огонь. Они азартно били по гребню стены, по зубцам, и было видно, как оттуда взлетает красноватая кирпичная пыль. Стена молчала. Гарнизон, как хищник в засаде, не выдавал своего присутствия, выжидая.

Второй гул раковин, более высокий и пронзительный, стал сигналом к штурму.

Вся орда с единым, рвущим глотку ревом, хлынула вверх по каменистому склону. Это была не атака армии, а неуправляемая лавина воинов. Разумеется, мой план рухнул в одно мгновение: люди с лестницами, затоптанные толпой с ружьями и луками, перемешались со всеми, какое-либо подобие строя распалось.

Я стоял на своем командном пункте и с холодным бешенством смотрел на это безумие.

— Дикари-с, — со злостью сплюнул стоявший рядом Гурко. — Что с них взять.

Когда первая волна атакующих, задыхаясь от бега, добралась до середины склона, войдя в мертвую зону, где не спастись и не укрыться, молчавшая до этого стена вдруг ожила. Она выплюнула из себя сотни огней и оглушительный треск. Прицельный, слаженный залп ударил по сбившейся в кучу толпе.

Как подкошенные, упали десятки человек в первых рядах. Восторженный рев сменился криками боли и изумления. То, что у осажденных, оказывается, еще есть патроны, стало для всех большим сюрпризом. Натиск, еще секунду назад казавшийся неудержимым, захлебнулся.

Толпа дрогнула. Пройдя под пулями не более полусотни шагов, воины остановились. Некоторые, вспомнив преподанную русскими офицерами науку, попытались залечь среди камней, но основная масса, охваченная первобытным ужасом, подалась назад. Всадники начали разворачивать лошадей. Атака превращалась в паническое бегство!

Красное знамя Найдан-вана металось в самой гуще, нойон пытался остановить своих людей, но его никто не слушал. Штурм провалился, не успев начаться.

Атака сорвана. Теперь их бегство не остановить. Все было потеряно.

На фоне панического, хриплого гомона отступающей орды мой голос прозвучал неестественно спокойно, разрезая воздух, как нож.

— Ракетным расчетам — к станкам! — я не повышал голоса, но команда была услышана. — Первой штурмовой роте — за укрытия!

— Господа, ко мне! — мой голос прозвучал резко и властно, перекрывая шум паники.

Гурко, Чернов, Баранов и Скобелев мгновенно оказались рядом. Их лица были мрачны.

— Катастрофа, ваше высокоблагородие, — глухо произнес Гурко. — Они бегут, как овцы.

— Спектакль окончен, господа, — ледяным тоном ответил я. — Теперь начинается работа. Пора нашим людям выйти на передний план!

Я указал на поле, заваленное телами, по которому катилась волна отступления.

— У нас есть десять или пятнадцать минут, пока китайцы празднуют победу, а монголы еще окончательноне разбежались. План таков. Майор Баранов! — я повернулся к командиру штурмовиков. — Ваша рота должна проделать проход к воротам. Считайте что вы — наш таран.

— Но открытое пространство, ваше высокоблагородие… — начал было он. — Нас перестреляют, как куропаток.

— Значит, мы возьмем укрытия с собой, — отрезал я. — Видите обозные повозки? И те брошенные телеги? Немедленно поднимайте людей. Ставьте их за повозки, упирайтесь плечами и толкайте перед собой! Создайте подвижную баррикаду. За ними пойдут стрелки.

Офицеры переглянулись. Идея была простой и дерзкой. Пули китайских мушкетов и фитильных ружей не пробьют повозки.

— Полковник Гурко! — продолжал я. — Ракетные расчеты — на вашей ответственности. Ваша цель — китайские стрелки на стене. Надо прижать их к земле, посеять панику, не дать им высунуться, пока майор продвигается.

Я снова посмотрел на Баранова.

— Когда доберетесь до мертвой зоны у подножия, закидаете стену нашими «гранатами». Чтобы ни одна голова не поднялась.

В глазах майора блеснуло понимание — он знал, какие «гранаты» я имею в виду.

— И когда вы подавите их на этом участке, — я сделал паузу, — подрывники займутся теми нарисованными тиграми у ворот. Их надо снести — окончательно и бесповоротно. Всем все ясно?

Офицеры молча и четко кивнули.

— Выполнять!

Движение на поле боя мгновенно изменилось. Пока деморализованные монголы катились прочь от крепости, от нашего лагеря, наоборот, вперед выдвинулись две слаженные группы. Люди в одинаковых серых полушубках, мои каторжники, без суеты и крика выкатывали на заранее подготовленные позиции четыре неуклюжих, похожих на треножники пусковых станка. В то же время первая рота под командованием майора Баранова бросилась к брошенным в спешке обозным повозкам. С хриплыми криками «Навались!» и «Раз-два, взяли!» они уперлись плечами в тяжелые борта и, напрягая все жилы, начали толкать их перед собой вверх по склону. Скрипя колесами по камням, эти импровизированные «гуляй-города» медленно, но неотвратимо поползли к крепости. За ними, используя их как подвижные брустверы, залегли и начали вести прицельный огонь стрелки, не давая защитникам стены высунуться.

Сначала на стене, видимо, не поняли, что происходит. Но когда до них дошло, что эта странная конструкция движется прямо на них, оттуда открыли яростную, беспорядочную стрельбу. Пули щелкали по толстым доскам повозок, но вреда почти не причиняли. Однако продвижение замедлилось. Нужно было подавить их огонь.

Я поднял руку. Все расчеты у ракетных станков замерли.

— Цель — гребень стены! Навесом! Первый, огонь!

С оглушительным, разрывающим легкие ревом, из желоба вырвался огненный змей. Оставляя за собой густой белый хвост, ракета устремилась в небо по крутой дуге. Она не ударила в стену. Она, будто живое, разумное чудовище, перемахнула ее и разорвалась с глухим, сотрясающим землю грохотом прямо над головами ошеломленных защитников.

Мы увидели, как на гребне стены взметнулся фонтан огня, дыма и чего-то еще, темного. Вслед за этим донесся слитный, полный ужаса вопль.

— Второй, огонь!

Вторая ракета ушла следом, ее взрыв накрыл соседнюю секцию стены. Китайская стрельба мгновенно захлебнулась.

— Залпом! — скомандовал я, и теперь уже два огненных демона одновременно прочертили небо.

Стена превратилась в ад. Разрывы следовали один за другим, осыпая градом раскаленных осколков. В дыму и огне метались фигурки людей. Их дисциплина, их мужество, сломавшие яростный напор монголов, испарились перед лицом этого небесного, непонятного оружия. Теперь оттуда доносились лишь крики паники и редкие, беспорядочные выстрелы в никуда.

— Штурмовой группе — вперед! — отдал я следующий приказ.

— Первая пятерка, прикрываю! Вперед! — донесся до меня хриплый, простуженный голос Баранова.

Из-за тяжелых, дымящихся от попаданий повозок, как по команде, вырвались и бросились вперед полдюжины фигур. Одновременно оставшаяся за укрытием часть роты дала короткий, слаженный залп по стене, заставляя и без того напуганного врага вжаться в камень.

Пятеро штурмовиков, пригибаясь к самой земле, неслись по выжженному склону. Я видел, как один из них споткнулся и упал, но тут же вскочил и побежал дальше. Свистели пули, но огонь со стены был уже не прицельным, а паническим. Они добежали до вздувшихся туш верблюдов и тут же, рухнув за ними, развернулись и открыли ответный огонь.

— Вторая, пошла! — снова рявкнул Баранов.

Тут же из-за повозок сорвалась следующая группа, и теперь уже первая пятерка, стреляя без остановки, прикрывала их бросок. Они двигались не толпой, а отлаженным, смертоносным маятником. Огонь и движение. Одни стреляют, другие бегут. Короткий спринт до следующего валуна, до следующей воронки от нашего же снаряда. Падение в грязь, вдох-выдох, приклад в плечо — и вот ты уже сам прикрываешь товарищей.

Я смотрел на это в бинокль, и в груди росло холодное, мрачное удовлетворение. Безжалостная муштра не прошла даром. Эти люди — убийцы, воры, бунтовщики, отбросы Империи, — сейчас действовали как единый организм, как машина, созданная для убийства. Каждый знал свой маневр. Каждый, стиснув зубы, делал свою страшную работу.

Наконец, наши люди достигли мертвой зоны у самого подножия стены. И тут начался второй акт.

— Гранаты! — донесся до меня хриплый голос Баранова.

Из-за укрытий через стену полетели короткие, толстые свертки. Это были динамитные шашки с короткими, шипящими фитилями. Глухие, частые разрывы, похожие на удары гигантского молота, сметали с со стены все живое.

И под прикрытием этих взрывов основная группа, с мешками на спинах, рванулась к главному, окованному железом входу. Я видел, как мой подрывник, бывший штейгер, спокойно, будто на учениях, укладывает заряды под створки ворот. Он поджег шнур, который зашипел, плюясь искрами, и вся группа откатилась назад, вжимаясь в землю.

Взрыв был такой силы, что, казалось, сама гора содрогнулась. Огромный шар огня и черного дыма окутал ворота. Когда он рассеялся, мы увидели то, чего ждали. На месте тяжелых створок зияла огромная, дымящаяся, рваная дыра.

Путь в крепость был открыт. Страшные тигры с красными пастями валялись теперь на земле.

Все происходящее резко изменило ситуацию на поле боя. Бегство монголов прекратилось. Они стояли, развернувшись, и с благоговейным, суеверным ужасом смотрели на дело рук «Белого Нойона» — на стену, объятую огнем, и на пролом, откуда тянуло гарью и смертью.

Казалось, сам воздух застыл, оглушенный ревом взрыва. В звенящей тишине монголы, прекратившие бегство, стояли как вкопанные, с благоговейным ужасом глядя на дымящийся пролом в воротах. Казалось, они застыли в колебаниях: продолжить бегство или пойти в атаку.

И в этот самый момент, в образовавшуюся в их рядах пустоту, медленно выехала странная процессия. Впереди, высоко подняв на древке огромное желтое полотнище, трепетавшее на золотом каркасе, шествовал Изя. Рядом с ним, будто два несокрушимых столпа, шли хамбо-лама Джамьян-гэгэн и другие гэгэны. Их низкие, утробные голоса слились в единый, нарастающий хор священных мантр.

— Сыны Вечного Синего Неба! — выкрикнул Изя, и его голос, усиленный пением лам, накрыл притихшее войско. — Боги открыли вам путь! Небесный огонь Белого Нойона сокрушил ворота врага! Пророчество сбывается! Вперед, за потомка Голубого Волка! Смерть носящим косу!

Услышав этот призыв, Найдан-ван, до этого тщетно пытавшийся остановить бегущих, взревел, как раненый тигр. Ярость и восторг исказили его лицо. Он развернул коня, выхватил из ножен кривую саблю и, издав дикий, рвущий глотку боевой клич, первым ринулся к пролому.

Его пример взорвал толпу. Религиозный экстаз, смешанный с жаждой крови, оказался страшнее любого страха. Вся монгольская орда с ревом, который, казалось, мог обрушить и сами горы, устремилась за ним. Это была уже не атака, а стихийное бедствие, лавина, сметающая все на своем пути.

Мои каторжане, стоявшие у пролома, расступились, давая дорогу этому потоку, и тут же, заняв позиции, открыли прицельный огонь по стенам, прикрывая фланги и не давая гарнизону опомниться.

Примерно через час, когда стрельба внутри стихла, сменившись криками и гулом пожара, я вместе с Гурко и офицерами въехал в поверженную твердыню. Грабеж был в самом разгаре. Цэрики тащили из выбитых лавок и домов всякую рухлядь. Двое счастливцев с грохотом прокатили мимо меня огромный медный котел. На центральной площади несколько вандалов самозабвенно разбивали прикладами ярко раскрашенные лица глиняных идолов у входа в какую-то молельню.

У въезда на площадь валялись тела раздетых донага китайцев. Среди них — одна женщина, тоже совершенно голая, с разрубленной головой и залитым кровью темным, грубым лицом степнячки. Ханьские поселенцы здесь часто женились на монголках, и она, очевидно, погибла, сражаясь рядом с мужем. Улясутай пал. Кругом происходили сцены самой разнузданной жестокости: согласно приказа, отданного Найдан-ваном сразу после прорыва, цэрики должны были сохранять жизнь лишь тем пленным, кто немедленно отрежет себе косу — символ верности маньчжурской династии. Всех прочих, в первую очередь солдат, следовало убивать на месте. Что, собственно, теперь и происходило.

Внезапно слева от меня, на юго-западной стороне крепости, где до сих пор раздавались редкие выстрелы, вспыхнуло пламя. Бросившись туда, я понял, что это горит центральный храм крепости. Деревянные, высушенные зноем стены и кровля мгновенно охватило огнем. Пламя взметнулось вверх сразу, высоко и мощно, почти без дыма, со странным, воющим звуком, от которого мороз прошел по коже. Я не сразу понял, в чем дело.

— Они заперлись там, — глухо сказал оказавшийся рядом казак. — Несколько десятков солдат ихних. Отказались сдаваться и сами себя подожгли!

Толпа на площади на мгновение притихла, завороженная этим чудовищным зрелищем.

И в этой тишине раздался восторженный крик Изи Шнеерсона.

Он увидел меня, стоявшего в свете гигантского пожара. Возможно, мне показалось, что в его глазах в этот момент полыхнуло безумие гениального режиссера, нашедшего свой лучший кадр. Он высоко вскинул над головой древко с желтым «знаменем Чингисхана», указывая им прямо на меня.

— Вот он! — его голос перекрыл рев пламени. — Белый Нойон! Свидетель небесного огня!

Стоявшие рядом с ним гэгэны подхватили его крик, превратив его в низкий, вибрирующий речитатив. Ближайшие монголы, обернувшись, увидели эту картину: я, в черной офицерской шинели, на фоне объятого пламенем храма, и рядом — святые люди со священным знаменем, указывающим на меня.

— Белый Нойон! — хрипло проревел один из воинов с лицом, перемазанным сажей и кровью.

Его поддержали десятки, а затем сотни голосов. Дикий, первобытный, ритмичный скан захлестнул площадь.

— БЕЛЫЙ НОЙОН! БЕЛЫЙ НОЙОН!

Изя, поймав волну, вскинул знамя еще выше.

— СБЫЛАСЬ ВОЛЯ НЕБА!

Толпа взревела, подхватив и это:

— СБЫЛАСЬ ВОЛЯ НЕБА!

Их крики смешивались с воем огня и последними, страшными криками сгоравших заживо людей в храме, сливаясь в чудовищную, первобытную симфонию победы и смерти. Они смотрели на меня — тысячи глаз, полных суеверного ужаса и религиозного экстаза. В этот момент я перестал быть для них просто урусским командиром, союзником, наемником. Я стал живым божеством войны, пророком, чье явление было освящено огнем и кровью.

И я медленно, очень медленно, развел руки в стороны, как языческийжрец, принимающий жертву и благословляющий свою дикую, кровожадную паству.

Не знаю, сколько времени я стоял на площади, заваленной телами и обломками. Вокруг ревела опьяненная кровью и победой толпа, за спиной полыхал огонь, и треск пламени перемешивался с воем горящих китайцев. И, глядя на эту вакханалию жестокости, на вой пламени, пожирающего последних защитников крепости, я с ледяной ясностью понимал: обратного пути нет.

Глава 13

Глава 13

Стены Улясутая еще курились дымом, а степь вокруг уже жила своей, отдельной, неистовой жизнью. Прошла неделя после падения крепости, и за это время пустынная долина превратилась в столицу новой Орды.

Я стоял на холме, глядя на это людское море. Тысячи серых войлочных юрт покрыли землю, как грибы после дождя. Между ними бродили несметные стада овец и табуны лошадей. Дым костров застилал горизонт. Весть о падении цинской твердыни и явлении «Белого Нойона» разнеслась по степи. Со всех концов Халхи к нам стекались люди. Целые племена снимались с кочевий и шли сюда.

Войско Найдан-вана росло как на дрожжах.

Внизу, на расчищенном плацу, мои офицеры пытались навести хоть какое-то подобие порядка.

— В шеренгу! Равняйсь! — хриплый голос майора Баранова тонул в гомоне толпы.

Русские унтер-офицеры, потея в своих мундирах, пытались объяснить монгольским пастухам, как держать английскую винтовку. Зрелище было комичным и печальным одновременно. Монголы, получив новенькие «Энфилды», вертели их в руках, заглядывали в стволы, цокали языками, но стоять в строю отказывались наотрез. Для них война была не шагистикой, а лихой скачкой, внезапным налетом, ударом сабли. «Урусская муштра» вызывала у них лишь снисходительную усмешку.

— Не понимают, ваше высокоблагородие! — жаловался мне подбежавший вестовой. — Говорят, зачем ходить строем, если можно скакать? Зачем стрелять залпом, если каждый сам себе стрелок?

Я махнул рукой.

— Пусть пока привыкают к оружию. Не давите.

Энергия победы требовала выхода. И она нашла его в празднике, «Наадам», три игры мужей.

В центре долины, на огромном лугу, ревела толпа. Там шли состязания по борьбе — бөх.

Зрелище было первобытным. Десятки могучих, полуобнаженных бойцов в коротких куртках с открытой грудью и тяжелых сапогах сходились в поединках. Перед схваткой они исполняли странный, гипнотический танец орла, плавно взмахивая руками. А потом сшибались с глухим стуком тел.

Хруст суставов, тяжелое дыхание, вздувшиеся жилы. Победитель, повергнув соперника, снова исполнял танец орла, и толпа взрывалась восторженным ревом.

Чуть поодаль состязались лучники. Монголы называли это «Сурын харваа».

Здесь мои казаки, гордившиеся своей меткостью, скромно стояли в сторонке. Монголы творили чудеса. На полном скаку, управляя конем одними коленями, они выпускали стрелы из своих тугих луков, поражая крохотные мишени.

Но главным событием были скачки. — «Хурдан морь».

Я видел, как выстраивались на старте сотни всадников. Но это были не взрослые воины. В седлах сидели дети — мальчишки и девчонки восьми-десяти лет.

— Зачем дети? — спросил я у Хана.

— Чтобы коню было легче, нойон, — пояснил он. — Скачка долгая. Тридцать верст по степи. Взрослый загонит коня, а ребенок — долетит.

Дан старт. Лавина всадников сорвалась с места и растворилась в пыльном мареве степи. Тысячи зрителей ждали, затаив дыхание. Через час, когда на горизонте показались первые точки, толпа взревела так, что заложило уши. Победителя — маленького мальчишку на взмыленном жеребце — встречали как героя.

Найдан-ван сидел на возвышении, на коврах, принимая почести как триумфатор. Он вершил суд, раздавал награды, принимал клятвы верности. Он был в своей стихии — великий хан.

Я наблюдал за этим праздником жизни с мрачным удовлетворением. Сила была огромной. Но она была дикой.

Ко мне подошел Изя. Он выглядел довольным, как кот.

— Ну что, Курила? — спросил он, кивая на беснующуюся толпу. — Впечатляет?

— Впечатляет, — согласился я. — Празднуют. Сильные воины. Но собрать их в армию, Изя, будет труднее, чем взять Улясутай. Это не солдаты.

Изя хитро прищурился.

— Ой-вэй, Курила, ты хочешь сделать из них русских гренадеров? Чтобы они маршировали «ать-два»? Не получится. Это степь. Здесь другие законы. Эту стихию нужно не переделывать. Ее нужно направить.

Он был прав. Переучивать их было поздно. Нужно было дать им правильное применение.

— Направить… — повторил я. — Пожалуй, ты прав.

И не много помедлив добавил:

— Завтра на рассвете я созываю большой военный совет. Зови Найдан-вана и всех его нойонов. Нам нужно решить, куда эта лавина пойдет дальше.

Совет проходил в большой юрте Найдан-вана, превращенной в ставку. Снаружи, над просыпающимся лагерем, еще висел холодный утренний туман, но здесь, внутри, воздух был тяжелым от дыхания десятков людей, запаха жирной баранины и жара, исходившего от очага.

Найдан-ван восседал на почетном месте, на груде ковров, как настоящий степной владыка. Вокруг него, плечом к плечу, сидели его нойоны и военачальники — суровые, обветренные лица, блеск глаз, руки, по-хозяйски лежащие на эфесах сабель. Напротив расположились мы — я, Гурко, Чернов, Изя и несколько моих офицеров.

Началось все с елея. Нойоны наперебой славили «Белого Нойона», чей небесный огонь сокрушил стены врага, и своего «Великого Хана», который повел их в бой. Тосты, здравицы, клятвы в вечной дружбе. Казалось, мы были единым кулаком, способным пробить любую стену.

Но я знал, что это иллюзия. И мне нужно было разбить ее сейчас, пока она не погубила нас всех.

— Братья! — я встал, не дожидаясь окончания очередного цветистого тоста. — Ваша доблесть велика, и слава вашей победы уже летит по степи. Мы вырвали у тигра один клык.

Я подошел к столу, где лежала развернутая карта Империи Цин.

— Но сам тигр еще жив. Он ранен, он отвлекся на битвы на западе и юге, где его терзают другие охотники. Но он обязательно вернется. И когда он вернется, он придет не с одним гарнизоном. Он придет с огромной армией, с пушками, с тысячами солдат. И тогда он сожжет всю степь. Он не оставит в живых никого, кто посмел поднять голову.

В юрте повисла тишина. Улыбки погасли. Я говорил жестокую правду, о которой они в угаре победы старались не думать.

— Чтобы убить тигра, нужно бить в сердце, — я с силой ткнул пальцем в точку на карте. — Наш единственный шанс выжить — идти и бить его. Сейчас! Пока он слаб. Пока его армии связаны боями с тайпинами и дунганами. Мы должны соединиться с нашими союзниками. Только свергнув маньчжурскую династию, мы обретем настоящую, а не временную свободу.

По рядам нойонов прошел недоуменный ропот. Для них то, о чем я говорил было что-то далекое, почти мифическое, как Луна. Их мир заканчивался там, где кончались пастбища их рода. Идти за тридевять земель, в чужую, враждебную страну, полную миллионов китайцев, казалось им безумием.

Найдан-ван выслушал меня с каменным лицом. Он не перебивал, но я видел, как тяжелел его взгляд. Когда я закончил, он медленно поднялся.

— Белый Нойон, твоя мудрость велика, — начал он, и его голос был спокоен, но тверд, как гранит. — Твои глаза смотрят слишком далеко. Так далеко, что ты не видишь змей у себя под ногами.

Он подошел к столу, но смотрел не на карту Китая, а на карту Монголии, лежавшую рядом.

— Мы взяли Улясутай. Это великая победа. Но что дальше?

Его палец прочертил линию вокруг нашего района.

— Нойон Дамдин, что кочует на востоке, до сих пор не прислал своих воинов. Князь Цэрэн, чей улус на севере, шлет тайных гонцов в Ургу, к цинскому амбаню, уверяя его в своей верности. Они ждут. Они, как шакалы, сидят по холмам и ждут, когда мы уйдем в твой далекий поход.

Он обвел взглядом своих нойонов, и те согласно загудели, кивая.

— И как только наши спины скроются за горизонтом, они ударят. Они придут в наши стойбища, которые останутся без защиты. Они сожгут наши юрты, угонят наш скот, заберут наших жен и детей в рабство. Кто их остановит? Твои пушки будут под Пекином, а наши дома будут гореть здесь.

Это был аргумент, против которого у меня не было возражений. С точки зрения феодала, правителя своего улуса, он был абсолютно прав. Защита своего дома важнее любой геополитики.

— Сначала, — чеканил Найдан-ван, и в его голосе зазвучала сталь, — мы должны стать хозяевами в собственном доме. Привести всех нойонов к покорности. Заставить их присягнуть мне или уничтожить. Только когда вся степь, от Улясутая до Урги, будет под одним знаменем, моим знаменем, мы сможем говорить о походе на юг. Не раньше.

Я слушал его, и внутри меня поднималась глухое, тяжелое раздражение. Я смотрел на этого мощного, умного степняка и видел перед собой не великого хана, а мелкого феодала.

«Он мыслит масштабами пастбища, — билась в голове холодная, злая мысль. — Он видит соседнего нойона, который может угнать табун лошадей, и считает это главной угрозой. Он не понимает, что такое Империя. Он не понимает, что такое государственная машина, которая, если дать ей время провернуть шестеренки, перемелет нас в муку. Он хочет играть в „царя горы“, пока на горизонте собирается цунами».

Я медленно подошел к столу, налил себе кумыса, выпил, не отрывая взгляда от глаз Найдана. И заговорил, негромко, но веско, так чтобы каждое слово падало в тишину юрты, как камень в пустой колодец.

— Ты хочешь стать хозяином в доме, Найдан, — произнес я с ледяной усмешкой. — Это похвально. Вот только ты забыл, что твой дом уже горит.

Нойон нахмурился, но промолчал.

— Ты думаешь, у тебя есть время гоняться за соседями? — я обошел стол и встал рядом с ним. — Ты думаешь, Цин будет ждать, пока ты разберешься, чей баран на чьей траве пасется? Ты глупец, если веришь в это.

По рядам монголов прошел ропот. Назвать нойона глупцом в его же ставке — это было на грани фола. Гурко напрягся, его рука скользнула к кобуре. Но я даже не обернулся.

— Пока ты будешь тратить порох и кровь своих лучших людей на осаду деревянных острогов твоих соседей, — продолжал я жестко, рубя правду-матку, — Пекин соберет армию. Не этих гарнизонных крыс, которых мы перебили здесь. А настоящую армию. С пушками, которые отливают по европейским чертежам. С генералами, которые учились убивать таких, как ты.

Я ткнул пальцем в карту, в желтое пятно пустыни Гоби.

— Весна — это наше единственное окно. Пока перевалы открыты, пока в колодцах есть вода, пока Цин в панике. Если мы застрянем здесь, мы потеряем год. А через год, мой друг, ты станешь хозяином не степи, а огромного кладбища. Они придут и вырежут вас всех. Под корень. Вместе с твоими новыми вассалами, которых ты так хочешь покорить.

Я выпрямился, глядя на него сверху вниз.

— Ты боишься удара в спину от соседа? Бойся удара в лоб от Цинской Империи! Соседа можно купить или запугать. Империю можно только уничтожить. Но ты, похоже, предпочитаешь быть первым парнем на деревне за день до ее сожжения.

Мои слова были жестоки, но это была правда. Та самая правда, которую он то ли не понимал, то ли боялся признать.

Найдан-ван молчал. Желваки на его скулах ходили ходуном. Он понимал, что я прав в стратегии, но его феодальная натура бунтовала против риска оставить тыл открытым.

Мы стояли друг против друга. Два мира. Глобальный расчет против вековой осторожности. И компромисса между нами не было.

— Мое слово твердо, — наконец выдавил он, и его голос был глухим. — Я не поведу людей на юг, пока за моей спиной точат ножи.

Совет закончился ничем. Найдан-ван и его нойоны ушли, унося с собой свои сомнения и страхи.

Вернувшись в палатку, я мерил шагами земляной пол, сжимая кулаки.

— Он не понимает! — бросил я в пустоту. — Он просто не понимает масштаба! Пока он тут будет разбираться со своими соседями, выясняя, чей род древнее, пройдет весна. Гоби закроется, колодцы пересохнут. А цинские генералы соберут новую армию, подтянут артиллерию с побережья. Мы застрянем здесь, в этой степи, и нас перережут поодиночке, как слепых котят!

Полог палатки откинулся. Внутрь скользнул Изя, а за ним, шурша шелками, степенно вошел Хамбо-лама Джамьян-гэгэн.

Я остановился, глядя на них.

— Вы вовремя, — резко сказал я…

Они сели за стол. Лама достал свои четки и начал неспешно перебирать их, его лицо было спокойным, как гладь озера в безветренный день. Изя же смотрел на меня с пониманием и легкой тревогой.

— Вы — мудрые люди, — я подошел к столу и уперся в него руками, нависая над картой. — Вы знаете эти обычаи. Скажите мне, как заставить этих нойонов сидеть тихо? Как гарантировать Найдан-вану, что они не ударят ему в спину?

Лама что-то тихо сказал по-монгольски.

— Хамбо-лама говорит, что страх — плохой пастух, но надежный сторож, — перевел Изя.

— Страх? — я усмехнулся. — Отлично. Тогда давайте используем страх.

Я выпрямился. В голове у меня уже созрел план, простой и жесткий, как вся имперская политика.

— Бывает когда правитель хочет обеспечить верность, он не просит клятв. Он берет аманата. Заложника. Обычно — старшего сына, наследника. Его держат при дворе, в почете, учат, кормят с золота, но… он — гарантия. Если отец дернется — сын ответит головой.

Я посмотрел на Изю.

— Переведи ему. Давайте сделаем так же! Пусть каждый «нейтральный» нойон, которого так боится Найдан, отдаст нам своего старшего сына. Мы возьмем их с собой, или оставим в монастыре под присмотром лам. И тогда Найдан будет спокоен за свой тыл.

Изя перевел. Я ждал, что лама оценит красоту и простоту этого решения. Это был веками проверенный метод степной дипломатии.

Но Джамьян-гэгэн, выслушав, лишь медленно покачал головой. Стук костяных бусин его четок в тишине палатки показался мне оглушительно громким.

— Белый Нойон, — заговорил он, и Изя тут же подхватил перевод, стараясь передать мягкую, но неумолимую интонацию старика. — Ты мыслишь, как правитель, который уже победил. А они — как люди, которые боятся проиграть.

Лама поднял на меня свои выцветшие глаза.

— Отдать сына в заложники тебе и Найдан-вану — это значит открыто принять вашу сторону. Это значит объявить войну богдыхану. Сейчас они сидят в своих юртах и говорят цинским послам: «Мы ни при чем, это безумный Найдан мутит воду». Но если они отдадут аманатов… Если ваше дело проиграет, цинские каратели придут и к ним тоже. Они не станут разбираться, кто был заложником, а кто гостем. Они казнят и нойона, и всех его сыновей, и вырежут весь род до седьмого колена.

— Но мы же не проиграем! — воскликнул я, ударив ладонью по столу. — Мы идем побеждать! Неужели они не видели, что стало с Улясутаем?

Лама грустно улыбнулся, словно ребенку, который не понимает, почему нельзя потрогать солнце.

— Даже если вы победите, Белый Нойон… — продолжил он. — Подумай сам. Отдавая заложников мятежникам, нойоны совершают государственную измену. Не только в глазах Пекина, но и в глазах закона, который правил здесь двести лет. Даже если Найдан-ван станет ханом всей Монголии, в Пекине останется император. И он может потребовать головы изменников.

Изя, видя, что я все еще киплю, решил добавить от себя, как «адвокат дьявола».

— Курила, послушай мудрого человека. Он дело говорит. Для этих князьков отдать сына — это сжечь мосты. Это поставить на кон всё. Это билет в один конец. Если они отдают аманата, они становятся преступниками. Сразу. Сейчас. А победа — она еще где-то там, далеко, в тумане. Никто из них не сунет голову в петлю добровольно, только ради того, чтобы Найдан-ван спал спокойно.

— Значит, заставим! — рыкнул я.

— И получишь войну, — спокойно парировал Изя. — Ты пойдешь войной на этих нойонов, чтобы взять заложников? Так это то же самое, что предлагает Найдан. Мы завязнем здесь до зимы.

Я замолчал.

Это был политический цугцванг.

Я не мог идти вперед, потому что Найдан-ван боялся за свой тыл. Я не мог обеспечить тыл, взяв заложников, потому что нойоны боялись Пекина больше, чем нас. Они боялись сделать шаг в любую сторону, потому что любой шаг для них означал смертельный риск.

Мы попали в патовую ситуацию. Степь, которая казалась мне простором для маневра, превратилась в болото, где каждый лишний шаг затягивал нас глубже.

— Проклятье! — я в бешенстве ударил кулаком по карте, так что подпрыгнула лампа. — Так что же делать⁈ Ждать⁈ Сидеть здесь и ждать, пока они решат, кто победит, и примкнут к сильнейшему? Но чтобы стать сильнейшими, нам нужно идти вперед!

В палатке повисла тяжелая, плотная тишина.

Лама беззвучно перебирал четки. Изя смотрел в сторону, не решаясь встретиться со мной взглядом. Они молчали, давая мне время.

Мой взгляд скользнул по лицу Хамбо-ламы. Старик сидел с закрытыми глазами, беззвучно шевеля губами. Он молился или просто ждал, пока я признаю поражение?

«Они боятся, что их обвинят в измене, — билась в голове мысль. — Они боятся, что Пекин узнает о добровольной сдаче заложников. Добровольной…»

И тут меня осенило.

Мысль эта была простой, циничной и блестящей. Той самой, которая могла разрубить этот гордиев узел одним ударом.

Я медленно поднял голову.

— Изя, — позвал я.

Шнеерсон встрепенулся, уловив перемену в моем голосе.

— Что, Курила? Есть идея?

— Есть, — я усмехнулся, и, судя по лицу Изи, усмешка эта была недоброй. — Мы пытаемся играть с ними по правилам чести. А надо играть по правилам выживания.

Я повернулся к Ламе.

— Почтенный, — сказал я. — Вы сможете организовать мне встречу с этими «нейтральными» нойонами? С Эрдэни и остальными? Сегодня же ночью. Тайно. В степи, подальше от чужих глаз. Без свит, без охраны. Только они и мы.

Лама открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

— Они приедут, Белый Нойон, если будут знать, зачем. Они напуганы.

— Скажите им, — я понизил голос, — что я нашел способ спасти их шкуры. Скажите, что у меня есть предложение, которое позволит им сохранить и верность Пекину, и дружбу с нами. И главное — сохранить жизнь роду.

Изя и Лама переглянулись. В глазах одессита вспыхнул знакомый мне азартный огонек — он почуял интригу.

— Ой-вэй, — пробормотал он. — Я таки не знаю, что ты задумал, но мне уже нравится этот блеск в твоих глазах. Мы все устроим.

Через час гонцы, переодетые простыми пастухами, растворились в степи.

Полночь застала нас в седле. Мы ехали молча — я, Изя, Хамбо-лама и десяток моих казаков, которым я доверял.

Место встречи было выбрано идеально. Глубокая, скрытая от посторонних глаз лощина в нескольких верстах от лагеря. Здесь не было ни юрт, ни шатров, ни лишних ушей. Только голая, земля, огромное, равнодушное звездное небо над головой и один большой костер, который уже развели мои передовые.

Мы подъехали к огню. Вскоре из темноты, со стороны степи, послышался глухой перестук копыт.

