Дом последней надежды

ГЛАВА 28

…разрешение на открытие магазина принес уже знакомый господин. Он явился пешком, и кошка увидела его издали и, взлетев на облюбованную ветку, зашипела.

Хвост ее взметнулся, смахнув снег с ветки. А потом кошка исчезла.

С ней подобное случалось.

Был третий день после моего возвращения, к которому отнеслись на редкость равнодушно, будто и не было ничего-то необычного в том, что несколько дней я провела у тьерингов, В доме ничего не изменилось.

Разве что рыбы стали готовить больше.

А Мацухито перестала плакать.

Не то чтобы совсем. Когда взгляд ее, необычно затуманенный, останавливался на мне, она горестно вздыхала и прикрывала рот ладошкой.

А забывшись, начинала напевать.

И чайные смеси ее больше не пахли ромашкой. К ним привязался тонкий цветочный аромат. Гардения? Гиацинт? Что-то совершенно иное, но радужное, навевающее мысли о скорой весне.

У Юкико появился еще один серебряный амулет, который она скрывала в волосах, но он все равно притягивал взгляд яркою звездочкой.

— Это потому, что ты стала видеть сокрытое, — произнес наш колдун, заметив мой интерес. — Я просто помогаю ей…

Она ходила медленно, переваливаясь из стороны в сторону. Ее живот выпирал из-под одежды и казался несоразмерно огромным. И я беспокоилась, что это ненормально, но все три повитухи, приглашенные мной, в голос заявляли, что ребенок будет крупным.

И надо покупать мед.

Золотую фольгу.

Колокольчики.

И свечи из красного воска, который делали лишь на острове Хунэй. Пропитанные особыми маслами, они горели медленно и давали дым, унимающий боль.

Свечи мы купили.

И все остальное тоже, но… глядя, как Юкико замирает, уперев руки в поясницу, медленно тянется, пытаясь распрямить спину, я не могла отделаться от мысли, что это все… небезопасно.

Крупный ребенок.

Маленькая мать.

И в моем мире это было чревато проблемами, но там хотя бы кесарево могли сделать. И реанимация имелась. Наркоз. Хирурги. И антибиотики, чтобы избавить от инфекции. Здесь же… мое беспокойство, похоже, передавалось исиго, который не спускал с Юкико взгляда. И готова поклясться, что дело было вовсе не в будущем ребенке…

Шину исчезала, и надолго, а я не спрашивала, куда она уходит.

И без того понятно.

На запястьях ее появились широкие браслеты. И заметила их не только я…

— И скоро ты нас покинешь? — Кэед теперь не расставалась с вышивкой. Шелк. Нити. Крохотный кованый коготь с острой кромкой, которым удобно было эти нити подцеплять. Плетеная рама, установленная у окна. Полотно на ней. И тень будущей картины. Я старалась не смотреть, почему-то испытывая глубокое чувство вины, хотя разумом понимала, что никакой такой вины за мной нет и быть не может, что, наоборот, я даю ей шанс.

Всем нам.

— Он собирается строить дом… у них мужчины живут в общем доме, пока не найдут себе женщину… и тогда начинает строить дом, в который она может войти хозяйкой. — Шину стала спокойней. Сдержанней. Появилось в ней какое-то внутреннее достоинство. Уверенность женщины, знающей себе цену. И боюсь, в этом не было моей заслуги. — Им скоро дадут землю, и тогда…

В общем, жизнь шла своим чередом, когда в доме появился гость.

Он шел по улочке неспешно, позволяя себе любоваться, хотя любоваться особо было нечем. Высокие заборы. Крыши домов, выглядывавшие над ними. Дерева, облепленные инеем.

Тишина.

Покой.

И ощущение, что этот человек в темных одеждах оказался здесь не просто так. Наброшенный на плечи плащ сбился, завернулся, показывая богатое меховое нутро. Шапкой он и вовсе пренебрег, несмотря на то что с утра крепко подмораживало.

Я обратила внимание на хорошие сапоги. И сумку, выглядевшую весьма потрепанной, и вкупе с плащом и платьем это как-то слишком уж бросалось в глаза.

— Добрый день, — сказали мне. И я ответила на приветствие.

Это тот, который говорил о красоте.

Зачем явился? Платок вернуть? Продолжить беседу? Или не ко мне, но… он разглядывал меня, а я его, отмечая, что мужчина не стар, но и не молод. Утомлен, пожалуй, однако эта усталость не имеет ничего общего с физической, что появляется после тяжелой работы. Отнюдь. Он устал глобально.

