Далекие журавли

ВОСХОД СОЛНЦА НА АЙ-ПЕТРИ Рассказ

Впервые в своей жизни он находился на курорте, на настоящем морском курорте, на самом юге, на берегу теплого, синего моря. Он был на «ты» с пальмами, магнолиями и кипарисами, с пароходами и чайками… И вообще многое — не слишком ли? — случалось с ним сейчас впервые в жизни. Жизнь эта была еще очень коротка, однако не для него самого. Это могли знать другие, те, кто мог измерять его жизнь своей, более длинной мерой, а он нет, для него его жизнь была вне всяких сравнений, она была единственной в своем роде, и каждое мгновение этой жизни отмеряло ее сбывшуюся длину, и никто не знал, сколько еще будет впереди новых мгновений и придут ли они вообще. Какая кукушка скажет, долго ли нам назначено жить?

Здесь, на море, он впервые по-настоящему влюбился. Все, что было раньше — одноклассница с тонкими косичками, которая позволяла ему провожать себя домой с катка и на прощание подставляла щеку для поцелуя, невероятно красивая молодая филологиня на первом курсе университета, которой можно было только любоваться издалека, — все это отодвинулось во тьму забвения, представлялось детским и смешным. С этой девушкой он уже гулял по вечернему парку, держал в своей руке ее руку и ломал голову над тем, когда и каким образом можно будет наконец перейти к поцелуям. В свои двадцать лет он был все еще довольно робок и не знал, сколько влекущей силы для юных женских сердец заключали в себе его высокий рост, широкие плечи, серые глаза, дружелюбная улыбка и глубокий, звучный голос.

У девушки была стройная фигура, большие голубые глаза со смелым взглядом и полные, влажно поблескивающие губы. И еще у нее было чудесное, редкое имя: Флора. Как будто и она была частью этой сказочной прекрасной южной природы.

И вот сложилась трудная ситуация — его собственная идея вернулась к нему и ударила обидно и больно, так австралийский бумеранг поражает незадачливого метателя.

— Ребята, — сказал он, — но почему же именно сегодня? Завтра тоже будет день.

Оба его друга по студенческому дому отдыха изобразили величайшее изумление, граничащее с возмущением.

— Но послушай-ка, Мартин Иден, — сказал пепельный блондин Феликс из Тарту, — не ты ли это был собственной персоной, кто с такой страстью настаивал на скорейшем проведении операции «Ай-Петри»?

Иден — его часто называли так. Он и в самом деле очень был внешне похож на известного писателя.

— В любой другой день — да, — сказал он. — Но сегодня вечером я занят.

— Стыдитесь, ваше превосходительство, — сказал Юра, долговязый брюнет из Харькова, который наряду с огненным взглядом обладал еще, как говорят, и хорошо подвешенным языком, что обеспечивало ему немалый успех у прекрасного пола окружающих домов отдыха и санаториев. — В тот самый момент, когда весь коллектив после продолжительных колебаний повернулся наконец лицом к восходящему солнцу и исполнился решимости штурмовать гору Ай-Петри, у вашей милости находятся дела поважнее. Уж если даже такая избалованная жизненными удобствами личность, как ваш покорный слуга, присоединяется к жаждущей приключений студенческой массе, чтобы служить опорой слабейшим, то как же возможно в этом случае, чтобы такое олицетворение сознания долга, как вы, убегало в кусты? Притом являясь само же виновником всего переполоха?

Возразить было нечего. С первого дня своего пребывания на курорте он выступил пропагандистом этой идеи: где-то когда-то он читал, как великолепен вид солнца, появляющегося из-за морского горизонта, особенно если наблюдать с какой-нибудь горной вершины. Сначала никто, включая даже обоих его ближайших товарищей спортсменов, не обращал внимания на его страстные призывы. Тем более не находилось знающего местность проводника — в деревнях жили все больше недавние переселенцы. Затея его постепенно была предана забвению. И вдруг на тебе: все собрались сегодня идти на Ай-Петри, проводник объявился, а он в кусты.