Они появлялись из мрака группами по трое-четверо. Всадники в богатых халатах, на хороших конях, но без знамен и свит. Это были те самые «нейтральные» нойоны, чье молчание и выжидание грозили нам ножом в спину.

Они спешивались, молча подходили к костру, приветствуя Хамбо-ламу почтительными поклонами, а меня — сдержанными кивками. Среди суровых, обветренных лиц я сразу узнал одно. Нойон Эрдэни. Тот самый, что отказал мне в начале пути. Он смотрел на меня прямо, без вражды, но с тяжелой настороженностью.

Мы расселись вокруг огня на кошмах. Пламя выхватывало из темноты блеск серебряных блях на поясах и рукояти ножей.

Я первым нарушил молчание. Мой голос звучал тихо, но в ночном воздухе каждое слово было весомым.

— Я собрал вас здесь, уважаемые нойоны, не для того, чтобы снова звать на войну. Я вижу ваши сомнения. И, буду честен, я уважаю вашу осторожность. Вы отвечаете за свои роды, за своих жен и детей. Это тяжелая ноша.

Они молчали, слушая перевод Изи. Эрдэни едва заметно кивнул.

— Мой союзник, Найдан-ван, скоро поведет войско на юг, — продолжал я. — Если вы не хотите идти с ним — не идите. Это ваше право. Но я прошу вас об одном: не мешать.

Я обвел их взглядом.

— Чтобы в степи был мир, пока идет великая война, чтобы не случилось братоубийства между соседями, я предлагаю простое решение. Дайте мне гарантии. Гарантии вашего нейтралитета.

Я сделал паузу, глядя в глаза Эрдэни.

— Отдайте мне под защиту ваших старших сыновей. Они пойдут с нами в обозе, в почете и уважении, как гости, до самого конца похода. И не препятствуйте тем из ваших воинов, кто захочет пойти с нами по зову лам. Вот и всё. Простой обмен: безопасность ваших сыновей в обмен на безопасность наших спин.

Слова повисли в воздухе. Нойоны переглядывались, но никто не спешил отвечать. Изя и Хамбо-лама сидели неподвижно, как статуи, лишь изредка обмениваясь со мной многозначительными взглядами. Они знали, каким будет ответ. Я знал, каким будет ответ. Но он должен был прозвучать здесь, вслух.

Наконец, тяжелое молчание нарушил Эрдэни. Он поправил халат и заговорил. Его голос был спокойным, лишенным эмоций, но в нем звучала железная логика выживания.

— Белый Нойон, — произнес он, глядя на огонь. — Ты чужеземец. Ты храбр, но ты не знаешь наших законов. Ты предлагаешь нам выбрать медленную смерть вместо быстрой.

Он поднял на меня глаза.

— Отдать тебе сыновей — значит открыто встать на сторону мятежников. Для Пекина нет разницы, пошли мы воевать или отдали заложников. Если вы проиграете… а война — дело переменчивое… цинские каратели придут сюда. Твои люди будут далеко или мертвы. Они не защитят нас. Каратели вырежут наши роды под корень за пособничество врагу.

Остальные нойоны мрачно закивали, соглашаясь с каждым словом.

— И даже если вы победите, — продолжал Эрдэни, и в его голосе проскользнула горечь, — даже если Найдан сядет на трон в Урге… Цинский император объявит нас изменниками. Кто бы ни сидел на троне в Китае, нас все равно покарают. Твое предложение для нас неприемлемо, Белый Нойон. Это ловушка. Добровольно отдать сына — значит собственноручно подписать смертный приговор своему роду. Ни один отец, ни один нойон на это не пойдет.

Он замолчал.

Все взгляды были устремлены на меня. Эрдэни озвучил то, что было у них на уме. Моя логика «цивилизованного заложничества» разбилась о железную логику степной круговой поруки и страха перед Империей. Казалось, переговоры провалились. Казалось, сейчас они встанут, сядут на коней и растворятся в ночи, и мы останемся врагами.

Я смотрел на Эрдэни. На его лице было написано мрачное торжество правоты.

И тогда я усмехнулся. Спокойно, почти весело.

— Ты абсолютно прав, нойон Эрдэни, — сказал я, кивая. — Твои слова полны мудрости. Я услышал тебя. Добровольно отдать заложников — это самоубийство. И я, как честный человек, никогда не посмел бы просить вас об этом. Это было бы бесчестно.

Я увидел, как на их лицах появилось недоумение. Они ожидали угроз, уговоров, торга. Но не согласия.

Я выдержал долгую, театральную паузу, обводя их тяжелым взглядом поверх пламени костра.

— Но кто сказал, — произнес я тихо и вкрадчиво, — что вы должны отдавать их добровольно?

Тишина стала звенящей. Эрдэни нахмурился, не понимая.

Я снова усмехнулся, глядя на их озадаченные лица.

— К счастью для всех нас, я знаю выход. Выход, который спасет и вашу честь, и ваши жизни перед лицом Пекина. И при этом… даст мне то, что мне нужно.

Глава 14

Глава 14

Той же ночью, в глухой час от нашего лагеря отделился темный конный отряд. Сорок всадников, лучшие из моей русской штурмовой роты, под командованием Скобелева. Их лица были вымазаны сажей, оружие обмотано тряпьем, чтобы не звенело… Они бесшумно растворились во тьме, уходя в сторону стойбища нойона Эрдэни.

Операция была рассчитана по минутам. Двое казаков, скользнув тенями вперед, точными, тяжелыми ударами рукоятей револьверов по затылкам бесшумно сняли сонных часовых. Путь был чист.

По резкому свисту отряд, как стая волков, ворвался в спящее стойбище.

И тишина взорвалась. Загремели сразу десятки выстрелов из ружей и револьверов. Со всех сторон раздались дикие, яростные крики. Это был управляемый, с режиссированный хаос, рассчитанный на максимальный шумовой эффект. Из юрт донеслись испуганные женские визги, и тут же им ответил оглушительный, панический лай сотен сторожевых псов. Все должно было выглядеть как жестокий, внезапный налет.

Основная группа подлетела к большой, богатой юрте нойона Эрдэни. Не тратя времени, Скобелев лично полоснул ножом по войлочной двери и с криком «Вперед!» ворвался внутрь.

В тусклом свете догорающего очага они увидели перепуганного нойона, пытавшегося схватиться за саблю. Короткий удар — и он отлетел в сторону. Его жена истошно закричала. Бойцы, не обращая на них внимания, нашли того, за кем пришли — молодого, лет шестнадцати, парня. Это был сын нойона и его наследник. Он пытался сопротивляться, но все было тщетно. Ему на голову тут же накинули грубый холщовый мешок, скрутили руки и выволокли наружу, волоча по земле.

Вся операция заняла не больше пяти минут.

Так же внезапно, как и начался, шум стих. Отряд, увозя с собой брыкающегося пленника, вырвался из стойбища и растаял в ночной тьме. За их спинами остались крики, плач и вой собак — идеальная картина разграбленного и униженного улуса.

Это была блестяще разыгранная партия. Налет не был настоящим. Он был до мелочей согласован с самим Эрдэни-нойоном во время ночной встречи у костра, после того как я озвучил свой план.

«Вы не можете добровольно дать мне заложников, — сказал я тогда. — Но никто не сможет обвинить вас в измене, если я заберу их у вас силой».

В течение той же ночи еще два таких же отряда «атаковали» стойбища других колеблющихся нойонов, «похитив» их наследников.

Теперь у цинского амбаня не будет к ним никаких претензий. Все в степи знали, что нойоны стали жертвой внезапного и неотвратимого нападения.Теперь в глазах Цинов нойоны не были предателями: их стойбища разграблены, их сыновья в плену у безжалостного, не знающего пощады Белого Нойона. Теперь у них было идеальное, оплаченное показным унижением алиби, позволявшее им ничего не предпринимать, когда начнется большая война.

На следующий день я не стал ждать, пока Найдан-ван позовет меня. Я пришел к нему сам. В его большую юрту-ставку я вошел не один. Меня сопровождали Изя, совершенно сроднившийся со своей новой ролью буддийского монаха, и невозмутимый хамбо-лама Джамьян-гэгэн.

Найдан-ван сидел в окружении своих военачальников, их лица были мрачны. Они все еще обсуждали вчерашний провальный военный совет.

— Нойон, ты говорил, что боишься удара в спину, — начал я без предисловий, и все разговоры тут же стихли. — Этой угрозы больше нет.

По моему знаку двое моих казаков ввели в юрту молодых монголов. Это были сыновья Эрдэни и других «нейтральных» нойонов. Найдан-ван и его нойоны вскочили, их руки легли на рукояти сабель. В глазах читался шок.

— Я передаю их под твою защиту и твою ответственность. Теперь их отцы не посмеют и шелохнуться. Они будут молиться за нашу победу, потому что отныне судьба их родов — в твоих руках.

Пока Найдан-ван, ошеломленный такой дерзостью совершенного, пытался осознать произошедшее и решить что-либо, я приказал внести второй свой аргумент.

— Тащи! — коротко бросил я казакам у входа.

Четверо дюжих бойцов, кряхтя, внесли в юрту и с глухим, тяжелым стуком опустили на ковер окованный железом дорожный сундук. Я подошел и одним движением откинул тяжелую крышку. В тусклом свете, проникавшем сквозь дымовое отверстие, юрта наполнилась тусклым, тяжелым, маслянистым блеском золотых слитков.

Глаза всех присутствовавших монголов устремились к этому зрелищу.

— Война требует денег, — мой голос звучал ровно и деловито. — На содержание твоего растущего войска, на наем новых воинов, на провиант. Вот. Здесь триста тысяч рублей золотом. Это мой заем нашему общему делу. Деньги ты вернешь с процентами. После победы. Тут достаточно, чтобы привлечь к себе новых воинов и устроить поход!

Найдан-ван растерянно смотрел то на золото, то на пленников, то на меня. И тут раздался спокойный голос хамбо-ламы.

— Пророчество свершилось, и путь указан, — произнес он. — Мои люди, все гэгэны и хувараки, пойдут вместе с войском. Они будут ходить среди твоих воинов, нойон, и объяснять им волю Неба. Они будут говорить, что переход через великую пустыню Гоби — это не просто поход, а священное паломничество, очищающее душу. Твои воины не будут бояться ни жажды, ни смерти, потому что их путь благословлен. Поторопись, нойон: удача не будет ждать вечно! Не отвергай дар Неба, иначе вызовешь его гнев!

Все аргументы Найдан-вана были разбиты, все поводы оставаться в Монголии — ниспровергнуты. Его тылы были обеспечены самым невероятным образом. В то же время мудрый нойон понял наш намек: если он и сейчас не объявит о выступлении, у повстанцев может появиться и другой вождь. Мандата Неба так легко лишиться…

Найдан-ван медленно поднялся во весь свой могучй рост.

— Белый Нойон… — его голос звучал глухо, в нем смешались восхищение, досада и смирение. — Твоя хитрость сравнима только с силой твоего небесного огня.

Он сделал паузу, расправил плечи, повернулся к своим людям, и в его голосе снова зазвучал металл лидера.

— Готовьте войско. Мы выступаем на юг.

Неделя ушла на то, чтобы превратить дикую орду в подобие армии. Лагерь у стен Улясутая гудел, как потревоженный гигантский улей. Шла лихорадочная подготовка к великому походу, о котором теперь говорили во всех юртах.

В своей штабной палатке я провел последнее совещание. Вокруг стола с огромной, разложенной картой Китая собрались все: Гурко, Найдан-ван, другие степные князья, бледный от волнения Чернов, мрачный Осман-бек.

— Итак, господа. Наш путь лежит на юго-восток. Но пойдем мы разными дорогами.

На карте змеилось два маршрута. Один, жирный и прямой, шел через пустыню Гоби к сердцу Китая. Другой, тонкий и извилистый, уходил на восток, в сторону Маньчжурии.

— Иосиф Владимирович, — обратился я к Гурко. — Вы ведете основные силы. В вашем подчинении — все наши роты, отряд уйгуров Осман-бека и вся армия Найдан-вана. Изя Шнеерсон и ламы идут с вами в качестве советников. Ваша задача — перейти Гоби, пока весенние дожди еще дают воду и траву. Найти лидеров восставших факельщиков, соединиться с ними и создать плацдарм для удара по Пекину. Найдан-ван и его конница — ваш авангард и главная ударная сила.

Гурко коротко кивнул, принимая на себя огромную ответственность. Найдан-ван с довольным видом погладил усы.

— Я же, — я указал на второй маршрут, — пойду другим путем. На Силинцзы.

В палатке повисло недоуменное молчание.

— Но, ваше высокоблагородие, — осторожно начал Гурко, — разделять силы перед решающим походом…

— Это стратегическая необходимость, полковник, — прервал я его. — Во-первых, Силинцзы — наша старая база. Там ждет своего часа золото, которое будет питать нашу войну, когда это, — я кивнул на сундук в углу, — закончится. Армия должна есть каждый день.

Гурко медленно кивнул. Деньги нужны всегда.

— Во-вторых, там меня ждет мой отряд верных тайпинов и человек по имени Лян Фу. Это прекрасно обученный офицер и прирожденный лидер. Он поможет вам установить контакт с восставшими факельщиками. Без своего, китайского, лица во главе восстания мы для миллионов ханьцев так и останемся чужаками, варварами с Севера. Лян Фу станет этим лицом.

Я сделал паузу, переходя к главному.

— И в-третьих. На Амуре меня должен ждать пароход из Америки. Он везет оружие, которого здесь еще никто не видел. Триста многозарядных карабинов Спенсера. С этим оружием мой малый отряд сможет сделать то, на что вам, Иосиф Владимирович, понадобится целая дивизия. Туда же подойдет оружие из Динабурга — там около восьми тысяч первоклассных стволов. Возможно, это именно та самая соломинка, что переломит спину цинскому верблюду!

Все всё поняли. План был принят без дальнейших возражений.

Прощание было коротким. Я крепко пожал руку Гурко.

— Берегите людей, полковник. На вас вся надежда.

— Исполню, ваше высокоблагородие. Возвращайтесь с победой. А мы не подведем! — твердым голосом пообещал он.

— Непременно. Берегите поручика Скобелева — этот талантливый юноша еще пригодится России!

Затем я подошел к Изе.

— Ну, ты лучше меня знаешь, что делать. Поддерживай фанатичные настроения и смотри, чтобы мою армию не обворовывали по дороге, — усмехнулся я.

— Курила, я тебя умоляю! — всплеснул он руками. — Какой поц посмеет воровать у самого Белого Нойона? Я просто-таки прослежу, чтобы торговля шла по честным, выгодным для нас ценам!

С первыми лучами солнца огромная, многотысячная, разношерстная армия тронулась в путь. Впереди, поднимая пыль, неслась неукротимая монгольская конница. За ней, в более строгом порядке, шли угрюмые уйгуры и русские роты. И в центре этого потока, как гигантские доисторические чудовища, медленно плыли на запряженных десятками волов наши осадные пушки, а за ними — бесконечный караван верблюдов с припасами. Взревели сигнальные раковины, взметнулись бунчуки, высоко в небо поднялось знамя Чингисхана, и два войска, еще недавно бывшие единым целым, разошлись, как расходятся дороги в степи. Огромная, многотысячная орда Найдан-вана и Гурко медленно потекла на юг, в сторону Гоби. А мой отряд — полсотни всадников, двадцать отборных казаков во главе с урядником Елисеем Примаковым и тридцать монголов молодого сотника Темера — повернул на восток.

За нами, как живая, фыркающая река, двигался наш главный козырь и наша главная забота — огромный косяк из трех сотен заводных лошадей. План был прост — как можно быстрее добраться до Силиньцзы, присоединить там к войску силы Лян Фу, получить оружие, уже доставленное к Амуру, взять золото для формирования полковой казны и двинуться на соединение к Найдан-вану, в свою очередь, спешившему на соединение к восставшим в Северном Китае «факельщикам». Поэтому мы не шли, а буквально летели, постоянно меняя коней. Каждые три часа монголы, с гиканьем и свистом, врывались в табун, виртуозно работая арканами, отлавливали свежих, отдохнувших коней. Короткая, деловитая суета, и вот мы уже снова в седлах, на новой, полной сил лошади, оставляя уставших скакунов отдыхать в общем косяке. Эта беспощадная степная тактика, выжимавшая все соки и из людей, и из животных, позволяла нам пожирать пространство с немыслимой скоростью, покрывая в день до ста пятидесяти верст.

Перед нами проплывали пейзажи Северного Гоби. Первые дни мы шли по цветущей весенней степи, затем ее сменило «море камней». Бескрайняя каменистая равнина, где под цокот сотен копыт, казалось, звенела сама земля. Днем солнце припекало по-летнему, заставляя воздух дрожать и рождать на горизонте призрачные озера-миражи. Ночью же мороз возвращался, сковывая лужи льдом и заставляя кутаться в тулупы у редких костров.

У одного из таких костров, разожженного у колодца с горько-соленой водой, я сидел рядом с Ханом, глядя на россыпь незнакомых, ярких, как алмазы, звезд.

— Говорят, Улгень, великий дух, — тихо сказал он, — когда создавал землю, просеивал камни через сито. Все хорошее легло в плодородные долины. А все плохое, что осталось, он высыпал сюда, в Гоби.

— У моих предков, — ответил я, глядя в огонь, — говорили, что это — дно древнего моря. Потому и соли здесь больше, чем воды.

Он не понял, но кивнул с уважением.

На третий день ландшафт изменился. Камни уступили место потрескавшимся, гладким как стол, солончакам. А затем показались песчаные барханы. Мы обходили их стороной, но даже на расстоянии они завораживали своей мертвой красотой.

В этом царстве камня и соли, жизнь не сдавалась. Из-под копыт наших коней то и дело срывались стайки быстрых дзеренов. В вышине, распластав огромные крылья, неподвижно парили степные орлы. А по склонам редких холмов, словно брошенная кем-то горсть драгоценных камней, горели красным и желтым огнем островки диких тюльпанов — отчаянно-яркие, вызывающе красивые и живые.

Беда пришла на пятый день. Небо на юге, до этого пронзительно-синее, вдруг подернулось желтой, грязной дымкой. Хан, ехавший рядом, замер и втянул носом воздух.

— Хур-джа, — коротко и глухо бросил он. — Пыльный дьявол идет!

Его крик потонул в нарастающем гуле. Мы успели доскакать до невысокой скальной гряды и укрыться в ее тени, сбившись в кучу и спешившись. Лошади испуганно жались друг к другу, пряча морды.

И тут на нас будто бы обрушилась ревущая, воющая стена желтой мглы, мгновенно сожравшая солнце, небо и весь мир вокруг. Ветер швырял в лицо пригоршни песка и мелких камней. Дышать стало невозможно. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Мы просто стояли, вжавшись в скалы, накрыв головы чем попало, и слушали, как ревет и беснуется пустыня, пытаясь сорвать нас и унести в свое желтое небытие.

Буря утихла так же внезапно, как и началась. Мы выбирались из укрытия, отряхиваясь, кашляя и сплевывая песок, которым, казалось, было набито все внутри. Мир вернулся, но стал другим — приглушенным, серым, покрытым ровным слоем мельчайшей желтой пыли. Нескольких лошадей из косяка взбесились от бури и ускакали далеко в степи. Потери были невелики, но этот удар стихии напомнил нам, насколько мы ничтожны в этой огромной, равнодушной бескрайней земле.

Еще через два дня изнурительного, выматывающего марша характер местности снова начал меняться. Бурый и желтый цвета стали отступать. Появилось больше зеленой травы. На горизонте, ломаной синей линией, проступили первые сопки.

Я сверился с картой и компасом.

— Все, — сказал я громко, и люди, измученные дорогой, подняли на меня уставшие лица. — Мы вышли из Гоби. Впереди — отроги Хингана.

Отряд втянулся в первое ущелье Малого Хингана, и нас будто поглотила другая стихия. Вместо сухого, раскаленного воздуха пустыни легкие наполнила влажная, прохладная свежесть. Резкий, щекочущий ноздри запах полыни сменился густым, пряным ароматом прелой листвы, хвои и сырой земли. Бескрайний горизонт исчез, сменившись нависающими скалами и крутыми, лесистыми склонами. Мы вышли из океана камня и вошли в царство деревьев.

Вместо редких, колючих кустов саксаула нас обступили густые, в несколько обхватов, заросли монгольского дуба, чьи узловатые ветви сплетались над головой. Выше по склонам, пронзая небо, темнели могучие корейские кедры и остроконечные пихты. Здесь, в вечном полумраке под их кронами, царила гулкая тишина, нарушаемая лишь треском сучьев под копытами наших лошадей да журчанием невидимых ручьев.

Дороги не было. Мы шли прямо по каменистым руслам пересохших потоков, то и дело заставляя лошадей карабкаться по скользким валунам. Животные, привыкшие к ровному бегу степи, спотыкались, нервно пряли ушами, с трудом находя опору. Гнать косяк заводных лошадей в этих условиях было особенно тяжело. Монголы, непревзойденные пастухи равнин, здесь выглядели растерянными, отчаянно сбивая табун в кучу, чтобы не растерять его в густых зарослях. Еще вчера чувствовавшие себя хозяевами мира, они теперь ехали молча, напряженно вглядываясь в лесные тени. Замкнутое пространство давило на них, лишая уверенности. Зато казаки оживились: для них этот пейзаж — сопки, лес, каменистые перевалы — был почти родным, до боли похожим на их Забайкалье.

Ко мне подъехал урядник Примаков.

— Разрешите, ваше благородие, я дозор вперед вышлю? — его лицо было серьезным, но уверенным. — Места глухие, звериные. Да и на тропу бы выйти, а то так, чего доброго, до утра плутать будем.

Не видя причины отказывать, я кивнул. Несколько казаков тут же беззвучно растворились в подлеске, двигаясь с той легкой, уверенной сноровкой, какая бывает лишь у прирожденных таежников. Инициатива в отряде перешла от степняков к забайкальцам.

Мы остановились на короткий привал у горной речки с ледяной, хрустально-чистой водой. После горько-соленых колодцев Гоби эта вода казалась настоящим божественным нектаром. Люди и лошади жадно пили, фыркая и отдуваясь. Но даже здесь, на небольшой полянке, не было покоя. Чувство, что из-за каждого дерева, из-за каждого камня за тобой наблюдают, не отпускало.

На исходе второго дня лес вдруг кончился. Мы вышли из последнего, особенно темного и узкого ущелья, и перед нами словно распахнулась гигантская дверь: до самого горизонта раскинулась безбрежная, волнистая, изумрудно-зеленая равнина, залитая солнцем. Это была Маньчжурия. Плодородная, живая, дышащая силой. Мы вырвались из длинного, темного коридора и вышли в залитую светом залу.

Цель была близка.

Отряд расположился на отдых в укромной долине, едва спустившись с последних перевалов Хингана. Люди и кони, измотанные двухдневным переходом через горы, жадно пили чистую воду из ручья и валились на молодую, сочную траву. Но для меня отдых еще не начался.

Расстелив на походном сундуке карту Внутренней Монголии, я несколько минут изучал ее, сопоставляя с пройденным путем и отмечая наше текущее положение. Мы были ровно там, где я и рассчитывал — в пределах досягаемости земель нойона, с которым я заключил союз еще в прошлом году.

— Хан, ко мне, — позвал я.

Проводник, уже успевший раздобыть где-то чашку с чаем, тут же подошел. Я указал ему точку на карте.

— Узнаешь? Стойбище Уржина. Оттуда родом сотник Очир.

Хан кивнул.

— Двеа дневных перехода отсюда, нойон, если не гнать лошадей.

— Гнать! — отрезал я. — Поскачешь туда немедленно. Возьмешь с собой троих всадников Темера. Скажешь нойону Уржину, что великий князь Найдан-ван поднял истинное знамя Чингисхана и стер с лица земли цинскую крепость в Улясутае.

Хан слушал, одобрительно кивая.

— Скажешь, что духи Вечного Неба послали ему на помощь Белого Нойона с Севера, и небесный огонь моих драконов сжег ворота врага. Передай ему, что час настал: пусть собирает своих воинов и присоединяется к священной войне. Если же страх сковал его сердце, пусть хотя бы поможет армии Найдан-вана провиантом и свежими лошадьми, когда она пойдет через его земли. Помнишь Очира? Ты нас познакомил с ним. Он теперь сотник. В прошлом году я принял его на службу. Можешь ссылаться на него. И еще не жди ответа. Доставь послание и тут же возвращайся. Мы не будем сидеть здесь. Встретимся в пути!

Через полчаса небольшой отряд во главе с Ханом отделился от нашего лагеря и унесся в степь, превращаясь в маленькую точку на горизонте.

Мы же продолжили путь на Силинцзы. Несколько дней пути по холмистой, зеленой Маньчжурии, и вот, наконец, в сумерках мы вышли к знакомому поместью. Даже издали, в сгущающейся синеве, его крепкие стены и резные ворота казались островком порядка и здравого смысла посреди этой дикой земли. Усталость долгого, многонедельного перехода вдруг навалилась разом, смешавшись с предвкушением отдыха и встречи с надежным человеком.

На наш стук ворота отворились почти сразу. На пороге, в свете фонаря, стоял сам Чжан Гуань — тот самый, чью жену мы спасли в прошлом году. Увидев меня, он на мгновение замер, а затем его лицо расцвело в искренней, счастливой улыбке.

— Господин Тарановский! Небо услышало мои молитвы!

Он тут же начал бить поклоны, отдавать распоряжения слугам, чтобы моих людей накормили и разместили на отдых, а меня, как самого дорогого гостя, провел в свой хозяйский дом, где уже суетилась его жена, низко поклонившаяся мне при входе.

Я вошел в знакомые, просторные комнаты. Все было на своих местах: ряды книг на полках вдоль стен, низкие столики, теплые каны, на которых уже были расстелены мягкие одеяла. Пахло сандалом, дорогим чаем и домашней едой. Жена Чжан Гуаня подала мне горячую пиалу с жасминовым чаем, и я, откинувшись на подушки, впервые за много дней почувствовал, как напряжение, как будто стальным обручем сжимавшее меня последние несколько дней, начало медленно отпускать.

— Долгая у тебя была дорога, друг мой, — сказал Чжан Гуань, садясь напротив. — Мы уже и не чаяли тебя увидеть.

— Дорога была долгой, но она привела меня туда, куда нужно, — ответил я. — А я вижу, ты не терял времени. Мои приказы выполнены? Летают ли наши голуби?

Радость мгновенно слетела с его лица, уступив место тревоге и скорби.

— Летали, господин, — глухо сказал он. — Но последний прилетел три дня назад. И он принес страшную весть.

Он подался вперед, и его голос упал до трагического шепота.

— Три недели назад к Силинцзы подошли войска. Не хунхузы, и не провинциальная армия. Тысячи солдат, с новыми ружьями — точь-в-точь, как у твоих людей, с пушками. Офицеры — в основном «краснобородые дьяволы». Солдаты говорили, что их отряд называется «Непобедимая армия» и в прошлом году они штурмовали столицу Тайпин Тяньго. А еще неделю назад прошел обоз с большими, тяжелыми пушками. Их было четыре штуки, и каждое тащили двести кули!

Каждое его слово падало в уютную тишину комнаты, как удар молота в колокол судьбы.

— Я немедленно послал голубя господину Левицкому. Два дня назад прилетел ответный голубь. Он сообщил, что цины обложили город со всех сторон. Твои люди… они держат оборону. Но силы не равны. Цинские никуда не торопятся. Они строят осадные валы, подвозят еще орудия. Они собираются стереть город с лица земли. Силинцзы в осаде. Запасы пороха и еды на исходе. Артиллерия врага бьет по стенам днем и ночью. Штурм может начаться в любой день!

Глава 15

Глава 15

Я вскочил. Весь покой, весь уют этой комнаты испарился, превратился в насмешку. Все было там, в огненном кольце.

— Сколько у тебя в поместье людей, способных держать оружие? — резко спросил я.

Чжан Гуань, не поняв, захлопал глазами:

— Ну… человек тридцать, со слугами и работниками…

Но я уже не слушал. Я распахнул дверь и крикнул в ночную тьму, где мои казаки и монголы только-только садились ужинать:

— Отряду — час! Час на еду и смену коней! Через час выступаем!

Гонка со временем, которую я вел всю эту весну, только что превратилась в гонку со смертью.

Два дня и две ночи мы неслись на север, не давая пощады ни себе, ни лошадям. Бешеная, изматывающая скачка, прерываемая лишь короткими остановками для смены коней. Люди дремали прямо в седлах, жуя на ходу пресную лепешку и запивая ее теплой водой из фляги. В ушах стоял непрерывный гул — стук сотен копыт, тяжелое дыхание, скрип упряжи.

К исходу второго дня мы вышли на большой тракт, ведущий от Мукдена. Хан, оставив свой цветастый монгольский халат и переодевшись в засаленную одежду китайского возницы, ушел вперед. Он вернулся через несколько часов, и лицо его было мрачным.

— Все правда, нойон, — сказал он, спешившись. — Под Силинцзы стоит «Всепобеждающая армия». Говорят, тысяч семь, а то и больше. Командует ими большой генерал, Цзян Цзюнь из самого Шанхая. С ним много больших пушек, что плюются огнем и железом. Каждый день бьют по стенам.

Мы свернули с тракта, уходя в перелески. Я оставил основной отряд в глубокой, поросшей лесом долине под командованием урядника Елисея. Сам, взяв с собой Хана и десяток бойцов, — двинулся вперед.

К вечеру мы вышли к гряде высоких, лесистых холмов, с которых, должен был открыться вид на город. Оставив лошадей, мы последние сотни саженей ползли на животах, раздвигая густые заросли.

И вот она, картина. Я поднес к глазам бинокль, и сердце сжалось в холодный, колючий комок.

Там, внизу, знакомые мне стены Силинцзы были, почерневшие от пожаров. В нескольких местах виднелись свежие проломы. Над крышами домов висел тяжелый, неподвижный дым. Но город был жив. Время от времени с одной из уцелевших башен раздавался хлопок выстрела, и над цинскими позициями пролетало ядро — мои люди отвечали.

А вокруг, до самого горизонта, раскинулся настоящий военный муравейник. Бесконечные ряды палаток, правильные четырехугольники укрепленных лагерей, линии осадных траншей, опоясывающих город. И — артиллерийские батареи. Я видел, как у одной из них засуетились люди, окутались клубом белого дыма, и лишь спустя несколько секунд до нас донесся глухой, тяжелый удар, от которого, казалось, содрогнулась земля.

Я опустил бинокль. Лицо окаменело. Атаковать это моим отрядом было даже не самоубийством. Это было ничем.

Нужно было думать. Чтобы победить этого мастодонта, нужно было знать, где находится его мозг и его сердце.

— Надо языка брать, — тихо сказал я Хану, не отрывая взгляда от вражеского лагеря.

Мы спустились с холма и двинулись вдоль кромки леса, огибая огромный лагерь на безопасном расстоянии. Идеальное место нашлось через час. Небольшая речка, делая крутую излучину, подходила вплотную к дороге, по которой двигались тыловые обозы. Берега здесь густо поросли камышом и высокой, в человеческий рост, травой. Идеальная засада.

Мы залегли, и началось томительное ожидание. Солнце пекло. Жужжали насекомые. В камышах монотонно кричала какая-то птица. И постоянно, как удары злого рока, доносились с той стороны холмов глухие раскаты вражеской артиллерии.

Наконец, на дороге показалось облако пыли. Из него медленно, со скрипом, выплыло несколько повозок, запряженных верблюдами. Их сопровождал отряд из десятка цинских солдат. Они ехали расслабленно, смеялись, размахивали руками. Винтовки небрежно висели за спинами. Фуражиры, возвращавшиеся в лагерь с добычей. Идеальная цель.

Мои бойцы, слившись с травой, замерли. Я видел, как напряглись их плечи.

Я медленно вынул из кобуры тяжелый револьвер и взвел курок. Сухой, хищный щелчок прозвучал в тишине оглушительно громко.

— Приготовиться… — прошептал я.

Дорога была как на ладони. Колонна приближалась. Скрип несмазанных осей уже резал слух, слышался неторопливый, ленивый перестук копыт верблюдов и лошадей. Китайские солдаты шли так, словно были не на войне, а на загородной прогулке.

Они были так уверены в своей безопасности, так привыкли к тому, что в радиусе десяти ли нет никого, кроме их армии, что даже не выслали вперед дозор.

Они вошли в излучину.

Я ждал. Ждал, пока замыкающий солдат поравняется с кустом, за которым притаился Хан.

Теперь!

Резко взмахнув рукой, я коротко, резко свистнул.

Этот свист стал сигналом смерти.

С двух сторон, из густой травы, как демоны из-под земли, выросли мои бойцы. Атака была молниеносной, безжалостной и абсолютно бесшумной. Ни единого выстрела. Только глухой топот, хрипы и влажный звук ударов.

Первый солдат даже не успел снять винтовку с плеча — огромный казак сбил его с ног ударом кулака и тут же навалился сверху, зажимая рот. Другого, пытавшегося закричать, Хан ловко оглушил рукояткой ножа.

Вся схватка заняла не больше минуты. Несколько фуражиров, попытавшихся оказать сопротивление, лежали в пыли с перерезанными глотками или проломленными черепами. Остальные, сбитые с ног, скрученные по рукам и ногам, тряслись от ужаса, уткнувшись лицами в землю.

Никто не ушел.

Пряча револьвер в кобуру, я вышел на дорогу.

— Чисто, ваше благородие, — доложил казак, вытирая нож о штанину убитого китайца.

Кивнув ему, я подошел к повозкам. Откинул рогожу. Мешки с мукой, корзины с рисом, связки вяленой рыбы. Обычный солдатский паек.

— Убрать тела, — коротко приказал я. — Повозки загнать в кусты. Пленных — в лощину.

Мы оттащили шестерых уцелевших китайцев вглубь леса, подальше от дороги. Их поставили на колени. Они тряслись, их глаза, полные животного ужаса, бегали с меня на Хана, который неторопливо поигрывал своим ножом.

— Спрашивай, — кивнул я Хану.

Проводник присел на корточки перед старшим из пленных — пожилым унтером с жидкой бороденкой.

— Кто? Откуда? — спросил он по-китайски, и его голос был ласковым, как у палача перед казнью.

Китаец залопотал, глотая слова и кланяясь до земли.

— Говорит, они из Мукдена, нойон, — перевел Хан. — Это регулярная армия. Войска «Зеленого знамени». Их прислал сам Ишань, наместник Маньчжурии.

— Сколько?

