Дом последней надежды

ГЛАВА 35

Лавка открылась на третий день месяца нигацу, когда северные ветра принесли дожди и мелкое крошево снега. А с ними прилетели заблудшие души.

Они наполняли город стенаниями.

Стонами.

Они пробирались к домам и селились в дымоходах, шептали по ночам имена, пробуждая забытые воспоминания. А вдруг да отыщется именно тот дом, в котором прошла земная их жизнь, и тот человек, который, вспомнив имя, назовет его вслух. А еще положит рябиновую ветвь и три рисовых зерна, даруя свободу…

Шел снег.

И город сузился до крохотного пятачка.

Над стоянкой тьерингов поднимались дымы, а чудовищные корабли их, вытащенные на берег, походили на старых китов. Шкура их заросла ракушечником и темными водорослями, и панцирь этот гляделся не столько уродливо, сколько грозно.

Дымили костры.

И трубы общинного дома.

Факелы, которые выставили вдоль плетеной ограды. Дым был горьким и в то же время дурманил…

— Женщина, ты лезешь не в свое дело. — Тьеринг упер руки в бока. Он возвышался надо мной горой кожи и металла, вот только не пугал.

Почти.

Иоко во мне тряслась, требуя немедленно убраться, забиться в какую-нибудь щель и переждать. Опасно злить мужчин.

Особенно таких.

Ее муж был ненамного больше самой Иоко, но силы в его руках хватало, а если тьеринг ударит…

…то я разочаруюсь в этом мире.

И в богах.

И…

— Я знаю, что говорю, — отступать я не собиралась. — Дождитесь весны. Уже скоро. Все равно там делать пока нечего и…

За нами наблюдали.

Издали.

С интересом.

А я ведь только пришла спросить, нет ли у них товаров, которые тьеринги хотели бы выставить в нашем магазине. Место у нас имелось. Он сам заговорил про проклятый город, к которому отправится через три недели. А то зима, понимаешь ли, в море не выйти, а людей чем-то занять надо.

Бестолочь.

— Я с вами, — сказала я, смиренно потупив взор, как и полагалось женщине.

— Нет.

— Или за вами…

Смирение мне давалось легко, благо опыт у Иоко был немалый.

— Запру…

— Это будет не по закону…

— Упрямая женщина.

— Бестолковый мужчина.

И взглядом меня буравить бесполезно. Ко взглядам я привыкла, а этот… хмурится, видишь ли… значит, как для него, так поездка вовсе опасности не представляет, а если мне ехать, то это уже не поездка, но путешествие за тридевять земель и вообще…

— Я вижу больше, чем другие люди, — взывать к голосу разума бесполезно, но я все равно попробую.

Не возьмет, так…

Проклятый город не сказать чтобы далек… конечно, придется заплатить немало… или купить мула. Мул в хозяйстве всяко пригодится. А тихим шагом до побережья добраться… доберусь, куда я денусь.

Не отпускать же его одного, в самом-то деле.

Он ведь, как уверяет, в глаза глядя, издали смотреть не станет. Полезет в город… герой, чтоб его…

— Если о себе не думаешь, то хотя бы людей своих пожалей. Они за тобой пойдут. А вот вернутся ли…

А зубами он скрипеть умеет знатно.

Не бережет.

А зря, тут со стоматологами плоховато… но тон, кажется, я правильный нашла. И, преодолев чужой страх — нелегкое это дело, — шагнула к нему.

Положила руку на плечо.

Улыбнулась.

Робко так… я слабая маленькая женщина. Капризная, правда, но ведь женщинам простительно. Не мне моим разумом скудным объять все величие его планов, но… любопытство — не только кошачий порок.

— Спроси у ворон, стоит ли туда соваться?

— Там птиц нет.

— Почему?

Он вздыхает. Тяжко так… а что он думал? Если уж полез в женихи, то пора привыкать. Характер у нас дурной, не испорченный местными веяниями. А где испорченный, там я поправлю.

— И птиц нет, и иной… живности. Из того, что и вправду живо… ты говоришь, что не собираешься пока лезть в развалины. — Я говорила тихо и спокойно и в глаза смотрела.

Светлые.

Не небо грозовое, скорее старый снег на крыле скалы. И камень просвечивает сквозь драное покрывало…

— Но рано или поздно вам придется. Ты это понимаешь. Я понимаю. И они вот… они верят тебе…

Его люди держались в стороне.

У костров.

Не то чтобы им было холодно, но живое пламя — хорошая защита. И до ночи еще далеко, но днями туманными, серыми, как нынешний, ночи не ждут.

И выглянули из щелей мелкие духи.

Шныряют крысами по рынку.

Прилипают к теням и подошвам, а там и в дом немудрено занести. Бывает так, прогуляется хозяйка дурным днем на рынок, не послушает советов или, может, как у меня, нужда случится, главное, что после той прогулки голова у нее болеть начнет.

Норов испортится.

Или в доме молоко киснуть станет, а рис горьким сделается, и даже чеснок не будет способен эту горечь перебить.

Ссоры начнутся…

Тогда-то, если найдется среди домочадцев кто разумный, позовет он жреца с курильницей и дымами, со словом, которое в свитке шелковом написано и произнесено вслух быть не может, но одного свитка этого хватит, чтобы зло отвести…

Чуть позже выглянут и иные, куда более опасные твари.

Где-то еще обретается древняя паучиха, выходит на охоту, а может, и не одна, у паучих, слышала, тоже дети бывают. Правда, на счастье человеческое, случается это редко.

— Мои люди знают, что делать.

— И это хорошо…

Спорить с мужчиной — дело дурное, а вот уговорить… Он уже позволил, он допустил саму мысль, что я могу побывать на том берегу.