Он задумался. Поглядел на часы. Если сейчас направиться не на волейбольную площадку, а на пляж, чтобы разыскать там Флору и предупредить ее, то, пожалуй, можно будет ради осуществления своей собственной идеи пойти вместе со всеми и полюбоваться солнечным диском, всплывающим из морских глубин, хотя теперь эта возможность не представлялась ему такой уж привлекательной.

— Ну ладно, — сказал он. — Я жертвую личными выгодами, когда дело идет об интересах коллектива.

— Вот это речь не мальчика, а мужа, — сказал пепельный блондин Феликс. — Сбор у входа в столовую, старт в пять часов пополудни. Форма одежды спартанская, с собой иметь собственный провиант; питьевые припасы и перевязочный материал. Венсеремос!

…Он сразу же нашел ее на обычном месте, в стороне от центрального входа с его газетными киосками, лотками газированной воды и купальных принадлежностей, в одном из отдаленных уголков, под высокой отвесной скалой, где галька не так нежна, как повсюду на этом огромном, так называемом золотом пляже.

Она лежала на спине на оливкового цвета пляжном полотенце, ее желтый купальный костюм плотно облегал тело, солнечные очки с большими круглыми стеклами придавали ее обличью что-то муравьиное, а под соединительную дужку очков был заправлен узким концом большой каштановый лист, защищавший нос от солнечного ожога.

Он остановился в нескольких шагах и на мгновение залюбовался ею. Потом нашел маленькую плоскую плитку гравия и кинул, как монетку в денежной игре, на ее грудь. Она порывисто села.

— Ах, это ты, Мартин? Безобразник! Ты испугал меня. Я полагала, что у тебя сегодня тренировка?

— Человек предполагает, а господь бог располагает, — сказал он весело и улегся рядом с ней на живот, прямо на раскаленную гальку.

Он ловил счастливое мгновенье, сожаление о вечерних рухнувших надеждах улетучилось, как только он увидел ее перед собой. Предвкушение радости встречи с ней начало овладевать им, еще когда он решил идти на Ай-Петри, сразу же подумав, как хорошо, что нашелся повод увидеть ее сейчас же, вместо того чтобы дожидаться вечера. Правда, его беспокоила неуверенность, застанет ли он ее на пляже? А если и застанет, вдруг она будет не одна, а в окружении толпы поклонников? Как тогда он сумеет улучить момент, чтобы объяснить ей новую ситуацию, да так, чтобы не попасть в немилость? Теперь все сомнения исчезли, она была здесь, она была одна, хотя и знала, что он не должен был прийти, она была здесь для него и, кажется, радовалась его появлению. Торжество оттеснило все прочие чувства и мысли, он считал теперь ненужным сразу же ни с того ни с сего начинать неприятный разговор о своем вечернем предприятии, у него еще было в запасе время. Он повернул к ней свое лицо, на котором она могла прочесть выражение ничем не омраченного счастья.

— Выходит, твоя команда может обойтись без тебя?

Значит, она помнит, что у него было намечено на сегодняшнее утро. Это наполнило его удовлетворением и гордостью — она думала о нем, он занимал ее мысли, он был для нее не кто-нибудь, а возможно, уже «он», хотя знакомству их всего лишь три дня. Как относительно понятие времени! Три дня, целая вечность… Он уже не мог представить себе свою жизнь без этого нового содержания. Он не говорил себе «без нее», не настолько уж он был романтичен, однако ощущал, насколько изменилась его жизнь с тех пор, как она заняла в ней свое место. Удивительно, но за эти три дня изменилась не только его теперешняя жизнь; казалось, что вся его прошлая жизнь как-то подверглась влиянию этой встречи, что многие обстоятельства его прежней жизни стали выглядеть по-иному в свете этого знакомства.

— Нет, это я могу обойтись без нее.