— Около пяти тысяч штыков. Плюс обозные, слуги, кули.

Пять тысяч… Это было меньше, чем те цифры, о которых говорили слухи, но все равно слишком много.

— Когда пришли? Что делали?

Пленный, видя, что его не убивают сразу, начал говорить охотнее, надеясь выкупить свою жизнь информацией.

— Пришли три недели назад, — переводил Хан. — Сразу пошли на штурм. Думали взять город с ходу. Но… — Хан усмехнулся, — … получили по зубам. Говорит, защитники дерутся как демоны. Отбили два приступа. Потери большие.

Я слушал, и в душе росла мрачная гордость. Мои люди держались. Против регулярной армии, в меньшинстве, в изоляции.

— Спроси про пушки, — приказал я. — Я слышал выстрелы. Тяжелые. Откуда они у них?

Хан задал вопрос. Лицо пленного исказилось суеверным ужасом. Он замахал руками, показывая что-то большое, страшное.

— О, нойон… — пробормотал Хан, и в его голосе тоже прозвучало беспокойство. — Он говорит про «хунмаогуй». Рыжих дьяволов.

— Европейцы? — резко спросил я.

— Да. Говорит, с генералом Цзюнем приехали чужеземцы. Их немного, пятеро или шестеро. Они говорят на своем лающем языке, но сам генерал слушает их советы как волю Неба. Они привезли с собой четыре огромные пушки. «Дьявольские трубы», как он их называет.

— Ими управляют эти «рыжие»?

— Да. Китаец говорит, их огонь точен, как удар молнии. Они не просто стреляют, они ломают стены. Каждый день. Методично. Секция за секцией.

Картина складывалась просто прескверная. Англичане или французы…. Инструкторы, наемники, советники — неважно. Главное, что они привезли с собой современную осадную артиллерию и умеют ею пользоваться. Это объясняло, почему Силинцзы, крепость, которую я считал неприступной для китайцев, сейчас дымилась в руинах.

— Что было три дня назад? — спросил я, вспомнив слова Чжан Гуаня о последнем штурме. — Почему они не взяли город, если стены разрушены?

Китаец, услышав вопрос, затрясся еще сильнее. Он начал рассказывать, сбиваясь, закрывая лицо руками, словно снова видел тот кошмар.

— Три дня назад был второй большой штурм, — переводил Хан. — Они пробили брешь. Их храбрые воины, «тигры», ворвались в пролом! Они думали, победа у них в руках. Но внутри… внутри их ждала ловушка.

Хан посмотрел на меня с уважением.

— Он говорит, это был ад. Из каждого дома, из-за каждой стены, из подвалов на них бросились мятежники. Тайпины с красными повязками на головах. Какие-то безумцы с факелами и горшками с порохом. Они не сдавались, они взрывали себя вместе с врагами. Улицы стали бойней. Цинские отряды были вырезаны, зажаты в узких переулках. Почти никто не вернулся из пролома.

— Потери?

— Около шестисот человек только убитыми за тот день. А всего — уже под тысячу.

Я выдохнул. Тысяча. Добрая часть вражеской армии выведена из строя. Это был успех, но пиррова победа для гарнизона. Наши блокированные силы, в отличие от цинцев, не могли восполнять потери.

Так или иначе, от пленных я получил все, что хотел.

— Достаточно, — сказал я, выпрямляясь.

Я посмотрел на пленных. Шесть человек. Шесть лишних ртов. Шесть пар глаз, которые видели нас. Шесть языков, которые могут поднять тревогу, если сбегут.

Мы были в глубоком тылу врага. У нас не было тюрьмы. У нас не было возможности таскать их с собой.

Я посмотрел на Хана. Он понял меня без слов. Его рука легла на рукоять ножа.

— Лишних — в расход, — коротко приказал я, отворачиваясь. — Двоих, вон тех, что покрепче, оставить. Связать, кляпы в рот. Они нам еще понадобятся как проводники или щит.

И пошел прочь из лощины, слыша за спиной глухие, сдавленные звуки — короткую, жестокую работу моих волкодавов.

Война не прощает жалости.

По мере осознания сил мысли мои становились все более гнетущими. Ситуация складывается, — хуже некуда. Четыре тысячи солдат и пушки — это слишком много для нашей полусотни сабель. Мне нужна была армия. Надо было срочно собирать разбросанные по округе отряды — всех, кто ненавидел маньчжуров.

Я вернулся в наш скрытый лагерь, когда солнце уже начало клониться к закату. Новость, которую я принес, была тяжелой, и она требовала немедленных действий.

— Елисей! Темер! Хан! Ко мне! — мой голос прозвучал резко, обрывая тихие разговоры у костров.

Через минуту мы уже сидели под навесом из елового лапника, где на расстеленной попоне лежала моя неизменная карта Маньчжурии.

Я обвел взглядом их лица. Суровый, обветренный казак Елисей, спокойный, как скала, монгольский сотник Темер, и Хан, в чьих глазах все еще стоял холодный блеск после недавней резни в лощине.

— Итак, — начал я без долгих вступлений. — Ситуация хуже, чем мы думали. Но она не безнадежная. Под Силинцзы стоят около четырех тысяч регулярных войск «Непобедимой армии». С ними — европейские инструкторы и мощные пушки, которые ломают стены. Наши друзья в городе держатся, они отбили два штурма, положив при этом кучу врагов. Но их силы на исходе. Следующий штурм может стать последним.

Я увидел, как потемнело лицо Темера.

— Просто сидеть здесь и ждать подмоги от Гурко — значит ждать их смерти, — жестко подытожил я. — Мы должны действовать. Прямо сейчас. Мне нужна армия. Пусть небольшая, но злая. Хан, где-то здесь кочует сотня Очира.

Хан кивнул.

— Отлично. Темер, — я повернулся к сотнику. — Ты берешь пятерых своих всадников. Хан поедет с вами. Ваша задача — найти Очира. Расскажите про «Белого Нойона», про победу под Улясутаем, про добычу. Приведите его сюда. Быстро. У вас два дня.

Темер ударил кулаком в грудь, принимая приказ.

Затем я перевел палец на север, в сторону густых таежных лесов.

— Теперь здесь. «Орочоны». Конные эвенки. Они знают каждую тропу в этих лесах, и их луки бьют без промаха.

Я посмотрел на Елисея.

— Урядник, возьмешь пятерку. Самых тихих и глазастых. Найдите стойбища эвенков. Не угрожайте. Обещайте им оружие, серебро и, главное, — месть цинам. Наверняка у них свои счеты! Скажите, что господин Тарановский их зовет, пришло время рассчитаться.

Елисей степенно кивнул, поглаживая усы.

— Сделаем, ваше высокоблагородие. Эвенки — народ памятливый. Обиды помнят долго.

Лагерь мгновенно пришел в движение. Люди седлали свежих коней, проверяли оружие, набивали седельные сумки сухарями. Через полчаса два небольших отряда, умчались в разные стороны — один на юго-запад, в степные предгорья, другой — на север, в темную чащу тайги.

Я смотрел им вслед, пока топот копыт не затих вдали. От них сейчас зависело очень многое! Как паук, я раскидывал свою сеть, пытаясь собрать в кулак все, что могло держать оружие в этом диком краю.

Но когда пыль осела, я остался один у карты. И холодная логика снова взяла меня за горло.

Сбор союзников займет время. Даже если они приведут всех у меня будет, от силы, триста-четыреста бойцов. Против регулярной пехоты, сидящей в укрепленном лагере с артиллерией.

«Что это изменит? — спросил я себя, глядя на пометки на карте. — Мы не сможем атаковать их в лоб. Мы просто разобьемся об их силы, как волна о скалу».

Я провел рукой по лицу, стирая пыль и усталость.

«Победить такого монстра можно только одним способом. Ударить одновременно. С двух сторон. Извне — силами моих летучих отрядов, сея панику и хаос в их тылу. И изнутри — силами гарнизона, ударив им в спину, на вылазке».

Можно конечно, бить по фуражирам, но это займет время, а осада будет продолжаться. Они раздавят нас раньше, чем мы сможем удушить их снабжение. Не выйдет.

Значить атака с двух сторон. Но для этого гарнизон должен знать, что мы здесь. Они должны быть готовы. Мы должны действовать как единый механизм, по одним часам.

«А для этого… — я поднял глаза на темные силуэты гор, отделявшие меня от дымящегося города. — Для этого я должен быть там. В городе. Лично».

Надо проникнуть в осажденную крепость. План был готов. Но мне нужны были детали. Лазейки. «Черный ход».

Я повернулся и решительным шагом направился к палатке, где под усиленной охраной сидели двое оставленных в живых пленных.

У меня появились к ним новые, очень конкретные вопросы.

Я подошел к ним и сел на корточки перед старшим. Мое лицо было спокойно, голос — тих и почти деловит. И это пугало их больше, чем любой крик.

— Вы, уже рассказали мне о вашей армии, — произнес я, глядя ему в глаза. — Это хорошо. Теперь меня интересуют мелочи. Детали.

Один из монголов тут же перевел мои слова.

— И от того, насколько полезными будут ваши ответы, — продолжил я, — зависит, увидите вы завтрашний рассвет и утретесь росой, или вас еще до утра сожрут здешние волки.

Тот дернулся, заскулил, пытаясь вдавиться затылком в кору дерева.

— Спрашивай, господин! — залопотал он. — Я все скажу! Все, что знаю!

Я достал из кармана сложенный лист бумаги, на котором еще днем набросал примерную схему осады Силинцзы, основываясь на наблюдениях с холма. Развернул ее на земле, освещенной костром.

— Смотри сюда. Это город. Это ваши позиции.

Я ткнул пальцем в верхнюю часть схемы.

— Северный участок. Стена. Сколько там постов? Где они стоят? В какое время меняется караул?

Китаец, стуча зубами, начал говорить. Монгол переводил, отсеивая шелуху страха и оставляя только суть.

— Три больших заставы. По пятьдесят человек. Между ними ходят патрули, каждые полчаса. Смена караула — на рассвете и на закате. Там стоят манчжурские стрелки, самые злые.

Я кивнул, делая пометку углем.

— Южная сторона. Равнина. Траншеи и редуты.

— Там главные силы, господин! Там лагерь генерала. Там пушки. Людей — как муравьев. Мыши не проскочить. Дозоры ходят постоянно, конные разъезды.

— Восточная сторона. Река.

— Река быстрая, берег крутой. Но там тоже посты. На том берегу, у брода, стоит застава. Днем и ночью смотрят.

Я хмурился. Кольцо казалось плотным. Они перекрыли все подходы.

— А теперь здесь, — мой палец скользнул на западную часть схемы, туда, где городские стены почти вплотную подходили к крутым, скалистым отрогам гор.

Пленные переглянулись.

— Там… там почти никого нет, господин! — выпалил вдруг второй китаец, молодой парень, до этого молчавший.

— Почему? — резко спросил я.

— Скалы, господин! — перебил его унтер. — Крутые, голые скалы. Наш цзянцзюнь сказал, что оттуда никто не пройдет, даже горный козел шею свернет. Стены там высокие, прямо на обрыве стоят.

— Совсем никого? — я подался вперед, чувствуя, как внутри натягивается струна охотничьего азарта.

— Только один пост, — поспешно добавил унтер. — Секретный. На перевале, над городом. Мы называем его «Орлиное гнездо».

— Сколько людей?

— Десять. Десяток воинов.

— Они смотрят на город?

— Нет, господин! Зачем смотреть на город? Они смотрят в горы, чтобы никто не подошел с тыла. Но они… — китаец замялся. — Они там уже неделю сидят без смены. Им только еду носят раз в два дня. Они, наверное, спят половину времени. Там же никого нет!

Я заставил его взять веточку и нарисовать на земле точное расположение этого «Орлиного гнезда». Тропу, по которой носят еду. Место, где скалы подходят к стене. Я выжимал из них все: есть ли у дозорных собаки.

Картина в голове сложилась.

Западная стена. Самый сложный, почти неприступный участок. Именно поэтому они его и бросили, оставив лишь формальный заслон. Десять уставших, расслабленных солдат на скале, уверенных, что враг может прийти только из долины.

Это была не дверь. Это была форточка. Узкая, опасная, но открытая.

Я выпрямился, отряхивая руки. Решение было принято. Мы пойдем через горы. Нейтрализуем «Орлиное гнездо», спустимся по отвесным скалам к стене и проникнем в город.

Я посмотрел на пленных холодным, оценивающим взглядом. Они смотрели на меня с надеждой, как собаки на хозяина. Они выложили все. Они были пусты.

— Достаточно, — сказал я.

Солдат, поняв по моему тону, что допрос окончен, начал было благодарить, кланяясь и пытаясь поцеловать мой сапог. Второй, молодой, вдруг заплакал, тихо, обреченно скуля.

Я повернулся к монголу.

— Этот, — я кивнул на унтера, давшего самые точные сведения, — пока поживет. Связать, кляп в рот, мешок на голову. Он пойдет с нами, покажет тропу к «Гнезду». Если соврал — сбросим со скалы первым.

— А второй?

Я посмотрел на плачущего парня. Он был лишним грузом. Лишним риском.

— Убери, — коротко бросил я. — Тихо.

Затем развернулся и пошел прочь, в темноту, где отдыхали оставшиеся.

— Готовь людей, Ермолай, — обратился я десятнику, оставшемуся за главного.

— Мы идем в горы, — и я изложил суть плана.

Через час я с пятеркой казаков, отправился в путь, объезжая город по широкой дуге, и добравшись до предгорий, спрятали коней, в большие перелески, и оттуда двинулись пешком.

Подъем был адовым. Скалы здесь, на западном склоне, вставали почти отвесной стеной, черной и скользкой от ночной сырости. Мы двигались медленно, мучительно, нащупывая каждый выступ, проверяя каждый камень, прежде чем перенести вес.

Пленный не соврал. Тропа, едва заметная, козья, действительно существовала, но без проводника мы бы искали ее до рассвета. Китаец, связанный по рукам, с петлей на шее, конец которой держал казаков, шел первым. Он знал: одно неверное движение, один звук — и веревку дернут, ломая ему шею, прежде чем тот успеет полететь в пропасть.

Час. Другой. Вершина приближалась.

Наконец, проводник остановился и вжался в скалу. Он указал подбородком вверх. Там, на небольшом плато, нависающем над долиной, темнел силуэт навеса. «Орлиное гнездо».

Я жестом приказал всем замереть.

Пост охраняли безалаберно. Пленный был прав: они были уверены, что с этой стороны к ним могут прилететь только орлы. Ни оклика, ни движения. Только слабый отсвет углей догорающего костра.

Казаки, как тени, скользнули вперед, растворяясь в камнях.

Мы ждали. Секунды тянулись, как часы. Я слышал только свист ветра в ушах и бешеное биение собственного сердца.

Затем донесся глухой, влажный звук удара. Короткая возня. Сдавленный хрип, бульканье. И тишина. Снова только ветер.

Из темноты вынырнула фигура.

— Готово, ваше благородие. Даже не проснулись толком.

Мы поднялись на площадку. Тела часовых уже оттащили в сторону, к краю обрыва. Путь был свободен. Но мы пришли сюда не ради убийства десяти сонных солдат.

Подойдя к самому краю скального карниза, осмотрелся по сторонам. Яростный ветер трепал полы шинели, будто пытаясь сбросить меня вниз. Я достал бинокль и поднес его к глазам. И замер.

Вдали, в огромной чаше долины, раскинулся океан огня.

Это было величественное и страшное зрелище. Лагерь цинской армии не спал. Тысячи костров, рассыпанных в строгом геометрическом порядке, рисовали карту войны огненными линиями. Виднелись освещенные фонарями палатки офицеров, длинные ряды коновязей, движение патрулей с факелами. Лагерь гудел, дышал, жил.

Я перевел бинокль ближе к городу. И холод пробежал по спине.

То, что я увидел, заставило меня стиснуть зубы. Пленные не врали про «рыжих дьяволов». Осада велась по всем правилам европейской военной науки.

От лагеря к стенам города шли зигзагообразные линии траншей — апрошей, которые, как шрамы, разрезали землю, подбираясь все ближе к крепостным стенам. Они были вырыты грамотно, с брустверами, защищающими от огня со стен.

Дальше виднелись артиллерийские позиции. На насыпных редутах, укрытые фашинами, чернели силуэты тяжелых орудий. Их жерла смотрели на город немигающими глазами смерти.

А у самой стены, в свете факелов, я заметил подозрительную суету. Кучки людей, тачки с землей, деревянные распорки…

— Минные галереи, — прошептал я себе под нос.

Они вели подкоп. Они не просто долбили стены ядрами, они готовили взрыв, который должен был обрушить целый участок укреплений. Грамотно. Методично. Смертельно.

Затем я перевел взгляд на сам Силинцзы.

Контраст был чудовищным. На фоне сияющего, жирного, богатого вражеского лагеря город казался черной, выжженной дырой. Провалом в преисподнюю. Разрушенные зубцы стен, обгоревшие остовы крыш. Город был темен и тих. Лишь в глубине, в лабиринте узких улочек, тускло мерцали редкие, одинокие огоньки — словно последние угли в остывающем костре.

Там, в этой тьме, задыхаясь от дыма и голода, жили и умирали мои люди.

— Держитесь, ребята… — прошептал я в ледяной ветер, и мои слова унеслись вниз, в темноту. — Помощь уже близко.

Я повернулся к своим людям. Они ждали, слившись с камнями.

— Уходим, — скомандовал я. — Мы спускаемся в город.

Спуск был еще страшнее, чем подъем. Мы скользили вниз по почти отвесной стене, цепляясь пальцами за выступы. Каждый шаг был риском. Одно неверное движение, один сорвавшийся камень, и мы не только разобьемся, но и выдадим себя — звук камнепада в ночной тишине будет подобен выстрелу.

Я шел первым, проверяя каждый уступ. За мной, как привязанные, двигались остальные. Напряжение было таким, что мышцы сводило судорогой, но мы спускались — метр за метром, в черную пасть долины.

Наконец, подошвы сапог коснулись мягкой, осыпающейся земли у подножия. Мы были внизу.

Теперь предстояло самое сложное. «Ничейная земля».

— Короткими перебежками, — шепнул я.

Мы двигались, пригибаясь к земле, превратившись в тени, скользили между камней, замирая каждый раз, когда со стороны цинского лагеря доносился окрик часового или ржание лошади. Ветер доносил до нас запахи — дыма, жареного мяса и чего-то сладковатого, тошнотворного.

Впереди черной громадой вырастала стена Силинцзы.

Она была похожа на избитого великана. Там, куда мы направлялись, зиял огромный, рваный пролом. Кирпичная кладка была выворочена наизнанку, огромные глыбы известняка валялись у основания, как рассыпанные кубики. Камни были черными от копоти и, казалось, оплавленными. Здесь работали те самые «дьявольские трубы».

Мы подошли к пролому. Тишина. Мертвая, пугающая тишина.

Я поднял руку, приказывая ждать. Сам, прижавшись к холодному камню, осторожно выглянул внутрь.

Никого. Только груды щебня и остовы сгоревших балок.

Чуть помедлив, я махнул рукой. По одному, бесшумно, как кошки, мы просочились внутрь периметра.

Город встретил нас запахом гари. Он был вездесущим, въедливым, забивающим легкие. Улицы, которые я помнил живыми и шумными, теперь были похожи на лабиринт мертвеца. Развороченные мостовые, дома с провалившимися крышами, черные провалы окон, смотрящие на нас пустыми глазницами.

Поперек улицы громоздилась баррикада — наскоро наваленная гора из мебели, дверей, мешков с землей и камней. Мы перелезли через нее, стараясь не задеть торчащие гвозди.

Я ориентировался по памяти. Нам нужно было к центральной площади, где, по моим расчетам, должен был находиться штаб обороны.

Мы двигались вдоль стен, вжимаясь в самую густую тень. Под ногами хрустело битое стекло и черепица. Каждый такой звук отдавался в ушах грохотом, заставляя сердце замирать. Казалось, сам город слушает нас, затаив дыхание.

Мы вышли на небольшую площадь перед разрушенным храмом. Здесь было чуть светлее. Я сделал знак ускориться, чтобы быстрее пересечь открытое пространство.

И вдруг тишина взорвалась.

Из темного, черного провала окна ближайшего полуразрушенного дома, прямо над нашими головами, раздался резкий, гортанный крик:

— Стой! Кто идет⁈

И тут же, с другой стороны, полный паники и ярости вопль:

— Чжуньбэй! Тревога! Враг в городе!

Со всех сторон — из окон, с крыш, из-за груды камней, которую мы приняли за мусор, — на нас уставились десятки черных зрачков. Дула ружей.

Сухой, хищный треск взводимых курков прозвучал как приговор.

— Не стрелять! — крикнул я, вскидывая руки, но понимая, что может быть уже поздно.

Глава 16

Глава 16

Сухие, злые щелчки взводимых курков прозвучали в тишине приговором. Мы были в ловушке.

— Свои! — заорал я снова, во всю мощь легких, вкладывая в голос всю властность, на которую был способен. — Русские! Не стрелять! Ведите меня к Левицкому!

Наступила мертвая, звенящая тишина. Скрип камня под чьим-то сапогом, тяжелое дыхание. Затем из-за ближайшей баррикады донесся недоверчивый, хриплый голос:

— Кто такой? Откуда?

— Я Тарановский! — крикнул я в ответ. — Я вернулся!

Имя, брошенное в ночную тьму, подействовало, как удар грома. Послышалось изумленное перешептывание. Фигуры за баррикадами зашевелились. Наконец, одна из них, рослая и бородатая, сильно отличавшаяся от щуплых китайцев, осторожно поднялась во весь рост.

— Тарановский?.. Сам Владислав Антонович? — в голосе звучало неверие. — Живой?..

Напряжение спало так же резко, как и возникло. Из-за укрытий к нам начали подходить люди. Оборванные, с осунувшимися, перемазанными пороховой гарью лицами. Не солдаты. Вчерашние старатели, рудокопы, торговцы, волею судьбы ставшие гарнизоном.

— Живой, мужики. И не один пришел, — сказал я, приказывая своим казакам оставаться у пролома и держать оборону.

Бородач подошел ближе. Взглянув в лицо, я узнал его: вольнонаемный, из забайкальцев, нанятых Мышляевым, а звать его…

— Пахомов, ты? Веди к Левицкому, — повторил я. — Быстро. И по дороге рассказывай.

Все разрешилось. Радостно оглядываясь, казак повел нас вглубь мертвого города. Ноги то и дело спотыкались о камни и какие-то обломки. Воздух был густым от запаха гари, пыли и чего-то еще — сладковатого, тошнотворного запаха тления. У подножия одной из баррикад в неестественных позах застыло несколько тел в цинской форме. Их никто не убирал.

— Ад здесь, ваше благородие. Самый что ни на есть ад, — хрипло заговорил Пахомов, перешагивая через балку. — Две недели уже почти держимся. А последнюю неделю… последнюю они нас просто в землю вбивают.

Мы прошли мимо огромной, свежей воронки, в которую легко могла бы поместиться груженая телега.

— Вот, — кивнул старатель на яму. — Это их новые гостинцы. Бьют из больших пушек. Каждый день, без передышки.

Пахомов остановился у стены полуразрушенного флигеля. Он поднес к стене коптящий фитиль. В неровном свете я увидел то, что заставило меня замереть. Из кирпичной кладки, как чудовищный клык, торчал огромный, искореженный кусок металла.

— А вот один подарочек ихний не сработал. Застрял. Мы его ночью вытащили, нутрянку вытряхнули.

Я подошел ближе, осматривая, продолговатый, остроконечный артиллерийский снаряд калибром не меньше шести дюймов. Таких я не видел даже в арсеналах русской армии. Я провел пальцем в перчатке по медному ведущему пояску у его основания, счищая копоть. Да, это снаряды для нарезной артиллерии, по здешним меркам — самые наисовременные.

— Англичане… — тихо, почти про себя, выдохнул я. — Черти бы вас драли!

Пахомов, не расслышав, продолжал своим хриплым голосом:

— Стены нам крошат, как сахар. Мы ночью проломы заделываем камнями да мешками с землей, а они утром новый делают. Если так дальше пойдет, через неделю от Силинцзы и камня на камне не останется.

Я молча кивнул, погасив фонарь. Теперь картина была предельно ясна. За нас взялись всерьез, причем, вернее всего, с подачи Тулишена. Ему ничего не стоило дать взяту китайскому генералу, чтобы он привел сюда этот сильный и, что особенно удивительно — хорошо вооруженный отряд.

Мы подошли к большому, полуразрушенному зданию бывшего китайского ямэня. Из заложенных мешками окон тускло пробивался свет.

— Пришли, ваше благородие, — сказал Пахомов. — Командир наш здесь. В подвале.

Пахомов провел меня по темным, гулким коридорам полуразрушенного ямэня. Каждый шаг отдавался эхом, будто мы шли по гробнице. Он толкнул тяжелую, обитую железом дверь, и мы спустились по стертым каменным ступеням в просторный подвал.

Воздух здесь был спертым, пахло сыростью, пороховой гарью и остро, до тошноты — карболкой. При свете нескольких коптилок я разглядел низкие сводчатые потолки. Вдоль стен на соломенных тюфяках лежали раненые. Несколько человек, склонившись над разложенной на грубом столе картой, что-то тихо обсуждали. Это был мозг осажденного города, забившийся под землю, чтобы выжить.

За столом, спиной ко мне, сидела фигура в шинели. Голова была грубо, на скорую руку, обмотана грязноватым бинтом, из-под которого выбивались светлые, слипшиеся от пота и крови волосы.

Фигура медленно обернулась на скрип двери.

Это был Левицкий.

Лицо его осунулось, заросло светлой щетиной, под глазами залегли глубокие темные тени. Но глаза… Увидев меня, они расширились от абсолютного, невозможного неверия.

— Серж?.. — прошептал он. — Ты⁈

Он качнулся, поднимаясь из-за стола. Я шагнул ему навстречу. Мы крепко обнялись, молча хлопая друг друга по спинам. Это была судорожная, отчаянная хватка людей, встретившихся на том свете и не верящих, что оба еще живы.

— Слава Богу, ты здесь! Я уж думал, все… — глухо пробормотал он, вглядываясь мне в лицо.

— Ну что ты! Я же обещал вернуться! Кавалерия приходит во время, — попытался я разрядить обстановку шуткой. Ну, рассказывай, как тут вам живется-можется? — преувеличенно-бодро ответил я.

Оправившись от первого потрясения, Левицкий тут же превратился обратно в командира. Жесткость, которой я раньше в нем не видел, проступила в его взгляде, в резких движениях.

— Эй, дежурный! — крикнул он, и из тени шагнул молодой парень. — Найди мне немедленно Сафара, Софрона и Мышляева. Где бы ни были. Скажи… скажи, что Тарановский здесь. И чаю пусть принесут. Люди с дороги!

Отдав приказы, он тяжело опустился на перевернутый ящик и потер виски. Я сел напротив.

— Рассказывай. С самого начала и по порядку!

— Ну, что сказать… С месяц назад получили мы письмо от Чжан Гуаня. Он сообщал, что в провинции появилась большая армия. И идут они на север! Я тут же понял, что это по нашу душу. Сразу начал собирать силы: мобилизовал старателей, вызвал отряды с отдаленных приисков. Китайцы пришли дней двадцать назад. Просто появились на рассвете со стороны большого тракта. Огромная, серая змея. Не стали сразу штурмовать. Просто… потекли вокруг города. Ставили посты, копали землю, окружали. Методично, без спешки, как паук, который плетет паутину вокруг мухи.

Он сделал глоток воды из щербатой кружки.

— А через день прислали парламентеров. Под белым флагом. Двое цинских мандаринов в шелках, разряженные, как павлины. А с ними — европеец. Англичанин. Высокий, рыжий, с холодными, глазами. Бывший офицер армии Ост-Индской копании. Он и говорил.

— Что он предлагал?

Левицкий усмехнулся, но от этой усмешки на его измученном лице по спине у меня пробежал мороз.

— Предлагал сдаться. Говорил, что их император милостив и ценит храбрость. Если мы сложим оружие, откроем ворота и уберемся из Маньчжурии, всем русским и монголам сохранят жизнь. Всем… кроме тайпинов. Лидеров мятежников, сказал, повесят.

— Что ты ответил?

— Я спросил у него, — в глазах Левицкого блеснул огонь, — на каком, собственно, основании офицер ее британского величества отдает приказы на цинской земле от имени китайского императора? Он аж лицом изменился. Начал бормотать, что он тут «частный военный советник».

Левицкий снова усмехнулся.

— Тогда я ему и сказал, что советы частных лиц в осажденной крепости меня не интересуют. И чтобы он убирался к черту вместе со своими ряжеными мандаринами, пока мои стрелки не сделали в его белом флаге несколько лишних дырок.

В этот самый момент тяжелая дверь подвала снова скрипнула, пропуская в помещение нескольких человек.

Дверь скрипнула, и в подвал, щурясь от темноты, вошли трое. Несмотря на крайне слабое освещение, я тут же узнал их. Впереди шел Софрон Чурис, загорелый до черноты — одни зубы сверкают. Он выглядел «в своей стихии»: левая рука была на грубой перевязи, в правой — револьвер. За ним ввалился стремительный, хищный Сафар. И наконец — наш «гвардейский офицер» Мышляев. Все трое были одеты совершенно по-китайски: видимо, русская униформа уже полностью износилась. Как и Левицкий, они были здорово измождены, но в глазах горел тот же упрямый огонь. Поднялись крики радости, крепкие, пропахшие потом и пороховым дымом мужские объятия.

— Вот радость так радость! Вот уж не ждали мы тебя! — горячился Чурис, хлопая меня по плечу.

— Софрон, чего с рукой?

— Да, пустяки. Саблей ихней полоснули, когда штурм был. Дохтур сказывал — заростет!

— Тяжко было? Рассказывай! — приказал я. Все тут же уселись на ящики. Китайцы принесли пиалы с зеленым чаем.

— Уж и не спрашивай! После того, как Владимир Сергееич их, значитца, послал к известной матери, они полезли. На следующее же утро, на рассвете. Пошли дуром, толпой, с лестницами, с криками, со знаменами своими дурацкими… ровно, как на ярмарку. Ну, мы их и встретили. Подпустили поближе, на сто шагов, и дали залп из всего, что было. Они такого, видать, не ждали. Владимир Сергееич особо указал в офицеров целить. Ну мы и расстарались!

Левицкий кивнул.

— Да, это здорово остудило их пыл. Без европейских офицеров китайцы мало что могут. Потоптались на месте, поорали, оставили у стен человек сто своих — и бежать.

— А потом затихли, — подхватил Софрон, поглаживая раненую руку. — Затихли, значит, и начали копать. Ни выстрела, ничего. Только копали землю, как кроты. Строили бастионы, траншеи подводили. Туры, редуты… А потом… потом притащили они пушки!

Он тяжело вздохнул.

— Осадная артиллерия у них завелася. Огромные пушки, черные такие, на каких-то неуклюжих колесах. Мы таких никогда и не видели! А затем эти англичане… рыжие дьяволы, как их пленные называли, начали пушки на позиции выставлять. Сергеич, — он кивнул на Левицкого, — велел им этого не давать. Мы и вылазки ночные делали, и лучших стрелков посылали. Человек двадцать им положили, не меньше. Но они… они все равно достроили, пушки установили.

— Неделю назад канонаду начали! — оскалившись, произнес Сафар.

— Артиллерия у них очень мощная! — глухим голосом произнес Левицкий. — Серж, это был сущий ад! Эти пушки… я такого в армии не видел! Они нарезные, казнозарядные. Бьют мощно, без промаха. И стреляют они не ядрами, а продолговатыми снарядами. Разнесли нам всю восточную стену за два дня. Просто в пыль!

— Три дня назад был второй штурм, — вставил Мышляев, и его темные глаза блеснули в полутьме подвала. — К счастью, Владимир Сергеевич успел стянуть все резервы с приисков. Пришли тайпины Лян Фу, добровольцы, отряды самообороны из старателей. Мы собрали почти тысячу штыков, но их все равно было больше!

Сафар в полутьме ухмыльнулся. Похоже, ему понравилось то, что произошло затем.

— Они пошли через проломы, думали, что мы сломлены. Мы специально дали им войти. Втянули их поглубже в улицы. А потом ударили. Со всех сторон. С крыш, из подвалов, из каждого переулка. Наши тайпины… факельщики… они бросались на них с мечами-дао, с копьями. Началась натуральная резня! Цинские солдаты не привыкли к такому, они в узких улицах — как стадо баранов. После двухчасового боя они не выдержали, дрогнули и побежали. Мы их гнали до самых стен!

— Теперь они поняли, что штурм — это потери, — подвел итог Левицкий. — И сменили тактику. Теперь они просто бьют навесным огнем. Разрушают город, квартал за кварталом. Ждут, когда мы сами сдохнем под развалинами…

В тот самый момент, когда он произнес эти слова, откуда-то сверху донесся звук, от которого застыла в жилах кровь — нарастающий, визжащий, разрывающий воздух вой.

— Ложись! — инстинктивно заорал я.

Оглушительный взрыв ударил где-то совсем рядом, над их головами. Каменный свод подвала содрогнулся, на стол, на наши головы, посыпалась пыль и земля. Коптящая лампа на столе подпрыгнула, качнулась и погасла.

Наступила абсолютная, звенящая тишина, от которой яростно звенело в ушах.

— Все целы? — мой голос глухо и незнакомо прозвучал в темноте.

Ответом было чье-то кряхтение и кашель. Кто-то чиркнул кресалом, и дрожащий огонек свечи выхватил из мрака наши присыпанные серой пылью лица. Мы сидели посреди легкого облака из известки и земли.

Я стряхнул с разложенной на столе карты куски штукатурки.

— Итак, господа. Доклад окончен, — я вернул всех к прерванному разговору, игнорируя только что едва не похоронивший нас взрыв. — Переходим к решениям. Владимир, ты прав. Их пушки нужно заставить замолчать. Но прежде чем планировать вылазку, я должен знать, с чем мы пойдем в бой. Каковы наши силы на данный момент?

Левицкий устало провел рукой по лицу.

— Людей мало. Китайцев Лян Фу — около восьмисот. Это его тайпины и факельщики. Дерутся как тигры, но огнестрельного оружия мало, в основном холодное. Наших, — он обвел взглядом присутствующих, — русских, около четырехсот. Это остатки твоих старых бойцов, вольные старатели, кто не успел уйти до осады. У этих есть ружья, но патроны… патроны на вес золота.

— А наши союзники? — спросил я. — Монголы Очира? Эвенки?

