Дом последней надежды

ГЛАВА 24

Матушке сообщили.

Матушке передали слезную мою просьбу…

Она явилась ближе к полудню. И девочка, забравшаяся на дерево — куда там кошке, взлетела по стволу во мгновение ока, а после умудрилась затеряться среди пустых ветвей, — коротко свистнула, мол, объект появился в поле зрения.

— Я все равно не понимаю. — Исиго хмурился.

Его подняли рано.

Отвлекли от медитации и рисовых пирожков, что ранило нежное сердце. Заставили сменить одежды, благо среди запасов его нашлись подходящие. И перья из волос убрали. Не все, конечно, но желтые и зеленые, которые никак не сочетались с общим зловещим обликом. А после Юкико, вооружившись полудюжиной кистей, рисовала страшное лицо.

И руки у нее почти не дрожали.

А вот губы подрагивали, она изо всех сил старалась удержаться от улыбки.

Брови они клеили вместе с Кэед. И теперь, глядя на мрачное лицо исиго, я не могла отделаться от мысли, что это была месть: брови вышли кустистые, сходящиеся над переносицей этакими крылами. Желтая краска на веках.

И темные глаза глядятся еще темнее обычного.

Рисунок морщин.

И трость.

И вороньи перья, косточки и колокольчики в семи косах… исиго то и дело их касается, то ли проверяя, на месте ли, то ли пересчитывая реквизит.

— Так надо. — Я вздохнула и закрыла глаза.

Изображать умирающую было нелегко.

Лежала я уже который день кряду, ибо мало ли кто мог заглянуть в приоткрытое окно. Если у них есть колдун, то с него станется послать если не ворону, то галку или просто мелкого духа, из тех, что во множестве ютятся в тенях. И тогда наш спектакль не состоится…

Вставала я по ночам.

Ходила по комнате, разминая ноющие мышцы, и кляла матушку на своем, родном матерном. Мысленно, само собой, но…

Вчера в дом заглянул жрец. И мне его круглое лицо показалось знакомым. А кошка, потершись о босые ноги — вот как он не мерзнет-то зимой? — заурчала. Жрец подмигнул мне.

Коснулся лба.

И произнес:

— У каждого свой путь…

Информативно, нечего сказать. Но он ушел, а на следующий день появилась матушка… совпадение? Сомневаюсь. Я поерзала, устраиваясь поудобней.

И глаза закрыла.

Приоткрыла, ощутив над собой движение воздуха. Пусть мой незримый страж, к присутствию которого домашние отнеслись вполне спокойно и даже равнодушно, не слишком взволновался, но… голова у меня одна.

— Так будет правдоподобней. — Исиго стряхнул с пальцев белесые нити, которые моментально исчезли, стоило им соприкоснуться с кожей.

Кажется, мне только что отомстили.

Ничего.

Переживу… и матушкин визит.

Позже мне рассказали, как это было. И про мальчика с колотушкой в руках. На голове его сидела красная шапочка, а на шапочке дрожало перо. Колотушка стучала в медную миску, и мальчик кричал:

— Дорогу благородной госпоже…

Если бы кто-то понял, что благородной крови в матушке нет, ей пришлось бы худо.

Крепкий мул. Лаковая открытая повозка на огромных колесах. В спицы их были вставлены полированные куски стекла, и солнце, отраженное от них, ложилось на мостовую разноцветным ковром.

Блестели натертые маслом борта.

Возлежало друг на друге три алых ковра, отличные лишь оттенками.

Мула вел слуга в черном платье, расшитом гербами, чтобы каждый видел: не просто так он катается, но везет свою госпожу. За повозкой спешило семеро служанок, одна другой моложе.

Кто-то нес веер на длинной ручке.

Кто-то — плетеную коробку со сладостями или вот воду в тяжелом кувшине, чью неровную поверхность покрывали белесые капельки.

Госпожа восседала на коврах.

Над головой ее, защищая от солнца и птичьих взглядов, раскрылся зонт. И цветки зимней сливы, нарисованные на шелке, казались настоящими.