От жизни?

Я моргнула.

И человек поклонился. А затем молча достал из сумки весьма характерного вида тубу, которую и протянул мне.

Разрешение.

Треклятое разрешение, получить которое я уже и не надеялась. А теперь оно было… алый шелк. Полдюжины печатей и…

— Благодарю, — только и сумела произнести я.

— Не стоит.

Голос глухой и смутно знакомый, впрочем, ощущение почти сразу пропадает, сменяясь иррациональным беспокойством. Дверь открыта…

Кошка шипит.

А господин не спешит уходить. Чего он ждет? Приглашения? Что ж… отчего бы и нет. В странном доме хватает необычных людей, а в том, что этот человек необычен, я не сомневалась. Кошка так и не соизволила показаться на глаза. Однако присутствие ее не скрылось от господина. Нос его дернулся. И он произнес:

— У вас опасные знакомства.

— Какие уж есть… — Я почувствовала немалое раздражение. — Надеюсь, это не запрещено законом?

— Отнюдь. Во всяком случае, до тех пор, пока вы кого-нибудь не убьете.

Прозвучало предупреждением.

— Я не собираюсь…

— Никто не собирается, госпожа Иоко. — Он повернулся к дереву спиной, и кошка фыркнула, демонстрируя не то возмущение, не то презрение. Будут ей всякие указывать…

Его звали Яцухито, и он был чиновником.

Служил при дворе Наместника верой и правдой. Ранг? Разве это так уж важно? Главное, что в его ведении находились дела торговые… в том числе и торговые… вот он, проверяя прошения, и обратил внимание на одно прошение, выпавшее из корзины… случайно.

Конечно, как иначе… неужели видит в том госпожа злой умысел? И если так, то сумеет ли она доказать, ибо без веских доказательств невозможно обвинить человека, приведенного к клятве…

Он разглядывал мой сад.

И мой дом.

И искал кого-то? И я даже знаю, кого именно, но Кэед не спешила. А нам с гостем говорить было особо не о чем. Не обсуждать же то, как чудесно в этом году падает снег… Иоко, быть может, и смогла бы, а у меня на этот эстетизм, возведенный в высшую степень, нервов не хватает.

Она все-таки вышла.

Волосы, собранные в простой узел. Чистое лицо и россыпь рыжих веснушек. Темно-зеленое платье, которое подчеркивает эту рыжину… и плечо Араши опорой. Она шла медленно, позволяя разглядеть себя. Опустилась на медвежью шкуру. Склонила голову.

Вот уж… воплощенная кротость.

Однако господин Яцухито не поверил. Глаза блеснули, и что-то изменилось.

Неуловимо.

— Я много думал с последней нашей встречи…

А мое присутствие определенно стало лишним. Нет, правила предписывали мне остаться и зорко следить, дабы беседа не выходила за единожды установленные рамки. Вот только желания играть в надсмотрщицу не было совершенно.

И не так прост господин Яцухито, как представлялось.

— И чем могла я, ничтожная, привлечь ваш взор…

Голос Кэед звучит тихо.

Кошка спустилась.

Фыркнула и, потершись о ноги, заурчала. Несколько хвостов ее мазнули по ногам… несколько? Почудилось. Кажется.

— И кто ты будешь? — Я присела и почесала ее за ухом. Влажный нос ткнулся в пальцы, а мурчание стало громким, дробным. — Извини, не понимаю… но убивать мы никого не будем. Ясно?

Кошка не была согласна.

Она знала, что некоторых людей стоило бы убить просто потому, что миру от этого станет легче.

Нет уж… не мне судить.

А кому?

Не знаю, но не мне…

Однако, раз уж разрешение получено — я убрала его в особую шкатулку, зачарованную от огня и воды, ибо подозреваю, что предпринимательская деятельность матушку не обрадует, — стоит вплотную заняться лавкой.

Уборка… уборка, пожалуй, самое простое… можно кого-то нанять, что весьма разумно, поскольку пусть мои девочки и смирились с необходимостью обходиться без посторонней помощи, но это еще не значит, что они способны освободить стены от слоя грязи. Тем более застарелой, нараставшей годами.

Нет, здесь нужен кто-то более опытный.

А еще крышу переложить.

Пол настлать, поскольку как-то вот земляной, подозреваю, не слишком вяжется с образом бутика, пусть и с поправкой, что этот будущий бутик расположен едва ли не в заднице мира.

Сундуки отчистить.