Владимир горько усмехнулся.

— Испарились. Монголы еще месяц назад объявили, что им срочно нужно на «летние пастбища». А эвенки, полагаю, сидят сейчас на самой высокой сопке и смотрят, чья возьмет. Мы одни, Серж.

Да, цифры были безрадостные. Наконец, я задал следующий, самый страшный вопрос в любой осаде.

— Продовольствие?

Все взгляды обратились на Софрона. Он, до этого молчавший, помрачнел еще больше.

— Плохо, Курила. Совсем плохо, — выдохнул он. — Часть складов разбило в первый же день обстрела. Что успели вытащить, растягиваем как можем. Если перевести всех на голодный паек, от которого ноги еле таскаешь… протянем недели две. Максимум.

Вот это было совсем плохо. Две недели. Четырнадцать дней. Идея послать весть Найдан –вану и дождаться, когда Гурко приведет помощь, сразу оказалась несостоятельной.

— Хорошо, — стараясь не выдавать разочарования, произнес я. — Последний вопрос. Золото. Сколько его здесь?

Софрон, хранитель нашей казны, грустно развел руками.

— Вот этого добра у нас навалом. Сто четыре пуда! Чистого, мытого золота. Спрятано в главном подвале. Только вот — что с него толку? Его есть не будешь и в ружье не зарядишь!

Нда, блин, ситуация! Больше полутора тонн золота! Огромное, баснословное состояние, абсолютно бесполезное перед лицом голодной смерти.

Встав, я начал мерить шагами тесный подвал. Все данные были на столе. И данные эти складывались в смертный приговор.

В этот момент раздался протяжный вой, и следующий снаряд взорвался где-то в городе. Судя по тому, как отреагировали мои люди, для них это уже было привычным делом.

Я начал думать вслух, перебирая варианты.

— Судя по всему, они сейчас будут продолжать обстрел, чтобы мы понесли потери. Затем или вновь атакуют, или просто будут ждать, когда у нас кончится продовольствие. И что делать?

Мои офицеры молчали.

— Может быть, попытаться прорваться из города? — предложил Мышляев.

— Всей тысячей? Без еды, с ранеными, в глубоком тылу врага? Нас переловят и перережут в за два дня.

Снова воцарилось молчание.

— Я могу отправить гонцов к своим союзникам, там полноценная армия. Но он далеко. Даже если он выступит сегодня, ему понадобится месяц, чтобы дойти. А у нас — две недели.

Я замолчал, остановившись посреди подвала. Тупик. Полный, абсолютный, математически выверенный цугцванг, где любой ход вел к поражению.

Так, давай успокоимся. Паника никого еще не доводила до добра. В любых делах, какими только я не занимался — и на войне, и в бизнесе — первое, что надо предпринять — это убрать все эмоции и холодным, трезвым взором про инвентаризировать свои ресурсы и просчитать варианты.

В тишине вновь раздался вой крупнокалиберного снаряда. Правда, взрыва на этот раз не последовало — возможно, не сработал взрыватель.

— Если позволите, господин Тарановский — чопорно произнес Мышляев, так и не привыкший к нашей демократичной манере общения — то я скажу так: первым делом надо устранить текущую угрозу. Сейчас самое опасное — это их осадная артиллерия. Они не просто так днем и ночью долбят по нашим позициям. Их задача — истощить наш боевой дух, заставить сдаться. Среди китайцев уже ходят подметные письма с той стороны, где им предлагают сдаться и даже обещают принять их на службу в «непобедимую армию»! А беспрестанный обстрел предназначен к тому, чтобы окончательно расшатать дисциплину!

Черт! Он было совершенно прав. Нам срочно нужно заткнуть эти хреновы бомбарды. И нам нужна победа: чтобы не они врывались в наш город, а мы заявились к ним в лагерь и устроили кровопускание…

В тяжелой тишине я обвел взглядом своих людей. Усталые, израненные, но не сломленные. Мой взгляд остановился на Сафаре. Он сидел молча, прислонившись к стене, и методично, сосредоточенно точил оселком свой длинный, узкий кинжал. Вжик, вжик… мерный, спокойный звук. Что-то в этом простом, смертоносном движении, в этом азиатском фатализме и вечной готовности к ближнему бою зацепило мое сознание.

Ближний бой… Бесшумный… Внезапный… И в голове, как вспышка, начал складываться новый, безумный, немыслимый план.

— Александр Васильевич, — мой голос прозвучал в тишине так громко, что все вздрогнули. — В том году, помнится, из Цицикара нам привезли заказ. Пятьдесят китайских многозарядных арбалетов. Они еще в арсенале? Целы после обстрелов?

Все ошеломленно уставились на меня. Левицкий не выдержал первым.

— Сергей, ты в своем уме? — в его голосе смешались раздражение и искреннее беспокойство. — Какие, к черту, арбалеты⁈ У них пушки нарезные, а ты про средневековые игрушки!

Мышляев, удивленный не меньше, нахмурил лоб, вспоминая.

— Так точно, господин Тарановский… В арсенальном подвале лежат, в пяти ящиках. Все в целости. Мы про них и забыли все давно.

— Отлично, — вскочив, я подошел к карте, на которой был набросан план вражеского лагеря. — Господа, вы мыслите винтовками и шашками, и поэтому вы в тупике. А нужно мыслить тишиной. Мы не можем атаковать их артиллерию в лоб. Но мы можем подойти к ней. Ночью. Вплотную.

Я обвел их горящим взглядом.

— Главная проблема — часовые у батарей. Вряд ли их много — от силы человек тридцать-сорок. Пойдем безо всякого огнестрела: один выстрел из ружья — и весь лагерь на ногах, а наша диверсионная группа мертва. А теперь представьте: пятьдесят наших лучших бойцов. Каждый — с арбалетом, который выпускает десять легких стрел за пятнадцать секунд. Очень точно и почти бесшумно…

По мере того, как я излагал свой план, скепсис на лицах моих офицеров начинал сменяться недоуменным интересом.

— Мы не будем стрелять издалека, нет. Подползем вплотную — на тридцать шагов, и по сигналу дадим один-единственный залп. Пятьсот стрел за полминуты — тихий исмертоносный дождь! Ни один часовой не успеет даже вскрикнуть. Это будет бойня в полной тишине.

Я сделал паузу, давая им осознать первую часть замысла.

— А когда «рыжие дьяволы» и их обслуга останутся без охранения, начнется самое интересное.

Я многозначительно посмотрел на Софрона.

— У каждой пушки стоят бочки с их собственным порохом. Верно?

Софрон кивнул.

— Мы вскроем эти бочки. Каждое орудие мы зарядим тройным зарядом их же пороха. Сверху забьем ствол до отказа камнями и глиной, чтобы создать максимальное давление. А в запальное отверстие… — я снова посмотрел на Софрона, — мы засунем шелковые шнуры, пропитанные селитрой. Подожжем и уйдем.

Помедлив, я обвел взглядом их потрясенные лица.

— А когда, — тут я криво усмехнулся, — мы отойдем на безопасное расстояние, шнуры догорят, и их хваленые английские пушки просто разорвет на куски. Если повезет — вместе с их хвалеными английскими пушкарями.

В подвале снова воцарилась тишина. Казалось, всех потрясла дерзость, предусмотрительности и дьявольская техническая выверенность плана. Левицкий смотрел на меня широко открытыми глазами.

— Применить древние арбалеты, чтобы уничтожить современнейшие пушки… такое мог только ты придумать, Серж!

— Нужда сама это придумала! — усмехнувшись, ответил я. — Да, согласен, это безумие. Но, кажется, это наш единственный шанс. Левицкий, Мышляев, ведите меня в арсенал. Посмотрим на эти «игрушки»!

— А может их командование попробуем ну того? — предложил Софрон.

— Даже если мы переоденемся и пройдем первые посты, — и я помотал головой. — Через весь лагерь мы не сможем пройти, одна ошибка и все. С пушками же шанс есть. Не большой, но есть!

Глава 17

— Показывайте, где лежат арбалеты! — обратился я к Мышляеву. — Сафар, Левицкий, Софрон — со мной! Остальные — на посты, удвоить бдительность! Если пропустите хоть одну крысу, пристрелю лично!

Схватив фонарь я, не дожидаясь ответа, шагнул к двери. Мы двинулись по темным, сырым коридорам подвала. Мышляев, подхватив на ходу коптящий факел, бросился вперед, показывая дорогу.

— Сюда, Владислав Антонович! — крикнул он, сворачивая в боковой проход. — Самый дальний склад! Мы туда всякий хлам свалили, когда лазарет оборудовали!

Александр Васильевич толкнул тяжелую, окованную ржавым железом дверь. Она со скрипом, будто жалуясь, подалась, и мы вошли в просторное, но низкое помещение, заваленное какими-то мешками, сломанной мебелью и бочками.

— Где? — огляделся я.

— Вон там, в углу, под рогожей должно быть! — тут же ответил Мышляев.

Он поднес факел. В дрожащем свете я увидел их. Пять длинных, плоских ящиков, грубо сколоченных из толстых досок и окованных железными полосами. Они лежали друг на друге, покрытые мощный слоем пыли.

Софрон, кряхтя, поддел крышку верхнего ящика ломиком, который прихватил по дороге. Дерево затрещало, гвоздь с визгом вышел из паза.

Я отбросил крышку и замер. Внутри, в промасленной ветоши, лежали эти самые «Джугэ Ну». Китайские многозарядные арбалеты. Оружие, которое сейчас могло стать нашим спасением.

Взял один в руки. Он был тяжелым, непривычно массивным. Крепкое ложе из темного вяза, отполированное чьими-то заботливыми руками. Сверху — деревянный магазин-коробка с рычагом взведения. Лук — не простая палка, а сложная конструкция из дерева и рога, туго обмотанная жилами.

Осталось выяснить, работает ли все это после года хранения в этих адских условиях…

Примерившись, я потянул рычаг на себя. Механизм клацнул, тетива натянулась с хищным, тугим звуком. Я вернул рычаг на место. Щелчок. Тетива сорвалась.

Работает.

— Сорок восемь штук, — выдохнул Мышляев, заглядывая в другие ящики. — Все здесь, кроме тех, что вы тогда в Россию забрали. Все целехонькие!

Я почувствовал, как волна облегчения, теплая и пьянящая, прокатилась по телу.

В этот момент за спиной послышались быстрые шаги. Я обернулся. В подвал спускались двое. Невысокий, худой Лян Фу, «цзюнь-шуай», лидер тайпинов. И рядом с ним — крупный, широкоплечий крепыш с лицом, похожим на бульдога, — Ван, командир «факельщиков».

Они остановились, увидев меня.

— Тай Пен, — тут же донеслось от обоих, и они отвесили мне поясной поклон.

Я поднял арбалет, показывая им.

— Ваши люди умеют этим пользоваться? — спросил я, глядя на Лян Фу. Сафар тут же перевел.

В глазах китайца мелькнуло узнавание. Он шагнул вперед, взял оружие из моих рук. Его движения были уверенными, привычными. Он взвесил арбалет, проверил прицел.

— Конечно. Это оружие тайных обществ, — сказал он тихо, не поднимая глаз. — Оружие партизан и теней. Среди тайпинов есть те, кто вырос с ним в руках. Дайте нам их, Тай-пен Ку-ли-лай, и мы устроим врагу смерч из стрел!

— Отлично, — кивнул я. — Мне нужно пятьдесят отличных стрелков. Самых смелых и хладнокровных. Плюс тридцать моих русских бойцов — с револьверами и ножами. Они будут прикрытием и ударной группой для диверсии на батареях.

Лян Фу и Вам переглянулись и коротко кивнули.

Казалось, удача наконец-то повернулась к нам лицом. У нас были люди, у нас было оружие, у нас был план.

И тут тишину подвала разорвал мрачный голос Софрона.

— Курила… беда.

Он стоял у открытого ящика, запустив руку внутрь, на самое дно.

— Что такое? — я резко обернулся.

Софрон выпрямился. В его огромной ладони лежало несколько коротких, толстых стрел без оперения, с тяжелыми железными наконечниками.

— Стрел-то… почти и нету, — глухо сказал он, разводя руками. — Так, по десятку на каждый арбалет, для пристрелки положили. Видать, решили, что мы их сами наделаем. Чай не хитрая наука…

Он высыпал горсть болтов обратно в ящик. Они с сухим, сиротливым звуком стукнули о дерево.

Триумфальное настроение мгновенно развеялось. Твою мать! Идти на вылазку с таким запасом гиблое дело. Нам нужно было засыпать батареи стрелами, не дать никому поднять голову!

— Проклятье! — я со всей силы ударил кулаком по крышке ящика.

Боль отрезвила. Времени на панику не было. Нужно было что-то решать, и решать — мне.

— Значит, будем делать сами! — рявкнул я, поворачиваясь ко всем. — Мышляев!

— Да, Владислав Антонович!

— Найдите всех мастеров! Всех, у кого руки не из задницы растут! Тащите сюда инструменты, дерево, железо! Тит умеет ковать металл — пусть займется этим! Делайте наконечники для стрел!

Я повернулся к Лян Фу.

— Твои люди знают, как делать стрелы? Размеры, вес, баланс?

— Знают, — спокойно ответил китаец. — Достаточно дать им один образец…

— Тогда пусть займутся этим! Прямо сейчас! Мне нужен запас! К завтрашнему вечеру! Любой ценой! Разберите мебель, полы, крыши — плевать! Но чтобы стрелы были!

Прошла еще одна тревожная ночь. Утро пришло в осажденный Силинцзы, а вместе с ним нас посетила новая волна неприятностей. С рассветом цинские батареи, словно проснувшись ото сна, заговорили с удвоенной яростью. Тяжелые девятидюймовые снаряды рвали плоть города, превращая остатки кварталов в крошево из камня и щепы.

Но защитникам уже было не до того, чтобы прятаться по подвалам. Весь город, каждая его уцелевшая нора, превратился в гигантскую, лихорадочно работающую мастерскую. На разрушенных улицах теперь оглушал не только грохот взрывов, но и звук яростного созидания: стук молотков, визг пил, скрежет металла.

В полуразрушенной фанзе, у которой снесло крышу, но уцелел остов, кипела работа. Мышляев командовал группой крепких русских парней.

— Ломай! — орал он, перекрывая шум. — Все балки! Бамбук нужен! Сухой, звонкий! Гнилушки в сторону!

Бойцы с треском выламывали из стен толстые бамбуковые шесты, служившие опорами. Тут же, прямо на улице, их расщепляли, обстругивали, превращая в заготовки для древков стрел. Бамбук был идеальным материалом — легким, прочным и идеально прямым.

В соседнем дворе, где когда-то была кузница, теперь стоял адский жар. Местные китайские кузнецы и наши, русские мастеровые, под началом Тита работали плечом к плечу. В горн летело все, что попадалось под руку: ржавые гвозди, обручи от бочек, железные решетки с окон.

— Давай! — хрипел дюжий молотобоец, опуская кувалду на раскаленный прут.

Искры летели во все стороны. Металл плющился, вытягивался, превращаясь в грубые, но смертоносные четырехгранные наконечники — бронебойные жала для наших «ос».

Готовые наконечники тут же хватали мальчишки и бегом тащили в самый большой подвал, превращенный в сборочный цех.

Я заглянул туда. В спертом воздухе, при свете десятков коптилок, сидели женщины и старики. Их пальцы мелькали с невероятной скоростью. Насадить наконечник, закрепить его смолой. Примотать ниткой оперение — перья, лоскуты жесткой ткани, даже куски плотной бумаги. Проверить баланс на ногте.

В угол летели готовые болты — короткие, хищные, похожие на злых шершней. Их уже были сотни.

Работа шла.

И тут со стен донесся крик. Не боевой клич, а вопль, полный отчаяния и ужаса.

— Шань! Шань! — кричали китайские дозорные, указывая на гору. — Гора!

Не понимая, что произошло, я выскочил на улицу. Люди бросали работу, бежали к бойницам, карабкались на уцелевшие крыши.

Взлетев по шаткой лестнице на стену, я выхватил бинокль.

На господствующей над городом высоте, на том самом плато, где раньше было «Орлиное гнездо», происходило немыслимое.

По крутому, почти отвесному склону ползли сотни маленьких фигурок. Это были китайские кули. Они тянули канаты, упирались ногами, но упорно, дюйм за дюймом, тащили наверх что-то тяжелое, темное.

Пушки. Две полевые пушки на лафетах. Их снаряды, конечно, не сравнить с мощными «чемоданами» осадной артиллерии, но с этой высоты они могли простреливать весь город насквозь.

— Они сошли с ума! — выдохнул стоявший рядом Левицкий. — Как они их туда затащили⁈ Это же отвесная скала!

— У них много людей, — мрачно ответил я. — И у них есть английские инженеры. Очевидно, они построили полиспасты.

Нда… Это был удар под дых и нокаут.

Как только эти пушки встанут на позицию, оборона потеряет смысл. Стены больше не защитят. Нас будут расстреливать сверху, как в тире. Каждый двор, каждый переход станет смертельной ловушкой. Фанзы станут кучами щебня, и тогда эти пушки обрушат на нас град картечи… А укрыться от нее будет негде.

По рядам защитников прошел ропот. Я видел, как бледнеют лица, как опускаются руки. Паника, липкая и холодная, начала расползаться по стенам быстрее чумы.

— Все кончено… — прошептал кто-то рядом. — Нам конец.

Нужно было действовать. Немедленно.

— Панику отставить! — крикнул я обводя их презрительным взглядом.— Что вы, как бабы, запричитали? Пушки? Ну и что?

Под моим взглядом солдаты опускали глаза, стыдясь своего малодушия.

— Я ждал этого. Это ничего не меняет. Наоборот — это значит, что они торопятся. Они боятся нас. Они знают, что внизу нас не взять, и лезут на скалы, как горные козлы.

Ухмыльнувшись, я шагнул к ближайшему командиру десятка, который стоял с открытым ртом.

— Они просто решили ускорить свою смерть. Они притащили пушки поближе, чтобы нам было удобнее их взорвать. Мы скоро этим займемся… А сейчас — всем вернуться к работе! Немедленно! Каждая минута простоя — это подарок врагу. Каждая стрела, которую вы сейчас сделаете, — это жизнь одного из наших. А ночь близко. Выполнять!

Моя уверенность, пусть и наигранная, подействовала. Люди, привыкшие подчиняться силе, встряхнулись. Паника отступила, загнанная вглубь суровым окриком. Снова застучали молотки, снова завизжали пилы. Город продолжил ковать свою смерть для врага.

Убедившись, что порядок восстановлен, я спустился вниз и направился в укромный двор, огражденный высокими стенами. Там, под руководством Сафара и Лян Фу, шла совсем другая работа.

Здесь царила сосредоточенная, звенящая тишина, нарушаемая лишь сухими, ритмичными щелчками.Пятьдесят отобранных китайцев — тайпинов и факельщиков — стояли в шеренгу. В руках у каждого был «Джугэ Ну».

— Заряжай! — командовал Сафар.

Бойцы слитным движением отводили рычаги. Клац-клац-клац.

— Огонь!

Десятки стрел с шипением впивались в соломенные чучела, расставленные у стены.

— Еще! Быстрее! Рычаг до упора! Не дергать!

Я наблюдал за ними. Их движения становились все более плавными, автоматическими. Они сливались с оружием.

— Хорошо, — кивнул я Лян Фу. — Пусть отдохнут перед выходом.

В соседнем дворе готовилась моя русская группа в тридцать человек. Они проверяли револьверы, смазывали маслом барабаны, чтобы не скрипнули. Точили ножи.

Вдруг над городом снова грохнуло. На этот раз звук был резким, близким, визжащим. Это начался обстрел с новой батареи на горе. Снаряд ударил где-то совсем рядом, осыпав нас каменной крошкой. Но новых выстрелов почему-то не последовало.

— Господин Тарановский! — вдруг услышал я крик. Оглянувшись, увидел одного из казаков, спешивших ко мне.

— Владислав Антович, вас на стену Владимир Сергеевич зовет, — задыхаясь от бега, произнес он.

Спустя десять минут я был уже на стене.

— Вон, — рукой, указал Владимир. — Флаг белый. Хотят говорить.

Вскоре от траншей отделился всадник — гонец. Он проскакал к воротам, оставил пакет и тут же развернулся.

В пакете было короткое послание, написанное по-французски, но чувствуется — китайцем. Текст его гласил:

«Командование армии Великой Цин, движимое милосердием, предлагает обсудить условия почетной сдачи, дабы избежать напрасного кровопролития. Ждем вашего ответа через час».

Левицкий смял бумагу в кулаке.

— Какая сдача⁈ — процедил он сквозь зубы. — Это уловка! Они хотят нас усыпить, чтобы подготовить новый штурм!

— Именно, — спокойно ответил я, глядя на солнце, которое немилосердно жарило землю. — Уловка.

Я повернулся к нему.

— Ну так и нам нужно время, Владимир. Два-три часа тишины явно не помешают! Пока мы болтаем, наши мастера сделают еще пару сотен стрел. Наши люди поедят и немного отдохнут перед ночной работой.

— Ты пойдешь? — серьезно посмотрел он на меня.

— Пойду, — кивнул я в ответ.

— Это опасно. Они могут убить тебя прямо там, — нахмурился он.

— Не убьют. Им нужно показать, что мы сломлены. Что мы готовы ползать на коленях. Я дам им это зрелище. Пусть порадуются… напоследок.

Через час ворота — вернее, то, что от них осталось, — открылись. Я, Левицкий, Сафар и двое казаков вышли на «ничейную землю» перед городом. Мы шли пешком, без оружия на виду, но с гордо поднятыми головами. А навстречу нам от цинских позиций уже двигалась процессия, достойная императорского двора.

Впереди шли знаменосцы с треугольными флагами. За ними четверо дюжих кули несли роскошный, крытый желтым шелком паланкин. Рядом с ним, обмахиваясь веерами, семенили слуги.

За паланкином, верхом на высоком гнедом коне, ехал европеец.

Паланкин опустили на землю, на специально расстеленный ковер. Слуги откинули полог, и с их помощью наружу выбрался тучный, обрюзгший старик в богатом халате мандарина. Его лицо было одутловатым, глаза полузакрыты. Живой символ гниющей империи.

Двое слуг тут же раскрыли над ним огромный зонт, защищая его драгоценную тушу от солнца. Третий, согнувшись в поклоне, вставил ему в рот длинный мундштук курительной трубки.

Выглядело это, мягко говоря, гротескно, а прямо сказать — по идиотски. Среди руин, воронок, трупного запаха и крови — этот разряженный павлин, играющий в имперское величие. Но я смотрел не на него. Мой взгляд был прикован к европейцу, который спешился с лошади и подошел к мандарину.

Высокий, неестественно худой, в белом, но уже пожелтевшем от пыли льняном костюме. На голове — пробковый шлем. Вытянутое, высокомерное лицо, тонкие губы, сложенные в презрительную гримасу.

Что-то в его облике, в его манере держаться, показалось мне до боли знакомым. Словно призрак из прошлой жизни.

Мы подошли к ковру.

Маньчжурский переводчик, стоявший рядом, шагнул вперед.

— Его превосходительство Цзян Цзюнь Ишань, наместник Маньчжурии, приветствует вас, — провозгласил он.

Я кивнул, не кланяясь.

— Владислав Тарановский, статский советник, командующий обороной Силинцзы.

Переводчик перевел. Мандарин лениво выпустил струйку дыма, даже не взглянув на меня.

Но европеец… Услышав мое имя, он вздрогнул. Он медленно повернул голову и впился в меня взглядом своих водянистых, холодных глаз.

В них промелькнуло недоумение, затем — узнавание, и, наконец, — злая, торжествующая радость.

Он шагнул ко мне, игнорируя этикет.

— Тарановский? — произнес он по-английски, растягивая гласные. — Какое звучное, благородное имя!

Левицкий напрягся, его рука дернулась к пустому поясу.

Англичанин снял шлем и начал обмахиваться им, как веером. Его губы растянулись в улыбке, больше похожей на оскал черепа.

— Но я, кажется, знал вас под другой фамилией… — он перешел на ломаный русский, и этот акцент ударил меня, как током. — Ба! Да никак это пан Иван, продавец чудесных серебряных рудников⁈

Тэкклби.

Черт. Это был сукин сын Тэкклби!

Передо мной стоял тот самый человек, которого я «обул» в Монголии несколько лет назад. Тот, кому я продал пустую шахту, подбросив туда серебряные слитки, тщательно переплавленные так, чтобы они выглядели самородками. Похоже, моя тогдашняя афера вернулась бумерангом.

Он смотрел на меня, и в его глазах я видел глубокую, застарелую, смертельную, выдержанную, как дорогое вино, ненависть.

— Какая встреча! — прошипел англичанин, и его голос сочился ядом. — А ведь я искал вас, пан Иван. Долго искал. И, видит Бог, я счастлив, что нашел вас именно здесь.

Я почувствовал, как Левицкий рядом со мной напрягся. Он тоже вспомнил. В его глазах мелькнул шок.

Но мое лицо осталось бесстрастным. Еще в прошлой жизни я научился держать удар. Нельзя было позволить ему увидеть мой страх или удивление.

Я медленно, спокойно выдохнул. Уголок моих губ дрогнул в вежливой, чуть ироничной полуулыбке. Чуть склонил голову, приветствуя его, как старого, но не слишком приятного знакомого по клубу.

— Мистер Тэкклби, — произнес я ровным, холодным голосом, глядя ему прямо в переносицу. — Рад видеть вас в добром здравии. Мир тесен, не правда ли?

Он замер, ожидая оправданий или испуга. Но я продолжил тем же светским тоном, игнорируя его ярость:

— Какими ветрами занесло вас из благородной торговли дурманом в высокое военное искусство? Неужели опиум нынче не в цене, что вы решили переквалифицироваться в артиллеристы?

— О, я обязан этим исключительно вам, пан Иван! — рассмеялся Тэкклби, и смех его был сухим, как песок пустыни. — Ваша чудесная шахта оказалась… пустышкой. В ней не было ни унции серебра, кроме того, что вы туда подбросили. А вексель, как вы, вероятно, уже догадались, был необеспеченным.

Он снял перчатку и похлопал ею по ладони, наслаждаясь моментом.

— Когда моя компания узнала, на что я потратил их шесть тысяч фунтов, меня хотели посадить в тюрьму за растрату. Мне пришлось бежать как последнему вору, с позором и пустыми карманами. Я был на дне, пан Иван. На дне самой грязной канавы этого мира.

Он сделал паузу, обводя взглядом руины Силинцзы.

— Но Восток для предприимчивого человека — это страна воистину безграничных возможностей. Особенно для того, кому нечего терять.

Он сделал почтительный жест в сторону паланкина, где неподвижно, как идол, восседал старый маньчжур, окутанный дымом опиума. Слуги продолжали обмахивать его веерами, не обращая внимания на наш разговор.

— И вот, я нашел надежного делового партнера в лице господина Тулишена. Добился покровительства губернатора провинции. Мы наладили прекрасный прииск. Но тут яснова встречаю вас. Вы опять стоите на моем пути! Вы сидите на земле, которая по праву принадлежит моему партнеру, и добываете его золото. Это нужно прекратить!

Он шагнул ко мне ближе. Теперь в его голосе не было иронии — лишь расчетливая жестокость.

— Я мог бы просто отдать приказ, и мои пушкари разнесли бы ваш городишко в пыль за пару часов. Понимаете, я извлек урок из нашей прошлой встречи. Теперь я ставлю не на хитрость и не на удачу. Теперь мой бог — технологическое превосходство.

Он повернулся и указал тростью на позиции своей артиллерии, чернеющие на холмах.

— Посмотрите туда. Видите? Это не старые чугунные пушки, которые стреляют ядрами в белый свет. На батареях у нас стоят новейшие стодесятифунтовые осадные орудия Армстронга. Нарезные. Казнозарядные. Они крошат ваши стены, как сухое печенье. Один снаряд — и башни нет.

Он перевел трость выше, на скалу, где мы еще недавно лежали в засаде.

— А там, на горе, мы установили легкие четырехфунтовые горные пушки. Чтобы не дать вам покоя ни днем, ни ночью. Они заглянут в каждый ваш двор, в каждое окно. Прекрасная позиция. Чтобы угостить вас картечью, не находите? А в резерве у меня — батарея шестифунтовых полевых орудий, на случай, если вы вдруг решите выйти в поле.

Он снова посмотрел на меня, и в его голубых глазах я увидел лед.

— А у моих солдат, пан Иван, в руках не фитильные мушкеты, а лучшие британские винтовки «Энфилд». Они уже имеют прекрасный опыт войны с бунтовщиками. Знаете, что это за армия? Думаете, обычная восточная орда? Нет, сударь! Этот корпус создали английские негоцианты. Именно он раздавил тайпинов, сделав то, на что оказалась неспособна трехмиллионная цинская армия.У вас нет ни единого шанса, «Тарановский». Я раздавлю вас, как таракана. Медленно. С удовольствием.

Я молчал. Левицкий рядом со мной тяжело дышал, его лицо пошло красными пятнами от бешенства. Но я знал, что он не сделает глупостей.

Тэкклби, видя мое молчание, расценил его как признак страха. Он со снисходительным презрением улыбнулся.

— Но я прежде всего — деловой человек. Ведь вы, потерпев поражение в Силинцзы, непременно отступите к приискам, не так ли? А я не желаю гоняться за вами по горам. Это плохо для бизнеса. И я буду так любезен, что предложу вам выход.

Он сделал широкий жест рукой, указывая на север, в сторону Амура.

— Убирайтесь. Уходите за Амур, откуда пришли. Забирайте своих бандитов, своих шлюх, свои пожитки. Я даже разрешу вам забрать все то золото, что вы успели намыть здесь. Мне оно не нужно. Скоро тут будут машины из Ньюкастла и Шеффилда. С их помощью я намою в сотни раз больше, чем вы — лотками и шайками.

Он достал из жилетного кармана золотые часы на цепочке, щелкнул крышкой.

— Просто исчезните, — процедил он. — Чтобы духу вашего здесь не было.

— Даю вам время до рассвета. Если к восходу солнца ваш город не будет пуст, я отдам приказ к штурму. И поверьте мне, пан Иван, я сотру этот город с лица земли вместе с вами.

Он захлопнул часы. Щелчок прозвучал как выстрел в тишине.

— Это мое последнее слово.

Тэкклби отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Мандарин, так и не открыв глаз, выпустил очередное облако дыма.

Я стоял и смотрел в спину англичанину.

Во мне не было гнева. Не было страха. Была только ледяная, кристальная ясность. Он был уверен в своей победе. Он был уверен, что сломал меня. Он был уверен, что его пушки и его «Энфилды» — это абсолютная сила.

Он ошибался.

Не сказав ни слова, я просто развернулся и пошел обратно, к разрушенным воротам Силинцзы. Левицкий и Сафар, бросив на врагов полные ненависти взгляды, двинулись следом.

Мы шли по выжженной земле, под прицелом тысяч глаз.

Переговоры были окончены. Ультиматум был получен.

И у нас была одна ночь, чтобы дать на него ответ. Ответ, который мистер Тэкклби не забудет никогда.

Глава 18

Глава 18

План был дерзким, почти самоубийственным. Опасно, но ничего другого у нас не было.

Всю ночь я просидел, пытаясь начертить маршрут. Пробраться к вражеской батарее означало вскарабкаться по скалам, которые, по мнению цинских генералов, были совершенно непроходимы, затем — пересечь несколько верст «ничейной земли». Любая тропа могла выводить прямо на секретный дозорный пост. А «секрет» — это вам не сонные часовые у пушек. Они явно будут настороже. И кто кого первым заметит и «снимет» — это тот еще вопрос.

Пока я ломал голову, как все половчее устроить, дверь в подвал скрипнула. На пороге стоял часовой.

— Ваше благородие, тут к вам Очирка пришел! Нанаец наш!

Не успел я удивиться, как в подвал, отстранив часового, шагнул невысокий, жилистый воин в потертой кожаной куртке и волчьей шапке. Конечно же, я узнал его мгновенно.

— Очир!

— Курила-дахаи, — он склонил голову, и в его узких, видящих все насквозь глазах блеснула неподдельная радость. — Здравствуй, великий тай-пен!

Появление Очира было как нельзя кстати.

— Ты какими судьбами здесь? Я думал, вы далеко, на приисках.

— Согласно указания Владимир-дахаи, мы охраняли дальние прииски, Тигровый Зуб и Золотой Дракон, — просто ответил он. — Но там все спокойно. А когда пришла весть, что цинские собаки окружили твой город, а ты вернулся, я оставил половину своих воинов присматривать за горами, а сам пошел сюда. Мои люди ждут. Их немного, всего три десятка. Но ты знаешь нас. Наши ножи остры, а шаг — тише, чем у рыси.

Очир подошел к столу и презрительно хмыкнул, глядя на мои карты.

— Мертвая бумага, дахаи. Она не покажет тебе волчью тропу или место, где осыпаются камни. Ты хочешь пройти через горы. Ночью. Тихо. Я прав?

Я молча кивнул.

— Тогда тебе нужен проводник. Тот, кто родился здесь, а не тот, кто нарисовал их на бумаге. Я пойду сам. Прямо сейчас. И к закату я найду тебе дорогу. Путь, о котором не знают даже духи.

Он уже развернулся, чтобы уйти, но я остановил его.

— Хорошо, Очир. Но когда я поведу отряд, твои люди…

— Мои люди пойдут с тобой, дахаи, — закончил он за меня с суровой усмешкой. — Где вождь — там и его воины.

Развернувшись он просто ушел, оставив меня уверенностью, что этой ночью мы пройдем.

В ожидании возвращения разведки я собрал в подвале командиров штурмового отряда — урядника Елисея, Лян Фу, Софрона.

На полу, из обломков кирпича и песка, я соорудил грубый макет местности.

— Слушать всем внимательно, — говорил я, водя по макету прутом. — Повторять не буду. Очир и его нанайцы идут первыми. Они — наши глаза и уши. Они снимают внешние посты. Лян Фу, — я посмотрел на китайского командира, — твои арбалетчики идут за ними. Ваша задача — батареи. Полная, абсолютная тишина. Ни один часовой не должен крикнуть.

Я перевел взгляд на Елисея.

— Урядник, твои ребята — вторая волна. Группа зачистки. Ножи и револьверы. Вы прикрываете китайцев — если им не удастся бесшумно уничтожить врага, придется пустить в дело огнестрел. Но никакой стрельбы без нужды! Только в крайнем случае! И помните: наша цель — подорвать большие пушки!