— …но зачем им идти вслепую? Это чужая для вас земля. И может статься, что твоей силы будет недостаточно…

— Твой колдун…

И мальчишку сманил? Вот иродище северное! За моей спиной, между прочим…

— Мой колдун того и гляди сам душу отдаст. Не знаю, что там с ним происходит, но выглядит он плохо… — я высказала то, что беспокоило меня и не только меня, пусть Юкико тщательно скрывала свое беспокойство.

Привязалась.

И боялась, памятуя, чем обернулась прошлая ее любовь.

— Да и были там колдуны… ушли вместе с остальными.

— И что ты сможешь сделать?

Вероятно, ничего, поскольку я никаким боком не воин, а уж с нежитью сражаться… дракона позвать? Сомнительно, чтобы он не слышал о проклятом городе, и если до сих пор не счел нужным вмешаться, значит, и дальше не полезет.

— Увидеть.

Я закрыла глаза.

И открыла.

Зрение раздвоилось, ночь сделалась зернистой, как на старом снимке. И в этой зернистости четко выделялись нити силы…

…оглядеться.

Мелочь.

И снова мелочь… а вот этот камушек сияет, что звезда, но тьеринга подобным фокусом не удивить. Любой мало-мальский колдун способен распознать амулет среди побрякушек.

Тогда…

Я вдохнула холодный воздух. Сила моя после посещения храма увеличилась и продолжала расти. Я же не то чтобы научилась владеть ею, но… вот легкая горечь старой магии. А вот кофейный чужой аромат, исходящий от старых бочек, и нить его тянется к кораблям. Я иду по ней, а сопящий тьеринг следует за мной. Он ступает бесшумно, но я все равно слышу.

Сила шелестит.

Медвежий след…

Он не спешит заглядывать в гости, оборотень-Бьорни, уж не знаю почему. Просто приходит. Иногда. Теперь я способна различить следы, которые он оставляет.

Не для меня.

Охраняет?

Наблюдает?

Я не вмешиваюсь. Они сами решат, когда придет срок, потому как в последнее время рядом с медвежьими все чаще стали появляться детские. Хорошо ли это?

Новую служанку воспитать не так легко.

Ниточка силы вьется. И, добравшись до корабля, расползается по доскам. Она прячется под известковой нашлепкой, будто кто-то гнездо свил.

— Здесь, — я указываю на него пальцем, и гнездо шипит, а известняк потрескивает, выпуская огромное уродливое насекомое. Тело его бело, полупрозрачно, стоит на тончайших конечностях, которых сотня, а может, и две. Массивные жвалы, наполненные синеватым ядом, щелкают… и я отступаю.

А тьеринг с нехорошим словом хватается за кинжал.

Взмах, и перерубленная пополам тварь падает.

Визжит.

И пытается доползти. До меня. Я, к слову, тоже едва сдерживаюсь, чтобы не завизжать самым позорным образом. Кто-то дергает меня за рукав, и я падаю… почти падаю… в чьи-то руки, которые передают в другие руки. И передо мной смыкается строй спин, а там что-то вспыхивает.

И пахнет уже паленым.

Горько…

— Испугалась? — вежливо интересуется тьеринг.

Да. Но в жизни не признаюсь.

— Что это было…

Тварь горела синим пламенем.

— Гархвар. — Тьеринг протянул руку. — Редкостная пакость. Если уж гнездо успеет свить, то ничем не выведешь, только корабль сжечь. Дерево с него слабеет, да и не оно одно… значит, говоришь, поедешь за мной?

И смотрит этак самодовольно.

Мужчина.

Что с него взять?

А про лавку мы договорились.

И это хорошо.

Почему я просто не вернулась домой? Корабли, люди, костры и сумерки… и ощущение спокойствия, отступивших забот. Здесь я могу не думать о том, что будет дальше.

Со мной.

С домом.

С людьми…

— Твой человек возьмет Шину в жены?

— Уже, — сказал тьеринг.

Он принес шкуру морского зверя, гладкую и мягкую, а еще невероятно теплую. И расстелив ее на чурбане, остатками укрыл мои ноги.

Уже…

А нам не сказала.

Она и не должна, но все равно не слишком приятно.

— Он не обидит ее, женщина.

— У меня, между прочим, имя есть.

— Как и у меня…

Действительно. И взрослые вроде бы люди, а туда же… я не хочу думать о Шину, которая обустраивается в лавке так, словно бы видит ее своей. И раньше это не бросалось мне в глаза, а теперь в каждом ее жесте, в каждом поступке мне мерещился скрытый смысл.

…если меня не станет.

…матушка не позволит добру уйти…

…но если с матушкой договориться, то…

…нехорошо так думать, но иначе не получается. И надобно поговорить с ней, и в прошлой жизни я бы не стала оттягивать неприятную беседу, напротив, я постаралась бы разобраться с проблемой как можно быстрее, теперь же вот сижу, любуюсь пламенем и пытаюсь справиться с чужой робостью.

Нехорошо.

И плохо.

И…

Решение складывается если не мгновенно, то… оно логично, и даже странно, что я раньше не подумала о подобном варианте.

— Завтра мы отправимся в присутственное место. — Я закрываю глаза и позволяю себе опереться на мужчину, который стоит дальше. — Я хочу оформить последнюю волю…

Хмурится.

И подбирается.

— Женщина…

— Если со мной что-то произойдет, то… ты получишь лавку и дом.

Вот так, и не иначе. Я улыбаюсь и… кажется, чувствую себя почти счастливой. В отличие от тьеринга.

Урлак.

Грубое. И некрасивое. И ему подходит. А я… я постараюсь привыкнуть.