Почти.

Со спиц свисали алые ниточки.

На ниточках покачивались монетки, сталкивались друг с другом, и звон, издаваемый ими, был приятен уху. А еще отгонял злых духов. Это она зря волновалась, ибо местные духи на редкость переборчивы, к матушке моей не полезут…

Она же, в темном фурисодэ, длинные рукава которого ложились поверх ковров, была хороша, что фарфоровая статуэтка. Из-под одного, темного, кимоно выглядывало другое, чуть светлее, и третье, и четвертое… и в обилии ткани можно было, подозреваю, спрятать не один флакон с ядом.

А еще она взяла с собой любовника.

Усадила рядом, как равного.

Одела.

И этот юноша, чье круглое лицо покрывал ныне толстый слой пудры — усики пробивались сквозь него едва-едва, — не постеснялся войти в мой дом.

Он был высок.

Выше матушки на голову, и рядом с ним она смотрелась такой невероятно хрупкой… молодой… а ведь ей хорошо за сорок. По местным меркам женщины после сорока вовсе не существуют, разве что в роли достойной матери семейства или вроде того…

Матушка цвела.

Она опиралась на руку юноши. Ступала медленно, осторожно, что было вызвано не столько стремлением до конца удержать роль, сколько чересчур уж неудобной обувью. Такие сандалии на высокой подошве, еще и стесанной до того, что держались они на крохотном, в пару пальцев, пятачке подошвы, носили майко.

И некоторые гейши.

И… и матушка моя. Подозреваю, услышала где-то, что подобная обувь придает женщине беззащитности… логично… попробуй защити себя, когда надо балансировать на этих недоходулях. И мало того, что балансировать, так еще и двигаться…

— Ах, — матушка выдохнула и раскрыла шелковый веер.

Зимняя слива.

Журавль, танцующий на спине черепахи…

Сложная прическа. И шелковые кинзаси. Бисерные нити и нити золотые, из-за которых казалось, будто волосы просто-напросто пришили к голове. Такими вот огромными стежками.

Сама она нелепа.

Нет, не в сандалиях дело.

И не в белых носочках, которые трогательно выглядывали из-под полы кимоно. Не в том, как завязан был узел его…

Женщина-цветок.

Так это называется. Тонка, что стебелек, хрупка невероятно и… И стара. Она может покрывать свое лицо слоями пудры, укрывая морщины, пока это лицо не превратится в маску.

Даже удобней.

Никто не помешает нарисовать на этой маске то, что душе угодно.

Рот-бусину.

Кругляши бровей на выбритом лбу.

И алые пятна щек.

— Моя дочь… — этот дрожащий голос заставил меня очнуться и застонать. В гляделки поиграем позже, а пока надо роль отыгрывать.

Иоко умирает.

Вот так медленно, но верно… и осталось ей недолго… пара дней, быть может, пара десятков… дольше потянуть время не выйдет, а пока…

— Это ужасно… — кому предназначалась сия реплика и по какому поводу произнесена она была, я, признаться, не поняла. Но на всякий случай издала очередной стон. — Что с ней?

— Госпожа… — голос исиго звучал ниже и глуше.

А пес мой заворочался.

Заурчал.

Узнал?

Кого из этой парочки? Смотреть сквозь ресницы неудобно, но я стараюсь. Не на матушку, ее я разглядела хорошо, а вот любовника…

Или просто подельника?

Нет, для обыкновенного подельника наряжаться не станут.

Кто он?

Откуда взялся? И когда? Не тогда ли, когда жалкого серебра и сотни золотых, которые матушка забирала за меня, стало недостаточно? И не тогда ли, когда она явилась сюда накануне болезни, а потом ушла, оставив тоску и желание умереть?

И не он ли был причиной?

— Боюсь, я вынужден сообщить вам печальные новости. — Мой колдун стукнул посохом, и юноша бледный — и вправду бледный, пудры на него насыпали прилично, — вздрогнул. — Жизненные силы ее истощились…

Губа оттопырилась.