Приближалась полночь, когда в штаб беззвучно вошел Очир. Он выглядел уставшим, но плоское, скуластое лицо оставалось бесстрастным. Он молча подошел к столу, взял кусок угля и на чистом листе бумаги быстрыми, уверенными штрихами набросал схему.

— Вот, дахаи, — он ткнул пальцем в одну точку. — Здесь был пост. Десять человек. Они теперь спят, и уже не проснутся. Здесь, — палец сместился, — «живые камни». Осыпь. Проходить надо по верху. И вот отсюда, — он прочертил финальную линию, — выход прямо в тыл к большим пушкам. Я проведу.

Внимательно посмотрев на его рисунок, затем на командиров, я кивнул. Все было готово.

— Выступаем! Вперед!

В час Быка, когда ночь густа, как деготь, сотня призраков выступила из города сквозь пролом в стене. Сажа, смешанная с жиром, превратила наши лица в неразличимые черные маски. Она въелась в кожу, пахла гарью и решимостью.

В последний раз перед делом я прошел вдоль молчаливого строя. Пятьдесят бойцов Лян Фу, проверяли свои арбалеты «Джугэ Ну». За спиной у каждого туго набитый колчан — результат отчаянного труда всего города. Пятьдесят стрел на душу. Рядом стояла моя русская группа — тридцать отборных чертей из каторжных и казаков. Кто-то молился, другие возилась с пеньковыми веревками, проверяли револьверы и прилаживали снаряжение так, чтобы ничего не брякало. Ну и ребята Очира, конечно же.

Мы ушли через пролом в стене. Тьма тут же проглотила нас, безлунная и абсолютная. И сразу — вверх.

Скала встретила холодом, проникавшим сквозь перчатки до самых костей. Я шел первым, пробуя каждый уступ, каждый выступ, прежде чем перенести вес. Ледяной ветер свистел в ушах, пытаясь оторвать от горы, сбросить в черную, бездонную пустоту. За мной, единой цепью, дыша в затылок, шли остальные. Шаг. Вдох. Скрежет подкованного сапога по камню. Тишина, только ветер свистит в горах. На самых отвесных стенах вниз летели веревки. Ладони горели, в легких не хватало воздуха.

Наконец, гребень. Измученные, мы вывалились на узкое плато, жадно хватая ртом разряженный, режущий воздух.

И замерли.

Внизу долина кишела огнями. Огромный раскаленный уголь, оставленный богами на черном бархате земли. Тысячи костров, сотни фонарей. Вражеский лагерь дышал, жил, не подозревая, что смерть уже смотрит на него сверху.

Ветер здесь, наверху, пел свою песню. Он завывал в камнях, шелестел в редких пучках сухой горной травы, и в этом сухом, вечном шелесте тонули и наши шаги, и наше рваное дыхание. Где-то внизу, в пропасти, пронзительно и тоскливо вскрикнула ночная птица. И снова — только ветер.

Теперь — вниз. Спуск был не легче. Тенью скользя между гигантскими, похожими на спящих чудовищ валунами, мы приближались к врагу.

И вот, в одной из лощин, мы увидели его. Слабый, оранжевый отсвет, дрожащий на камнях. Костер.

Цель была близка.

Я лежал на холодном граните уступа, и долина была подо мной, как на ладони. Там, внизу, у рыжего языка догорающего костра, жили своей последней минутой десять человек. Их беззаботный смех долетал до нас, приглушенный расстоянием. Пахло дымом и вареным рисом. Кто-то из них затянул заунывную, тягучую песню.

Жестами я расставил своих бойцов. Лян Фу, чье лицо в темноте казалось вырезанным из черного дерева, понял меня без слов. Его арбалетчики, змеями скользя по скалам, взяли часовых в полукольцо. За ними, припав к земле и обнажив сталь, замерла моя русская группа.

Я поднял руку. Песня внизу оборвалась на высокой, тоскливой ноте. В наступившей тишине моя рука, замершая на мгновение, рухнула вниз.

Воздух пронзил короткий, злой свист, и тут же оборвался глухими, мокрыми шлепками.

Голова певца откинулась назад под неестественным углом, из горла торчал черный дротик. Человек с чашкой в руках рухнул лицом прямо в огонь, взметнув сноп шипящих искр и омерзительный запах горящей ткани. Третий вскочил, хватаясь за грудь, из которой ежом торчали стрелы, и его предсмертный хрип потонул в бульканье собственной крови.

Еще до того, как упало последнее тело, бойцы летели вниз, беззвучно и стремительно. Не бой, а работа. Короткий взмах ножа, глухой удар. Через полминуты в лощине снова воцарилась тишина.

Мы двинулись дальше и вышли на ровное плато, и из темноты выступили они.

Огромные, черные, лоснящиеся от смазки туши на массивных лафетах, похожие на доисторических чудовищ. Тишина здесь была иной.

Снова тот же сухой шелест, но теперь — точечный. Беззвучные залпы парами и тройками. Темные фигуры одна за другой валились на землю, будто споткнувшись в темноте.

Последний упал.

Мы вышли из тени. Я подошел к ближайшему орудию, ощущая холод, исходящий от многотонной массы металла. Провел рукой по идеальной глади ствола. Пальцы нащупали гравировку на казенной части. Я смахнул с нее пыль и копоть. В тусклом свете проступили слова:

«Sir W. G. Armstrong Company», — гласила верхняя строка и ниже: «Newcastle upon Tyne. 1864».

Какая прелесть. Всего год назад, когда я еще обивал пороги Азиатского департамента имперского МИДа, пытаясь убедить высшие сферы Петербурга в необходимости этой операции, — в тот самый момент, за тысячи верст отсюда, в чертовом Ньюкасле кто-то уже отливал эту неподъемную чушку.

— Софрон! — шепнул я. И он тут же вырос из темноты. — Порох. Тащите сюда бочонок из их зарядных ящиков. Заложим в каждое жерло тройной заряд и подожжем. Разнесем все к чертям собачьим.

— Ящики вон там, у вала, — кивнул Софрон. — Живо, ребята!

Пока люди тенями скользили во тьму, я остался один на один с этими чудовищами. Времени было в обрез, но что-то заставило меня снова подойти к ближайшему орудию. Я зажег закрытый фонарь. Узкий луч выхватил из мрака идеальную, выверенную геометрию машины для убийства. Вот он, винтовой затвор, сердце орудия. Рядом, у лафета, валялись принадлежности — мохнатый банник, досылатель, какие-то клещи, ведро для воды… и прикрытый куском брезента ящик.

Рука сама потянулась к нему. Отбросив грубую ткань, я посветил внутрь. В его нутре, лежали огромные, в локоть длиной, стальные воротки и гаечные ключи, выкованные специально для этого механизма. Ух ты… все интереснее и интереснее. И что же это за инструмент? Давай-ка примеримся!

Пальцы сомкнулись на рукояти самого большого воротка.

Подойдя к казеннику ближайшего орудия, я примерил вороток к центральному узлу, крепившему рукоять затвора. Подошел! Навалился всем телом, чувствуя, как напрягаются жилы. Металл протестующе, натужно скрипнул, и гайка, с резким, злым щелчком, поддалась. Одна. Другая. Третья… Через три минуты лихорадочной, беззвучной работы рукоять затвора — ключ к движению всего механизма мощнейшего орудийного замка — лежал у моих ног. На месте, где он был, теперь зияло лишь пустое гнездо с резьбой.

Все. Пушка ослепла и онемела. Затвор ее остался внутри, — он слишком тяжел, чтобы вынуть его целиком. Но без рукоятки его никто не сможет ни повернуть, ин открыть, ни закрыть.

Вот так. Попробуйте-ка теперь открыть затвор, ребята! А вот дудки! Для каждой хитрой гайки в этом мире есть свой, не менее хитрый ключ. Но если его нет — пиши пропало.

Из темноты донесся приглушенный стук. Вернулся Софрон. Его люди осторожно ставили на землю бочонок с порохом.

— Ну что, Курила, заряжаем?

Не ответив ему, я просто показал на лежащую на земле рукоятку.

— Погоди. Поступим проще. Не обязательно ничего подрывать. Достаточно снять вот эти детали.

— А зачем? — не понял Софрон. — Чего с ними ковыряться-то? Бахнуть, и вся недолга!

Ухмыльнувшись, я провел рукой по холодному, безупречно гладкому металлу.

— Жалко, — выдохнул я. — Произведение искусства. Таких, может, и в целом Китае больше нет.

— Искусство, оно, конечно, да. Только вот по нам оно слишком шибко стреляет, — пробурчал Софрон. — Так что, может, подорвем все-таки? Чтоб, значит, уж наверняка!

— Погоди, — я еще раз показал ему на казенную часть, вглядываясь в сложное устройство винтового затвора.

— Смотри… чтобы его провернуть, нужна вот эта рукоять. А если ее нет — то она и стрелять не сможет. А если мы сумеем прогнать цинов, возможно, что пушечки эти попадут в наши руки или окажутся трофеем. Тогда мы вернем рукояти на место, и — вуаля — у нас в руках четыре мощнейших осадных орудия. Как знать, где они пригодятся!

Софрон недоверчиво рассматривал лежавшую у него под ногами рукоять затвора.

— И что… всё? — недоверчиво спросил он. — Без этой хреновины оно не повернется?

— Не повернется. И не откроется. И не выстрелит, — я усмехнулся. Пушка была жива, но парализована. Навечно.

В этот момент из темноты показался Лян Фу.

— Мы нашли пороховой склад, — часть обоза, где цины хранят порох и снаряды.

Я посмотрел на беспомощного стального гиганта, потом — в сторону, где теперь находились вражеские запасы пороха. И хищно улыбнулся.

— А вот теперь, Софрон… давай-ка все-таки бахнем!

— Это мы могем, — начал потирать руки он.

— В общем, Софрон, давай так! Заминировать все пороховые ящики и погреба. Все до единого! Ставьте заряды, тяните шнуры. Но, — я поднял палец, — сделайте фитили длинными. Так, чтобы у нас было минут десять, не меньше, на отход. Хочу смотреть на этот фейерверк с безопасного расстояния!

Софрон молча кивнул и отдал короткий приказ своим людям.

— Лян Фу! — шепотом позвал я.

Лидер китайцев тут же оказался рядом.

— Зарядные ящики под охраной?

Китаец молча кивнул.

— Тогда, твои люди должны снять ее. Действуйте тихо. Захватите повозки с порохом и ждите. А ты, Софрон — заминируешь их.

Лян Фу коротко кивнул, и его арбалетчики беззвучно растаяли во тьме.

Охрана у складов была небрежной, сонной.

На ровной площадке, в нескольких сотнях шагов от орудий, под маскировочными навесами из веток и травы, стояли рядами тяжелые, крытые брезентом повозки. Зарядные ящики на колесах. Полевой «пороховой парк». И у каждой повозки — по дремлющему часовому.

Снова та же бесшумная, страшная работа. Тень метнулась из тени. Короткий всхлип, будто лопнула струна. Тело мешком осело на землю.

Я подошел к головной повозке. Двое моих бойцов поддели ломами тяжелый засов. Раздался глухой, протестующий треск, и массивные задние створки распахнулись. Изнутри пахнуло: сухой древесиной, селитрой и машинной смазкой.

Внутри, в специальных, обитых войлоком гнездах, лежали сотни остроконечных, лоснящихся от смазки снарядов. Каждый — само совершенство, с толстой свинцовой «рубашкой» тускло поблескивавшей в неверном светел луны. Я сразу понял — такие боеприпасы уникальны. Их нельзя выточить на коленке.

— Прекрасно, это то, что надо! — сообщил я Софрону. — Взорвать. Все. До последнего снаряда!

Сразу же пошла работа — тихая, беззвучная. Пока китайцы и нанайцы рассыпались по сторонам, держа подходы, русские каторжане и казаки вскрывали повозку за повозкой, закладывая внутрь мешки с порохом. Несколько бочек выкатили и поставили между повозками, чтобы взрывная волна наверняка охватила все. Софрон, давно уже постигший на наших приисках взрывную науку сноровисто плел свою паутину. Тонкая, черная нить бикфордова шнура змеилась от фугаса к фугасу, соединяя зарядные ящики в единый, дышащий смертью организм. Воздух звенел от напряжения.

Я наблюдал за работой, и в душе росло холодное удовлетворение. Скоро китайцам придется испытать крайне неприятное пробуждение!

Однако, стоило поднять взгляд на черный силуэт горы, нависший над нами, и удовлетворение тут же сменилось тревогой. Там, наверху, в «Орлином гнезде», нас ждали еще две маленькие, но злобные проблемы.

«Но что делать с этими чертовыми четырехфунтовками?» — мозг лихорадочно искал решение. — «Когда начнется штурм, они смогут безнаказанно поливать нас картечью с высоты. Превратят весь склон в мясорубку».

Атаковать их в лоб, снизу вверх, — самоубийство. Там крутой обрыв, никак не подняться. Обойти? Слишком долго. И все это время они будут поливать нас огнем.

И тут же, просто и очевидно, пришел ответ. Моя мысль просто вернулась назад, по тому же пути, которым мы пришли сюда. «А почему бы… почему бы не подкрасться к ним точно так же?»

Ведь мы уже один раз прошли этими тропам, атаковали «Орлиное гнездо» и вырезали гарнизон. А значит, сможем сделать это снова.

И тут же план, дерзкий и элегантный, мгновенно сложился в голове.

— Софрон, пора поджигать фитили.

Подозвав Лян Фу и Елисея, я торопливо отдал им указания:

— Елисей, помнишь, как мы забирались на ту гору?

— Ну как не помнить, ваше благородие? — искренне удивился молодой урядник. — Помирать буду, вспомню!

— Ну и славно! — Бери наших русских и всех китайцев. Все веревки — с собой. Покажи им как залезть на гору, с другой стороны. Там снова пост китайцев, только теперь — с пушками. Атакуем их вновь!

Казак не задал ни одного вопроса. В его глазах сверкнуло дикое, азартное понимание. Он коротко кивнул и, собрав своих, беззвучно исчез во тьме. Китайцы Лян Фу потянулись следом, недоуменно вертя головами.

Наконец, Софрон закончил. От главного фугаса, заложенного в самое сердце арсенала, тянулся длинный-длинный шнур.

Я посмотрел на восток, где уже потихоньку зарождалась тонкая светлая полоска зари. До часа как тьма начнет редеть, еще оставалось немного времени. Но надо поторапливаться.

Все было готово.

Присев на корточки, я чиркнул кресалом о кремень. Слепящая искра ударила. Шнур зашипел.

Маленькая, неумолимая, оранжевая змейка побежала по земле, уползая во тьму, к сердцу складов. Она несла смерть. Обратного пути не было.

— Бегом, — бросил я оставшимся.

И мы побежали наперегонки с огнем. Снова цепляясь за холодные камни, обдирая в кровь пальцы, задыхаясь от бешеной гонки. Только шли мы теперь в сторону «Орлиного гнезда», а за спиной, отсчитывая последние секунды наших жизней, неумолимо шипел фитиль, готовый в любой миг превратить всю долину в ревущее жерло вулкана.

Мы добежали до подножия горы, где уже ждали наши веревки, и начали подъем. Легкие горели, пальцы, содранные в кровь, отказывались держать холодный камень. Каждый метр давался с боем. И в этот момент, когда я, вцепившись в скальный выступ, подтягивал себя наверх, мир за спиной взорвался.

Сначала — свет. Беззвучный, нестерпимо-белый, он ударил. Мы инстинктивно вжались в скалы.

Следом содрогнулась земля. Низкий, мощный, утробный гул прошел сквозь камень, ударив. Я обернулся.

Там, внизу, где еще недавно была тьма, к ночному небу тянулся гигантский, уродливый огненный гриб. Он рос, наливаясь алым, багровым, оранжевым, и осветил всю долину так, будто над горизонтом взошло второе солнце. Фейерверком вторичных детонаций в небо летели горящие обломки.

Оглянувшись, я увидел, что лагере, начался ад. Из палаток, будто из растревоженного муравейника, высыпают тысячи обезумевших от ужаса людей. Крики, слившиеся в один сплошной вой, доносились даже сюда. Вражеские офицеры что-то орали, пытаясь собрать солдат, но их никто не слушал. Все, как завороженные, смотрели на огненный столб, пожиравший их арсенал.

Но у нас-то времени глазеть не было.

— ВПЕРЕД! — заорал я, перекрывая грохот. — БЕГОМ!

Хаос внизу стал нашим лучшим прикрытием. Адреналин сжег усталость. Мы уже не карабкались. Мы летели вверх, как одержимые, не замечая острых камней и срывающихся из-под ног осыпей.

На полпути к вершине мы нагнали отряд, которые уже заканчивали свою работу — у их ног лежали тела перерезанных дозорных из «Орлиное гнездо». Теперь мы были все вместе.

Задыхаясь, мы выскочили на вершину, припадая к земле. И увидели невероятную картину.

Две полевые пушки стояли на своей позиции, брошенные и одинокие. Вся их прислуга и охрана, где–то с полсотни человек, сбилась в кучу на самом краю обрыва и, как зачарованная, смотрела вниз, на огненный апокалипсис в их собственном лагере. Они кричали, возбужденно переговаривались, тыкали пальцами в сторону пожара, совершенно забыв о том, где они находятся и что должны делать. Чуть в стороне стояло два европпйца — вероятно, это были англичане, умевшие обращаться с орудиями. Впрочем, вели себя они ничем не лучше: изумленно таращась на огненный армагеддон, они что-то обсуждали. Спины их были беззащитно открыты.

Ухмыльнувшись, я посмотрел на Лян Фу, Очира, Елисея. В их глазах горел тот же холодный, хищный огонь.

Мой короткий, рубящий жест рукой был лишь простой формальностью.

Бойцы растеклись по плато, обходя изумленных китайцев с флангов.

Произошедшее затем было равно и необходимым, и жестоким. Треск арбалетов, грохот револьверных выстрелов, крики убивавших и умиравших людей слились в одну какафонию. Вскоре враги были мертвы. Раненых без сожалений хватали за косы и спихивали с обрыва. Какое-то время были слышны их удаляющиеся вниз крики… потом они резко обрывались.

— Давайте, натягивайте веревки! Нам надо подготовить путь отступления в Силиньцзы! — поторапливал я людей.

Пока Елисей распоряжался людьми, указывая, где крепить веревки для спуска вниз, мы с Софроном осмотрели орудия. Это тоже были стальные казнозарядные пушки Армстронга, Легкие, хищные, горные четырехфунтовки.

Я оглядел одну, ствол, стянутый в казенной части толстыми стальными кольцами, был еще теплым. Но меня интересовало другое. Затвор. Да, это была классическая система Армстронга — массивный винтовой механизм и тяжелый стальной вкладыш, вставлявшийся сверху. Сложно, но для скорострельного боя в горах — идеально. Рядом с каждой четырехфунтовкой лежало по два десятка снарядов — картечи или гранат.

Ну, и чего им тут зря лежать? Надо пустить их в дело. Вернуть, так сказать, законным владельцам.

— К ОРУДИЯМ! — перекрывая грохот заорал я.

Мои люди, очнувшись от оцепенения, бросились к захваченным четырехфунтовкам.

— РАЗВОРАЧИВАЙ! ЗАРЯЖАЙ КАРТЕЧЬЮ!

— А как её заряжать — то? — с ноткой паники в голосе выкрикнул Елисей.

— Не ссы, паря, Курила все знает! — одернул его Софрон.

Не желая никого разочаровывать, я с умным видом кивнул. Чай, не бином Ньютона — разберусь. Я сам навалился на станину одного из орудий, разворачивая его вниз, на самую гущу мечущихся внизу людей.

— Софрон, ко мне! — крикнул я, наваливаясь на рукоять винтового затвора. — Помогай!

Вдвоем мы с натугой провернули рычаг, ослабляя зажим. Массивный полый винт сдвинулся назад. Чертыхаясь от натуги, я нащупал защелку сверху и поднял тяжелый, идеально подогнанный стальной брусок — вкладыш, или, как его еще называли, «затворную крышку». Путь в казенник был открыт.

Заглянул в зияющее отверстие полого винта. Отсветы пламени во вражеском лагере были видны даже через канал ствола.

— Ага… все ясно.

— Мудреная штука, Курила, — прохрипел рядом Софрон, с недоверием глядя на сложный механизм.

— Проще пареной репы, — бросил я. — Видишь тот ящик? Там снаряды. Остроконечные Тащи сюда один! А ты, — я ткнул пальцем в другого бойца, — вон тот, другой ящик. Там картузы с порохом! Живо!

Пока они исполняли, я сам уже все подготовил. Через несколько секунд мне подали продолговатый снаряд со свинцовой «рубашкой».

— Давай, сюда его! — я направил его в отверстие полого винта. — Запрессовывай до упора! Да нет, острием вперед!

Снаряд с глухим стуком ушел в канал ствола. Пришлось крепко стукнуть его досылателем, чтобы свинцовая рубашка снаряда надежно вошла в нарезы.

— Теперь пороховой заряд!

Следом за снарядом в камору отправился шелковый картуз с порохом.

— Так. Теперь главное. Вкладыш на место!

Вдвоем с Софроном мы опустили тяжелый стальной брусок обратно в его гнездо. Я снова навалился на рукоять затвора.

— Затягивай! До упора!

Массивный винт с натужным скрипом вошел в резьбу, намертво запечатав затвор. Пушка была заряжена.

Оставался последний штрих. Я нашел в ящике связку тонких латунных фрикционных трубок с привязанными к ним шнурками. Показал одну Софрону.

— Вот эта штучка и делает «бум».

Вставил трубку в запальное отверстие на вкладыше, показывая Софрону, как это делать. Теперь орудие было полностью готово к бою.

Все это заняло меньше минуты.

— Заряжай вторую! — скомандовал я, а сам взялся за механизм наводки, разворачивая ствол вниз, на самую гущу мечущихся внизу людей.

— ЦЕЛЬ — ШАТРЫ У ГЛАВНОГО ЗНАМЕНИ!

— ОГОНЬ!

Два выстрела, почти одновременно, хлестнули по паникующей толпе. Мы видели, как внизу, в свете пожара, ряды бегущих солдат будто скосило невидимой косой. Мы снова и снова, в бешеном темпе, заряжали и стреляли, превращая бой в расстрел. Сначала — картечью, по живой силе. Потом — гранатами, накрывая штабные палатки и места, где пытались строиться офицеры. Хаос внизу превратился в агонию. Солдаты метались, не понимая, откуда пришла новая смерть. Они попали под огонь своей же, казавшейся им неприступной, артиллерии.

— Боезапас кончился! — прохрипел Елисей.

— Орудия — в пропасть! — скомандовал я.

Бойцы, навалившись, сбросили ставшие бесполезными пушки с обрыва в темную пропасть.

— УХОДИМ! ПО ВЕРЕВКАМ! В ГОРОД!

Глава 19

Глава 19

Над Силинцзы поднялась заря, раскинув багряное зарево на пол небосвода, словно само небо кровоточило сквозь рваные бинты облаков. Но самым странным в это утро оказался не цвет неба, а тишина. Впервые за много дней город проснулся не от грохота разрывов.

Я стоял на щербатом гребне стены, положив руки на закопченные камни. Рядом со мной вдоль всей линии обороны из укрытий и щелей высыпали защитники: тайпины, русские, мои казаки.

— Глядите! Братцы, гляди-ка! — восторженный вопль пронесся по нашей полуразрушенной стене.

Внизу, в долине, там, где еще вчера раскинулся стройный, выверенный лагерь врага, дымилось черное, уродливое пепелище. На месте складов зияли рваные воронки. Позиции тяжелой артиллерии на склоне горы опустели.

Волна радостного, гортанного гула прокатилась от пролома до уцелевшей башни. Люди орали, обнимались, хлопали друг друга по спинам. Кто-то, обезумев от счастья, всадил в воздух заряд из своей винтовки, салютуя нашей ночной победе. Им казалось, что все кончено. Что враг сломлен, разбит и вот-вот обратится в бегство.

Я поднес к глазам бинокль. Увы, но увиденное не давало повода для ликования. Враг и не думал бежать.

Да, мы нанесли страшный удар. Мы вырвали у зверя клыки, но… Но сам зверь оставался жив. Огромный, растревоженный муравейник цинской армии медленно, но неотвратимо приходил в порядок. Я видел, как тысячи солдат методично разбирают завалы. Как санитарные повозки вывозят раненых, а европейские офицеры на конях восстанавливают строй. Они не сворачивали палатки. Они окапывались.

— Не уйдут, — тихо сказал подошедший Левицкий. Радость на его лице тоже уступила место мрачной озабоченности.

— Нет, — ответил я, не опуская бинокля. — Ишань — старый волк. А Тэкклби… Тэкклби просто так не отступится. Для него это очень личное дело.

В этот момент тишину распорол резкий, тонкий свист. Инстинкт, выкованный в сотне переделок, сработал быстрее разума. Я рванул Владимира в сторону, падая на каменный настил.

— Ложись!

Но взрыва не последовало. В деревянный брус, ровно посередине между тем местом, где мы только что стояли, с глухим, сочным «в-в-жух!» вонзилась стрела. Дрожащее оперение еще вибрировало.

Древко выкрасили в белый цвет, а к нему алой шелковой лентой примотали свернутую в трубку бумагу.

Смех и крики на стене оборвались. Тишина, еще минуту назад радостная, стала тяжелой, зловещей.

Левицкий поднялся, с яростью выдернул стрелу. С брезгливостью, будто касался гадины, отвязал записку.

— Послание, — процедил он. — От нашего «любезного друга».

Я развернул плотный, дорогой лист. Каллиграфический английский почерк, изящные завитки. Даже здесь, посреди кровавой бани и пепелища, Тэкклби оставался джентльменом. Пробежав глазами строки, я криво усмехнулся.

— Что там? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Поздравляет, — ответил я и начал переводить вслух: — «Мои поздравления, пан Иван. Весьма эффектное представление. Должен признать, ваша дикарская хитрость все еще способна удивлять. Вам удалось на время продлить агонию этого города. Но не обольщайтесь…»

Следующие строки звучали как приговор.

«Через три недели из порта Инкоу мне доставят новые снаряды, а возможно, и орудия, еще более мощные. И я возобновлю обстрел. Если, конечно…»

— Если что? — напрягся Левицкий.

«…если, конечно, к тому времени вы все здесь не передохнете от голода, как крысы в бочке. Приятного аппетита. Время работает на меня».

Левицкий выхватил у меня листок, скомкал его и с руганью швырнул на землю.

— Мерзавец! Он смеется нам в лицо!

По рядам защитников пронесся змеиный шепот. «Три недели… Новые пушки… Голод…» Эйфория испарилась, уступив место липкому, холодному страху.

Я спокойно наклонился, поднял скомканную записку. Не торопясь, разгладил ее и спрятал в карман.

— Нет, Володя, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все вокруг. — Ты не прав. Он не смеется. Он совершил фатальную ошибку.

Левицкий недоуменно уставился на меня.

— Ошибку?

— Его высокомерие сыграло с ним злую шутку. Он хотел нас запугать, а вместо этого дал точнейшие разведданные.

Я повернулся к притихшим бойцам, и в моем голосе зазвенел металл.

— Этот англичанин только что подарил нам три недели жизни. Двадцать один день тишины! И мы используем каждую секунду!

Я вскочил на парапет, возвышаясь над растерянными людьми.

— Слушать всем! Праздник окончен! Пока их пушки молчат, мы превратим этот город в несокрушимую крепость! Всех, кто может держать лопату — на восстановление стен! Заделать проломы! Насыпать новые валы! Устроить баррикады на каждой улице! Работать как черти!

Мои слова летели в толпу, и в у людей распрямлялись спины, а в глазах снова загорался осмысленный, упрямый огонек. Страх перед неизвестностью отступал, сменяясь понятной, тяжелой задачей.

— Мышляев! Собрать людей! — выкрикнул я, спрыгивая с парапета. — Разбирайте завалы, камни — на стены! Лян Фу! Твои — на внешние работы, копать рвы!

Командиры забегали, закричали. Застучали лопаты, заскрипели тачки. Город, приговоренный к смерти, снова скалил зубы.

Пока наверху, под безжалостным солнцем, все гудело, как растревоженный улей, я спустился в подвал ямэня. Здесь, в тишине и прохладе, куда не долетал ни стук кирок, ни запах пыли, собрался мой «внутренний круг»: Левицкий, Софрон, Мышляев и чуть позже подошедший Лян Фу. Они ждали приказа — атаковать, копать, стрелять. Но я заговорил о другом.

— Стены нас не спасут! Самые крепкие бастионы станут могильными камнями, если людям будет нечего есть. Насмешка этого англичанина про голод — не пустая угроза. Это их главный план.

Затем я повернулся к Софрону.

— Чурис, на тебе сейчас — самое важное. Мне нужен точный, исчерпывающий отчет. Не «примерно», а до последней крошки. Сколько у нас риса, чумизы, гаоляна. Сколько муки, солонины, спирта. Обыщи каждый склад, каждый погреб. Если где-то завалялся мешок с гнилым зерном — я хочу о нем знать. От этого зависит, сколько дней нам отмерено.

Софрон молча кивнул и, не теряя ни секунды, вышел.

Я подошел к столу и развернул карту окрестностей.

— Теперь — снабжение. — Мой палец лег на горный хребет к западу от города. — Я попал сюда через горы. Значит, выход есть. Я хочу, чтобы вы просчитали все возможные пути. Елисей!

Казачий урядник, стоявший у двери, шагнул к столу.

— Ты шел со мной. Видел тропы. Володя, ты кавалерист, знаешь, что нужно лошади. Оцените маршрут. Реально ли наладить снабжение? Пусть не обозами, пусть вьюками.

— Тропа козья, ваше высокоблагородие, — честно сказал Елисей, проводя грубым пальцем по карте. — На «Чертовом карнизе» груженая лошадь сорвется. Если только мулов использовать, они поустойчивее. Но где ж их взять?

— Есть старые охотничьи тропы, севернее, — вмешался Левицкий. — Но они завалены. Чтобы их расчистить, нужна неделя. У нас ее нет. И главное, Серж… — корнет ткнул пальцем в равнину за хребтом. — Даже если мы протащим груз на своих горбах, тропа выведет нас сюда. В голую степь. А там — цинские разъезды. Любой караван, даже из десятка мулов, будет виден за пять верст.

— Значит, только ночью, — отрезал я. — Малыми группами. Челноками.

Мы спорили, считали, прикидывали. Картина вырисовывалась неутешительная. Это не будет полноценная логистика. Это будет тонкая, пульсирующая «ниточка жизни». Люди, нагруженные как верблюды, будут карабкаться по скалам, рискуя сорваться в пропасть, просачиваться сквозь патрули, тащить на себе каждый пуд муки.

— Значит, так, — подвел я итог. — Возможность есть. Трудная, на грани фола, но она есть. Людей для этого мы найдем.

В волнении я прошелся по подвалу. В голове крутились шестеренки, выстраивая схему. Но доставка — это лишь половина дела.

— Мы решили, как доставить. Но главный вопрос остается. Мы можем притащить продукты из степи. Но где мы их, черт возьми, в этой степи возьмем?

Владимир нахмурился.

— Враг контролирует все дороги, — жестко продолжил я. — Разъезды Тэкклби перехватывают всех торговцев за десятки верст вокруг. Крестьяне в деревнях запуганы или ограблены. Рынки пусты. Даже если у нас есть золото — купить еду негде.

Дверь подвала снова скрипнула. Вошел Софрон. В руках он держал стопку помятых листков. Подошел к столу и с глухим стуком положил бумаги перед нами. В этом звуке было больше безнадежности, чем в любом крике.

— Значит так, Курила, — произнес он, не поднимая глаз, и, ткнув грязным пальцем в верхнюю строчку, начал зачитывать:

— Риса — около пятисот пудов, — бегло тарабанил Софрон, не поднимая глаз от своих каракулей. — Это то, что уцелело на складах ямэня и что мы смогли собрать по брошенным лавкам. Чумизы и гаоляна — еще шестьсот. Мука почти вся вышла, солонину доедаем.

Он поднял на меня тяжелый, пустой взгляд.

— Итого — тысяча сто пудов зерна. На две тысячи ртов… Если выдавать по полтора фунта в день, чтобы с ног не падали, — это ровно на четырнадцать дней.

— А дальше? — тихо спросил Левицкий.

— А дальше — всё, — Софрон развел руками. — Кору грызть да ремни варить. Со свинцом тоже негусто. Льем пули из всего, что под руку попадется. Уже и оловянные чайники в ход пошли.

Он замолчал, и все уставились на меня.

Черт побери! Надо срочно что-то решать!

— Значит, так, — поразмыслив, сказал я, и голос мой заставил собравшихся поежиться. — С завтрашнего дня в городе — карточки. Норма: фунт зерна на бойца, полфунта — на всех остальных. Никаких исключений. Ни для кого.

Затем многозначительно и сурово посмотрел на Софрона, затем — на Левицкого и Лян Фу.

— Вы трое отвечаете головой. Каждое зернышко теперь на счету. Если узнаю, что кто-то ворует или выдает лишнее «своим» — пуля в лоб. Без разговоров.

— Будет сделано, — глухо отозвался Софрон.

Но все понимали — это не спасение. Это отсрочка. Как не перераспределяй — больше зерна от этого не станет. Вместо двух недель мы продержимся три. Может, четыре. Но итог не изменится.

Но я и не думал ограничиваться одним нормированием. Подойдя к карте, окинул взором окрестности Силинцзы, всматриваясь в изгибы дорог.

— Вот мы как поступим… Враг сам привезет нам еду! — задумчиво протянул я, думая вслух.

Все недоуменно уставились на меня. Левицкий нахмурился, видно, гадая, не повредился ли я рассудком.

— О чем ты?

— У них огромный, прожорливый лагерь. Четыре тысячи солдат, плюс обслуга, плюс лошади! Эту орду нужно кормить. Каждый божий день. Им нужно в три раза больше еды, чем нам. — Мой палец лег на линии трактов, ведущих к Силинцзы. — И еду им везут. Каждый день. По этим дорогам. Наша еда едет к нам сама.

Понимание медленно, как утренняя заря, начало проступать на их лицах.

— Мы не будем сидеть здесь и дожидаться голодной смерти! — продолжил я, распаляясь. — Мы вынесем войну за стены. Мы начнем охоту на их коммуникациях! Мы будем жечь их фураж, мы будем перехватывать их обозы!

Я ударил ладонью по столу.

— Пусть они сами сядут на голодный паек! Тэкклби обещал нам голод? Отлично. Мы вернем ему этот подарок. Еще неизвестно, кто первый околеет — мы, в теплых подвалах, или они, в чистом поле, когда мы перережем им сухожилия!

