Дом Мэлори. "Мама, ты справишься!"

Глава 26

Дом полыхал, как костер в ночь жертвоприношения. Пламя ревело, взмывая к небу огненными языками, и небо, казалось, сгорбилось от жара. Треск ломающихся балок раздавался, как крики обреченных, густой дым жег глаза и горло, а я стояла, пошатываясь, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Живот пронзила жгучая боль — будто острый нож воткнулся в самое нутро. Я инстинктивно обхватила себя руками, вжалась ладонями в кожу, как будто могла удержать то, что уже едва держалось.

Нет... нет, только не это.

Срок еще мал. Я знаю. Но если сейчас не станет лучше… если сейчас не спасу себя — потеряю ребенка.

Голова кружилась, а сердце колотилось в груди, будто хотело вырваться наружу. Где-то за дымом, среди толпы и огня, плакал Мэтти — тот самый, кто всегда был тихим, даже когда терпел боль. А теперь всхлипывал так, будто его маленькое сердце вот-вот лопнет от страха. Итан стоял рядом, стиснув челюсть, прижимая к себе младшего брата. Глаза у него были взрослые, слишком взрослые для его возраста.

Аманда… стояла белая, как мел, будто из нее выжгли всю кровь. Дед Жерар обнимал ее за плечи, поддерживал, пока она глядела на дом, в котором чуть не погибла. Я ведь должна была ее спасти. А теперь она стоит, как привидение, и в ее глазах — ужас.

Голос Люсинды прорезал как крик из другого мира:

— Тащите воду! Кто ведро видел? Быстрее, горим же!

Плач, крики, лай собак — все смешалось в гул, будто деревня проснулась от самого страшного кошмара. Люди сбегались. Некоторые — те, кого я помнила разве что с похорон Ромула. Кто-то раздавал указания:

— Низ тушим! Крышу уже не спасти!

— Дети где?! Всех ли вывели?!

Ведрами… они пытались затушить это все ведрами. Бессмысленно. Но продолжали. Ставили цепочку от колодца, передавали посудины с водой из рук в руки, пока в грохоте не рухнул второй этаж. Крыша прогнулась и с хриплым скрежетом обвалилась вниз, выпуская столб искр и дыма, как дыхание чудовища.

Я не выдержала.

Колени подогнулись. Боль стала сильнее, тупая, давящая, будто чья-то тяжелая ладонь легла на живот изнутри. Я застонала и упала, почти не ощущая траву под пальцами.

— Мэлори! — Люсинда подхватила меня, одной рукой удерживая мою талию, другой нащупывая опору. — Детка, держись! Потерпи, пойдем, пойдем!

Я слышала, как шипит огонь, чувствовала запах жженой соломы и старого дерева, в носу жгло, но хуже всего было то, что я не могла дышать от страха. Не за себя — за ребенка. За мальчиков. За Аманду.

Только бы успеть. Только бы не потерять.

Люсинда повела меня прочь от пожара — к себе домой. Я шла, стиснув зубы, а внутри все клокотало от боли и вины.

У соседки дома было тихо, полутемно и пахло сушеными травами. Воздух стоял тяжелый, будто сама хата, старая и натруженная, вздыхала под грузом всех горестей, что ей довелось видеть. Люсинда помогла мне дойти до кушетки и аккуратно опустила на нее.

Но стоило моей спине коснуться плоской соломенной подушки, как я вздрогнула.

Эта кушетка. Именно эта.

Перед глазами всплыла картина — все до мельчайших деталей: глухой стон, запах железа и гнили, крики. Ромул лежал здесь, когда его кишки уже начали подгнивать изнутри. Я помню, как выглядела та рана… будто внутри него кто-то копался грязными руками. Он кричал, потом уже только стонал. А в конце — тишина. Такая страшная, что я тогда вышла вон и меня тошнило у ствола яблони. Я думала тогда — это самое ужасное, что мне довелось увидеть в своей жизни.

Теперь я лежала на том же месте.

Мой живот пронзила новая волна боли — сильнее прежней. Я застонала и, сжав зубы, скатилась на пол, цепляясь за край кушетки.

— Не… не могу тут, — прошептала я, будто извиняясь. — Я не… не лягу туда, где уже кто-то умер.

— Да чтоб тебя леший забрал, упрямица! — проворчала Люсинда, но в голосе ее больше тревоги, чем злости. — Погоди, давай, вот сюда, держись.