Взгляд скользит по комнате. Вроде бы рассеянный, но… не нравится он мне. Вот просто не нравится, и все тут. Интуитивно.

И зверь затаился.

Застыл.

Он стал почти неощутим. Боялся? Пожалуй… и мне стало страшно. А что, если они догадались… или… колдун способен на многое, особенно тот, который уже рискнул переступить черту.

Вдруг да ему достаточно взглянуть на меня… или оставить на пороге дома шелковую нить, которая для призраков станет мостом… или бросить на мою тень мертвое семя… надо было предвидеть подобный поворот.

Поздно.

Матушка взмахнула рукавом. И шелковые журавли заплясали, кланяясь друг другу.

— Я хочу побыть с моей дочерью, — сказала она. И исиго отступил. Я знала, что далеко он не уйдет и что этого мальчишку, исходящую от которого опасность я кожей чувствовала, из поля зрения не выпустит.

Они сядут пить чай.

Не церемония, лишь тень ее. Будет заснеженный сад и красные ветви барбариса, плоды которого Шину давно порывалась снять, но мне жаль было красоты.

Будет столик.

Тишина.

Вороны и тенгу, ревниво следящие друг за другом…

На мой лоб плюхнулась влажная тряпка, и я открыла глаза. Хорошо, пожалуй, что решили обойтись без косметики. Пудру бы разом смыло. Впрочем, я сама по себе была достаточно бледна, а пара капель настойки Мацухито бледность эту усилила, правда, добавила головной боли и слабости, но зато все выглядело весьма натурально.

— Очнулась? — Матушка наклонилась, уставившись в мои глаза. — До чего же ты упрямое существо…

— Мама…

Голос сел. И прозвучало вполне естественно…

— А я тебе говорила, что все этим и закончится. — Она подняла тряпку двумя пальцами и брезгливо скривилась. Маска ее лица пошла трещинами, но матушку это, похоже, мало волновало. — Но твое упрямство…

Тряпка плюхнулась в плошку с водой. Исходящий от нее травяной запах раздражал, и я с трудом сдерживалась, чтобы не чихнуть. С ароматическими маслами девочки переборщили.

— Ты… меня… ненавидишь, — я старалась говорить шепотом, и матушке пришлось наклониться, чтобы расслышать.

— А ты постоянно бормочешь… никогда не умела сказать нормально, что тебе надо. Дали же боги дочь… это все его кровь… не стоило связываться. — Она помотала пальчиком в воде, а потом вытерла его о мое одеяло. — Надеюсь, все скоро и вправду закончится…

— За что?

Этот вопрос вырвался не у меня. Та часть Иоко, которая еще осталась, недоумевала.

И плакала.

И… пора бы понять, что эта женщина нам чужая. Родила? Это еще ничего не значит. Пришлось, верно, чтобы у отца не было повода разорвать узы постылого брака. Колдовство? Ни одно колдовство не удержит годами… а вот любовь…

Отец нас любил.

По-настоящему. И потерять боялся. И… и может, не сам он умер? Нестарый крепкий мужчина, который никогда-то не жаловался на боль…

Это предположение, и только, но доказать ничего не выйдет.

— Что? — Матушка, изучавшая стену, обернулась. — До чего же ты утомительна в своей никчемушности. Я в твои годы уже получила все, чего желала… а ты… ты появилась, чтобы отнять у меня мою красоту. И он перестал смотреть… раньше он видел только меня, ловил каждое слово, готов был исполнить любое желание.

Ей это надо было?

Восторг и поклонение? Осознание собственной власти?