— Курила… — начал Софрон осторожно. — План знатный, спору нет. Перерезать им глотку — дело святое. Но чтобы бить обозы, нужны люди. Сотня, не меньше. А отправить сотню лучших бойцов наружу — это же своими руками оборону оголить! У нас каждый штык на счету. А если Тэкклби погонит своих на штурм, пока наши будут рыскать по лесам? Кто дыры затыкать будет?

Возражение было весомым. Я спокойно выдержал взгляд старого солдата.

— Лучшая защита — нападение. Они не сунутся на штурм, если у них в тылу начнется пожар. Если их обозы будут гореть, а фуражиры — не возвращаться. Когда мы взорвали их склады, у них наверняка начались проблемы и с порохом. На полноценный штурм может просто не хватить. Наш отряд снаружи станет лучшей защитой для тех, кто останется внутри. Он заставит врага оглядываться.

Софрон обдумал мои слова и неохотно кивнул. Но тут в разговор вступил Левицкий.

— Идея хороша, Сергей, — сказал он, хмурясь. — Стратегически — безупречна. Но есть одна маленькая, техническая мелочь, которая все рушит.

— Какая?

— Ты говоришь — летучий отряд. Значит, конный. Пешком за обозами не угнаться.

— Верно. Лошади, как ты знаешь, у нас есть.

— Да, лошади имеются, — продолжил Владимир. — Триста голов — тот косяк, что ты оставил в горах. Но, Серж… на чем твои люди будут скакать? На голых спинах?

Корнет развел руками.

— Во всем гарнизоне от силы два десятка седел. Прочие сгорели. И как они будут сражаться без седел и стремян? Управлять лошадью, держать строй? Бойцы сотрет себе ноги в кровь за полдня такой скачки и будет думать только о том, как не свалиться.

Я усмехнулся.

— А нам и не нужны седла, Володя. И сабельные атаки в красивом строю — тоже. Ты мыслишь категориями уланского полка. Забудь. Это будут драгуны. Конная пехота.

Взяв кусок угля, я нацарапал на доске стола простую конструкцию.

— Седла мы сделаем сами. Арчаки. Простейший деревянный каркас из двух дощечек. Сверху — две подушки, набитые соломой. Любой плотник сладит такой за полчаса. Этого хватит, чтобы не сбить холку коню и не стереть зад всаднику. Стремена — из веревочных петель. Убого, но свою задачу выполнит.

— А бой? — спросил Мышляев. — Как рубить с такой подушки?

— А им не нужно рубить! — отрезал я. — В этом вся суть. Их задача — скорость.

Я снова повернулся к карте, чертя на ней злые, ломаные линии.

— Они налетают на обоз внезапно, как саранча. В бой на конях не вступают. Спешиваются на расстоянии выстрела, пока коноводы держат лошадей в укрытии, и расстреливают охрану. У тех, как я заметил, в отличие от пехоты, остались фитильные ружья. Они не смогут ответить, а скорее всего — даже и и не поймут, откуда по ним прилетело.

Пока я говорил, глаза Лян Фу загорелись. Тактика «укусил-отбежал» оказалась ему близка. Немудрено — тайпины именно так одержали немало побед.

— Сожгли повозки, забрали самое ценное, и по свистку — снова в седла! Растворились в степи! Лошади для них — не боевые товарищи, а быстрые ноги.

Командиры переглядывались, и в их взглядах появлялась уверенность.План выглядел вполне рабочим.

— Представьте: сотня метких стрелков. Мобильных, неуловимых. Они станут для армии Ишаня призраком, ночным кошмаром. Они перережут им сухожилия, пока те будут пялиться на наши стены.

В подвале повисла тишина. План, казавшийся минуту назад безумием, на глазах обрастал плотью, превращаясь в четкую, злую, смертоносную систему.

Левицкий, как кавалерист, первым оценил изящество замысла. Он медленно кивнул.

— Драгуны на подушках… Черт побери, Сергей, это может сработать.

— Сработает, — подтвердил Лян Фу. — Мои люди быстро бегают. А на лошадях они станут ветром.

— Ну, коли так… — крякнул Софрон. — Соломы и веревок у нас хватит!

— Тогда за дело, — подвел я итог. — Отбирайте людей. Сотню лучших. Этой ночью выводим их из города.

Вдруг тяжелая дверь подвала с грохотом распахнулась. Мы схватились за оружие.

На пороге, опираясь на плечо часового, висел человек. Монгол. Запыленный настолько, что цвет одежды сливался с серой маской грязи на лице, прорезанной белками воспаленных глаз. Он шатался от предельного истощения. Вслед за ним вошел часовой из наших каторжан.

— Ваше высокоблагородие… — выдохнул «наш». — Это гонец. Прорвался прям через лагерь цинцев. Говорит, от сотника Очира!

Услышав имя Очира, я подался вперед. Монгол поднял голову, узнал меня, попытался выпрямиться.

— Белый Нойон… — прохрипел он на ломаном русском.

Сафар тут же метнулся к гонцу с флягой. Тот пил жадно, захлебываясь, потом закашлялся и заговорил — быстро, сбиваясь, на своем гортанном наречии. Сафар переводил, и с каждым его словом лица в подвале светлели.

— Очир-сотник шлет земной поклон! Просит прощения. Мы не знали о беде. Враг хитер, все дороги перекрыл. Но слухи, как ветер, просочились через скалы. Твой человек, называющий себя «Хан», сообщил — город в огне. Очир собрал людей. Мы идем.

В подвале стало так тихо, что слышно оказалось, как потрескивает фитиль в коптилке.

— Где они? — резко спросил я. — Сколько их?

— Мы будем через два дня, нойон, — перевел Сафар. — Нас пока немного, сто сабель. Но Очир уже послал «стрелу войны» по всему хошуну. Все, кто может держать лук, садятся на коней. Еще через десять дней придет вся наша тысяча. Очир просил сказать: «Держитесь. Идем резать маньчжурские косы».

— Идут!!! — вдруг заорал Софрон и с размаху ударил папахой об пол. — Наши!

Левицкий, обычно сдержанный, схватил старого солдата за плечи и тряхнул так, что у того зубы клацнули.

— Слышал, Серж⁈ Тысяча сабель! Отличная новость!

Душный подвал взорвался криками и смехом. Угроза голодной смерти, еще минуту назад казавшаяся неотвратимой, отступила. Надежда ворвалась в наш каземат, как свежий степной ветер.

Почувствовав огромное, как гора, облегчение, я тут же задавил его. В голове что-то щелкнуло. Переключение скоростей. Мы больше не выживали. Мы начинали охоту.

Сотня через два дня. Тысяча через десять. Это меняло расклад сил. Абсолютно и кардинально!

— Хорошо, — сказал я, глядя на карту уже другими глазами. — Очень хорошо. Сотня Очира — наш мобильный кулак. А тысяча… — мой палец очертил широкий круг вокруг позиций Тэкклби, — … это кольцо. Мы сможем взять их армию в клещи.

Вокруг меня воцарилось ликование. Теперь мы сможем попытаться разгромить врага.

Через десять дней.

Глава 20

Глава 20

Вместе с измученным степным посланником в подвал ямэня ворвалась надежда. Она пьянила, как глоток чистого спирта на голодный желудок. Люди вокруг улыбались, хлопали друг друга по плечам, в глазах Левицкого горел лихорадочный блеск.

Но я не спешил радоваться. Эйфория отступала перед холодной арифметикой войны.

«Тысяча сабель, — думал я, глядя на наших приободрившихся воинов. — Это много. Это мощный ударный кулак. Но хватит ли этого?»

Армия Ишаня и Тэкклби все еще далеко превосходит нас численно. К тому же это — окопавшаяся пехота с «Энфилдами» и легкими пушками. Тысяча легких всадников Очира может просто разбиться об этот строй, как волна о скалу. Чтобы наковальня выдержала удар молота, она должна быть из стали. Нам надо собрать все силы.

Первым делом надо было найти Софрона. Это оказалось нетрудно — он стоял в тени у ямэня, опираясь на винтовку

— Софрон, — позвал я тихо. — Подойди.

Чурис приблизился к столу, его тяжелый взгляд уперся в карту.

— Чтобы добить Тэкклби, нам нужна огневая мощь. — Тебе предстоит вернуться на Амур. На Амбани-Бира, к Захару.

Софрон крякнул, почесав бороду. Путь был неблизкий и, прямо скажем не легкий — через тайгу, кишащую хунхузами и беглыми каторжанами.

— Туда должен был прийти заказанный мной груз, — продолжал я. — Ящики с карабинами. Патроны. Порох. Но и людишек не помешает взять.

— Найдутся люди, — уверенно кивнул Софрон, и в его глазах зажегся огонек азарта. — Многие к нам хотели, да мы не брали. А теперь — возьмем. Да и казачков захватим.

— Смотри, Чурис — времени в обрез. Через десять дней здесь будет вся тысяча монголов. Это наш единственный шанс взять армию Тэкклби в клещи и раздавить. Но если мы ударим, а сил не хватит… Умоемся кровью, а я не хочу людей в землю ложить. К этому моменту ты и твои люди должны быть здесь.

Софрон молчал секунду, взвешивая риск. Потом коротко, по-деловому кивнул.

— Возьмешь троих казаков из пластунов Елисея. Лошадей возьмете в моем лагере, там их в достатке.

— Добро, — Софрон подтянул ремень. — Тогда я пошел собираться. Не поминай лихом, Курила.

…Час спустя мы стояли у пролома в стене. Ночь была черной, хоть глаз выколи, и только ветер свистел в развалинах.

Софрон и трое его спутников, навьюченные, как мулы, растворялись в темноте. Им предстояло сначала подняться по отвесным скалам, потом найти лошадей в нашем тайном лагере, а затем гнать сотни верст через дикую тайгу, чтобы вернуться в самое пекло.

Мой взгляд провожал их, пока шорох шагов не стих окончательно.

— Ну что ж, мистер Тэкклби, — прошептал я в темноту. — Посмотрим, чьи нервы крепче.

Оставалось только ждать и готовиться.

С первым бледным лучом рассвета в Силинцзы началась лихорадочная, злая деятельность. Решение было принято, мосты сожжены, и я не собирался терять ни секунды драгоценного времени.

Первым делом — отбор.

— Мне нужны лучшие! — приказал я Левицкому и командирам. — Сто пятьдесят человек. Мне плевать, русский, китаец или монгол. Условие два: он должен попадать белке в глаз со ста шагов. И должен держаться на коне, как будто родился в седле.

Начался импровизированный смотр. На пустыре за ямэнем устроили стрельбище. Бойцы, желавшие попасть в элитный отряд, один за другим выходили на огневой рубеж. Я лично отбирал каждого, кто показывал стабильную, меткую стрельбу. Параллельно устраивали и другие испытания, гоняя кандидатов на неоседланных лошадях. К полудню костяк отряда был сформирован.

Одновременно весь город превратился в мастерскую по изготовлению арчаков.

Работа кипела. Плотники, сколачивая из досок простые деревянные рамы, ругались, торопились. Женщины и старики, сидя прямо на земле, шили грубые подушки, набивая их соломой, конским волосом — всем, что могло смягчить жесткое дерево.

«Партизаны» собрались у подножия стены, в густой тени разрушенной башни. Бойцы молча проверяли снаряжение. В общей массе темных, сосредоточенных фигур я заметил и Сафара. Он стоял чуть в стороне, а рядом с ним, почти теряясь в его тени, суетилась маленькая женщина-китаянка. Мейлин.

Она что-то тихо, тревожно говорила ему, поправляя перевязь на груди. Ее руки мелко дрожали, когда она протягивала ему флягу с водой, обернутую в тряпицу, и мешочек с сухарями. В каждом ее движении сквозила отчаянная, трогательная забота женщины, провожающей мужчину на войну.

Сафар стоял смирно, позволяя ей ухаживать за собой. Потом он осторожно, с нежностью, которая так не вязалась с его хищным обликом и черным от сажи лицом, перехватил ее руки. Что-то сказал — тихо, коротко. И коснулся губами ее лба.

Я смотрел на него и вспоминал того Сафара, после смерти его жены. С мертвыми глазами, раздавленного горем, живущего только ради одного выстрела. Человека-тень.

Сейчас передо мной стоял другой воин. Спокойный. Собранный. В его взгляде больше не было безумия, только холодная, твердая сталь. Мейлин и эта война исцелили его. Он снова хотел жить.

Но я видел и другое. В глубине его зрачков, под слоем новообретенного покоя, все еще тлели угли. Он не забыл. Он шел туда, в степь, не просто воевать. Он шел убивать тех, кто отнял у него прошлую жизнь. Его месть стала холодной, расчетливой и оттого — еще более страшной.

Сафар заметил меня. Он мягко отстранил Мейлин, шепнул ей последнее слово и шагнул ко мне.

— Готов? — спросил я.

— Всегда готов, Курила, — он коротко кивнул.

К нам подошел Левицкий. В драной черкеске, с черным лицом и винтовкой за плечами, он сейчас меньше всего походил на молодого корнета. Он изменился, стал тверже, увереннее.

— Ну что, Серж. Пора!

— Береги людей, Володя, — сказал я, крепко сжимая его ладонь. — Не геройствуй попусту. Укусил — и бежать. Ваша задача — добыть провиант и кошмарить, а не лезть в генеральное сражение. Пока не лезть.

— Понял, — усмехнулся он зубами на черном лице. — Будем жалить, как шершни.

Он повернулся к строю.

— Вперед!

Отряд беззвучно, как поток черной воды, хлынул в пролом стены. Один за другим бойцы исчезали в темноте, уходя на горную тропу. Последним, оглянувшись на застывшую у стены Мейлин, скрылся Сафар.

Через минуту шаги стихли.

Стоя у пролома, чувствуя, как на плечи наваливается свинцовая тяжесть. Самое трудное в войне командира — это ждать. Я отправил их в неизвестность, а сам остался здесь, в каменном мешке, считать минуты и гадать, сколько из них вернется назад.

Вернувшись в подвал ямэня, не мог усидеть на месте не мог. Мысленно я был там, в ночной степи, вместе с моими людьми.

Начались часы изматывающего, липкого ожидания.

Днем со стороны равнины доносились редкие, глухие выстрелы — ветер рвал звук, и понять, кто стреляет и в кого, было невозможно. Эти далекие хлопки били по нервам сильнее, чем близкая канонада. Мышляев и Тит ходили чернее тучи, отводя глаза. Каждый понимал: если отряд погибнет, город обречен.

На рассвете следующего дня, когда небо только-только посерело, дверь распахнулась. Мы завтракали, когда в подвал буквально ввалился казак из отряда Левицкого. Грязный, потный, но с глазами, горящими безумным азартом.

— Победа! — выдохнул он, срывая шапку. — Ваше высокоблагородие! Взяли! Караван взяли!

Я вскочил, опрокинув стул.

— Что взяли? Много? Наши целы?

— Обоз с провиантом! Большой, верблюдов восемьдесят! Владимир Сергеевич велел передать — люди нужны! Срочно! Помочь тащить!

Силинцзы взорвался ликованием. Весть о еде, пролетевшая по улицам быстрее пожара, подняла людей лучше любого приказа.

По моей команде десятки, сотни людей — бойцы из гарнизона, свободные от вахты, женщины, подростки, даже старики, способные стоять на ногах, — высыпали из города.

Поднявшись на гору, через которую мы устроили нашу тайную тропу, я присвистнул от удивления. Картина, открывшаяся мне, была достойная кисти баталиста.

Верблюды и тяжелые телеги остались внизу, в нашей скрытой «зеленке» у подножия. Поднять животных по отвесным кручам было невозможно. Но город хотел жить.

По всему горному склону, от самого низа до пролома в стене, выстроилась живая цепь. Гигантский муравейник. Люди, цепляясь ногами за камни, передавали тяжелые мешки из рук в руки.

— Раз-два, взяли! — доносилось снизу.

Тяжелые тюки ползли вверх, как по конвейеру. На самых крутых участках, где передавать было нельзя, мешки обвязывали веревками и тянули вверх.

Это был каторжный труд. Но никто не жаловался. Люди тащили на своих горбах жизнь.

Решив лично оценить добычу и разобраться с пленными, я подошел к нашим веревочным лестницам и спустился вниз, к подножию.

В долине, в густой тени деревьев, сбившись в кучу, стояли животные — десятки флегматичных двугорбых верблюдов и выносливых мулов. Вокруг них, под прицелом моих «драгун», на коленях сидели погонщики-китайцы. Они тряслись от страха, закрывая головы руками, ожидая неминуемой казни.

Ко мне подошел Сафар. Лицо его было серым от пыли, но довольным.

— Кто такие? — кивнул я на пленных. — Конвой был?

— Никакого конвоя, — усмехнулся Сафар, вытирая нож о штанину. — Охрана сбежала после первых выстрелов. Это не солдаты. Это обычные наемные торговцы. Везли рис и гаолян на продажу в цинский лагерь. На свой страх и риск.

Я посмотрел на трясущихся китайцев, и в голове мгновенно созрел план.

Просто ограбить их — это решение на один день. И я знал: там, где не бессильна армия, всегда пройдет осёл, груженный золотом.

— Скажи им, чтобы встали, — приказал я Хану, который спустился со мной. — Мы не воюем с торговцами. Мы им платим.

Хан перевел. Китайцы несмело подняли головы, не веря своим ушам.

Я подозвал Тита.

— Отсчитай старшему каравана пять слитков.

Тит, кряхтя, развязал пояс и вынул тускло блеснувшее золото. Глаза старшего погонщика, старого морщинистого китайца, полезли на лоб. Он ожидал сабли по шее, а получил состояние.

Нужно было закрепить успех.

— Слушай меня внимательно, — сказал я, и Сафар начал переводить, старательно выговаривая трудные китайские слова. — Ваша торговля с Цинами закончена. Теперь вы работаете на меня.

Китаец закивал, как болванчик, сжимая золото в грязных пальцах.

— Я плачу вдвое больше, чем Ишань. Золотом. Сразу. Доставка сюда же, в эту лощину. Раз в три дня, под покровом ночи. За верность — станете богачами. Ваши внуки будут жить как мандарины.

Затем тихим, угрожающим голосом прорычал:

— Но за предательство… Если приведете хвост или болтнете лишнего…

Я многозначительно посмотрел на Сафара. Тот, поняв знак, лениво подбросил в руке нож и с хрустом вогнал его в деревянную луку седла.

— … мои люди найдут вас. Найдут ваши семьи. И тогда золото вам не поможет. Как вам сделка?

Китайцам сделка понравилась. Еще бы! Жадность боролась в них со страхом, и жадность, подкрепленная видом золота, побеждала. Перепуганные и обрадованные одновременно, они наперебой клялись в верности, кланяясь до земли.

— Идите с миром, — махнул я рукой. — И помните: через три дня.

Мы отпустили их, оставив им верблюдов, но забрав весь груз.

Покончив с этим, я вернулся наверх, к пролому. Работа там подходила к концу. Последние мешки переваливали через гребень стены и исчезали в городских складах.

Мышляев стоял с грифельной доской, деловито подсчитывая добычу. Его губы беззвучно шевелились.

— … двести тридцать восемь, двести тридцать девять… — бормотал он, ставя очередную галочку.

Сгорая от нетерпения, я подошел к нему.

— Ну что?

Он поднял на меня сияющие глаза.

— Тысяча сорок два мешка, Владислав Антонович! В основном гаолян и чумиза, но есть и рис, и даже немного соленой рыбы!

— Отлично, — сказал я, глядя на уставших, грязных, но счастливых людей, валившихся с ног от усталости.

Врагу была пущена первая кровь. Голод, который уже тянул к нам свои костлявые пальцы, получил пинок и отступил в тень.

Мы могли дышать. И мы могли воевать дальше.

Прошло два дня с первого выхода «драгун». Левицкий докладывал, что они щипают врага, но действуют вслепую, наугад.

На третий день в штаб вбежал вестовой.

— Ваше благородие! На тропе движение! Трое. Пешие. Идут открыто, машут шапками.

Мы поднялись к пролому. По той самой узкой тропе, где мы таскали мешки, карабкались три фигуры. В запыленных халатах, без коней.

В переднем я узнал походку.

— Не стрелять! — крикнул я. — Свои!

Через полчаса они спустились в нашу лощину. Очир и два его телохранителя. Усталые, покрытые серой пылью дорог, но с живыми, веселыми глазами.

— Курила или теперь тебя звать Белый Нойон! — расплывшись в улыбке, Очир шагнул ко мне. Мы крепко обнялись.

— Добрался, бродяга, — я хлопнул его по спине. — Где твои люди?

— За перевалом, — молодой сотник махнул рукой на запад. — В том самом распадке, где вы прятали своих коней. Я привел сотню.

— Спасибо, — кивнул я.

— Это только начало, — Очир жадно припал к фляге с водой, затем продолжил: — Главные силы — весь хошун — уже в седле. Но им нужно время. Дней десять. А моя сотня готова резать глотки уже сегодня.

Мы прошли в подвал где мы и перекусили.

— Слушай, — я развернул карту. — У нас проблема. Мои «драгуны» — отлично справляются, но слепые. Мы не знаем, где идут конвои, пока не наткнемся на них.

Глаза Очира хищно сузились.

— Мы станем вашими глазами, Нойон. Мои люди рассыплются по степи. Мы найдем их обозы. Мы загоним дичь, а твои волки ее загрызут.

— Договорились, — я сжал его руку. — Согласуй все с Левицким, он командует драгунами.

Молодой нойон кивнул, развернулся и, не теряя времени, начал карабкаться обратно по тропе.

Охота началась.

Следующие десять дней слились в одну сплошную, серую полосу, прошитую вспышками выстрелов.

Жизнь гарнизона вошла в жесткий, рваный ритм. Мои «драгуны» под командованием Левицкого и Сафара уходили в степь. Теперь они не были слепыми котятами. Разведчики Очира вели их безошибочно, как гончие выводят охотника на зверя.

Каждое утро приносило вести о новых успехах. Сожженный фураж. Перехваченный конвой с порохом. Угнанный табун мулов.

Тэкклби бесился. Его армия, запертая в траншеях, оказалась в странном положении: они осаждали нас, но сами боялись высунуть нос из лагеря.

Англичанин огрызался полевыми шестифунтовыми пушками, сведенными в две батареи по флангам, не давали нам покоя.

Сильных разрушений эти «хлопушки» причинить не могли — стены легко держали удар легких ядер. Но канонада то затихала, то принималась с новой яростью, методично обстреливать. Убить не убьют, но нервы вымотают. Мы жили в состоянии постоянного, рваного напряжения.

Это было шаткое равновесие. Мы пускали врагу кровь, но он все еще был слишком силен.

А на двенадцатое утро земля задрожала.

Проснулся я от того, что с потолка подвала посыпалась пыль. Гул шел не сверху, от разрывов, а снизу, из глубины недр, и тут же побежал на стену.

Горизонт исчез. Вместо него поднималась бурая стена пыли, закрывающая солнце. Она ползла на цинский лагерь, как живое цунами. И в этом мареве, сверкая наконечниками пик, двигалась сила.

Тысяча всадников.

Главные силы хошуна пришли. Теперь степь вокруг города принадлежала нам. Кольцо блокады было прорвано окончательно — теперь уже мы блокировали их.

К полудню лагерь союзников развернулся в степи, нависая над позициями Тэкклби гигантским полумесяцем. Цинские солдаты спешно разворачивали пушки в тыл, углубляли траншеи. Они оказались между молотом и наковальней.

Вечером того же дня в мой штабной подвал спустились гости. Они прошли пешком по нашей тайной тропе, ведомые людьми Очира.

Подвал сразу стал тесным. Он наполнился шумом, гортанной речью, запахом полыни и старой кожи.

Это были нойоны — главы родов. Суровые мужчины в богатых халатах поверх кольчуг. Они смотрели на нас с уважением, но и с чувством собственного превосходства.

Старший из них, старый воин со шрамом через всю щеку, подошел к карте и с размаху ударил по ней кулаком.

— Чего мы ждем, Белый Нойон⁈ — прорычал он через Сафара. — Враг окружен! Они напуганы! Давай сигнал!

В подвале поднялся одобрительный гул.

— Да! Атакуем на рассвете! — поддержал другой, молодой, звеня серебряными ножнами. — Мы ударим с тыла, вы — из города! Сметем их!

Они были пьяны своей силой. Они видели лагерь врага внизу и считали, что победа уже в кармане. Для них война была простой: навалиться лавиной и рубить бегущих.

Переглянувшись с Левицким, тихо, но твердо я произнес:

— Нет.

Нойоны замерли.

— Нет? — переспросил старик, сузив глаза. — Ты отказываешься от победы? Нас — полторы тысячи! Это — всего лишь китайцы!

— Нет. Я отказываюсь от бессмысленных жертв, и мертвых друзей.

Разлилась тишина, в которой монголы пытались осмыслить мои слова.

— Ваша ярость достойна песен, нойоны. Но война с европейцами — это непросто. Посмотрите туда. Они окопались. У них траншеи. У них винтовки «Энфилд», которые убивают на восемьсот шагов. А еще у них картечь.

Нойон нахмурился. Не давая ему возразить, я продолжал:

— Твоя конница — это лавина. Но если лавина ударит в скалу, скала устоит. Пока твои батыры доскачут до окопов, половина останется лежать в траве. Вы хотите положить цвет хошуна в одной атаке? Хотите, чтобы завтра в каждой юрте завыли вдовы?

Монголы молчали, тяжело сопя. Гордость жгла их, но спорить с очевидным было трудно.

— И что ты предлагаешь? — глухо спросил Очир. — Сидеть и смотреть друг на друга?

— Мы ждем, — твердо сказал я.

— Чего?

— Молот.

Монголы недоуменно переглянулись.

— Вы заперли их. Вы не дадите им уйти. Но чтобы разбить этот орех, мне нужен тяжелый молот. — Мы ждем еще пару дней. Продолжайте блокаду. Режьте патрули. Пугайте их атаками, но на выстрел пушки не подходите. Таков мой приказ.

Нойоны переглянулись. В их глазах читалось недовольство, но мой выросший авторитет, был непререкаем.

— Хорошо, — кивнул старик. — Мы подождем. Но смотри, Белый Нойон. Кровь стынет быстро. Не тяни!

Они ушли, и я остался один. Кольцо замкнулось.

«Давай, Софрон, — мысленно прошептал я. — Поторапливайся. Иначе этот котел взорвется у меня в руках».

Два дня я кормил нойонов обещаниями. Два дня я смотрел на север, в сторону гор, до боли в глазах вглядываясь в скальные пики.

На третий день, когда терпение степняков уже звенело, как перетянутая струна, наблюдатели на «Орлином гнезде» подали сигнал. Зеркало блеснуло трижды.

«Свои. Обоз».

От этой новости я не побежал — полетел на скалы!

В бинокль было видно, как по горному хребту, балансируя над пропастью, ползет длинная, извилистая цепочка.

Впереди процессии, опираясь на сучковатую палку, широко шагал бородатый человек.

Софрон.

Он сделал невозможное — прошел сквозь тайгу, перевалил через хребет и притащил людей и ценный, долгожданный груз.

Встречали их внизу, в нашей скрытой лощине, как героев, вернувшихся с того света. Софрон, похудевший, с ввалившимися глазами, но довольный, едва не сбил меня с ног медвежьими объятиями.

— Дошли, Курила, — прохрипел он, и голос его сорвался. — Думал, сдохнем в буреломе, но дошли.

— Люди?

— Сорок бойцов с прииска. И груз… — он кивнул на тяжело дышащих мулов. — Все здесь. Ни одного ящика не бросили. Два мула сорвались, но мы груз с них успели срезать.

Когда караван подняли в город и ящики с маркировкой «Western Union Telegraph Co.» внесли в подвал ямэня, у меня дрожали руки. Я знал, что там. Но боялся поверить, что «посылка» добралась сюда из самого Сан-Франциско.

— Лом! — скомандовал я.

Под взглядами я с хрустом вогнал жало лома в щель. Дерево жалобно скрипнуло. Крышка отлетела в сторону.

Внутри, в плотных свертках промасленной бумаги, пахнущие заводской смазкой и далекой Америкой, лежали они.

Резким движением я разорвал бумагу.

Внутри оказался короткий, хищный карабин. Темный орех приклада, вороненая сталь ствола. Никаких шомполов, никаких капсюлей.

— Что это? — тихо спросил Левицкий, заглядывая мне через плечо. — Ствол короткий. Для кавалерии?

— Это, Володя, смерть, — ответил я.

Взяв карабин в руки, повертел его, приложил к плечу. Тяжелый, прикладистый. Нажал кнопку на затыльнике приклада и вытянул длинную латунную трубку-магазин.

— Смотрите.

Взяв горсть патронов — унитарных, в медных гильзах, — я начал загонять их в приклад один за другим. Раз. Два. Три… Семь. Вставил трубку обратно, защелкнул.

Вскинул карабин. Моя рука легла на массивную предохранительную скобу. Резкое движение вниз — затвор открылся. Движение вверх — патрон в стволе.

Клац-клац.

Этот сухой, металлический, безупречно четкий звук прозвучал в тишине подвала громче пушечного выстрела.

— Карабин Спенсера, — объявил я. — Семь зарядов. Перезарядка — секунда. Пока солдат Тэкклби будет забивать пулю в свой «Энфилд», мой боец отправит в него семь пуль.

Глаза Очира расширились. Он погладил приклад карабина, нежно, как женщину.

— Это что за магия, Белый Нойон?

— Это механика, брат. Триста стволов и патроны к ним.

Через три часа мы были в глубоком овраге за городом, который использовали как стрельбище. Все драгуны.

Когда им раздали оружие и показали, как заряжать, восторг был щенячьим.

— А ну, тихо! — рявкнул я. — Первая шеренга! Пли!

Грохнул залп.

— Перезаряжай! Пли!

Клац-клац. Бах!

— Пли!

Клац-клац. Бах!

Скорострельность, как я и надеялся, оказалась чудовищной. Мишени на той стороне оврага превратились в щепки.

Но когда эхо выстрелов стихло, мы увидели проблему.

Овраг утонул в молоке. Плотный, едкий, жирный дым от черного пороха висел сплошной стеной. Мы не видели мишеней. Мы не видели даже друг друга! Бойцы кашляли, протирая слезящиеся глаза.

Левицкий, стоявший рядом со мной, мрачно покачал головой.

— Мы ослепнем, Серж. После первого же такого залпа мы станем слепыми котятами. Враг нас перебьет, пока мы будем ждать, когда ветер разгонит эту кашу. В пешем строю такая скорострельность — палка о двух концах.

Восторг бойцов сменился растерянностью. Они держали в руках чудо-оружие, но оно только что ослепило их самих.

Глядя на белую пелену, я лихорадочно искал выход. Дым…. Дым — это враг. Но дым — это и укрытие!

— Не совсем так, Володя, — медленно произнес я. — Ты прав, стоять и стрелять нельзя. Значит, мы будем двигаться.

Воодушевленный пришедшей ко мне мыслью, я повернулся к командирам.

— Слушать приказ! Пешего боя не будет. Вы драгуны или кто? Наш союзник — скорость и ветер. Вот смотрите…

Подозвав всех ближе, я прутиком начертил на земле схему.

— Тактика «Огненная карусель». Делимся на взводы по десять всадников. Первый взвод налетает на галопе. Дистанция — пятьдесят шагов. Выпускаете весь магазин в упор! Семь выстрелов на скаку! Ну-ка угадайте, что при этом происходит?

— Мы уже видели, что — ответил за всех Сафар. — Много дыма.

— Правильно! Вы создадите облако дыма. Проходите сквозь него и уходите в сторону, на перезарядку. Дым скроет вас от ответного огня.

Командиры переглянулись. Такой взгляд на дело им явно пришелся по душе.

— И в этот момент, — продолжал я — с другого фланга выскакивает второй взвод! Враг еще кашляет, враг стреляет в дым, где вас уже нет, а ему в бок прилетает новая порция свинца!

Глаза Левицкого загорелись. Как кавалерист, он мгновенно оценил красоту замысла.

— Круг, — выдохнул он. — Непрерывный круг. Пока одни перезаряжают магазины, другие бьют. Враг просто не поймет, откуда прилетает смерть.

— Именно, — кивнул я. — Мы превратим этот дым в наш щит. По коням! Отрабатываем до заката!

К вечеру мои драгуны со Спенсерами уже не были просто стрелками. Они стали единым механизмом. Смертоносной машиной, которая накатывала, изрыгала свинец и растворялась в собственном дыму, чтобы через минуту ударить снова.

Стоя на краю горы, я видел уставших, перемазанных сажей, но злых и уверенных в себе бойцов. Ко мне подошел запыхавшийся Левицкий.

— Серж, еще новость. Вернулись казаки, которых ты отправлял искать эвенков.

— Отлично. Нашли?

— Да. Старый лис Кантегор в урочище «Каменная Падь», в десяти верстах к северу. Будут ждать тебя завтра.

— Ждут… — я хищно усмехнулся. — Значит, почуяли, куда ветер дует. Отлично.

Встреча состоялась в холодном, туманном рассвете.

Место выбрали открытое — каменистое плато у урочища «Три Столба», равноудаленное и от города, и от таежных схронов эвенков.

Мы приехали малой группой: я, Левицкий, Очир и пятеро «драгун» с новыми карабинами за спиной. Лишняя охрана была не нужна — лучшей защитой нам служила армия, маячившая за спиной.

Эвенки уже ждали. Их было человек тридцать. Впереди, на низкорослых оленях, сидели вожди — старый, сморщенный как печеное яблоко эркин Кантегор и молодой, дерзкий Чонкой. Охотники смотрели на нас настороженно, держа руки недалеко от ножей и старых кремневых ружей.

Мы спешились. Я шагнул вперед, оставляя своих людей за спиной.

— Зачем звал, Белый Нойон? — спросил старик Кантегор, щурясь от утреннего солнца. Голос его скрипел, как сухая сосна. — Мы видим, вы еще живы. Вы кусаетесь. Но их еще больше, чем вас. Зачем нам прыгать в ваш костер?

Чонкой, сидевший рядом, не скрывал презрения:

— Цинские сильны. У них пушки. Ваше дело проиграно. Ты хочешь искупить нашими жизнями свои ошибки?

Выслушав их без возражений, я тонко усмехнулся.

— Вы говорите про костер, эркин, — спокойно ответил я. — Но что, если ветер изменился?

Повернувшись к Очиру, я кивнул. Сотник вышел вперед, упер руки в бока:

— Смотри на запад!

