Дом Мэлори. "Мама, ты справишься!"

Глава 29

Двор встретил меня тишиной и глухим шелестом сухой травы под ногами. Ветер слабо пошевелил ветви яблони, давно переставшей плодоносить, и с крыши сарая осыпалась горсть сухого мха, словно приветствие из былых лет. Округа дышала запустением, и все же в этом ветхом уголке мне предстояло заново учиться жить.

Я обвела взглядом постройки. Покосившийся хлев, сломанная кормушка, заколоченное окошко погреба — каждый предмет хранил отпечаток прошлого, которое когда-то принадлежало моей семье, пусть я и не могла его толком вспомнить. Сердце сжималось от этой туманной связи, которую теперь предстояло возобновить.

Скрипнув ржавой щеколдой, я распахнула дверь в сарай.

Здесь пахло пылью, старым сеном и железом. Внутри было темно, но луч света, пробивавшийся сквозь щель в крыше, освещал кое-какие очертания — в углу стояло перекошенное ведро, рядом кучка тряпья. Скорее всего, старые мешки или рваные отцовские рубахи. Я подобрала все это и, не раздумывая, вынесла на улицу. Отобрала несколько тряпок — бросила их на порог. Взяла ведро и направилась к колодцу.

Буран в это время бегал вокруг меня, словно тоже не находил себе места.

Набрав воды, я вернулась в дом. Поставила ведро на пол, обмакнула тряпку и принялась стирать пыль со всех видимых поверхностей. Подоконник, стол, печь… Затем опустилась на колени, принимаясь за пол. Руки начали двигаться почти сами собой. Доска за доской, я втирала влажную ткань в грязь, словно хотела стереть с пола саму боль. Вода быстро становилась темной, но я даже не замечала этого.

Боль в спине, колени на холодном дереве, ломота в теле — все это словно растворилось. Осталась только я, эта комната и монотонное движение рук. Стук сердца стал размеренным, мысли — тише. Я просто мыла.

И мыла.

И снова мыла.

Буран лег неподалеку. Он не лаял, не скулил — только дышал в унисон со мной, будто знал, что мне сейчас надо быть именно здесь.

Стук в дверь прозвучал неожиданно — глухо, в два коротких удара. Я вздрогнула, выпрямилась, оставляя тряпку и машинально вытирая руки о подол. Сердце на миг замерло — после поджога любой звук вызывал тревогу.

Буран поднял голову, но не зарычал, лишь вильнул хвостом.

Я подошла и приоткрыла дверь.

На пороге стояла старушка — худая, ссутулившаяся, в вылинялом платке и с глубокими морщинами, как дорожные трещинки на карте. Глаза ее были ясными и мягкими, с той особой теплотой, что бывает у тех, кто уже многое пережил, но не ожесточился. Одной рукой она опиралась на палку, а второй стирала пот со лба.

Поначалу я не узнала ее — лицо казалось смутно знакомым, как будто видела его однажды мельком, в другой жизни. А потом… вспомнила. Дом на краю деревни и новорожденные щенки рядом с лавкой.

— Тетя Джин?.. — голос дрогнул. — Это вы мне тогда… пса отдали?

Губы старушки дрогнули в улыбке, и она кивнула.

— Я, милая. Я. И рада, что он у тебя. Мне-то эта образина только огород топтала, да кур пугала! — она склонилась чуть вперед, заглядывая в комнату.

Буран, узнав ее, коротко залаял, подбежал и ткнулся мордой ей в колено.

— Вот же, хорошая душа, — прошептала она, почесав его между ушами. — Я ведь так и знала, что тебе он по сердцу придется. Он сразу за тобой пошел. Значит, судьба.

Я отступила в сторону, жестом приглашая ее войти.

Тетя Джин перешагнула порог, огляделась. Взгляд ее скользнул по сырому полу, пыльным разводам на подоконнике, скудной обстановке. Она ничего не сказала сразу — только вздохнула, тихо, едва слышно, но в том вздохе было больше понимания, чем в любых словах.

— Я слышала, милая… — сказала она, медленно проходя к окну и касаясь косяка рукой, как будто вспоминала что-то свое. — Про пожар. Про все, что случилось. Деревня у нас… не быстро забывает, но быстро пересказывает. Горько.

Я кивнула, не находя, что ответить. В горле защемило. Я вдруг ясно поняла, как мало слов мне нужно — всего одно доброе, человеческое, — чтобы почувствовать: я не одна.