Она присела у постели и коснулась моего лица, а мне пришлось приложить усилие, чтобы не отпрянуть. Пальцы холодные и скользкие, будто…

— Что ты понимаешь, глупенькая, — теперь голос матушки звучал нежно, почти воркованием. — У тебя с самого рождения было все, что только пожелаешь… ты никогда не голодала… не знала, каково это: засыпать и бояться, что не проснешься, что мороз убьет тебя… мороз коварен… или не убьет, а… у меня было несколько сестер. Старшая стала юдзе… средняя уснула у очага, забыла, что огонь надо поддерживать, и тот погас. Отец вышвырнул ее из дому, и она исчезла… говорят, ее потом видели… бродит, ищет путь к дому…

Она гладила волосы.

Вздыхала.

— Моя матушка была страшна, как ону… она работала от заката до рассвета… и все равно отец ее бил. Просто чтобы было на кого выплеснуть злость. Как же, она родила ему только дочерей, проклятая утроба… так он ее называл. А я знала, что не хочу такой жизни. Я родилась красивой. С синими глазами… и отец решил, что матушка ему изменила. В нашей деревне ни у кого не было синих глаз, но разве это имеет значение?

Почему я не испытываю жалости?

К той девочке, которая росла где-то на берегу, в забытой богами и людьми деревушке, быть может, а к женщине, притворявшейся несчастной, — нет.

— Мне повезло… у моей матушки была сестра. Она вышла замуж за человека, которого в нашей деревушке считали никчемным. Он не ходил в море и не охотился, но сидел с кистью и тушью, осваивал хитрую науку начертания. И достиг совершенства, иначе не удалось бы получить одиннадцатый ранг… старшая мудрость, да… большой человек с правом носить темно-черную шапочку, украшенную круглым камнем. Они уехали в Итсаку, городок, который стоял недалеко, но редко кто из деревушки осмеливался войти в него…

Матушка отстранилась.

— Они жили по-своему счастливо, вот только боги не благословили их брак детьми. Пожалуй, кто другой отправился бы в храм и вышел свободным человеком… нашел бы другую жену, плодовитую, но… он любил ее… я никогда не видела, чтобы кто-то кого-то настолько любил…

А ведь она завидует.

Завидовала тогда, причем и чужой жизни, и чужой любви.

— Она навещала мать. Изредка. Привозила рис. И одежду. И… и забрала меня. Мне было семь лет. Я выросла достаточно большой, чтобы не причинять беспокойства. Знаешь, я ее ненавидела…

Потому что быть благодарным кому-то — тяжело. Не каждая душа справляется.

— Она думала, что облагодетельствовала меня… отмыла… я впервые в жизни мылась целиком. А служанка вычесывала волосы. Сколько в них было насекомых… потом меня одели и накормили досыта. Они ели несколько раз в день, представляешь? Хотя… откуда тебе… ты ведь сама такая…

Ее улыбка была нежной.

— Она взялась меня учить. Как ходить. Как садиться, чтобы это выглядело изящно… можно подумать, сама она была знатного рода… красиво есть. Правильно разливать чай и… и все то, что тебе кажется обычным. Она была строга, но и только. Она ни разу не ударила… я не боялась побоев. Отец меня ненавидел, поэтому… я чудом дожила до своих семи лет. А там, в доме, поняла, насколько все несправедливо. Почему она? Чем она была лучше матери? Или меня?

Быть может, тем, что не желала чужого?

Нет, не мне судить. Я о той истории знаю лишь с матушкиных слов. А веры им немного.

— Вскоре мы переехали. Ее супругу дали новый ранг, а с ним и место… большой город, где никто не знал, что моя названая матушка на самом деле является моей теткой, а я — не родная им дочь. Я поняла, что взяли меня лишь потому, что бездетная семья доверия не внушала. На самом деле она ненавидела меня так же, как и я ее…

Щипок.

И я вздрагиваю.

— Не засыпай. Ты всегда была до отвращения ленива, а твой отец только и умел, что потакать этой лени… тебе никогда не приходилось разжигать камин. Или тащиться за водой, когда на улице ветер и снег… перебирать рис, выискивая порченные зерна. Из них варили похлебку нам, а отец должен был получать лучшее… Моя тетка держала слуг. Но и меня заставляла трудиться вместе с ними. Мол, я должна уметь держать дом… она же и подыскала мне супруга. Толстого. Отдышливого. Уродливого. Он был чиновником, важным, пожалуй, важнее ее мужа, и она решила, что если отдаст меня, то сможет купить ему новый ранг.