И указал плетью на горизонт.

Там, далеко в степи, поднималось огромное бурое облако пыли. Оно ползло к городу, охватывая вражеский лагерь с тыла. В бинокль, который я протянул эркину, уже можно было различить тысячи черных точек — всадников, пики, знамена.

— Это мой хошун, — веско бросил Очир. — Тысяча двести сабель. Они зашли цинам в спину.

Кантегор опустил бинокль. Его лицо осталось невозмутимым, но в глазах мелькнула тревога. Молодой Чонкой заерзал в седле. Они знали цену такой силе в открытой степи.

— А теперь посмотри на это.

Взяв у ближайшего казака «Спенсер», поискал глазами подходящую мишень. В тридцати шагах стоял сухой, выбеленный ветрами ствол лиственницы толщиной в человеческую ногу.

— Смотри внимательно, Чонкой. Сколько стрел ты успеешь выпустить за один вдох? Две? Три?

Чонкой высокомерно хмыкнул, но промолчал.

Вскинув карабин, я приник к прикладу щекой. Непривычной конфигурации мушка появилась в прорези прицела, направленного на старый ствол.

Клац-бах! Клац-бах! Клац-бах!

Семь выстрелов слились в одну сплошную, грохочущую, сухую очередь. Щепки брызнули фонтаном, окутывая дерево облаком пыли. Через пять секунд ствол, перебитый посередине, с треском переломился и рухнул.

В распадке повисла звонкая тишина.

Молодой Чонкой смотрел на дымящийся ствол карабина как на идола. Для людей, привыкших беречь каждый заряд и перезаряжать ружья по минуте, это было черным колдовством.

— Семь смертей за один вздох, — бросил я, перезаряжая магазин с сухим, лязгающим звуком. — У моих людей теперь такое оружие.

Эвенки явно были они впечатлены. Но я видел — одной демонстрации мало. Нужна была идея. То, что поведет их не просто в набег, а на войну.

— Но это лишь железо и люди, — я понизил голос, заговорив тоном сказителя. — Вы видите не просто войско. Вы видите пробуждение Степи. Вся Монголия восстала, Кантегор. От Улясутая до дальних границ Халхи нойоны поднимают знамена. Великие ламы прочли знаки. Империя Цин рушится.

Конечно, я безбожно врал и преувеличивал, смешивая слухи с правдой, но говорил при этом с такой истовой убежденностью, что даже Левицкий покосился на меня с удивлением.

— Если вы с нами — сегодня, сейчас — вы разделите славу и добычу. Ваши воины получат оружие, — я хлопнул по прикладу «Спенсера». — Ваши роды получат защиту и лучшие пастбища.

Тут я сделал зловещую паузу.

— Если же вы останетесь в стороне… Когда мы разобьем армию Тэкклби, мы придем к вам. Но уже не как союзники. К вам придут, что спросить, почему во время решающей схватки вы прятались в кустах? Ведь мы заключили союз! И тогда мы заберем у вас всё. Выбор за вами.

Чонкой смотрел на карабин с алчным блеском в глазах. Кантегор смотрел на горизонт, где была орда. Он был старым, мудрым вождем. Он понимал, что старый мир рухнул, и нужно успеть занять место в новом.

— Ветер и вправду изменился, Белый Нойон, — медленно произнес он. — Волки тайги пойдут с волками степи. Мы выступаем на твоей стороне.

Он достал нож, надрезал ладонь и протянул мне руку.

— Мы перекроем тропы в лесу. Ни один маньчжур не уйдет живым.

— Договорились, — я тоже надрезал ладонь и сжал его руку. Кровь смешалась.

Мы вернулись в город на закате.

В штабном подвале собрались все командиры. Очир, Левицкий, Софрон, Лян Фу, Сафар, даже мрачный Мышляев. Воздух был наэлектризован так, что, казалось, поднеси спичку — и рванет. Люди чувствовали: ожидание закончилось.

Я развернул на столе карту. Теперь на ней не было белых пятен. Красные стрелы ударов сходились в одной точке — лагере Тэкклби.

— Ну что, господа, — сказал я, обводя их взглядом. — Мышь загнала кота в угол.

И с усмешкой положил ладонь на карту, накрывая ею вражеский лагерь.

— Ловушка готова. Завтра на рассвете мы начинаем.

Глава 21

Глава 21

Наутро я собрал всех командиров в нашем штабном подвале. Левицкий, Очир, Лян Фу, мои урядники и монгольские сотники — все были здесь.

И изложил цель которой надо добиться: выманить армию Тэкклби из лагеря и разгромить ее в открытом поле.

Первым слово взял Левицкий. Он подошел к карте, на которой уже были результаты предварительной разведки.

— Все это хорошо, Сергей. Но есть проблема, — его указательный палец остановился на двух красных кружках, обозначающих фланговые опоры. — Артиллерия. У них осталось не менее восьми, а то и двенадцати полевых орудий. Шести- и четырехфунтовые «Армстронги».

Он обвел взглядом монгольских командиров, которые не до конца понимали, о чём речь.

— Господа нойоны, чтобы вы понимали: один залп картечью из такой пушки со ста шагов — это дыра в вашей атакующей сотне размером с юрту. Два залпа — и сотни нет. Любая лобовая атака, конная или пешая, захлебнется в крови, не дойдя до их пехоты.

В подвале повисло тяжелое молчание. Очир потемнел лицом от ярости и ударил кулаком по столу.

— Мы прорвемся! — прорычал он. — Бросим всю конницу, сомнем их раньше, чем им удастся выстрелить!

Я покачал головой.

— Это будет бойня. Мы потеряем лучших людей еще до начала битвы. Поэтому бы и хотелось выманить их из лагеря, в поле и там навязать бой который будет удобен нам.

Тут же раздались крики и завязался спор, я лишь с досадой покачал головой и поднял руку.

— Володя, — тихо спросил я, поворачиваясь к Левицкому. — Какова предельная прицельная дальность у «Энфилда»?

Корнет удивленно посмотрел на меня.

— Ну… на рамке прицела и тысяча ярдов нарезана. Но это так, для красоты. Реально попасть хоть во что-то дальше шестисот шагов почти невозможно.

— А нам и не нужно попадать. Нам нужно «подавить», чтобы они не могли поднять голову.

Я, оглядел озадаченные лица своих командиров, начал излагать идею: подавить батареи противника, выслав на окружающие нас горные вершины лучших стрелков с самыми дальнобойными ружьями. Но мы сразу пришли к выводу, что план, каким бы складным он ни выглядел на бумаге, требовал проверки. Тут же отобрали сорок отличных стрелков и приказали им взобраться на горные кручи, нависавшие над Силинцзы. Когда туман в долине окончательно рассеялся и батареи открылись как на ладони, я отдал команду.

— По батарее, залпами, огонь!

Прогремело несколько недружных залпов. В бинокль я с досадой смотрел на результат. Судя по всему, его не было: пули проносились высоко над головами артиллеристов, делая огромный перелет. Артиллеристы, сначала бросившиеся было на землю, вскоре осмелели, поняв, что огонь не причиняет им вреда, и с насмешками махали нам руками.

— Проклятье, — процедил я. — Стреляем сильно сверху вниз. Траектория меняется, пуля летит дальше. Прицел врет.

На батареях заметили наше бессилие. Несколько орудий медленно развернулись в нашу сторону. Снаряды с воем врезались в скалы, поднимая фонтаны каменной крошки. Причинить большого ущерба нашим рассредоточенным бойцам они не могли, но это была демонстрация силы. Не желая нести бесполезных потерь, я отдал приказ отойти.

Мы вернулись в город злые и разочарованные. Мой красивый план рассыпался. Без точной пристрелки он превратился в бессмысленную трату драгоценных патронов. А атаковать под огнем батарей — безнадежное дело.

Как поступить? Попытаться снова устроить диверсию?

Китайцы учли ошибки. Они вытоптали высокую траву на версту вокруг лагеря, ночью окружая его двойным кольцом костров. Теперь подобраться к ним скрытно невозможно. Завидев нас в тылу, они развернут орудия и начнут поливать нас свинцом…

И тут, глядя на пеструю одежду китайцев на улицах, в голове у меня родилась идея.

— Софрон! — крикнул я нашему завхозу. — Мне нужна мишень. Огромная. Десять на десять сажень.

— Из чего ее делать-то, Курила? — развел тот руками. — Холстины нету.

— Из чего угодно! — отрезал я. — Хоть из камки и шелка. Тащи все, что найдешь!

Через час на главной площади закипела работа. По моему приказу из подвалов ямэня, где хранились трофеи, захваченные еще у Тулишэня, выволокли рулоны дорогих тканей — яркого, цветастого шелка, тяжелой, расшитой золотом парчи. Женщины, смеясь и переговариваясь, на скорую руку сшивали из этого великолепия гигантское, слепящее глаза лоскутное одеяло.

Эту дикую, аляповатую мишень мы повесили на веревках на одной из окружающих город скал, находившейся на противоположной стороне от позиций моих «горных стрелков». Приказал измерить расстояние — как раз около версты, столько же, как и до вражеских батарей.

Наши стрелки снова заняли свои позиции на горе. Но теперь их целью было не вражеские орудия, а это яркое, прекрасно видимое пятно с другой стороны горы.

Я остался в городе, на наблюдательном пункте на крыше одного из немногих оставшихся целым зданий. У нас, разумеется, не было рации, но была выработана система сигналов: красный флажок — «выше», белый — «ниже», синий — «попал».

Началась кропотливая, почти научная работа. Левицкий сновал туда-сюда, организуя огонь. Мы заставляли стрелков делать выстрелы с разными поправками, меняя установку прицела, пока, наконец, наблюдатель, сидевший за валуном рядом с мишенью, не просигналил, что цель поражена. Увидев синий флажок, Левицкий радостно заорал:

— Есть! Попали!

— Повторить! Та же поправка! — приказал я.

Еще залп, еще… Пули начали ложиться в цель. Наконец-то мы нашли то, что искали: нужную установку прицела, обеспечивающую нужный угол стрельбы.

— Целиться в батарею! Сообщить всем!

На горе, получив команду, все сорок стрелков приготовились.

— Залпом! Огонь!

Залп ударил, как один выстрел. Левицкий, с полуразрушенной башни следивший за вражеской батареей, не опуская трубу, с восторгом доложил:

— Есть! Накрыли их! Аж пыль взметнулась по всей батарее!

— Отлично. Завтра мы их «причешем». А теперь — прекратить огонь, чтобы не вспугнуть раньше времени!

Итак, задача подавить вражеские батареи, в принципе, была решена. Теперь наш огонь будет не просто беспокоящим. Мои «горные егеря» были готовы к бою.

Решающее сражение было назначено на утро следующего дня. Весь город готовился к предстоящей битве. Скрипели тачки, стучали молотки, бойцы чистили оружие. А я, стоя на стене и глядя на далекий вражеский лагерь, думал о… смерти.

Не о страхе перед ней — этот порог я перешагнул давно, еще в прошлой жизни. Просто впервые в жизни я задумался о последствиях ее потери. Раньше мне нечего было терять. Теперь в далеком Иркутске меня ждала семья — Ольга, и не разу еще не виданный мною ребенок. А на прииске Амбани-Бира под присмотром воспитательницы жил мой сын, Ваня. Завтрашний бой будет жестоким. Шансы выжить, если ты в самой гуще, всегда невелики. Конечно, мои дети обеспечены до конца жизни. Но я не успел дать им главного — себя в качестве отца.

Что, если меня убьют? Разорвет осколком снаряда, затопчут в суматохе атаки, обезобразят до неузнаваемости… Кто опознает мое тело? Моей семье после меня не останется ни фотографии, ни картины, ни даже могилы.

В воспоминаниях вдруг всплыл образ из далекого, почти стершегося детства. Мой дядя пропал без вести в Афганистане — давно, еще в 81-м. Тетя даже не знала где его могила, так и таскала в предполагаемый день его смерти цветы к городскому памятнику воинам-интернационалистам. Я не хотел такой судьбы для Ольги. Надо было хотя бы обеспечить себе посмертный «медальон»

В задумчивости я спустился со стены. Найдя Лян Фу, попросил его прислать мне татуировщика. Китаец удивленно поднял бровь, но спорить не стал.

Через некоторое время в мою комнату в подвале ямэня пришел маленький, сухой старик с безмятежным лицом и руками, исколотыми тысячами точек. Он молча разложил на столике свои инструменты: пучки тончайших игл, тушечницу, баночки с пигментами.

Так. А что мне вытатуировать на теле? «Владислав Тарановский?» Но… это не мое имя. «Сергей Курильский»? Тут меня мало кто знает под этим именем. А если я выживу в бою — будет довольно глупо ходить с собственным настоящим именем на груди. Впрочем — неважно, что. Просто знак для опознания.

Решившись, я набросал на листке тот рисунок, который хотел. Он был простым и грубым, вырванным из воспоминаний. Крылатый кинжал. А под ним — три слова.

Китаец, взглянув на незнакомые ему латинские буквы, кивнул и принялся за работу.

Обезболивающего не было. Старик предложил мне шарик опиума, но я отказался.

Когда все было кончено, я, накинув китель на плечо, отправился в штаб. Там, склонившись над картой, мои командиры обсуждали последние идеи предстоящей атаки. Я молча подошел к столу и положил на карту написанный листок.

— Если меня убьют, а тело изуродуют так, что его нельзя будет опознать, — сказал я ровно, без всяких эмоций, — вот татуировка, по которой вы узнаете меня.

Я посмотрел прямо на Левицкого.

— Когда все кончится, отвезите мое тело в Иркутск. К жене. К твоей сестре Владимир.

Левицкий застыл, подняв на меня потрясенный, ничего не понимающий взгляд. Сестра… Ольга… моя жена!… Лицо его сначала побледнело, потом залилось краской. В наступившей тишине он просто смотрел на меня, и в его глазах я увидел целую бурю.

— Так мы теперь… родственники?

— Да, Володя. Прости забыл рассказать во всей этой суматохе, повинился я. И, поскольку шансы уцелеть у нас завтра — прямо скажем, так себе, — давай позаботимся об опознании. Ты тоже позаботься об опознавательном знаке. Мало ли что… Татуировщика я тебе пришлю.

Еще до рассвета все было готово. Вновь в штабном подвале собрались все командиры.

Негромко, но веско я обратился к командирам:

— От сегодняшнего боя зависит вся дальнейшая судьба. Елисей, стрелки выступают через час. К рассвету вы должны быть на позициях. Задача — ослепить и парализовать обе вражеские батареи.

Повернувшись затем к Левицкому, я продолжил:

— Володя, на тебе — самое главное. Левый фланг. Ты берешь сотню драгун со «Спенсерами» и по руслу высохшей реки выходишь в тыл левой батареи. Твоя задача — не просто захватить ее. Ты должен развернуть их пушки и ударить в центр вражеского лагеря.

Переведя взгляд на Очира, я продолжил:

— Ты со всей своей конницей и пятьюдесятью нашими стрелками атакуешь правый фланг. Задача — связать их боем, захватить правую батарею, вызвать панику, не дать им помешать Левицкому. Действуй смело, но зря под картечь не лезь.

Обратившись последним к Лян Фу, я закончил:

— Ты и все остальные силы — мой резерв. Вы атакуете фронтально, но только после моего особого сигнала. Когда я увижу, что батареи нейтрализованы, а фланги противника дрогнули. Не раньше.

Нойоны же были предупреждены, и в наставлениях не нуждались.

Достав из кармана часы, командиры, склонившись, сверили время.

— Выдвигаться поочередно, с интервалом в полчаса. Встретимся на том свете… или в лагере Цзянцзянюня. Идите.

Они уходили один за другим, растворяясь в темноте подвала. Вскоре город пришел в беззвучное движение. Первыми, цепляясь за скалы, как горные духи, начали подъем егеря. За ними, по руслу высохшей реки, змеей утекла в степь конная сотня Левицкого. Последней, глухой темной массой, почти не нарушая тишины, скользнула из-за холмов орда Очира.

Мы с Лян Фу поднялись на самую высокую уцелевшую башню городской стены. Ночь стояла темная и тихая. Внизу, в долине, мерцали редкие костры вражеского лагеря. Ничто не говорило о том, что через несколько часов здесь разверзнется ад. Поднеся к глазам подзорную трубу, глядя на восток, где небо только-только начало светлеть, я тихо произнес:

— Пора.

Рассвет, пропитанный гарью, взошел над Силинцем багровым заревом. На башне, откуда открывался вид на поле боя, ветер терзал обветренное лицо. И хотя долина внизу ощетинилась смертоносным железом, утренний туман, казалось, окутывал все вокруг, пряча в своих складках страх и смерть.

По сигналу, передаваемому флажками, с вершин холмов, обрамлявших долину, раздался сухой, частый треск выстрелов. Это «горные егеря» открыли огонь. Пули, выпущенные с невероятной дальности, точно накрывали позицию вражеских орудий.

Враг, застигнутый врасплох, заметался, пытаясь артиллерийским огнем согнать наших стрелков со скал. Но было поздно.

В тот же миг с двух сторон от города, как бы из-под земли, вырвались всадники. Несясь по раскисшей от талого снега земле, они казались призраками, воплощением степной ярости.

Первыми в атаку пошли драгуны Левицкого. Его отряд быстрым галопом подошел к батареи, поражая орудийную прислугу огнем «Спенсеров». Кони мчались, а всадники, не сбавляя хода, продолжали поливать врага свинцом.

Стоя на башне, через трубу было видно, как орудия левофланговой батареи замолчали, а их пехотное прикрытие заметалось, не зная, куда деться от этого огненного смерча. Артиллеристы, развернувшие было пушки в сторону гор, теперь лихорадочно разворачивали их против драгун Левицкого, пытались ответить им, но не смогли. То тут, то там по позициям противника проносились пылевые всплески от попаданий тяжелых пуль «энфилдов» и «спенсеров». Среди орудий метались люди в пробковых шлемах: наемные английские офицеры пытались вытащить своих артиллеристов, в ужасе залезавших под пушки и передки орудий. Наконец, последний из европейцев пал, пораженный метким огнем, и деморализованные китайские расчеты в ужасе побежали от своих смертоносных машин. Левый фланг был взят.

Но на правом фланге, где бой вел Очир, все пошло иначе.

Монголы бросились в атаку. Крича, размахивая саблями, с развевающимися на ветру лентами, они казались воплощением ярости, но их натиск захлебнулся. До правого фланга огонь «Энфилдов» с горы не мог достать. Цинские артиллеристы, оправившись от первого шока, развернули свои несколько орудий и встретили атакующих огнем картечи.

Раздался ужасный, раздирающий душу визг. Лошади, сраженные картечью, падали, кувыркаясь, придавливая собой всадников. Люди валились на землю, превращаясь в кровавое месиво. На правом фланге, где только что наметился успех, начался разгром наших сил.

Не отрывая взгляда от поля боя, я отдал следующий приказ:

— Лян Фу! — крикнул я. — Вперед!

И он тут же подал команду.

В этот момент из-за стены города, точно из преисподней, в атаку бросились ополченцы Лян Фу с красными повязками на головах. С мечами-дао и копьями наперевес они побежали по долине в отчаянном спринтерском броске, прямо на картечь.

Я нетерял времени присоединился к бою.

По полю боя пронесся еще один оглушительный взрыв.

Сотни бойцов Лян Фу с красными повязками на головах вырвались из-за стен города. Они неслись через поле, усеянное телами, прямо на вражеские пушки. Артиллеристы, в панике пытавшиеся развернуть тяжелые орудия, не успели. Волна атакующих захлестнула батарею.

Началась резня.

Молодой китаец с красной повязкой на лбу первым ворвался в орудийный расчет. Его дао, тяжелый односторонний меч, сверкнул дугой и врезался в плечо артиллериста, едва успевшего схватить банник. Цинец закричал, роняя длинное древко, и рухнул на колени. Китаец выдернул клинок и развернулся к следующему противнику — дородному сержанту с тесаком.

Чуть поодаль старый артиллерист с седыми усами яростно размахивал банником, как дубиной. Он успел проломить череп одному из атакующих, но тут сбоку к нему метнулся худой ополченец с копьем. Наконечник вошел сержанту под ребра. Старик выдохнул, выронил банник и медленно осел на землю, хватаясь за древко.

Справа от меня Мышляев, держал в каждой руке по револьверу «Кольт-Арми». Он стоял, широко расставив ноги, и методично стрелял в цинских солдат, пытавшихся прорваться к захваченным орудиям. Бах! Бах! Два выстрела почти одновременно — два тела упали. Казак даже не моргнул, переводя стволы на следующие цели. Его лицо было спокойным, почти скучающим, словно он вел не бой, а учебную стрельбу по мишеням.

У левого орудия монгол из свиты Очира, раненный в бок, все еще дрался. Он сжимал в руке изогнутую саблю и отбивался от двух цинских пехотинцев со штыками. Один выпад — монгол отбил штык, второй выпад — уклонился. Но силы его иссякали. Кровь темным пятном расползалась по полушубку. Наконец пехотинец справа сумел пробить защиту — штык вошел в грудь монголу. Тот хрипло вскрикнул и, падая, последним усилием полоснул саблей по ноге противника. Цинец завопил и повалился рядом, сжимая разрубленное колено.

Артиллеристы, не приученные к рукопашной, отчаянно отбивались тяжелыми банниками и тесаками, но их сметали. Ярость пехотинцев, долго сидевших под обстрелом, нашла свой выход. Правая батарея была взята.

Картина открылась страшная: дым, крики, наши и враги, перемешанные в кровавой свалке.

Но цинское командование отреагировало мгновенно. Из их центральных порядков ровными, плотными колоннами выдвинулся резерв. Батальон отборной пехоты шел в контратаку, чтобы отбить батарею. Мои уставшие, обескровленные бойцы Лян Фу не выдержат этого удара.

— К орудиям! — заорал я, перекрывая шум боя. — Разворачивай! Заряжай картечью!

Оттолкнув растерявшегося китайца, я сам припал к механизму наводки одного из захваченных «Армстронгов». Бойцы, поняв приказ с полуслова, бросили оружие, превращаясь в импровизированный артиллерийский расчет. Мы разворачивали тяжелую пушку, направляя ее ствол на надвигающиеся колонны.

Цинские шли, как на параде. Мерный шаг, блеск штыков. Подпуская их на убойную дистанцию, я ждал. Двести шагов. Сто пятьдесят. Сто.

— Огонь!

Залп картечью в упор ударил по плотному строю. Словно невидимая гигантская коса прошла по первым рядам, выкашивая в них широкую кровавую просеку. Люди падали не поодиночке — они валились рядами, десятками.

И в тот же миг с левого фланга донесся такой же оглушительный, яростный грохот. Левицкий! И теперь поливал картечью другие части вражеского корпуса.

Цинская армия попала в ад. Их контратака захлебнулась в крови. Они оказались под перекрестным убийственным огнем своих же захваченных пушек с обоих флангов. Строй сломался. В их рядах началась паника, солдаты, бросая оружие, бежали, сталкиваясь с задними рядами.

Началась бойня. Методичное, хладнокровное избиение.

Плотные колонны цинской пехоты, застрявшие в центре, попали в огневой мешок. Свинцовый град восьми «Армстронгов» снова и снова прошивал их ряды, оставляя широкие кровавые просеки.

А пока пушки рвали их строй на куски, с тыла и флангов, как стервятники, на них набрасывались конники. Они носились на своих лошадях, появляясь из клубов порохового дыма, давали убийственный залп из «Спенсеров» по спинам и бокам и тут же растворялись, чтобы появиться в другом месте.

Строй окончательно сломался. Армия превратилась в огромную, ревущую от ужаса, мечущуюся толпу.

И вдруг из этой толпы показалась плотная, ощетинившаяся штыками колонна, возглавляемая, наверно, последним оставшимся в живых английским офицером. Быстрым шагом, почти бегом, они устремились прямо на нас.

— Они идут! — заорал я. — Огонь! Огонь на поражение!

Стволы захваченных шестифунтовок, уже раскаленные от беспрерывной стрельбы, снова изрыгнули пламя. Расчеты, состоявшие из моих русских бойцов и проворных китайцев, работали как заведенные в адском грохоте и дыму. Заряжай! Огонь! Банник! Заряжай! Снова и снова картечь широким смертоносным веером выкашивала целые ряды в надвигающихся колоннах. Но они шли. Спотыкаясь о тела своих товарищей, падая и снова поднимаясь, они шли, и их было слишком много.

Первая волна, понесшая чудовищные потери, все же докатилась до подножия нашей батареи и полезла на вал.

— Прекратить огонь! — проревел я, понимая, что еще один залп — и мы накроем своих. — К бою!

На верх вала уже врывались вражеские пехотинцы со штыками наперевес.

Слева от меня Василий Громов, бывший каторжанин родом из Рязани, встретил первого ударом приклада в лицо. Хруст сломанных костей, и враг рухнул назад. Второго Василий поймал за штык голой рукой, рванул на себя и всадил штык собственной винтовки солдату в живот. Третий цинец попытался заколоть его сбоку, но он развернулся с удивительной для его размеров быстротой и перерубил противнику горло.

Справа молодой тайпин, с лицом, перекошенным от ужаса и ярости, отбивался своим дао от двух цинских солдат. Первый удар — отбил штык. Второй — уклонился. Но третий пехотинец ударил сзади. Молодой китаец вскрикнул, когда штык пронзил ему спину, но, падая, успел полоснуть мечом по ногам одного из убийц. Оба рухнули на землю.

Но за ними уже лезли другие. Казалось что все потеряно.

— Огонь! — вдруг донесся до меня сзади голос Елисея.

Не веря своим ушам, я оглянулся. Да это были они! Елисей, увидев, что батарея взята и его людям теперь некого обстреливать, снял их с горной позиции и ринулся в бой, верно определив, что именно левый фланг нуждается в подкреплении.

Его стрелки дали в упор залп из своих «Энфилдов», затем достали револьверы и ринулись вперед. Сухой частый треск револьверных выстрелов смешался с ревом и криками.

Враги уже были среди нас. Завязалась свалка. Отбросив бесполезные в такой давке винтовки, работали ножами и штыками. Тайпины Лян Фу, с дикими криками, рубили наотмашь своими широкими мечами-дао.

Казак Поляков, ординарец Елисея, сражался спина к спине с китайцем из отряда Лян Фу. Казак работал кинжалом — короткие, точные удары снизу вверх. Рядом китаец размахивал дао, словно косой, отсекая руки и головы. Один из цинцев попытался пробиться к ним с копьем, но Поляков перехватил древко, рванул на себя и всадил кинжал солдату под ребра. Китаец тут же полоснул дао по шее следующего противника.

Прямо передо мной из порохового дыма выскочил цинский офицер с саблей и трое солдат со штыками. Не стараясь выхватить шашку, рука сама вытащила из кобуры тяжелый «Лефоше». Первый выстрел — в упор, в лицо офицеру. Он молча осел. Второй — в грудь солдату, который уже замахивался штыком. Отшвырнув его тело ногой и разворачиваясь, я выстрелил в третий раз, снеся челюсть еще одному. Четвертый выстрел… Осечка.

Последний враг, видя, что я без оружия, с ревом бросился на меня. Но тут же рядом выросла тень, и кривая сабля Сафара свистнула в воздухе, почти оторвав голову цинского солдата от туловища.

Атака захлебнулась. Те, кто прорвался на батарею, лежали мертвыми. Те, кто был на склоне, видя эту бойню и не получая поддержки, дрогнули и побежали.

Я увидел, как в центре вражеского лагеря, где реяло знамя Цзянцзюня, началась паника. Среди палаток металась долговязая фигура европейца. Приложив к глазам подзорную трубу, я невольно присвистнул: это Тэкклби, с перекошенным от ужаса лицом, вскочил на коня и, отталкивая собственных солдат, бросился наутек. Его слуги пытались вытащить из паланкина визжащего от страха Тулишэня, но англичанин, не дождавшись, хлестнул коня и исчез в клубах пыли.

Армия Цзянцзюня была надломлена. Теперь нам надо было довершить разгром.

Началась самая страшная фаза боя — преследование. Эвенки и монголы врезались в толпу бегущих, не давая пощады, отыгрываясь за свое утреннее унижение.

Стоя на бруствере захваченной батареи и глядя вниз, я видел, как вся долина была покрыта телами. Горы трупов, брошенное оружие, разбитые повозки, знамена, втоптанные в грязь. Кое-где еще стонали раненые, но их быстро добивали монголы, попутно собирая трофеи.

Победа. Полная. Абсолютная, черт побери, победа!

Но в душе не было ни радости, ни триумфа. Только холодная, свинцовая усталость и тяжесть от вида этой чудовищной бойни, которую я сам спланировал и осуществил. Я победил. Но цена этой победы была написана кровью тысяч людей, лежавших сейчас в долине под безразличным азиатским солнцем.

Пока орда Очира растекалась по долине, добивая рассеянного врага, я отдал последний приказ.

— Сафар! — крикнул я, указывая в подзорную трубу на маленькую колонну, пытающуюся вырваться из хаоса. — Десяток бойцов с собой! Видишь паланкин? За ним! Англичанина взять живым!

В глазах Сафара при виде расшитого драконами паланкина вспыхнула лютая узнающая ненависть. Он кивнул и, собрав своих джигитов, сорвался с места.

Их стремительный налет был похож на удар копья. Горстка всадников на резвых конях легко настигла и смела малочисленную охрану. Было видно, как Тэкклби сбили с коня и скрутили. Сафар же, не обращая ни на кого внимания, подлетел к паланкину и рывком сорвал шелковый занавес. Внутри, дрожа, как заяц, сидел обрюзгший перепуганный Тулишэнь.

— Помнишь резню в Амбани-бира, старый пес⁈ — донесся до меня яростный крик Сафара.

Он схватил маньчжура за длинную косу, выволок его из паланкина и швырнул в пыль. Одно короткое свистящее движение кривой сабли — и голова Тулишэня, с застывшим на лице выражением ужаса, откатилась в сторону.

Собаке собачья смерть.

Вечером, в захваченном, полном шелка и ковров штабном шатре, напротив своего пленника сидел я. Тэкклби, связанный и грязный, трясся от бессильной ярости.

— Варвар! — прошипел он, брызжа слюной. — Вы, русские — дикари! Вы ничего не понимаете в порядке, в торговле! Вы принесли сюда хаос и резню! Это был стабильный регион!

Дав ему выговориться и спокойно отхлебывая из чашки превосходного чая, найденного здесь же, я затем медленно поднял на него взгляд.

— Нотации о порядке и стабильности от человека, чье состояние построено на отравлении целого народа опиумом… — После паузы я продолжил: — Должен признать, мистер Тэкклби, это звучит очень… самоуверенно.

В шатер вошел Сафар. Его взгляд, полный ненависти, упал на англичанина, и рука сама легла на рукоять сабли. Поднявшись, я положил руку ему на плечо, останавливая.

Развернувшись к трясущемуся от унижения Тэкклби, я продолжил:

— Вот настоящее зло. Жадность вот таких людей, сидящих в своих конторах в Лондоне и Шанхае, и губит этот край. Тот, — кивнув в сторону поля боя, я закончил, — был просто симптомом. А это, — мой взгляд снова впился в англичанина, — это сама болезнь.

Тэкклби побледнел. Его прежняя надменность слетела, как позолота, обнажив липкий, животный страх. Он нервно дернул воротник, пытаясь сохранить остатки достоинства.

— Я британский подданный! — голос его сорвался на визг. — Я требую… Я настаиваю, чтобы меня передали консулу! Вы не имеете права… Что вы собираетесь со мной делать? Убьете?

Я усмехнулся — холодно, одними губами — и, не спеша, налил себе чаю. Пар поднялся над пиалой, скрывая мое лицо.

— Убить вас? — переспросил я, делая глоток. — Нет, мистер Тэкклби. Это было бы слишком просто. И слишком расточительно.

Я поставил пиалу на стол с глухим стуком.

Тэкклби замер, не понимая.

— Тогда… что?

Я наклонился к нему через стол.

— Вы останетесь здесь. В качестве… почетного гостя.

— Зачем? — прошептал он.

— Потому что спектакль еще не окончен, — жестко отрезал я. — Вы и ваша компания заварила эту кашу, мистер Тэкклби. Вы еще не до конца сыграли свою роль в этой пьесе.

Я кивнул Сафару, стоявшему у двери.

— Уведите его. В погреб. Кормить, поить, но глаз не спускать. Если с его головы упадет хоть волос — ответите головой. Но если он попытается сбежать — пристрелить на месте.

Когда англичанина, брыкающегося и сыплющего проклятиями, выволокли вон, я снова взял чай.

Живой Тэкклби в моей тюрьме стоил дороже, чем мертвый Тэкклби в канаве.

Эпилог

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Высокие своды приемной залы императора Александра II давили своей позолотой и имперским величием. Среди зеркального паркета и тяжелых бархатных портьер, воздух казался слишком густым, пропитанным ароматами дорогого табака и французского парфюма.

Мы стояли у огромного окна, выходящего на Дворцовую площадь. Три человека в безупречных фраках, которые сидели на нас так, словно мы всю жизнь только их и носили. Но если присмотреться к рукам, выглядывающим из-под белоснежных манжет — загрубевшим, со следами старых мозолей и кандалов, — картина становилась иной.

Владимир Левицкий, теперь уже полковник и официальный представитель военного ведомства Маньчжурии, поправил воротник и задумчиво посмотрел на пустую площадь.

— Знаешь, Сергей, — тихо проговорил он, — глядя на всё это… иногда мне кажется, что нам стоит за перо засесть. Мемуары написать. Что это все не приснилось, а было наяву.

Стоявший рядом Изя Шнеерсон, едва сдерживал неуемную энергию, коротко и сочно хохотнул.

— Ха-ха! Мемуары? Владимир Сергеевич, вы серьезно? — Изя поправил тяжелую золотую цепь на жилете и подмигнул нам. — Да кто ж в это поверит? Если мы напишем правду, скажут, шо это плохой французский роман! Таки представьте заголовок: «Компания беглых каторжников обманула две империи и построила свою». Вай-мэ, нас сожрут еще на вступлении! Если бы я сам всё это не проворачивал, я бы первый сказал, шо автор — сумасшедший фантазер!

Я невольно улыбнулся, глядя на Изю. В его глазах всё так же плясали те самые искорки, что и в тот день, когда он предложил провернуть наш первый гешефт.

— Может, и не поверят, Изя, — отозвался я, чувствуя в руках тяжесть верительных грамот, скрепленных печатями. — Но мы-то с вами знаем, что всё было именно так. А в жизни, как показывает практика, случаются чудеса и похлеще тех, что пишут в книгах. Главное — вовремя оказаться в нужном месте с правильными людьми.