«Скорее, чем без тебя», — хотелось ему добавить, но он удержался. Комплименты, ухажерство — это оружие таких бабников, как Юра, его товарища по спортивным забавам.

— А вчера у меня сложилось впечатление, что ты и без меня можешь легко обойтись.

Она сама начала легкую пикировку. Ее слова означали, что она выделяет его среди других. Это его порадовало, однако не добавило уверенности. Разве можно было сбрасывать со счета мужчин из ее санатория, не говоря уже о мужчинах Львова, откуда она приехала?

— Вчера и я так полагал.

Ну что ж, если тебе так нравится, подумал он, давай вести словесную игру.

— Значит, со вчерашнего дня произошли большие перемены?

А в самом деле, что же существенное изменилось со вчерашнего вечера?

Вчера он долго не мог уснуть. Такое с ним бывало и раньше после кино, если фильм взволновал его. Но теперь это было нечто совершенно иное, что же касается фильма, то он не мог бы даже рассказать его содержание. На протяжении всего сеанса он держал ее руку, он уже не помнил, как это случилось, что ее рука оказалась в его руке, он пожимал ее с нежностью и гладил другой рукой, склонял свою голову к ее голове и она склонялась ему навстречу, а когда он заметил, как легкий порыв ветерка — кино было на открытом воздухе — заставил ее поежиться, обнял за плечи и слегка прижал к себе, и она не противилась. И эта старая игра всех влюбленных, в которую, разве с незначительными изменениями, играют, наверное, с самого изобретения кинематографа, — он впервые играл с полной отдачей, — заполнила все его существо на все время сеанса, так что фильму он едва ли мог уделить внимание. После, когда он провожал ее до санатория и они некоторое время побродили по скудно освещенному парку и когда она наконец объявила, что ей пора уходить, а он пытался еще немного удержать ее, она сказала каким-то непонятным тоном: «Малым деткам спать пора». В этой фразе проскальзывала какая-то снисходительная интонация, и было ясно, что не себя, а именно его имела она в виду, говоря о малых детках, и он не мог отделаться от впечатления, что в чем-то не оправдал ее надежд, что-то сделал не так, он даже догадывался, что именно. Наверное, надо было поцеловать ее. Но он не мог побороть свою робость и поцеловать ее, ему казалось, что они еще недостаточно знают друг друга, что время еще не пришло для этого. Он долго не мог уснуть и все думал о ней, пытался представить себе дальнейшее, но все было так неопределенно, ему хотелось верить, что пришла его большая любовь, но что-то в нем еще сопротивлялось этому предположению. В конце концов он погрузился в какую-то сладостную дрему. А утром встал свежим и полным ожиданий, потому что на вечер было назначено свидание с ней, и этот вечер должен был все решить, в этот вечер он обязательно ее поцелует и заговорит с ней о своей любви.

Но вот после завтрака бумерангом явился Ай-Петри.

— Ах, в жизни все меняется. Изменения происходят непрерывно. В течение семи лет полностью обновляются все клетки человеческого тела. Это приблизительно две тысячи пятьсот дней. Значит, каждый день мы обновляемся на одну двухсполовиной тысячную.

— Ужас как умно. Но для меня чересчур научно.

— Пойдем купаться.

— Нет, мне так приятно, так тепло. Полежим еще немного.

Это «полежим» пронзило его, словно сладкой стрелой. Она говорит о них во множественном числе, как о некоем единстве. Его тело напряглось в каком-то доселе не изведанном чувстве восторга, наполнилось новыми силами, грудная клетка расширилась, легкие до отказа наполнились пряным, пропитанным морскими испарениями воздухом. При выдохе он сложил губы трубочкой и направил воздушную струю на ее тонкую шею, где скопились крошечные бисеринки пота.

— Ах, как славно, — сказала она, не шевелясь, не открывая глаз под круглыми темными стеклами очков, — Подуй еще раз.

