Дом последней надежды

ГЛАВА 32

Поджатые губы Мацухито.

— Это все ты виновата! — Араши не находит себе места. Она вскакивает. Садится. И вновь вскакивает. Мотает головой, и тогда длинная коса ее, в которой поблескивают металлические нити, шлепает по плечу. Порой коса падает и на стол, и тогда Шину хмурится.

Она режет овощи.

Тихо.

Методично.

Нож постукивает о доску. Ложатся полупрозрачные колечки лука, которые после отправятся в глубокую сковороду, где уже закипает масло.

— Я тебе говорила, что она там, а ты…

Я взмахом руки прерываю Араши.

— Ничьей вины нет.

Им отвели глаза, поскольку призрак искал покоя. А еще я видела богиню смерти в одном из ее обличий и так и не дописала письмо, что надо бы, поскольку кошка беспокоится. Теперь я немного больше понимаю в этом мире и знаю, что если в доме случится еще одно убийство, он изменится необратимо.

Плохо.

Но… я сижу. Ведь там, в лавке, слова возникали сами. Или это лишь казалось? Ах… до чего дурно. Ни одного вымучить не способна.

Приветствие.

Длинное и витиеватое, обильно сдобренное пожеланиями всего наилучшего… лицемерное по сути своей, но закрепленное этикетом.

А дальше что?

Ваш муж безумец и маньяк? Нет, здесь и слова-то подобного не существует. Одержим жаждой убийства? Берегитесь, вы следующая…

Как-то так.

Криво, но…

Или еще можно. Я знаю, что он сделал.

Нет, это уже на шантаж похоже…

Письмо рождалось в муках. И кошка, взобравшись на стол, следила за каждым моим движением. Непонятно, одобряла она или нет.

— Отнесешь? — спросила я, позволив туши высохнуть.

Кошка мяукнула.

Будем считать это согласием. Не самой же мне через забор лезть, в самом-то деле. В лучшем случае не поймут…

Свернуть бумагу.

Перехватить нитью.

Капнуть воском. Печать? Нет, это по меньшей мере неразумно. И воска хватит. Кошка потянулась, увеличиваясь в размерах, и перехватила послание.

Вот так…

Хватит ли этого?

Она не поверит. Я видела эту женщину. Она пребывает в уверенности, что является хозяйкой в доме, а муж — это так… никчемность. И пожалуй, до недавнего времени так и было… и не она ли в том числе отравила его ядом своего недоверия?

Не мне судить.

Но если письмо будет лишено смысла, то… что остается? Донос? Его обязаны проверить, хотя бы в той части, которая касается мертвеца под полом… и потому садимся писать.

Боязно.

Откуда-то я не сомневаюсь, что среди верных слуг Наместника есть колдуны, способные определить личность доносчика. Но… я ведь правду говорю.

Пишу.

А колокольчики звенят.

Где?

Рядом совсем… такие тоненькие голоса, призрачные… не хочу. Хватит с меня призраков. И Дзигокудаё смеется. Когда же письмо закончено, она наклоняется надо мной.

Над ним.

И дует.

Я вижу это дыхание сонмом серебристых искр.

Вот так. Теперь ни один самый талантливий исиго не сумеет доказать, что именно я приложила к письму руку. Боги не могут вмешиваться? Она не вмешивается, а помогает видящей.

Они всегда были посвящены ей.

Нет, мне не стоит опасаться. Никто не требует, чтобы я отказалась от жизни мирской и заперла себя в храме. Или, бросив все, отдала себя служению заблудшим душам.

У меня есть такая возможность.

И только от меня зависит…

Спасибо и на том. В храм я не хочу, а духи… что-то подсказывает, что эти двое — не последние. И надо бы привыкать, а заодно поинтересоваться у моего колдуна, что за видящие-то…

Только написать еще одно письмо.

Даже не письмо, а… один знак, не допускающий двоякого толкования.

Благодарность.

И… крохотная алая капля в верхней части его.

Глубокая личная благодарность… признание… симпатия… вряд ли он сумеет прочесть это, но Иоко не удержалась. А я усмехнулась: кажется, мы все-таки влюбились.

Или в процессе?

Давным-давно, когда боги еще бродили по земле, слушая беседы смертных, в маленькой деревушке, названия которой не сохранилось, жил-был рыбак. Простой человек. Он выходил в море и ловил рыб, которых продавал на местном рынке, как и прочие рыбаки. Порой ему везло, и тогда он покупал себе рисовой водки, угощая ею друзей и море, порой приходилось голодать… он мерз зимой и страдал от жары летом.

