День цветения

Имори

Ох, Господи милосердный, опять все сдвинулось, все поменялось, прокрутилось куда-то, и опять я вроде как ни при чем и ни на что не годен. Никто ж слова не сказал, ни единого словечка… Адвана арестовали зачем-то… Тоже, что ли, для отвода глаз? Спросил я, а господин Ульганар руки под пояс засунул, словно они, руки, то есть, бечь куда хотят, сам зажмурился да сипло этак, будто в горле у него пересохло все, и отвечает…

Образованные люди, они и выражаются — не чета нам, серой кости. Я аж заслушался, куда он меня посылал. Потом-то говорит: "Уйди отсюда. Чтоб я тебя не видел". Ну, я от греха и убрался.

Видать, новая у них раскладка, у господ головастых. Сидеть теперь в холодной Адвану, да, небось, его тоже не предупредил никто, что не взаправду арестовывают, вон лицо-то у него какое было, я ж и не признал его спервоначалу-то…

Ох, грехи наши тяжкие… Хозяин, что ж мне делать-то? Куда теперь сунуться, чем помочь? Пошел я к господину Палахару, потому как господин Ульганар меня послал туда, куда не особо доберешься, а отец Арамел сам убежал, Адвана уволок, а больше у нас теперь приказы отдавать некому, хозяин. Трое только и осталось из умных людей, то есть.

А в коридоре, почти уж возле двери дознавательской, вдруг наскочил на меня молодой господин Рейгред.

— Ой, — говорит, — Имори, а ты откуда взялся?

— Господин Ульганар… — отвечаю, а он меня не слушает, свое продолжает:

— Тебя отпустили? Какая удача. Слушай, мне необходимо срочно повидаться с Мотыльком, а меня за стены не выпускают. Сходи к развалинам, — говорит, — покрутись там, в развалинах пост сидит, но ты туда не ходи, вокруг покрутись, позови его, только не вслух, ну, сам знаешь. Скажи ему, чтобы сегодня ночью прилетал в Треверргар, на шпиль, а я к нему днем забегу. Ну, знаешь, на голубятню недостроенную… — и вдруг как по лбу себя хлопнет:- А, черт, ты же на найле не говоришь… Пойдем ко мне, записку напишу, — за руку меня ухватил, за собой потащил, а сам приговаривает:- Если этот наш друг на снегу письмо накорябать сумел, то и записку мою прочтет. Книжными буквами напишу, чтобы наверняка разобрал.

Пришли мы в комнату, молодой господин Рейгред перо взял, чернильницу, шустренько на кусочке пергамента накалякал несколько слов, на листок подул, помахал, чернила подсушивая, и мне в руку сует:

— Вот, на, отнеси ему, да не сейчас выходи, погоди немного, но до вечера надо успеть, — и начал меня выталкивать, выпроваживать, значит. — Иди, иди, мы с тобой не виделись, не разговаривали. Иди.

Вышел я в коридор обратно, записку-то спрятал. Что ж, вот и еще один умный человек нашелся, который придумывать может. Сынок ваш младшенький, хозяин, в вас пошел. Башковитый пацан молодой господин Рейгред, уж поверьте мне. Я ж его смальства знаю, он так-то вроде тихий, слова лишнего не скажет, а — себе на уме…

Размышляю я, значит, где бы мне переждать полчетверти, а тут монах бежит, кальсаберит.

— Имори, — говорит, — где тебя носит? Тебя отец Арамел видеть хочет. Пойдем со мной.

Ну вот, думаю, вспомнил обо мне отец Арамел. Сейчас задание даст. А идем-то мы с братом святым — в Ладараву. И отец Арамел там, в Ладараве, в лаборатории Альсарениной сидит.

И начал он, отец Арамел, то есть, меня расспрашивать, Господи, что наговорил — не помню, я ж от "прокачек" этих как сонный делаюсь, сам не понимаю, чего несу, Боже мой, все выложил, и про Мотылька, и про колдуна в развалинах, и… Только вот про записку, что молодой господин Рейгред дал — к слову не пришлось. Оттого и не рассказал. Оттого только.

Конечно, пока господин дознаватель в отъезде, отец Арамел у нас за главного, да ведь он же все-таки — кальсаберит, хозяину-то вряд ли бы понравилось, что я ему все про Альсарену с Мотыльком…

Ох, Господи, Господи, куда не кинь — везде клин…