Он снова глубоко вздохнул, сложил губы трубочкой и направил тонкую струю воздуха во впадинку между подбородком и шеей, где под тонкой, выделяющейся меньшим загаром кожей чуть заметно билась в равномерном ритме маленькая жилка. Затем осторожно и нежно подул в ухо, в губы, и всему этому она не противилась, и тогда он не удержался и провел тыльной стороной ладони по ее плечу, шее и щеке, но тут она стала защищаться, отвела его ладонь движением предплечья, однако движением не резким, скорее замедленным, очень мягким, в нем, пожалуй, заключалось не столько обороны, сколько приглашения к продолжению игры. Но ему эта игра стала вдруг невыносимой, он вскочил и, не приглашая ее, без единого слова бросился в морские волны.

Он плыл быстро, разглядывая сквозь кристально чистую голубоватую толщу воды, как сквозь увеличительное стекло, донные водоросли и камни, затем нырнул в кусаче холодную глубину и снова поплыл. Время от времени оглядывался назад, пляж выглядел как коллекционный ящик для насекомых — серая наклонная доска с наколотыми на ней пестрыми бабочками и жуками. Он не сразу смог найти ее, а когда все же узнал желтый купальный костюм, обрадовался и, набрав в грудь побольше воздуха, изо всех сил поплыл назад.

Выходя на берег, он сложил ладони лодочкой и зачерпнул воды: осторожно приближался к ней, радуясь придуманному озорству. Но она была настороже: не успел он привести в исполнение задуманное злодейство, как она вскочила на ноги, выбила из его ладоней воду, да так, что брызги полетели на него самого, и со смехом побежала в море.

Он догнал ее, схватил за руку, она вырвалась, бросилась в воду, поплыла, он тоже поплыл рядом с ней. Море было спокойным, лишь медленный тихий прибой чуть заметно покачивал сверкающую водную поверхность.

Потом они снова лежали рядом и говорили о пустяках. Время бежало с невероятной быстротой, а он все откладывал и откладывал сообщение, с которым, собственно, и пришел. И лишь когда надо было уже идти на обед, каждому в свою столовую, он наконец заговорил с внутренней неохотой и с плохо скрытым замешательством:

— Да, знаешь, насчет сегодняшнего вечера… Дело в том, что у нас в доме отдыха сегодня массовое мероприятие. Принято решение двинуться в поход на Ай-Петри. Так что…

— Так что мне придется в этот вечер обойтись без тебя? Это ты хотел сказать?

— А может быть, и ты пойдешь с нами?

— Куда? На Ай-Петри?

— Ага. Мы хотим с его вершины посмотреть на восход солнца.

— Нет уж. Лучше без меня. Я приехала сюда отдыхать, а не карабкаться по горам.

В ее голосе, пожалуй, не слышалось раздражения, но от его внимания не ускользнуло, что движения ее, когда она надевала через голову платье, были несколько порывистыми. «Сердится, — подумал он. — Значит, я ей не безразличен».

В пять часов Мартин появился перед входом в столовую. Только одна пожилая — в его представлении — дама, наверное, какая-нибудь доцентка, в синих тренировочных брюках и черном пуловере, с полупустым рюкзаком за плечами, стояла неподалеку. Она была черноволосая, худощавая, с длинным с горбинкой носом и черным пушком усов. Он поздоровался кивком головы и прислонился к столбу, досадуя на себя за свою преувеличенную точность. Ему было известно еще со школьной скамьи, что массовые мероприятия вроде этого никогда не начинаются вовремя, но такая уж у него была привычка — приходить на любую встречу за несколько минут до назначенного часа.

Прошло десять минут, однако никто больше не показывался. Он всматривался в даль зеленых аллей, но никого нигде не было видно. Издали, оттуда, где располагались спортивные площадки, доносились глухие удары мяча. Дама взглянула на часы:

— Уже десять минут шестого. Очевидно, поход отменяется. Я слышала разговор, что проводник якобы отказался, потому что ему не дали столько, сколько он запрашивал.

— Что вы говорите?