Гонял гнус.

Пел дурные песни и вел не менее дурные речи.

В храм заглядывал изредка, когда невезение становилось очень уж тягостным. И тогда он покупал свечи богам, вполне искренне молился, правда, не особо надеясь, что молитва дойдет до небес. В общем, ничем он не отличался от других рыбаков, пока однажды не отыскал в море девушку.

А стоит сказать, что море в те времена было своенравно и очень любило играть кораблями. И часто случалось, что в игре своей оно ломало хрупкие творения рук человеческих.

Так получилось и на тот раз.

От корабля остались щепки. И девушка, вцепившаяся в доску. Долго ли она плавала по синим волнам? Отчего не стала добычей тварей, которые во множестве водились здесь?

И как вообще получилось, что из всех людей, бывших на корабле, выжила лишь она?

Будь кто другой на месте Мисё, он бы, может, и задал эти вопросы, чем избежал бы многих бед, но Мисё лишь вздохнул и, подцепив крюком доску, подтянул ее к лодке. Девушку он перевалил не без труда, показалась та на диво тяжелой.

А еще красивой.

Мисё знал многих женщин: в деревушке его нравы отличались простотой. Он даже едва не женился, но названая невеста обманула его с другом, за что и была поколочена, а еще опозорена, ибо даже по простоте нравов подобное не прощалось. Но дело не в ней, а в том, что у местных женщин не было настолько белой нежной кожи. Будто покрыла ее морская соль.

А волосы черны и мягки.

Кругл рот.

Узки глаза… пусть закрыты, но Мисё не сомневался, что цвета они самого необычного. Может, голубые, как небо, а может, и зеленые. Он слышал, что иногда рождаются люди с зелеными глазами.

Ее шея была тонка.

Руки малы.

Да и сама она походила на чудеснейшую статуэтку из фарфора, которые как-то показывал заезжий торговец. Мисё вздохнул: незнакомка была мертва.

Он щупал шею и прижимал ухо к груди, силясь уловить биение сердца. Но то молчало. И стоило бы отдать девицу морю, но…

Мисё пожалел.

Как знать, сумеет ли она опуститься до дна морского? А там разоблачившись от оков телесных, отыщет ли душа путь?

Нет, раз уж взялся, надобно делать. И направил Мисё свою лодчонку к берегу. Решил он, что сам похоронит незнакомку. И жреца позовет.

После.

Когда случится тому проходить мимо деревушки.

Уже на берегу он понял, что не сложит погребального костра, ибо стоили дрова немало, а денег у Мисё осталось с полмонетки. Можно было, конечно, снять роскошное ожерелье с шеи мертвой девушки, но сама мысль о том показалась Мисё на редкость отвратительной.

Нет.

Он сделает иначе.

Он слышал, как его бабка, беззубая глупая старуха, способная лишь стенать да жаловаться на судьбу, сказывала, будто бы раньше людей хоронили в земле.

Верить?

Мисё оглядел девушку и покачал головой. Жалко-то как, но… она будто улыбнулась. Мол, ничего страшного. В земле даже лучше… огонь зол, а земля сохранит совершенное это тело.

И Мисё вырыл яму.

Далось это ему нелегко, поскольку земля на берегу была каменистой, а единственная его лопата, за которой пришлось возвращаться домой, вскоре сломалась. И кинуть бы, но он продолжал рыть, уже руками, стерев их едва ли не до костей.

Красавица улыбалась.

Из-под полусомкнутых век наблюдала она за Мисё. За тем, как нарвал он травы, выстилая дно могилы. Украсил его цветами. И даже положил в ногах щербатую свою миску, в которую сыпанул последнюю горсть риса: не быть же душе голодной?

Он взялся за красавицу, чтобы уложить ее в могилу, но соскользнул змеей пояс. И шелковое кимоно, расшитое морскими птицами, осталось на земле. А Мисё, словно зачарованный, смотрел на белое тело. Разве не обидно ему будет отдать вот это тело земле? Разве не заслуживает он хоть малой награды? Разве…

Он очнулся позже.

И ужаснулся.

Устыдился.

Расплакался и убежал бы, но бесчестно будет с его стороны, поглумившись над телом, не предать его земле. И Мисё подчинился. Дрожа от страха и боли, он уложил красавицу, которая ныне вовсе не похожа на мертвую, в могилу. Засыпал ее землей и камнями.

И ушел.

Следующие несколько дней Мисё болел. Страшная слабость охватила его, и тело, перестав слушаться, то горело, то застывало. Оно не принимало никакой еды и даже воду отвергало. И родня решила, будто Мисё вот-вот умрет, но…

Он выжил.