— У меня в доме, — продолжила она, поворачиваясь ко мне, — осталась мебель. В комнате дочери. Ее давно уже нет… оспа забрала лет десять назад, — она помолчала, опустив глаза, и уголок ее рта дернулся. — А вещи так и стоят. Кровать крепкая, шкаф добротный. Там и белье хорошее, не рваное, и одежда есть — не по моде, конечно, но чистая. Посуду тоже взять можешь — у меня две руки, а кастрюль пять, зачем мне столько?

Я стояла, вцепившись пальцами в подол платья, будто держалась за него, чтобы не распасться. Слова не находились. Только грудь сдавило так, что хотелось выдохнуть рыданием. Почему-то именно эта простая, тихая доброта пробила больнее всего. Никто ничего не требовал, не спрашивал, не сомневался — просто предлагал.

Просто был рядом.

— Спасибо… — выдохнула я, едва слышно. — Я… не знаю, чем смогу отплатить, но…

— Глупости, девочка моя, — перебила Джин, и ее голос стал неожиданно твердым. — Это не долг. Это по-человечески. Когда умирает дом — надо, чтобы кто-то помог построить новый. Или хотя бы крышу над головой вернуть.

Она подошла ближе, подняла ладонь и мягко провела по моим волосам.

Я опустила голову, и вдруг из глаз хлынули слезы.

Колени подкосились, и я опустилась на единственный уцелевший табурет — тот самый, на котором когда-то сидел отец, заделывая сети или строгая деревянную ложку. Подо мной заскрипели рассохшиеся ножки, и в этот звук, будто в треск старого дерева, вложилось все, что я сдерживала.

Слезы полились без разрешения — хлынули горячими потоками, путая дыхание, обжигая щеки. Я закрыла лицо руками, пытаясь скрыть свою слабость. Все слишком. Слишком больно. Слишком страшно. Слишком щемит в груди от того, что кто-то — просто так — готов помочь, не дожидаясь просьбы, не требуя ничего взамен.

Я почувствовала, как легкая, теплая ладонь легла мне на макушку. Джин аккуратно, по-матерински гладила меня по волосам. Без лишних слов, без суеты — как будто знала, что именно это и нужно. Что в этом прикосновении — утешение, которое я не позволяла себе просить.

— Это не горе, милая, — прошептала она. — Все у тебя еще будет. Главное, что вы живы. Остальное… — она чуть сжала мои плечи, — наживное.

Я всхлипнула, кивнув, и сжала ее сухую узловатую ладонь в своей.

Она подождала, пока я немного успокоюсь, потом отпустила и выпрямилась.

— Скажешь, когда можно ввозить все. Я с соседом договорюсь — у него телега, он не откажет. Только махни рукой — и все будет у тебя под крышей, как и положено. Посуду заверну в полотенца, белье перетряхну. Не стесняйся, ладно?

Я снова кивнула, уже молча. Говорить не могла — только благодарно смотрела ей вслед, когда она пошла к выходу. На пороге остановилась.

— Держись, девочка, — сказала напоследок. — Пусть в этом доме будет тепло. Снаружи и — главное — внутри.

Дверь за ней закрылась с мягким щелчком, и в комнате повисла тишина. Но в этой тишине больше не было пустоты.

Я немного посидела в тишине, позволяя слезам испариться вместе с внутренним гулом, что терзал меня весь день. Не все было потеряно. Не все. Есть руки, которые помогут. Есть добрые слова, способные унять дрожь.

Я поднялась, подошла к двери и на автомате проверила внутренний засов — тяжелый, ржавый, но все еще надежный. Заперла, будто ставя точку в этой части дня. Дом был пуст, но он уже не казался мертвым. Теперь он ждал. Меня. Мальчиков. Будущее.

Буран тихо тявкнул, подгоняя.

— Идем, — выдохнула я и погладила его по голове.

Затем отперла засов, вышла на крыльцо и пропустила пса вперед. Мы вышли на дорогу, воздух ударил в лицо полуденным жаром. Буран шел рядом, время от времени посматривая на меня, будто считывая состояние. Я двигалась быстро — не потому что спешила, а потому что не хотела снова начинать думать.

Когда я свернула к дому Люсинды, сердце дрогнуло. У ее ворот стояла карета. Знакомая. Темная, с кучером на козлах и запряженная двумя лошадьми.

Карета Теодора.