— Правда, был такой разговор. Но я не уверена…

— Почему же не вывесили объявление?

— Но ведь все было полуофициально, договаривались так, между собой. Администрация с самого начала ничего слышать не хотела об этой экскурсии. Что же нам теперь делать?

— Затруднительное положение.

— Было бы, наверное, слишком рискованно, если бы мы двое… — начала дама нерешительно.

— Нет, нет, конечно, это невозможно, — поторопился он, ибо нерешительность дамы показалась ему подозрительной.

— Ну, тогда ничего не поделаешь, возвратимся на свои орбиты. До свидания, молодой человек, может быть, как-нибудь в другой раз, — и дама удалилась с загадочной улыбкой.

…Оба его товарища, как будто ничего не случилось, спокойно играли в волейбол. В паузах при переходе подачи они короткими фразами отделывались от его настоятельных укоров:

— Мы думали, ты все знаешь!..

— Проводник отказался в последний момент!..

— Слишком мало оказалось желающих!..

— Мы тебя везде искали!..

— Кухня не выдает сухого пайка!..

— Все знали, только ты один не знал!..

Когда наступил перерыв в игре, он набросился на них:

— Была ведь железная договоренность! Как же вы…

— Что ты пристал, ситуация изменилась, чего тебе еще надо?

— Лентяи вы несчастные и белоручки, вот вы кто!

— Мы пропускаем мимо ушей твою площадную брань.

— Полкило колбасы и буханку хлеба может приобрести на свои средства даже студент.

— А проводник? Кто поведет нас к сияющим вершинам? Может быть, ты?

— Хорошо. Я согласен.

Он уже несколько дней назад в подробностях выспросил о дороге на Ай-Петри одного старика, сторожа в курортном парке, но говорить сейчас об этом ему не хотелось. Его устраивало только безоговорочное доверие.

— О нет, поставить человечество перед опасностью потери двух его светлейших умов — этого мы допустить не можем. Давай лучше сыграй с нами в волейбол, нам как раз не хватает одного нападающего.

Итак, он попусту тратил слова. На какое-то мгновение он даже пожалел о черноволосой даме, с ней их было бы все-таки двое. А так он остался совсем один. Что же делать? Опять разыскивать Флору и все объяснить ей чтобы она подумала, что он флюгер, который несколько раз на дню меняет свои намерения? Или прятаться весь долгий вечер, а на другой день придумывать для нее что-нибудь про красоту восхода солнца на Ай-Петри? Нет, все это полностью противоречило его натуре. Что сказано, то должно быть сделано. Не желают другие, значит, пойдет он один. Где теперь искать еще союзников? Да, ему не остается ничего другого, как осуществлять запланированное массовое мероприятие в единственном числе.

Он постоял еще некоторое время у волейбольной площадки с гаснущей надеждой обнаружить среди игроков или зрителей родственную душу, которая откликнулась бы на его зов, затем бросил взгляд на часы, стрелка дошла уже почти до шести, и, не сказав больше ни слова своим компаньонам, быстрым шагом пошел прочь.

До Кореиза он мог бы доехать на автобусе, но ожидание на остановке было для него слишком нудным, пассивным и пустым занятием, поэтому он пошел пешком по узкой, однако покрытой хорошим асфальтом дороге, постепенно поднимающейся в гору. Настроение у него было приподнятым, принятое решение представлялось ему единственно правильным, его решимость нравилась ему самому, он был доволен собой, не спасовал перед трудностями дальнего пути, перед загадками нехоженых троп, он сдержал свое слово, он поступил благородно и по-мужски. В ушах его звучала бодрая, веселая мелодия песенки из диснеевского фильма «Белоснежка и семь гномов», обутые в кеды ноги вышагивали легко и размашисто, несмотря на встречающиеся довольно крутые подъемы, полупустой рюкзак поерзывал легонько за спиной из стороны в сторону и приятно потирал слегка обожженную солнцем кожу. Солнечный диск уже скрылся за гребнем горной цепи, круто обрывающейся по направлению к морю, но где-то там, за горами, оно еще стояло достаточно высоко и хорошо освещало все небо. С моря поднималась приятная прохлада, старые белые домики Кореиза с их доверчиво открытыми окнами и цветочными горшками за тонкими порхающими занавесками смотрели на него дружелюбно.