Только стал тих и задумчив.

Больше не пел срамных песен, да и с друзьями перестал сиживать. Отошел, отделился от прочих. А после и вовсе перебрался в полуразрушенный дом на окраине деревни, который многие полагали проклятым. Братья пытались вернуть Мисё, но тот проявил редкостное упрямство.

Потому и махнули на него рукою.

Что ж, коль пожелал, то…

Он прожил один все лето. И зиму. И весну, в конце которой случилось нечто, заставившее родных увериться в безумии Мисё. Он подобрал ребенка.

В те времена детей находили часто.

Не каждая семья способна была прокормить всех, кому суждено было появиться на свет. И детей выносили, когда в лес, когда к дороге или вот к жилью в слабой надежде, что хозяева не позволят новой жизни угаснуть.

Девочку Мисё обнаружил утром.

Она лежала, завернутая в шелковое кимоно, сжимая в белых, словно из соли слепленных, ручках драгоценное ожерелье. Она смотрела на Мисё яркими зелеными глазами.

И улыбалась.

И как можно было оставить ее?

О находке заговорили и говорили долго, обсуждая что безумие Мисё — ясно же, что одному мужчине с ребенком не справиться, да и надо ли оно ему, чужого ребенка растить, — что само появление младенца. Гадали чей, да не могли угадать.

Мисё же, продав две жемчужины с нити, справил дом. И козу прикупил, чтобы молоко было… и не только козу, но целое хозяйство завел, окончательно с морем распрощавшись. Но пусть злословили за спиной, а все-таки…

Мисё назвал девочку Акира, ясный свет. И она и вправду уродилась необыкновенно светла. Росла быстро, не по дням, а по часам. Вот уже и оглянуться не успели, как ходить стала. И бегать.

Бывало, что не уследит Мисё за дочерью, та и рада свободе. Кур пуганет, козу погладит, кошку, что зимою прибилась, на руки возьмет, да и ходит.

Смотрит.

Глаза яснющие, яркие. Личико беленько, только бровки на нем будто тушью нарисованы… И все хмурятся, хмурятся. А сказать — чего, так не скажет. Все ж боги ли порешили, проклял ли кто, а может, еще в колыбели духи-тенгу голос у дитяти утащили — безмолвна была Акира, что зимний день.

Побаивались ее, это да…

Но гнать не смели. Было в ней что-то такое… даже старуха Мидори, которая никого-то не боялась, а лаялась и вовсе со всеми, лишь в громкой сваре видя развлечение, и то смолкала, стоило Акире заглянуть в старушечьи глаза.

Так бы и жили себе, да только напасть приключилась: неведомый мор пришел в деревню. Сперва забрал он старика Хироку, который прожил более ста зим. Ушел он во сне и тихо, а потому никто этой смерти не удивился. Как и следующей… и третьей… а вот когда таких тихих смертей стало больше дюжины, тут-то и заговорили люди, что, мол, неспроста это. Небось кто-то принес с моря не то поветрие, не то нечисть, не то еще что…

В домах стали вешать ветви дерева шиму, которое известно своей способностью отпугнуть всякую нежить. Жгли восковые свечи. Приносили соленую воду, вычерчивая тайные знаки.

Не помогало.

Каждую ночь кто-то да уходил.

И люди роптали… боялись.

Кто и когда придумал, что во всем виновата Акира? Не узнаешь теперь. Но люди разом уверились, будто именно она, подкидыш, виновата. Она давече стояла у дома Никону, глядела, как печет его жена рисовые лепешки, и днем раньше у другого дома… у каждого дома, который смерть отметила.

Спроста ли?

Нет.

И вскоре слух оброс немалыми подробностями. Вот уже и видел кто-то, как Акира мотает пряжу прямо из пыли. Или тени собирает в дырявую корзинку. Засылает во двор кошку свою, стало быть, следом метить, чтобы уж ночью, по следу этому, обернувшись птицей-юси, пройти…

Редко бывали гости в новом доме Мисё. А уж такие, которые с кольями да огнями, с палками деревянными да сетями, и вовсе никогда. Благо предупредил Мисё-рыбака старший брат, думал спасти, но иначе вышло.

Выбрался Мисё из дому, и не один.

В камнях прибрежных укрылся.