Она помогла мне встать, крепко обняв, как будто боялась, что я распадусь прямо в ее руках. Мы медленно прошли в соседнюю комнату. Там стояла кровать — простая, узкая, застеленная чистым покрывалом. Я рухнула на нее с благодарностью, хоть и чувствовала, как все внутри горит.

Где-то на кухне хлопнула дверь. Послышался робкий голос Итана — и я увидела их. В проеме, тени на фоне света из кухни — мои дети. Итан сидел, обняв Мэтти, прижав его голову к своему плечу. Аманда, бледная, будто вырезанная из мрамора, сидела рядом, укутанная в какой-то шерстяной платок. Она смотрела прямо перед собой, не мигая. Жива. В безопасности.

И вдруг меня сжало изнутри — не болью, а чем-то сильнее.

Если я сейчас умру…

Если не выживу… Кто будет рядом с ними? Кто положит ладонь на лоб, когда поднимется жар? Кто поможет Мэтти вырастить новый язык? Кто будет любить их просто за то, что они есть?

Слезы подступили, и я откинулась на подушку, зажмурив глаза.

Не могу… не сейчас…

Люсинда тем временем зажгла лампу, поставила на печку котелок с водой, достала сушеные корешки, шепча себе под нос молитву. Слишком торопливо, слишком беспокойно — я видела в ее движениях страх. Может, она и не показывала, но чувствовала: со мной все плохо.

Я не могла больше говорить. Даже дышать толком не могла. Боль в животе клокотала, добавилась тяжесть в голове — все плыло, пульс стучал в висках.

Люсинда подсунула мне кружку с отваром. Горький, пряный запах ударил в нос.

— Пей. Медленно. Не глотай жадно, — приказала она и придержала мне голову.

Я пила. Не чувствуя вкуса. Не различая слов. Только дыхание свое слышала и далекие голоса за стеной. Мир сузился до этой кровати, до моего живота, до слабого огонька внутри — того, кто все еще боролся за жизнь вместе со мной.

Дверь с грохотом распахнулась, словно ее выбили ветром, и в избу ворвался Теодор.

Он был запыхавшийся, с лицом, искаженным тревогой. Его глаза метались, перескакивая с одного силуэта на другой, пока, наконец, он не крикнул:

— Аманда?!

— Здесь, — отозвался тихий, испуганный голос из кухни.

Он сорвался с места, бросился к ней, и я слышала, как заскрипели половицы под его шагами. Услышала его выдох — облегченный, и полный волнения одновременно.

— Ты как? Все хорошо?

— Да… я… жива, — прошептала Аманда.

Я не могла видеть их лиц, но слышала, как она всхлипнула. Представила, как он сжал ее в объятиях, прижал к груди, будто боялся, что она растает или исчезнет.

Следом — короткий, напряженный обмен взглядами между ним и Люсиндой. Она даже не возмутилась, что он ворвался в дом без стука. Только кивнула ему: мол, не до того.

Он шагнул в другую комнату. И замер на пороге.

Я лежала, сжавшись в комок, лицо горело от слез и боли. Воздух будто выжигал легкие. Живот тянуло все сильнее, внутри пульсировала тошнотворная тревога.

— Что с ней? — хрипло спросил он, шагнув ближе. — Огонь ее задел?

Я попыталась открыть рот, что-то сказать, но тут же согнулась — новая вспышка боли прокатилась по животу, и из груди вырвался сдавленный крик. Мне показалось, что что-то внутри вот-вот оборвется.

— Да не мешай ты, — рявкнула Люсинда, даже не обернувшись. Она перемешивала в кружке новый отвар, руки у нее дрожали. — Не видишь, дитя потерять может! А может и сама… Господи, Матерь Милосердная, спаси и сохрани…

Я увидела, как у Теодора изменилось лицо. Вся тревога в нем сжалась в точку — в осознание. Он замер. Потом взгляд его метнулся к моему животу… и я поняла: он только сейчас узнал. Неужели в нашу встречу не заметил округлившихся форм?

Он не сказал ни слова. Не отпрянул, не нахмурился. Наоборот — черты его заострились, стали строже, тяжелее. Как у воина, когда тот внезапно осознает, что перед ним не тренировка, а настоящая битва.

И в этот момент — в самый разгар боли и страха — я увидела ее.

Сквозь мутное стекло окна, за пологом дыма и сумерек, прямо на меня смотрела старуха.