А все равно не получается сочувствовать. Может, потому что нас она тоже продала и особых душевных терзаний по этому поводу не испытывала?

— Тогда я и встретила твоего отца. Он не был чиновником, но золотых дел мастер, которого хорошо знали в городе, это ведь тоже неплохо? Он не был толст или уродлив и даже нравился мне, но моя тетушка сказала, что договор уже заключен, что я обязана подчиниться. А когда я отказалась… она меня побила. Куда подевалось все ее терпение?

Что ж… здесь не принято, чтобы дети перечили. И не она ли сама внушала Иоко благую мысль, что подчинение взрослым есть наш долг и высшее счастье?

Лицемерка.

— Я все равно сделала по-своему… и моя якобы матушка прокляла меня… у ее мужа случились проблемы… все-таки большие люди не любят, когда их обманывают. Вскоре, знаю, они вынуждены были покинуть город. Честно говоря, не представляю, что с ней дальше было… мне это безразлично.

Ей безразлично все, что не касается ее самой.

Но я умираю.

Рассказ, конечно, безумно увлекательный, однако не настолько, чтобы выйти из роли. Поэтому глазки прикрываем и стонем.

Жалостливо.

— Ноешь… только и умеешь, что ныть… ты вот ничего не сделала… я ждала, готовилась… приставила трех служанок следить за тобой, а ты… только сидела и плакала… ты не сбежала из дому, не отыскала ведьму… не предложила ей краденые серьги из моей шкатулки… не уговорила сварить зелье, которое разбудит кровь никагури… да, я слышала, что моя прабабка была из их народа… и что прадед любил ее до безумия… люди никогда не могли устоять перед никагури. Тетка тоже знала… думала, я не вижу, что она подливает себе в чай черное зелье. И меня им поила перед встречей с тем… женихом. Ему ведь предлагали красивых невест, из хороших семей, а тут я… я не была глупа, я поняла все… осталось лишь подкупить служанку, которая бегала к ведьме… Твой отец никогда бы не осмелился пойти против воли моих родителей. Страдал бы, терпел, но и только… бессмысленная пустая порода. А я… я сумела повернуть свою жизнь.

Щеку обожгла пощечина.

— И он любил меня… только никто не предупредил, что дочери забирают силу. Твой отец так хотел дитя, и мне пришлось его родить.

Ужасная судьба.

Еще немного, и я разрыдаюсь.

Чтоб тебе…

Дышим. Расслабляемся. Слушаем исповедь и заодно уж смотрим, а то мало ли, для чего она мне тут зубы заговаривает.

— Я ненавидела тебя уже за то, что ты появилась… ты изуродовала мое тело. Ты высосала мои силы… ты забрала те капли, которые оставались, и его любовь почти исчезла… мне пришлось идти к ведьме, но уже за другим зельем. Оно действовало, но… совсем не так. Вместо того чтобы любить меня, он сильнее привязывался к тебе… все для дорогой девочки… с каждым годом терпеть это становилось все сложнее… он только и говорил, что о тебе…

Жадная.

Ей всего и всегда было мало. Там, дома, кто-нибудь мудрый и отягощенный ученым званием объяснил бы про тяжелое детство и психологическую травму. Но как по мне, она просто-напросто жадная.

Завистливая.

И тварь.

Пусть лицо, как ни вглядывайся, не изменится, и шея не отрастет, и уши останутся прежними, но яду в ней — не на одну паучиху хватит. И хорошо, что в комнате нет лишних подушек. А то с нее бы стало помочь бедной дочери уйти.

— Думаешь, я не знаю, в чем дело? Ты забрала мою силу… ты обратила ее себе на пользу… и будь твоя воля, вышвырнула бы меня…

Ложь.