Я остановилась, и на миг все вокруг стало слишком тихим. Даже ветер исчез, будто мир затаил дыхание. Буран, словно чувствуя перемену, прижался к ногам и взволнованно заколотил хвостом по земле.

Вздохнув, я провела ладонями по юбке, стирая воображаемую пыль, и возобновила шаг.

Едва шагнула внутрь, как сердце сжалось, словно узнало гостя раньше меня самой.

Теодор стоял у окна, спиной к двери, и солнце выхватывало из тени темные пряди его волос. Он обернулся на звук — спокойно, будто и не ждал. Но глаза его говорили другое. Там было что-то такое, от чего у меня вдруг ослабли колени. темноволосый

— Мэлори, — тихо произнес он.

Я кивнула, стараясь держать себя в руках. Люсинда встретила меня взглядом из-за стола — Итан и Мэтти сидели рядом, увлеченно перебирая прошлогодние орехи. Видимо, она придумала им занятие специально, чтобы мы могли поговорить.

Теодор подошел ближе, но не слишком — на расстоянии вытянутой руки. Я почувствовала тонкий аромат его мантии: что-то между свежестью дождя и луговыми травами, легкий и теплый, как он сам.

— Не хочешь прогуляться? — спросил он. — Здесь… слишком много глаз и ушей.

Я хотела бы ответить, что устала, что мне не до прогулок, что все валится из рук — но слова застряли где-то в груди. Вместо этого я только кивнула. Он чуть улыбнулся и открыл передо мной дверь.

Мы вышли на улицу. Воздух пах золой, дымом и свежей травой — дед Жерар скосил ее вокруг дома, пока меня не было. Буран выбежал вперед и, остановившись у калитки, обернулся: мол, вы идете?

Мы пошли медленно, не торопясь. Тропинка вела в сторону леса, мимо кустов ежевики и зарослей крапивы. Я слышала, как Теодор ступает рядом — его шаги были чуть тяжелее моих, но такие же ровные, неторопливые. Он не спешил.

В груди росла какая-то теплая, но тревожная тяжесть. Я чувствовала себя глупо — в этих старых башмаках, с заплетенными наспех волосами, в поношенном платье… Я — простая деревенская вдова. С двумя детьми и еще одним под сердцем. А он…

Он — лорд. Человек с родословной, образованием, деньгами. С сестрой, которую я обещала вылечить — и только поэтому, наверное, он здесь.

Но почему же тогда его глаза такие теплые?

Я поймала его взгляд и поспешно отвела свой. Ветер мягко шевелил траву, впереди буран вспугнул воробья, и я почти машинально сжала пальцы — чтобы не дрожали.

— Хорошо, что все обошлось, — вдруг сказал он. — Ты и ребенок целы — после вчерашнего кошмара это настоящее чудо.

Я снова кивнула, и тут же ощутила, как жар лизнул щеки.

Теодор шел рядом — и мне казалось, будто весь мир сужается до хруста сухих веточек под ногами, до его дыхания, до тепла его плеча в полушаге от моего.

— Я выяснил, кто стоял за поджогом, — вдруг произнес он, и голос его прозвучал заметно ниже и холоднее, чем минутой ранее.

Я остановилась. Сердце пропустило удар, и мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы унять нарастающее напряжение. Так быстро?.. Он ведь только вчера увез Аманду. Я даже не подумала, что он станет искать виновных — разве не здоровье сестры было для него главным?

Я медленно повернулась к нему. Теодор смотрел прямо, не отводя взгляда. Черты лица его были неподвижны, словно высечены из камня, а в глазах — ожидание.

— Ты, я так понимаю, знаешь это и без меня? — тихо сказал он, чуть склонив голову.

Слова резанули по живому.

Я вспомнила Раста — как он стоял передо мной посреди пепелища моего дома, как не смотрел в глаза. Он предал меня, покусился на жизнь моих детей. И все же… Мне вдруг стало тяжело дышать от жалости к нему. Я отвела взгляд, глядя на пыльную тропу под ногами.

— Да, знаю. В какой-то мере я сама виновата в случившемся.