Придумать что-то вроде прилавка. Местная привычка сваливать товар в кучи с точки зрения коммерции была сущим безумием. Тем более когда дело касалось товара дорогого…

Найти продавца.

Я рассчитывала на Шину, но у нее появились иные интересы и… с другой стороны, она вполне может остаться за обещанный процент… надо подумать, а заодно решить, что же с матушкой делать.

В суд идти?

А доказательства? Здесь без доказательств или хотя бы свидетельств людей надежных в суде делать нечего. В лучшем случае просто выслушают и укажут на дверь. В худшем и до встречных обвинений в клевете недалеко…

Я потерла виски.

Голова ныла.

И кошачье дыхание, щекотавшее ухо, слегка усмиряло боль. Кошка мурлыкала и ходила по свиткам, которые сыпались на пол, а я не спешила поднимать.

Комната задрожала.

Побледнела.

И зверь, к присутствию которого я привыкла настолько, что почти перестала замечать, вышел из тени. Он ворчал, но не зло, скорее упрекая: куда это я собралась.

И вправду, куда?

За кошкой о семи полосатых хвостах? Она выросла и теперь была размером с небольшую рысь. Круглая голова. Круглые золотые глаза. Круглые следы на призрачном ковре.

Идем.

Куда?

Божественная печать жжется. Это плохо или хорошо? Не знаю, но…

Я вцепилась в загривок своего зверя и шагнула на кошачий след. Мгновение, и я уже стою в другом доме. Я откуда-то знаю, что это — соседний, отделенный от нас забором.

Пыль.

И тишина.

Ее разрывает протяжный крик, который тотчас обрывается.

— Слышал? — женский визгливый голос раздается, как мне показалось, прямо над ухом. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Никого. — Теперь-то ты слышал? Она тут…

Кошка шипит.

Раздувается.

Еще немного, и она станет больше моего зверя, которому подобные превращения явно приходятся не по вкусу. Но злость кошки направлена не на меня. Хвосты ее мелькают, сливаясь в одно пятнистое полотно.

— Я говорила, монаха звать надо… чистить… все она…

Женщина толста. Ее белая кожа рыхла и усыпана мелкими язвочками, которых особенно много в розоватых складках. Складки эти появляются под подбородком, скрывая шею, прячутся под щеками, и женщина то и дело щупает их, чешет, но зуд, мучающий ее, лишь усиливается.

Мужчина, над которым она возвышается, худ и бледен. Он сидит, уставившись в пустую плошку, на дне которой видна пара крупинок риса. Желтая кожа. Редкие волосы. И непомерно длинный нос, который дергается.

— Она всегда меня ненавидела… — Женщина не удержалась и пихнула мужчину в плечи. — Скажи что-нибудь! Хоть что-нибудь скажи…

Он поднял на нее взгляд, и я отступила.

Пустой.

Холодный.

Расчетливый. Неужели она не видит?

Кошка урчит, и взгляд соскальзывает с шеи, скрытой под складками. Нас видят? Нет. Скорее ощущают.

— Замолчи, — голос этот тих, что шорох мыши под полом, и женщина принимает это за проявление слабости. Она разражается визгливыми воплями, обвиняя мужчину и в слабости, и в никчемности, и в собственной сломанной жизни.

А мы отступаем.

Шаг.

И комната. Нынешняя находится еще глубже в тени, и потому здесь все серое.

Серая ширма с серым рисунком, разобрать который почти невозможно. То ли журавли танцуют над болотом, то ли вишня протянула кривые ветви к кому-то. А может, на ней еще что-то, но фантазия моя отказывается воспринимать это.

Серый пол.

И темнота в углу, в которой нечто шевелится.

— Еще живая… — Та самая женщина, которую я видела раньше, входит. Она еще не настолько толста, скорее просто дородна. И держит на руках деревянный поднос.

Она ворошит тряпье. Одеяла?

И вытаскивает из груды еще одну женщину, которая кажется полупрозрачной. Тонкие руки хрупки, как тени ветвей. Голова чересчур тяжела для шеи и потому запрокидывается. А толстуха, ругаясь на чем свет стоит, торопливо подсовывает под спину грязные одеяла.

— Ешь уже… — Она начинает кормить старуху, быстро засовывая в рот полужидкую рисовую кашу. Откуда-то я знаю, что это варево бывает или обжигающе горячим, или, напротив, холодным до того, что рис слипается комками. И проглотить их у старухи не выходит. Когда рот ее наполняется, она застывает с ним, полуоткрытым, и так сидит, пока судорога не схватывает тело. И тогда каша вываливается изо рта. Она падает в тряпье, давно пропитавшееся запахом мочи и гноя, но толстуха и не думает убирать. Она кричит. Машет ложкой. Иногда отвешивает затрещину и уходит, оставив женщину наедине с недоеденным рисом. И когда голод становится сильнее гордости, та кривыми пальцами подбирает грязные комочки.