По левой стороне открылась узкая, круто поднимающаяся в гору тропинка. «Наверное, это и есть та самая тропинка, которая мне нужна», — подумал Мартин, однако описание, полученное неделю назад от старого сторожа в парке, уже несколько стерлось в его памяти, и он не решился сворачивать. Прошел еще некоторое расстояние вперед, чтобы удостовериться, не встретится ли впереди другая тропинка, более отвечающая описанию сторожа.

Вскоре он увидел магазины — продовольственный и промтоварный — и понял, что дошел до центра поселка. Он решил повернуть обратно, немного досадуя на себя, потому что его преувеличенное стремление действовать без риска стоило ему целого лишнего километра — четверть часа светлого времени! Улица была безлюдной, и только у закрытых дверей продмага сидела на ступеньках крыльца толстая пожилая женщина с мешком подсолнечных семечек. Он не любил, находясь уже в пути, спрашивать дорогу без крайней необходимости, в таких случаях он сам себе казался слишком зависимым, несамостоятельным, почти беспомощным, а это было ему не по душе. Но сейчас ошибка в выборе дороги могла бы обойтись слишком дорого, поэтому он изменил своему принципу и решился навести справку у торговки.

— Кудай-то? На Анпетрею? Это где ж такое? — уставилась на него женщина.

— Вы сидите под Ай-Петри, мамаша! Вон он, наверху. Гора такая. Может быть, вы видели, как туристы, такие вот, как я, с рюкзаками, проходили здесь? Куда они сворачивали с этой улицы?

— Эх, малый, туристы, они всюду шастают. Тута вот объявились какие-то. Проходят один опосля другого, карманы подставляют, двадцать стаканов семечек взяли, а как платить, то никого и нету. Вот это твои туристы, да-а?

Он досадовал на себя за свою наивность. Однако теперь уже он взбирался энергичной походкой по крутому уклону и с каждым шагом все больше убеждался, что тропинка была именно той самой, и эта уверенность возвратила ему хорошее настроение. Вскоре он увидел источник, бьющий из трубы, замурованной в каменную стену, и вспомнил, что старик сторож рассказывал о таком горном роднике. Кристально чистая вода била из трубы упругой, толщиной в руку, струей, он нагнулся к ней и хлебнул несколько глотков, вода была сладкая и холодная до судороги в челюстях. Поселок остался позади, довольно широкая тропа вела среди дикого кустарника. Вскоре показались первые сосны леса, вдали виднелись разбросанные по склону домики, какие-то ограды, но все это выглядело довольно беспорядочно и не годилось для ориентировки. Однако тропа, хотя и не сильно вытоптанная, различалась достаточно ясно и вела вверх.

Вдруг небо стало быстро темнеть. В течение нескольких минут всю местность окутала ночь, черная, без проблеска света, как до сотворения мира. Он продолжал идти вперед, но ощутил справа какое-то препятствие, то ли ограду, то ли заросли кустарника. Он остановился, и в ту же минуту раздался громкий лай собак. Он отскочил влево и натолкнулся на колючий куст. Невидимые собаки заливались неистовым лаем, и он никак не мог определить, то ли они приближаются, то ли только рвутся где-то на своих цепях. В кромешной темноте он инстинктивно начал пятиться назад, беря немного влево. На всякий случай вынул из кармана большой охотничий нож. Вдали послышались человеческие голоса; возможно, это были пастухи, а может быть, проходили пограничники со своими овчарками. Но ему в голову взбрела абсурдная мысль: это разбойники, кровожадные злодеи, потомки какого-нибудь Абрек-Заура, шныряют здесь по горным лесам, подкарауливая одиноких путников, чтобы взять их в плен.