— Не бойся, — сказал он дочери. — Утром мы возьмем лодку и уедем. А они просто боятся… глупые… как можно думать, что ты кому-то вред причинишь? Ничего… до Хакуси я доберусь, а там купим другую лодку… или дом… лучше лодку, слышал, что от Хакуси до Нари всего-то две ночи морем. Ты не боишься моря?

— Нет, — тихо ответила Акира, скидывая полог молчания, и добавила: — Нам нельзя уезжать. Мама не отпустит…

И поразился, и ужаснулся Мисё-рыбак, поняв, о ком она говорит.

Неужели…

Женщину в нарядном платье Акира видела давно. Сперва та просто подходила к забору, и тогда старая кошка, единственная подруга Акиры, начинала шипеть. А женщина пугалась.

— Отпусти свою кошку, — как-то сказала она и руку протянула. — Тогда я научу тебя замечательной игре.

Акира лишь крепче прижала Лапку к себе. Кошке она верила куда больше, нежели незнакомке, пусть и была та несказанно красива.

— Уходи, — сказала она, и, о диво, незнакомка в отличие от людей ее услышала.

— Не могу. — Она раскрыла веер, расписанный удивительными существами. — Но тебе не стоит меня бояться… я не причиню тебе вреда.

Она приходила и приходила. Останавливалась у ограды и рассказывала…

Ее звали Юнмэй, и была она дочерью вельможи, человека столь богатого, что даже рабы в его доме ели мясо. Юнмэй росла в любви и неге и была послушной дочерью, радовавшей отца что красотой своей, что мягким норовом.

Когда пришла пора, ее сговорили за человека, к которому благоволил сам Император. И был жених молод, удачлив и славен, а еще красив и ласков, как обещал батюшка, ибо любил он единственную свою дочь.

На кого осерчало море?

Юнмэй не знала. Она помнила лишь, как потемнело небо, а свадебный корабль, захрустев, переломился пополам. Помнит горькую воду и страх свой. Молитву. Равнодушные небеса. Крики и…

…пробуждение.

На берегу.

Ее разбудило человеческое тепло и, быть может, сила, которой, поговаривали, обладала бабка Юнмэй, происходившая из рода заклинательниц моря. Главное, что Юнмэй не ожила.

Но и не стала мертвой.

Она помнила все, что сотворил с ней тот грязный человек, показавшийся ей невероятно уродливым, но сила его, которой он, сам того не ведая, поделился, не позволила душе уйти. А семя неожиданно проросло в мертвом теле. И когда пришел срок, живот лопнул, что водяной пузырь…

Будь Акира мертвой, мать не отдала бы ее.

А так… разве ж могла она, неживая, выкормить младенца? Нет… а вот отец, к дому которого Юнмэй возвращалась, подпитываясь уже знакомой силой, смог бы.

Ей пришлось отпустить рыбака.

И некоторое время она питалась тварями морскими, и еще людьми, что уходили в море… и другими тоже, но брала понемногу, опасаясь выдать свое присутствие. На дочь она смотрела издали.

Любила?

Да.

Но любви оказалось недостаточно. Когда она забрала первую жизнь, Акира не знала. Но с той поры матушка переменилась, и кошка, которая было попривыкла к присутствию призрака, вновь стала шипеть на нее. А матушка с каждым разом все настойчивей звала Акиру с собой.

— Мне страшно, — сказала Акира, прижимаясь к отцу. — Она заберет тебя, а потом и меня…

— Верно. — Призрак выглянул из темноты.

И был он страшен.

Дальше, как в любой приличной легенде, добро боролось со злом в лице мертвой Юнмэй, не пожелавшей расставаться с дочерью, и побеждало.

Рыбак покидал остров, увозя с собой дочь и драгоценности, на которые они в целом неплохо устроились. Но другое важно, от Акиры и вошли в мир люди, особыми талантами наделенные. Сама она, будучи рождена мертвой матерью, получила великий дар видеть сокрытое от обычных глаз.

Хотя вот сомневаюсь, что это увиденное так уж радовало.

— И как мне быть? — спросила я колдуна, испытывая преогромное желание повыбирать перья из темных волос его. А то ишь, того и гляди сам в птицу превратится. Не удивлюсь.

— Никак. — Удивленным он не выглядел. Но, подумав, добавил: — Это редкий дар. И найдутся исиго, которые рискнут взять вас в жены… или будут рады получить от вас ребенка.

Он отвернулся, позволяя мне додумать остальное: согласия моего, подозреваю, ни в первом, ни во втором случае спрашивать не станут.

А если умру… что ж, судьба такова.

Здесь вообще, как посмотрю, фаталисты обретаются.

— В храм ее все же загляни… — бросил он в спину.