Теодор не перебил. Я не видела его лица — не могла. Только слышала, как Буран фыркнул где-то рядом и как ветер качнул траву у обочины. Я сглотнула и продолжила:

— Сразу после похорон моего мужа ко мне наведался Гильем. С намеками. Хотел, чтобы я… вышла за него. Скорее, чтобы стала удобной вдовой при нем. Я тогда не ответила. Взяла время подумать. И — нашла в маминой книге рецепт зелья. Оно должно было охладить интерес. Всего лишь… — я горько усмехнулась. — Но я не рассчитала дозу. Или… может, и не хотела считать. Когда он пришел снова, был уже не женихом. Был... грубым, мерзким. Я влила ему в чай все зелье, что у меня было. Он ушел — и с того дня возненавидел так, что, кажется, готов сжечь саму землю под моими ногами.

Я замолчала, чувствуя, как уколы стыда расползаются под кожей.

— Теперь мне нужно сварить антидот, — выдавила я. — Иначе эта ненависть будет только расти. Такие зелья… они ломают человека, если не снять их вовремя.

Теодор молчал, но я чувствовала, как с каждой секундой в нем нарастает напряжение. Его челюсть была крепко сжата, костяшки пальцев в кулаках белели от напряжения. Он не произнес ни слова, но мне не нужно было слышать — я знала, он в ярости. На Гильема.

— А тот, второй? — наконец заговорил он, глухо. — Мои люди взяли след. Они вышли к его дому.

Я опустила взгляд. Сердце защемило сильнее.

— Раст хотел как лучше для его семьи, — я выдохнула. — Но… он мог бы предупредить. Хоть намеком. Мы могли не успеть выбраться…

Мне стало холодно, хотя воздух был теплый. Воспоминание о том огне, о задыхающемся дымом доме, о том, как Итан кричал, а Мэтти плакал, вцепившись в меня, как в спасательный круг, — все это навалилось разом.

— Мы могли погибнуть, — шепнула я.

Теодор смотрел на меня долго. И в его взгляде было не просто сочувствие. Там была глубокая, болезненная ярость — не ко мне. Ко всем, кто осмелился причинить вред.

— Я понял. Спасибо, что поделилась, — сказал он наконец. Голос был мягким, но под ним ощущалась твердая решимость. — Насчет зелья… Даже не думай винить себя. Ты защищалась. А вот истинные виновные понесут наказание. Касательно сгоревшего дома… Его так быстро не восстановить.

Я едва заметно кивнула, скрестив руки на груди. Сердце стучало глухо, тяжело, как отзвуки набата. Теодор видел, как я жила, видел пепелище, нищету, все это… временное убежище. Конечно, он предложит помощь — таков уж он, человек долга. Я приготовилась услышать что-то вроде «я прикажу прислать рабочих» или «мы выделим вам средства».

Но Теодор заговорил иначе.

— Потому у меня к тебе предложение, — продолжил он, глядя прямо перед собой, вглубь дороги. — Дом моих родителей, в черте города. Он пустует уже несколько лет. Тихое место, с садом и прудом, хороший крытый двор… Я бы хотел, чтобы ты с детьми переехала туда.

Я не сразу осознала, что он сказал. Мы шли все тем же медленным шагом, Буран трусил рядом, листья под ногами шуршали, а я вдруг перестала слышать что-либо. Внутри все сжалось, замерло. Он предлагает… жить нам там? В его родительском доме?

Теодор слегка повернулся ко мне, в голосе появилась мягкая настойчивость:

— И продолжила лечить Аманду.

Я остановилась. Сердце заколотилось где-то в районе горла.

— Я… я не могу принять это, — прошептала, смущенно опустив взгляд. Пальцы зябко теребили край рукава. — Это слишком…

Я не договорила — он уже шагнул ближе, не спеша, но уверенно. Я почувствовала его тепло раньше, чем он взял меня за руку.

Его ладонь была крепкой, теплой, почти обжигающей на фоне озноба, гуляющего по моему телу. Я подняла глаза — и встретила его взгляд. Такой серьезный, такой открытый… и такой нежный, что мне захотелось отвернуться, лишь бы он не увидел, как дрожат мои губы.

— Ты мне очень нравишься, Мэлори, — тихо, почти шепотом произнес он, сжимая мои пальцы чуть сильнее. — Я хочу помочь тебе. Хочу сделать твою жизнь лучше. Хочу, чтобы ты улыбалась и никогда… никогда больше не была на краю гибели, как это случилось вчера. Прошу… не отказывай мне в этом.

Воздух застрял где-то между горлом и легкими. Я смотрела на него — в упор, снизу вверх, как будто увидела впервые. И не могла вымолвить ни слова.

Губы дрогнули. Сердце било в грудную клетку так громко, что, казалось, он услышит.

А я продолжала молчать.