Левицкий вздохнул, его взгляд стал серьезным.

В этот момент массивные дубовые двери, украшенные золочеными двуглавыми орлами, бесшумно распахнулись. На пороге застыл рослый адъютант в парадном мундире. Его голос, зычный и торжественный, эхом раскатился по залу, заставив случайных придворных обернуться.

— Чрезвычайное посольство Маньчжурского Великого Княжества! Его Императорское Величество Александр Николаевич готов принять!

Я посмотрел на своих друзей. Левицкий выпрямился, по-военному подобрался. Изя нацепил на лицо маску, хотя уголок его рта всё еще подрагивал в усмешке.

— Ну что, господа, — сказал я, делая первый шаг к открытым дверям. — Пойдемте. Нас ждут великие дела.

И мы пошли вперед — по зеркальному паркету, навстречу истории.

ЭПИЛОГ

Битва при Силинцзы, произошедшая весной 1865 года, стала поворотным моментом не только в истории Маньчжурии, но и, как показали дальнейшие события, всей Цинской империи. Разгром трехтысячного экспедиционного корпуса, вооруженного по последнему слову европейской техники, произвел эффект разорвавшейся бомбы.

Слухи о «Белом Нойоне» и его «небесном огне», подтверждавшие заранее пущенные по степи пророчества лам, в одночасье превратились из слухов в непреложный факт. Колебавшиеся нойоны и князья, видя реальную сокрушительную силу, начали один за другим присылать свои отряды под знамена Найдан-вана, который из мятежного князя стремительно превращался в лидера общемонгольского восстания.

Победа под Силинцзы стала воистину знаковым событием этой войны. Его разношерстные силы уничтожили знаменитую «Непобедимую армию», созданную и финансируемую англичанами. Именно это войско буквально год назад нанесло поражение основным силам тайпинов. Теперь эта лучшая армия богдыхана была разгромлена. Конечно, у цинов еще было много войск. Но таких дисциплинированных и опытных — уже не было.

Поле битвы под Силинцзы стало неисчерпаемым арсеналом. Помимо старых фитильных ружей, было собрано более четырех тысяч прекрасных английских винтовок «Энфилд» последней модели, восемь шестифунтовых стальных орудий, многочисленные запасы боеприпасов. Но главный арсенал восстания был обеспечен предусмотрительностью Тарановского. Еще задолго до этих событий, он организовал доставку на Дальний Восток восьми тысяч нарезных штуцеров — трофейного польского оружия, выкупленного им у русского правительства. Пока сам Тарановский ехал через Сибирь к границе с Китаем, оружие было благополучно доставлено по сложнейшему маршруту в устье Амура.

В течение нескольких следующих недель окрестности Силинцзы превратились в гигантский военный лагерь, где из разношерстных ополчений ковался единый военный механизм. Основу офицерского корпуса составили бывшие тайпинские командиры из отряда Лян Фу, обладавшие реальным боевым опытом. Кадровые русские офицеры из небольшого отряда Тарановского и унтеры из числа бывших каторжан стали инструкторами, обучая тысячи монголов, эвенков, нанайцев и китайцев основам европейской строевой тактики и, главное, искусству быстрой и точной стрельбы из нарезного оружия.

Артиллерийский парк этой армии тоже был внушителен: восемь захваченных полевых нарезных орудий Армстронга и четыре гигантские стодесятифунтовые осадные пушки без снарядов.

Но судьба, казалось, решила отдать Тарановскому все долги. Оправившись от боя, он выслал всю свою кавалерию — монголов Очира, эвенков и драгун Левицкого — на перехват вражеских коммуникаций.

Вскоре разведка донесла: из порта Инкоу, в глубокой уверенности, что «Непобедимая армия» уже празднует победу, движется огромный обоз, который заказал Тэкклби. Монгольская конница устроила засаду. Малочисленная охрана, не ожидавшая встретить целую армию в глубоком тылу, была сметена. В руках Тарановского и его людей оказался неоценимый трофей — несколько тысяч и четыре Армстронга.

В руках Тарановского оказалось восемь мощных нарезных орудия — новейших, высококачественных, не имевших равных в восточном полушарии. Теперь у него были и пушки, и снаряды к ним.

Судьба Пекина была решена.

Осенью 1865 года из ворот Силинцзы выступила армия, подобной которой эти земли не видели со времен великих ханов. Огромная многонациональная сила — русские инструкторы, стремительная монгольская конница, стойкая китайская пехота. В авангарде, как призраки, двигались неуловимые драгуны, вооруженные семизарядными карабинами Спенсера. А в центре, скрипя и раскачиваясь на специально построенных платформах, запряженных десятками волов, медленно плыли над степью стволы гигантских осадных «Армстронгов».

Эта армия, подобная ордам Чингисхана, но вооруженная всей мощью наступающего промышленного века, пересекла Великую стену и устремилась к сердцу Срединной империи. Мир стоял на пороге перемен.

К весне 1866 года кольцо вокруг Пекина сомкнулось. С юга и востока к столице подошли огромные, насчитывавшие сотни тысяч человек, но плохо вооруженные и организованные армии восставших ополченцев и остатков тайпинского движения, ведомые новыми лидерами — Лян Фу и Сяо Ма. Их авторитет, позволил им объединить разрозненные крестьянские отряды. Но настоящим ударным кулаком коалиции стали силы, подошедшие с севера и запада — объединенная армия Найдан-вана и «Белого Нойона» господина Тарановского.

Столица империи оказалась уязвима. Все самые боеспособные цинские армии либо были разгромлены в предыдущих кампаниях, либо находились за тысячи верст на западе, безнадежно увязнув в жестокой войне с грандиозным дунганским восстанием. Оборона Пекина состояла из деморализованной изнеженной «восьмизнаменной» гвардии и наскоро собранного ополчения, не способных противостоять армии нового типа.

Штурм был коротким и страшным. Решающую роль сыграла трофейная артиллерия. Тяжелые стодесятифунтовые «Армстронги», установленные под руководством русских инженеров, за несколько дней методичного обстрела проделали огромные бреши в древних стенах, не рассчитанных на мощь нарезных орудий. В ночь перед атакой диверсионные группы, вооруженные бесшумными многозарядными арбалетами, сняли дозоры на уцелевших участках стены. Вооруженные «Спенсерами» элитные отряды скрытно заняли близлежащие башни. И утром начался генеральный штурм.

В проделанные осадными пушками проломы хлынули ударные отряды восставших. Цины бросили свои войска в контратаку, но их силы были сметены шквальным огнем «Спенсеров» из захваченных башен, из которых подавлялась любая попытка сопротивления.

Бои в гигантской столице Китая длились пять дней. Внутренние стены города и многочисленные административные здания, становившиеся узловыми пунктами обороны, сметались огнем шестифунтовок и направленными взрывами динамита. Когда силы восставших достигли Запретного города, император бежал. Однако преимущество повстанцев в коннице не оставило ему шансов. Конвой императора Тунчжи был перехвачен, и сам несчастный юноша, не имевший еще наследников, казнен на месте. Маньчжурская династия Цин, правившая Китаем более двухсот лет, прекратила свое существование.

Однако падение Пекина не принесло немедленного мира. Наоборот — оно стало лишь сигналом к полному распаду империи. В течение следующих пяти лет Китай погрузился в хаос жестокой междоусобной войны. Бывшие повстанческие командиры, могущественные губернаторы провинций и новые честолюбцы, провозглашавшие себя императорами, сражались друг с другом за право стать основателем новой династии.

Пока Китай погружался в пучину междоусобиц, на севере, на землях бывшей прародины цинских императоров, рождалось новое государство — Маньчжурское Княжество, де-факто независимое, находящееся под военным и экономическим протекторатом Российской Империи.

В долгой и кровопролитной гражданской войне в Китае, получившей название «Эпоха двадцати царств», победу в конце концов одержал союзник Тарановского — бывший тайпин Лян Фу. Опираясь на негласную, но постоянную финансовую, военную и технологическую поддержку из Маньчжурии, он сумел разгромить своих соперников — как бывших цинских генералов, так и не принявших его первенство лидеров других повстанческих отрядов. Особенно ценными были поставки Тарановским американского оружия, за бесценок скупленного Владиславом Антоновичем после окончания Гражданской войны в США. Разгромив всех противников и вновь объединив страну, Лян Фу стал основателем новой, китайской по духу и европейской по технологиям, прогрессивной династии.

Итогом нового передела Азии, юридически оформленным уже после окончательной победы императора Лян Фу, стало официальное признание Пекином полной независимости Маньчжурии, Монголии, где утвердилась династия Найдан-вана, и Восточного Туркестана (Джунгарии), где уйгурские и дунганские беки создали свои ханства, вскоре оказавшиеся в орбите влияния Российской Империи. Огромная Цинская империя, таким образом, распалась. Китайское правительство не пыталось удерживать эти земли: Маньчжурия, родовой домен бывших правителей Китая — Цинов, считалась среди новых китайских властей «чужой землей», приносящей Поднебесной империи одни несчастья.

Судьба мистера Тэкклби стала кровавым и символичным финалом эпохи колониального беспредела. Поначалу его хотели отправить в Петербург. Однако китайцы, узнав о пленении известного наркоторговца, попросили выдать его для суда. Владислав Антонович, передал англичанина новому императору Лян Фу. Поскольку молодая китайская династия начала беспощадную, фанатичную войну с опиумом, Тэкклби припомнили всё.

Человек, считавший себя представителем высшей расы и вершителем судеб, был публично повешен на одной из площадей Пекина вместе с десятками других иностранных дельцов, замешанных в контрабанде наркотиков и разжигании частных войн. Об этой казни, совершенной на глазах у многотысячной толпы, писали все мировые газеты — от The Times до Le Figaro. Правительства Англии и Франции выразили резкое недовольство и направили Пекину ноты протеста, грозя ответными мерами. Однако новому императору Китая, чья власть опиралась на модернизированную армию и поддержку Маньчжурии, было глубоко плевать на европейское негодование.

Казнь Тэкклби стала громогласным манифестом новой Азии: время, когда западные авантюристы могли безнаказанно диктовать свою волю Срединной Империи, ушло навсегда.

Формально главой Манжурского княжества стал великий князь Константин Николаевич, но фактически он почти не влиял на дела своего княжества, проживая в своих владениях в Крыму. Реально же делами Маньчжурии заправляли два человека: Тарановский и Кропоткин.

Молодой русский аристократ, географ и исследователь князь Петр Кропоткин неожиданно для всех стал архитектором ключевых реформ и первым премьер-министром нового маньчжурского государства. Этот романтик-анархист, помогавший Тарановскому еще на Амуре, услышав об успехе народного восстания и видной роли в нем группы русских офицеров, в числе которых народная молва называла имя Тарановского, немедленно вышел в отставку и отправился в Маньчжурию.

Привлеченный Владиславом Антоновичем к административной работе и получив уникальную возможность применить свои нарождающиеся теории на практике, он с головой ушел в государственное строительство. Однако столкнувшись с реальной необходимостью управлять экономикой, создавать институты власти и поддерживать порядок на огромной территории, князь быстро излечился от своих юношеских анархистских иллюзий. В конечном счете он наотрез отказался от идей полного безвластия, увидев в них лишь кратчайший путь к хаосу, тирании и разрушению.

Однако свои гуманистические и демократические идеалы он не только сохранил, но и воплотил в жизнь. Под его руководством и при негласной финансовой поддержке Тарановского в Маньчжурии был принят передовой для того времени народно-демократический строй. Учрежден избираемый парламент, получивший название Верховный Хурал, введен суд присяжных и принята конституция, гарантировавшая широкие гражданские свободы, включая свободу совести и слова.

Тарановский, со своей стороны, сосредоточился на экономической и национальной политике. Активно привлекая на плодородные маньчжурские земли русских крестьян-переселенцев из центральных губерний, он обеспечивал их землей и беспроцентными ссудами. Особое же внимание уделялось защите коренных народов. Для маньчжуров и эвенков были созданы широкие национальные автономии, в которых всемерно поддерживались их язык, культура и традиционный уклад жизни. Тарановский видел в них не материал для ассимиляции, а ценнейший и самобытный элемент своего нового многонационального государства. Так, на руинах китайского империализма возник уникальный сплав русского влияния, западных демократических институтов и глубокого уважения к местной культуре.

Сам же создатель нового государства, человек, известный как Владислав Тарановский, отказался от каких-либо официальных постов в правительстве князя Кропоткина. Он не принял ни княжеского титула, ни должности пожизненного канцлера. Отвечая на все вопросы с неизменной улыбкой, он просил называть себя просто — «господин Тарановский». Однако этот скромный титул не мог скрыть реальности: его авторитет в Маньчжурии, возрожденном Китае и всей Восточной Сибири был абсолютным. Его слово, подкрепленное неисчерпаемыми финансовыми ресурсами, было весомее любого императорского указа.

Отойдя от прямого политического управления, Тарановский занялся тем, что умел лучше всего — бизнесом планетарного масштаба. Его новым главным проектом стало освоение несметных золотых запасов Чукотки. Используя свои почти сверхъестественные знания в области геологии, он организовал несколько экспедиций, которые подтвердили наличие месторождений, превосходящих по богатству и Клондайк, и Калифорнию вместе взятые.

В кратчайшие сроки возникла уникальная экономическая система, которую историки позже назовут «треугольником Тарановского». Маньчжурия, с ее плодородными землями и тысячами русских переселенцев, стала гигантской житницей. Отсюда потоком шли дешевые хлеб, мясо и скот. Этими неисчерпаемыми ресурсами кормили не только новую маньчжурскую армию, но и десятки тысяч рабочих на золотых приисках Чукотки и китобойных промыслах Аляски. Золото же, добытое на крайнем Севере, в свою очередь, шло на дальнейшее промышленное развитие Восточной Сибири и самой Маньчжурии.

Впервые за всю свою историю Восточная Сибирь перестала быть дотационной убыточной окраиной, полностью зависящей от подвоза продовольствия из-за Урала. Тарановский, по сути, создал для нее независимую продовольственную и экономическую базу. Его государство кормило Сибирь, решая проблему, над которой десятилетиями безуспешно бились лучшие умы в Петербурге.

Для управления этими гигантскими финансовыми и товарными потоками он учредил два мощнейших банка, ставших двигателями прогресса. «Русско-Сибирский банк» с правлением в Иркутске начал массированное кредитование строительства заводов, дорог и освоения новых земель по всей Сибири. «Русско-Китайский банк» со штаб-квартирой в Мукдене стал главным финансовым инструментом влияния на новое правительство Китая и ключевым игроком во всей азиатской торговле.

Таким образом, не имея ни одного формального титула, «господин Тарановский» стал фактическим экономическим императором всего Азиатско-Тихоокеанского региона, чьи частные проекты по своему масштабу и влиянию далеко превосходили государственные.

Его усилиями были реализованы широкомасштабные проекты, поражавшие воображение современников. Американская телеграфная компания «Вестерн Юнион» окончательно отказалась от своего грандиозного проекта — строительства сухопутной телеграфной линии через Сибирь, Берингов пролив и Аляску. Успешная прокладка подводного трансатлантического кабеля сделала этот рискованный и дорогостоящий маршрут коммерчески бессмысленным. Тысячи тонн дорогостоящего медного кабеля, фарфоровых изоляторов и новейших телеграфных аппаратов, уже завезенных на склады в портах Сибири и Аляски, в одночасье превратились в бесполезный хлам, который компания была готова продать за бесценок.

Тарановский немедленно этим воспользовался. Через своих агентов в Благовещенске и Иркутске он за десятую часть реальной стоимости скупил абсолютно все материалы и оборудование, брошенные американцами. В кратчайшие сроки, используя неограниченные ресурсы своих банков, он построил то, о чем в Петербурге еще только робко мечтали: единую телеграфную сеть Дальнего Востока. Линии протянулись от Иркутска на Аляску, во Владивосток, в порты Маньчжурии и через Ургу — в Пекин. Одна из веток дошла до Мукдена — столицы Маньчжурского княжества. Гигантский регион получил нервную систему, став полноценной частью цивилизованного мира.

Решив проблему коммуникаций, Тарановский немедленно приступил к следующей, еще более амбициозной задаче. На деньги Русско-Сибирского банка он вместе с московским промышленником Василием Кокоревым начал главный проект своей жизни — строительство Транссибирской железнодорожной магистрали. В отличие от будущего государственного проекта, они вели строительство по-американски: с широким привлечением частного капитала, использованием самой современной техники — паровых экскаваторов и путеукладчиков, заказанных в Америке и Европе, — и наемных рабочих со всего мира. Это позволило вести работы с невиданной для XIX века скоростью.

Тогда же, видя, что правительство Александра II, отчаянно нуждающееся в деньгах после Крымской войны, всерьез рассматривает вопрос о продаже убыточной и незащищенной Аляски Соединенным Штатам, Владислав Тарановский сделал Петербургу предложение, от которого невозможно было отказаться. Взяв Аляску в долгосрочную аренду на девяносто девять лет и обязавшись за свой счет полностью обеспечивать ее развитие и военную защиту, он избавил казну от огромных расходов. Для правительства это был идеальный выход. Так продажа Русской Америки была предотвращена. Удивительно, но когда Владислав Антонович взялся за дела Русской Америки, они сразу же пошли в гору, и ранее неудобный регион стал приносить своему арендатору поистине баснословные доходы. На Аляске началась добыча золота и меди, были построены консервные заводы, а в 1887 году здесь нашли нефть.

В течение нескольких лет, опираясь на свои ресурсы и пророческие знания, «господин Тарановский» в частном порядке запустил проекты, на которые у Российской Империи ушли бы десятилетия, спас ее тихоокеанские владения, окончательно утвердившись в роли негласного правителя всего Дальнего Востока.

К 1880 году Транссибирская магистраль, построенная в рекордные десять лет, была полностью введена в эксплуатацию. Это произвело экономическую революцию. Начав возить шелк, чай и промышленные товары из Китая в Европу по суше, Тарановский обнаружил, что это оказалось в три-четыре раза быстрее морского пути через Суэцкий канал. Огромные прибыли, получаемые от транзита, сделали его финансовую империю одной из крупнейших в мире.

От основной магистрали немедленно был построен железнодорожный отвод на юг, к границам Кореи. Опираясь на эту новую логистическую артерию, Тарановский вступил в контакт с корейскими сторонниками модернизации страны. Используя финансовые рычаги и угрозу ввода войск своей маньчжурской армии, он организовал и поддержал бескровный дворцовый переворот в Сеуле, приведя к власти прогрессивные силы.

Последствия этого шага оказались фатальными — не для Кореи, а для ее соседей. Под патронажем Тарановского Корея начала стремительную индустриализацию, превращаясь в «азиатскую Швейцарию» — сильное и независимое государство, мощный противовес Японии и Китаю. Японская империя, лишенная возможности колонизировать Корею и получить доступ к ее богатейшим запасам угля и железа, столкнулась с ресурсным голодом. Ее агрессивное милитаристское развитие было остановлено в самом зародыше. Япония так и не смогла стать великой державой и составить конкуренцию России на Дальнем Востоке. Как следствие, русско-японская война попросту не случилась.

В 1881 году Тарановский, каким-то непостижимым образом получив информацию о готовящемся покушении народовольцев на императора Александра II, предупредил его о заговоре личной телеграммой. Теракт на Екатерининском канале был предотвращен, император спасен.

После этого влияние Тарановского в России стало поистине громадным. Став ближайшим, хоть и негласным, советником спасенного монарха, получившего второй шанс, он добился проведения ряда ключевых реформ при полной финансовой поддержке его банков.

Была создана и начала работу выборная Государственная дума с реальными законодательными функциями. А в 1886 году были полностью аннулированы выкупные платежи за землю для крестьян, что сняло главное социальное напряжение в деревне и предотвратило будущие аграрные бунты.

Страна встала на совершенно иной, эволюционный и мирный путь развития, избежав революционных потрясений. Мощнейшее экономическое и политическое влияние обновленной, динамично развивающейся России в Европе коренным образом изменило весь мировой баланс сил и предотвратило возникновение Первой мировой войны.

Судьбы людей, так или иначе соприкоснувшихся с Тарановским, сложились по-разному. Не для всех его появление стало залогом немедленного успеха. Показательной в этом отношении стала история его первого крупного партнера, кяхтинской купчихи Аглаи Верещагиной.

Получив долю в сверхприбыльных приисках Тарановского, она, казалось, была обречена на сказочное богатство. Однако реальность оказалась сложнее. Не сумев когда-то найти с Тарановским общего языка, Верещагина столкнулась с жестоким миром золотой лихорадки, к которому ее не готовил опыт размеренной чайной торговли. После того как Владислав Антонович заставил ее вернуть долю в компании «Сибирское Золото», дела Верещагиной покатились под откос. К середине 1870-х годов ее торговый дом был обременен огромными долгами. Купчиха медленно, но неотвратимо шла к полному разорению.

Но именно в этот момент, когда казалось, что все потеряно, в ее судьбу вновь вмешался Тарановский. Увидев, что в то время как сама Верещагина была на грани краха, ее старинный торговый дом с его безупречной репутацией, складами в Кяхте, связями в Китае и Сибири оставался ценнейшим активом, он решил действовать.

Выкупив остатки ее торгового дома и заплатив щедрую цену, которая с лихвой покрыла все долги и обеспечила ей безбедную старость, Тарановский положил конец ее участию в большой коммерции. Эпоха неспешной караванной торговли ушла в прошлое, и в новом мире железных дорог, телеграфа и биржевых спекуляций ей, представительнице старой купеческой формации, уже не было места.

Используя безупречное имя и уцелевшую инфраструктуру торгового дома Верещагиной, а также уникальные связи с новыми властями Кореи, Китая и Маньчжурии, Тарановский совместно со знаменитым московским миллионером Василием Кокоревым учредил гигантскую «Русско-Азиатскую торговую компанию». Эта фирма, опираясь на возможности Транссиба, в кратчайшие сроки стала практически монополистом в сухопутной торговле с Китаем, Маньчжурией и Кореей.

Сама же Аглая Верещагина дожила свой век в почете и достатке в Иркутске, оставшись в истории последним ярким символом навсегда ушедшей эпохи великой кяхтинской чайной торговли.

Совершенно иначе, сложилась судьба главного иркутского конкурента, «золотого короля» Александра Сибирякова. Проиграв Тарановскому в суде по делу о хищениях при снабжении приисков на Бодайбо и оказавшись на грани банкротства, он, казалось, был навсегда выброшен из большой игры. Однако Тарановский, не привыкший разбрасываться талантливыми и энергичными людьми, даже если они входили когда-то в число его врагов, сам сделал шаг к примирению. Не желая, чтобы неукротимая энергия Сибирякова, его глубокое знание Сибири и предпринимательская хватка пропадали впустую, он решил дать ему второй шанс.

Предложив своему поверженному сопернику возглавить новое, рискованное, но потенциально огромное дело — создание пароходных компаний на великих сибирских реках: Лене, Енисее и Оби, Тарановский вернул его в игру. Получив второй шанс и финансирование от банков Тарановского, Сибиряков вцепился в эту возможность с удвоенной силой. За десять лет напряженной работы была построена настоящая речная империя. Флотилии пароходов и барж стали кровеносной системой, которая связала главную артерию Транссиба с самыми отдаленными, богатыми пушниной, лесом и рудой уголками Сибири. Превратившись из разорившегося конкурента в незаменимого партнера, младшего компаньона в экономической империи Тарановского, Сибиряков вошел в историю как «Адмирал сибирских рек».

Судьбы же тех, кто прошел с Тарановским через каторгу, огонь и степи Маньчжурии, сложились каждая по-своему, но для всех по-своему счастливо.

Владимир Левицкий, связав свою судьбу с военной службой, остался в Маньчжурии. Судьба этого дворянина и офицера оказалась неразрывно связана с созданием новой маньчжурской армии. Оставшись верным делу Тарановского, он прошел путь от командира драгунского отряда до генерала и бессменного военного министра Маньчжурского Великого Княжества в правительстве князя Кропоткина. Именно он, используя свой боевой опыт и знания, превратил вчерашние разношерстные ополчения в современную боеспособную армию по европейскому образцу. Под его же началом до конца своих дней служил и Софрон Чурис, дослужившийся до чина генерала и должности главного интенданта армии.

Полковник Гурко, вернувшись в Петербург после триумфального похода на Пекин, был осыпан почестями и сделал блестящую карьеру в Генеральном штабе, став одним из самых влиятельных и прогрессивных генералов реформированной русской армии и надежной опорой Тарановского в столице.

Неутомимый и предприимчивый Изя Шнеерсон, гений которого требовал большего масштаба, чем просто управление армейской казной, по протекции Тарановского возглавил правление «Русско-Китайского банка» в Шанхае. Бывший каторжник и авантюрист из Одессы на протяжении сорока лет был одним из самых могущественных финансистов Азии, человеком, к чьему слову прислушивались императоры и министры. Какое-то время он исполнял роль влиятельного и очень высокооплачиваемого консультанта правительства Лян Фу, затем был министром финансов в правительстве Маньчжурского княжества.

Совершенно иначе сложилась жизнь простого молотобойца Тита. Несколько лет, ценимый за свои технические навыки и недюжинную силу, он работал на разных постах в компаниях Тарановского, в том числе управляя одной из первых факторий на Чукотке. Во всех скитаниях его сопровождала жена — девушка из племени нанайцев. Однако его семейное счастье было недолгим — жена скончалась при родах, оставив его одного с малолетними детьми. Потрясенный горем, Тит оставил Дальний Восток и вернулся в центральную Россию. Используя заработанный капитал и свой врожденный талант к работе с металлом, он основал в Туле крупные механические мастерские. Его предприятие, выполнявшее заказы в том числе и для строившегося Транссиба, со временем выросло в один из крупнейших частных машиностроительных заводов России. Бывший каторжник вновь женился, вырастил шестерых сыновей и пятерых дочерей, дожив до глубокой старости в почете и уважении, став живым примером человека, поднявшегося из самых низов.

Старый старатель Захар так и не покинул места, ставшего его настоящей родиной. До последних дней оставаясь бессменным управляющим прииска Амбани-Бира, он видел, как рудник вырос в большой процветающий поселок. Захар, уже будучи глубоким стариком, по-прежнему каждое утро выходил с лотком к реке, обучая молодежь тайнам своего ремесла. Там, на берегу ручья, принесшего ему и его товарищам свободу и богатство, он тихо скончался во сне, став легендой и добрым духом-хранителем этих мест.

Судьба Сафара после окончательного краха династии Цин сделала неожиданный, но милосердный поворот. Свершив свою личную месть, он будто разом выжег в себе тени прошлого и наконец обрел долгожданный покой. Женившись на Мейлин и став отцом большого семейства, Сафар не оставил своего командира, но сменил саблю на организаторский талант. Именно он создал и возглавил уникальную структуру личной охраны Тарановского и всех высших должностных лиц нового Маньчжурского государства. Его «Теневая стража», состоявшая из верных джигитов и пластунов, стала символом абсолютной безопасности, а сам Сафар до конца дней оставался самым преданным щитом Тарановского.

Стремительной и яркой была карьера сотника Очира. Проявив себя как храбрый и верный полководец во время похода на Пекин, он стал правой рукой и самым доверенным генералом нового хана — Найдан-вана. После смерти своего сюзерена, в ходе реформ государственного устройства, именно Очир, как самый авторитетный военный лидер и герой войны за независимость, став одним из отцов-основателей современной Монголии.

Нанаец Орокан, чей след в истории начался с должности простого проводника, со временем превратился в легендарную фигуру. Пользуясь безграничным авторитетом и финансовой поддержкой Господина Тарановского, он совершил невозможное — объединил все разрозненные нанайские племена на берегах Амура в единую мощную коалицию. Под его мудрым руководством нанайцы стали не только верными подданными Российской Империи, но и основной силой, обеспечивавшей безопасность границ и логистических путей в Приамурье. Охотничьи отряды Орокана, прекрасно вооруженные и организованные, стали элитной лесной гвардией, всегда готовой выступить на стороне своего патрона и друга — Владислава Тарановского.

Судьба Хана, дерзкого контрабандиста, знавшего многие потайные тропы и лазейки на границе, сложилась на удивление удачно. Его уникальный опыт человека, десятилетиями водившего караваны в обход, оказался бесценным при строительстве нового государства. Тарановский, ценивший практиков выше теоретиков, доверил Хану создание таможенной и логистической службы Маньчжурии. Кто, как не бывший контрабандист, мог лучше всех наладить контроль над границами и искоренить воровство на торговых путях? Хан превратил вчерашние «козьи тропы» в четко работающие транспортные артерии, выстроив сеть современных складов и таможенных постов по всей стране. В истории он остался «Хозяином Путей» — человеком, который превратил Маньчжурию из дикой окраины в самый безопасный и процветающий торговый перекресток Азии, где честное купеческое слово стало цениться выше любых печатей.

Но, пожалуй, самым величественным и одухотворенным памятником эпохи стал собор во имя Святого Пантелеимона, воздвигнутый в центре Мукдена. В народе его, впрочем, называли иначе — «Фомичевская церковь». Мало кто из жителей Маньчжурии знал, кем был этот Фомич, чье имя носил главный храм страны. Лишь немногие ветераны Амбани-Бира помнили старого каторжанина, который когда-то, на заре их пути, делил с ними последний кусок хлеба и погиб, защищая товарищей.

Перед смертью старик смиренно попросил об одном: «Поставь за меня свечку, паря, если выживешь». Спустя десятилетия Тарановский исполнил эту просьбу с поистине имперским размахом. Собор, поражавший современников своей красотой, небесно-голубыми куполами и уникальной мозаикой, стал не просто украшением столицы, но и духовным центром всего края. Внутри него, под золотым сводом, всегда горела одна огромная, неугасимая свеча в тяжелом серебряном подсвечнике. Для Господина Тарановского этот храм был напоминанием о том, что любая великая победа начинается с верности простому слову и памяти о тех, кто не дожил до триумфа, отдав всё ради общего дела. Фомич, мечтавший о тихой молитве в деревенской церкви, обрел покой в одном из самых прекрасных соборов мира, став негласным покровителем всех сирых и обездоленных в новом Маньчжурском государстве.

Изменив судьбы империй и континентов, сам «господин Тарановский» обрел то, чего, возможно, искал с самого начала — покой. Так и не переехав ни в Петербург, ни в столицу Маньчжурии — Мукден, он сделал своим домом до конца дней Иркутск и огромное поместье, выстроенное на высоком берегу Ангары, откуда открывался вид на бескрайние сибирские просторы.

В частной жизни ему сопутствовало счастье. Ольга подарила ему семерых детей — трех дочерей и четверых сыновей. В шумном, полном жизни доме казалось, что он отдыхает от тяжести своих свершений, превращаясь из негласного правителя половины Азии в простого мужа и отца. Там, на широкой веранде с видом на могучую реку, уже седой патриарх, окруженный смеющимися детьми и внуками, проводил долгие летние вечера, глядя на закатное солнце.

Особое место в жизни и делах Владислава Антоновича занимал его старший сын Иван. Рожденный в годы суровых скитаний, он был принят Ольгой как родной и вырос в атмосфере любви и полного признания. Однако тихая жизнь в иркутском поместье была не для него. Унаследовав от отца непоседливый характер, острый ум и неистребимую авантюрную жилку, Иван стал главным помощником Тарановского во всех его наиболее рискованных начинаниях. Именно он лично возглавлял первые караваны в Корею и руководил сложнейшими изысканиями на ледяных просторах Чукотки. В деловых кругах Азии его называли «Молодым Нойоном», видя в нем достойного преемника, способного не только сохранить, но и приумножить империю отца.

Прожив исключительно долгую, по меркам той эпохи, жизнь, господин Тарановский скончался от испанского гриппа. Умер тихо, во сне, весной 1919 года, в возрасте семидесяти девяти лет, в своем иркутском доме.

Его уход оставил после себя не только процветающую империю, но и неразрешимую загадку для историков. Никто так и не смог до конца понять, откуда появился этот человек и какова была природа его гения. Его невероятные, почти пророческие знания в области геологии, техники, военной стратегии и глобальной политики породили множество мифов. Все, кто его знал, от простых солдат до императоров, сходились в одном: это был совершенно необычный человек, будто не от мира сего.

Смерть же принесла и последнюю тайну. Когда сыновья обмывали тело усопшего отца, готовя его к погребению, они обнаружили на его покрытом шрамами плече старые выцветшие татуировки, которых при жизни он никому не показывал. Одна из них изображала крылатый кинжал — очевидно, знак какого-то элитного воинского братства. А под ним были выбиты три французских слова: «Le Grand Inconnu».

Никто из родных не знал ни о его службе в далеких краях, ни о значении этих символов. Именно эта последняя загадка и решила судьбу его эпитафии. Близкие сочли, что фраза «Великий Неизвестный» как нельзя лучше отражает всю суть этого человека. Сыновья покойного даже предприняли исследование, пытаясь выяснить, что бы это могло значить. Им удалось обнаружить, что татуировки такого вида иногда встречались у ветеранов Французского Иностранного легиона, как знак того, что при поступлении на службу легионеру даруется право на новое имя. Но какое отношение их отец мог иметь к этой организации, где служили отбросы общества со всей Европы, так и осталось для них тайной.

Согласно его завещанию, на скромном надгробии на семейном кладбище у берега Ангары не было ни пышных титулов, ни перечисления заслуг. Лишь простое имя — «Тарановский» — и короткая надпись:

«Le Grand Inconnu» — Великий Неизвестный.

Но история, которую он написал своими руками, оказалась красноречивее любой эпитафии. Благодаря его трудам Россия избежала кровавых революций, сохранила и приумножила свои земли, стала великой экономической державой. Сибирь из мрачного края ссылки превратилась в процветающий край, Дальний Восток — в мост между Востоком и Западом. Маньчжурия, Монголия и Корея обрели независимость и процветание. Китай, избавленный от маньчжурского ига, возродился под властью прогрессивной династии.

Один человек, явившийся из ниоткуда, изменил ход истории. Каторжник, ставший созидателем империй. Авантюрист, спасший цивилизацию. Неизвестный, чье имя запомнили на века.

И пока сибирские ветры шумят в соснах над Ангарой, пока по рельсам Транссиба мчатся поезда, пока в Пекине правят потомки Лян Фу, а в Маньчжурии звучит русская речь — живет память о Владиславе Тарановском: ветеране уже не случившихся войн, безвестном каторжнике, переписавшем судьбу мира.