Это была она — та самая, Знающая. Высокая, худая, в темном плаще и с глубоко посаженными глазами, от взгляда которых становилось холодно до костей. Как тогда, в самом начале, когда я только пришла в это тело.

Ты сможешь спасти три души… — звучало у меня в голове ее шептание. Я тогда думала, что речь о моих мальчиках и этом крохотном существе под сердцем. Но теперь…

Аманда.

Аманда тоже была в огне. И могла погибнуть. Да и вообще, ее жизнь все еще в моих руках — избавить ее от проклятья смогу только я.

Меня охватила паника.

Три души. А нас теперь четыре. Кто? Кто из них… кого я не смогу?

Я задохнулась от ужаса, от бессилия. Пот, слезы, боль — все смешалось. Я дрожала, не в силах пошевелиться.

Нет. Только не это. Я должна. Я обязана. Всех.

Я сжала простыню и попыталась сосредоточиться на дыхании. Вдох. Выдох. Живи. Ты еще нужна.

На лице Теодора на миг мелькнуло удивление — будто в его стройную картину мира вдруг вбили ржавый гвоздь. Но всего через секунду это выражение сменилось. Исчезло, словно его и не было.

Осталась только жесткая решимость.

Он опустился рядом, скрипнула кровать под тяжестью двух тел. Его рука — теплая, сильная — накрыла мою, дрожащую. Пальцы чуть сжались, и я с трудом сфокусировалась на нем. На его лице, стиснутой челюсти, на глазах, в которых теперь полыхало то же пламя, что только что сожрало мой дом.

— Это несчастный случай? — спросил он негромко, почти шепотом, но напряжение в его голосе звенело, как туго натянутая струна. — Или поджог?

Я сглотнула. Во рту было горько, пересохло. Руки ныли, тело ломило, живот… Я едва выдавила из себя:

— Я… видела… два факела… на крыше…

Люсинда, стоявшая у печи, ахнула — глухо, будто ударили в медный таз.

— Господи… кому же такая черная душа досталась? Кто ж на такое пошел?..

Но Теодор уже вставал. В его движении не было ни колебаний, ни сомнений — только сосредоточенность и ярость, хладнокровная, как у охотника, идущего на волка, загрызшего стадо.

— Сделай все, что можешь, — бросил он Люсинде, и голос его не допускал возражений. — Чтобы она и ребенок выжили.

Он развернулся и шагнул к кухне. Аманда, все еще сидевшая на табуретке, подняла к нему бледное лицо. Он присел склонился перед ней и поцеловал в макушку.

— Как ты, родная? — спросил тихо.

— Я сама смогла встать с постели сегодня… — прошептала она. — И сама дошла сюда. Мне только помогали… Но я еще… не здорова. Я это чувствую.

Он обнял ее — осторожно, будто боялся сломать, — а потом бросил взгляд на мальчиков. Мэтти все еще цеплялся за брата, Итан обнимал его за плечи и смотрел на Теодора.

— Все будет хорошо, — сказал мужчина. — Я скоро вернусь.

Он выпрямился, вышел за дверь, и последним, что я увидела, был его профиль — твердый, как высеченный из камня. Такой человек остановит бурю, если нужно.

Я закрыла глаза — от усталости и боли. А когда открыла снова, дыхание у меня перехватило.

За стеклом больше не было Знающей.

Потому что она шла по комнате.

Вошла прямо в дом, не постучав. Не спросив разрешения. Люсинда застыла, глиняный кувшин с горячей водой задрожал у нее в руках. Значит, соседка тоже ее видела, мне не мерещилось. Она всхлипнула, глядя на странную гостью, и перекрестилась, шепча молитву себе под нос.

— Матерь Милосердная… она… что она тут делает?..

Но та не произнесла ни слова.

Старуха шла неторопливо, по-царски, будто это ее дом, ее мир, а мы тут — временные, не более чем тени. Ее взгляд был не добрым и не злым — вечным. В нем не было ни жалости, ни жестокости, только знание.

Она остановилась передо мной.

И, медленно наклонившись, прошептала прямо в лицо, так тихо, что губы ее почти не двигались:

— У всего есть цена.

Внутри меня что-то вспыхнуло. Острая, рвущая боль, будто кто-то вогнал нож в самое нутро. Я вскрикнула — или хотела вскрикнуть, но из горла вырвался только сиплый стон. Все вокруг поплыло, закружилось, и я провалилась в темноту, где не было ни звука, ни боли.

Только один холодный голос звучал где-то издалека, словно из самого моего сознания:

Цена… цена… цена…