Смотреть на это невыносимо.

Но мы смотрим.

Иногда к женщине пробирается кошка. Она садится рядом и мурлычет, громко, с переливами… и тогда тусклые глаза оживают.

Кошка приносит еду.

Она крадет на кухне мясные шарики. И еще куски рыбы. Иногда — суховатые лепешки. Кошка хотела бы принести воду, но она всего-навсего животное.

Воду часто забывают оставить.

И женщина знает, что ей давно пора умереть, что так было бы легче, только смерть не приходит, а убить себя не хватает сил. Остается терпеть.

Ждать.

И гладить кошку.

Ее приносит мужчина со страшными глазами. Еще живой. Он перебил кошке хребет и долго смотрел, как она пытается уползти. А когда сил не осталось, принес вот…

— На, — он кинул кошку на тряпье. — Попрощайся…

Он уходит.

А чашку воды, которую женщина то ли забыла, то ли не захотела принести, ставит у порога.

Среди теней сложно злиться, но я все равно испытываю ярость. Я ненавижу тех, кто издевается над слабыми. А этот… он ведь недалеко ушел.

Стоял.

Смотрел.

Слушал беспомощный старческий вой, который вскоре захлебнулся кашлем, и улыбался. Он забыл, что ничего не проходит даром. А когда ушел, решив, будто преступление окончено, старуха подтянула еще живую кошку к груди и, заглянув в глаза ее, дохнула.

Ее душа — серебристое облачко — впиталось в шерсть, чтобы смешаться с другим облаком, темно красного цвета. Сплелись.

Сроднились.

И изуродованное тельце вытянулось. Оно вдруг стало больше.

Тяжелее.

И на пол с груды тряпья, в котором еще дышало человеческое тело, соскользнуло существо с золотыми глазами. Семь хвостов.

Бесшумная поступь.

И умение исчезать… оно еще долго оставалось в комнате, наблюдая за телом. И потому было свидетелем того, как грязная тряпка накрыла лицо старухи. Тело уже не было вместилищем души, но мужчина этого не знал. Он то поднимал тряпку, позволяя телу сделать вдох, то опускал. Придавливал слегка.

Убил.

И смерть эта, темно-красная, оказалась горькой.

Кошка поселилась в доме. Ей нравилось дразнить людей. Женщина ее не видела, но… весело было опрокинуть плошку с горячим рисом ей на колени. Или вот котел с водой вывернуть, чтобы та залила очаг. Зашелестеть, загудеть, замурлыкать в темноте…

Спали они в отдельных комнатах, и это тоже было весело… женщина смешно вздрагивала и кричала. Звала мужчину. Ругалась.

А вот он не боялся.

Он похоронил старуху в доме. Поднял пол, выдолбил яму и положил, завернув в то же тряпье. Обидно. Обида жила внутри кошки.

Ее лишили мацуго-но-митцу,[20] которое избавило бы тело от грязи земной.

Ее не показали богам, обрядив в белоснежное кёкабаро,[21] которое уж давно ждало своего часа.

Ей не накрыли стол, пожалев чашки риса и булочек, не говоря уже о цветах сикими…

Плохо.

Нельзя злить духов…

Над ней не читали молитву, не наделили новым именем. И пусть старое не упоминалось вслух, но кошке было неприятно.

Семь хвостов дернулись, сметая картинку, и я оказалась во дворе своего дома. Как ни странно, я особой слабости я не ощущала. Голова слегка кружилась, но и только…

Я оперлась на дерево.

И заглянула в кошачьи глаза.

— Чего ты хочешь?

Огонь.

Я увидела его перед внутренним взором. И тело, в нем сгорающее… и цветы, и рис… А еще как руки тощего мужчины смыкаются на горле толстухи.

— Убивать я никого не стану.

Кошка зашипела.

Нет. Я и не должна.

Не убить.

Предупредить. Он ждет. Смотрит. Опасается, но… две смерти уже случились, а третья отравит дом надолго. А ведь это хороший дом, и в нем случалось много чудесных вещей. В нем до сих пор осталась память, которую не следовало портить.

Разноцветный хвост, на сей раз один, скользнул по ногам. И кошка одним прыжком взлетела на ветку, растянулась и… исчезла.

Бывает.