Я бы точно выставила этакую добрую мамочку куда-нибудь, если не на улицу, то всяко в места удаленные. И дом бы ей справила, отчего бы нет… и навещала бы…

Изредка.

А Иоко другая. Плачет, бестолковая, не способна поверить, что все на самом деле так.

— Слезы? — Матушка наклонилась и втянула запах. — Мямлей была, такой и осталось… себя жалеешь… а чего жалеть? Он бы пожалел… оставил нам жалкие крохи состояния… если бы ты родила ребенка…

…не прожила бы долго, вот чую всеми внутренними органами и убеждаюсь, что папенькина смерть далеко не естественна. Интересно, здесь можно жалобу подать?

Провести какое-никакое расследование…

И вообще призвать ее к порядку?

Печать зачесалась, а у меня возникло желание вцепиться в горло и сдавить посильнее. Шейка тоненькая, выглядывает из широкого горла кимоно, что веточка из вазы. Будет несложно…

…нельзя.

— Но нет, ты и на это неспособна оказалась… куда подевалось твое очарование? Исчезло, верно, в тот раз, когда ты впервые понесла… ты обрадовалась, а твой супруг вдруг окончательно лишился разума. Какое совпадение!

Иоко молчит.

А я старательно перебираю события чужой памяти. Была ли беременность? Если матушка знает, то была… а Иоко…

Слишком больно.

— Наверное, девочка… твой отец не указал, какого пола должен был быть ребенок… девочка — это хорошо… я не обижала бы ее, но ты умудрилась потерять… не могла придумать, как сдержать супруга? И побоялась подливать ему мой настой… как же, у него хрупкое здоровье… раз так, то терпи. Кто я, чтобы советовать.

А клыки у нее тонкие, — что иглы.

И надо бы поискать, кто такие эти самые неру… негу… как она там говорила? Что-то неладно с этим очарованием.

— Я думаю, что тетушка моя была в курсе дела, а потому не позволяла иметь себе детей… и меня выбрала не случайно…

Меня похлопали по щеке.

— Признаюсь, надеялась, что однажды твой муженек переступит черту… это ведь так легко… взять и убить глупую жену, но он умер первым. Ты все-таки кого-то нашла? — Она смотрела в глаза наши жадно, неужели надеялась увидеть ответ? — Нет… конечно, нет… ты слишком жалка и глупа, труслива, чтобы так рискнуть. Повезло… тебе… а мне пришлось думать, что делать с тобой. Это утомляет… почему ты просто не можешь уйти?

Молчу.

Дышу.

И дыхание прерывистое безо всяких усилий.

— Не важно, в конце концов ты умрешь, а мы с моим мальчиком будем счастливы, — это было произнесено с такой убежденностью, что вялые аргументы, которым и без того не светило быть озвученным, застряли в глотке. Интересно, она и вправду не понимает, что, став наследницей и супругой этого самого красавца, разом расстанется со своим золотом. И с жизнью тоже? Но это даже справедливо. — Он немного упрямится, но… знает, что делает… и мне не жаль.

Мне тоже.

Я издала глухой стон.

И матушка поднялась, отряхнула руки. Огляделась…

— Знаешь, он запретил продавать этот дом… будто чуял… перед смертью все говорил, что это твое место, что здесь ты будешь счастлива… глупец… но после того, как умрешь, я, возможно, сумею обойти волю этого ненормального… мой мальчик поможет. Я говорила тебе, что он уже девятый ранг получил? В его-то возрасте…

Подлог документов, стало быть…

А по закону за такое чиновникам рубили руки. И не могу сказать, что это слишком жестоко… с другой стороны, парень ничем не рискует. Родственников иных, способных раздуть скандал, у меня нет. Матушка — единственная законная наследница, да и дом перейдет ей во владение уже не от отца, но от меня… почти законно.

И гадко.

— Но ты не отвлекайся, дорогая…

Она удалилась.

Медленно и с достоинством.

Она устроилась на той же террасе и долго пространно рассуждала о красоте…

А я думала, удастся ли мне посадить эту тварь.