Ощутив под ногами снова твердую, утоптанную почву, он остановился. Собачий лай утихал вдали. Он вытер пот со лба. «Болван, — выругал он себя, — только такой болван, как я, может пуститься в такое глупое путешествие. Ну почему, собственно, один я должен отдуваться за всех? Другие могут делать то, что они х о т я т. Только я почему-то всегда делаю то, что д о л ж е н. Почему?»

Однако недолгое его раскаяние не могло поколебать его решимости продолжать движение к цели. Глаза постепенно привыкли к темноте, и он уже мог различать, хотя и неясно, близкие предметы, а когда взглянул вверх, то увидел над своей головой небо, густо усеянное большими светлыми звездами. Это небо было немного не таким, каким он привык его видеть в родном Свердловске, но все же он довольно быстро отыскал Большую Медведицу, и хотя Полярная звезда была спрятана за горным хребтом, смог с помощью соединительной прямой, проходящей через две крайних звезды Большой Медведицы, определить северное направление.

К счастью, вскоре из-за горного барьера выполз громадный светлый диск луны и залил окрестность белым, с голубоватым оттенком, светом. Мартин обрадовался, он снова мог различать тропу, пусть не очень-то ясно, но все же достаточно надежно. Луна оказывала ему и еще одну неоценимую услугу: на землю падали длинные, четко прочерченные тени от высоких стволов деревьев, их полосы пересекали под углом главное направление тропы, и значит, не нужно было больше сверять курс по звездам, достаточно соблюдать постоянный угол к теням деревьев.

Он почти не замечал возрастающей крутизны подъема, его ноги ступали с приятным напряжением, легкие с наслаждением вдыхали прохладный смолистый воздух соснового леса. Но, приблизившись к крутому обрыву скал, окаймляющему южный склон горной цепи, он снова попал в сплошную темноту — вершины гор закрыли луну.

Что делать? Идти дальше наобум? Но ведь можно свалиться в какую-нибудь трещину, которыми изобилуют Крымские горы. И никто не узнает, где его могила… Не узнает и Флора. Вдруг он понял, ведь это же ради нее, — может быть, не совсем, но во многом ради нее — он предпринял это опасное восхождение! Верность слову — да. Желание испытать себя — да. Жажда приключений — да, да! Но что значило бы то и другое, если бы не возвышающийся над всем этим образ прекрасной дамы?!

«Да, не зря этот изменник проводник говорил о пяти часах как о крайнем сроке для старта. А потом — пойти без карманного фонаря, какая глупость», — ругал он сам себя, не зная, что предпринять. И тут заметил, что свет луны снова заливает его. Добрая, верная союзница луна! Ты, конечно, не висишь на одном месте, а потихоньку двигаешься вперед и выше, отвоевывая у темноты пространство. Вот ты уже опять поднялась над вершинами гор. Спасибо тебе.

Дальнейший свой путь Мартин решил соизмерять с движением луны. Посидит несколько минут, отдохнет, разглядит тропу, насколько хватает освещения, и делает рывок до границы тьмы, потом снова сидит, отдыхает. Так бросками он и двигался все дальше вперед.

Но луна в конце концов окончательно преодолела горный барьер и словно яркий уличный фонарь повисла в небе Мартин взбирался все выше и выше, а тропа с каждым шагом становилась все уже, не раз он терял ее и тогда возвращался назад, чтобы отыскать. Теперь он был уже не новичок, он чувствовал себя знатоком своего дела, он был настоящий следопыт, которому никого не надо расспрашивать о дороге. Он исполнился гордой уверенности, сознанием осуществленного замысла, и, хотя тропа становилась все круче, иногда Мартину приходилось карабкаться даже на четвереньках, он не унывал. Он был молод и силен, он был полон решимости доказать, что он настоящий мужчина.

После одного особенно крутого подъема, который пришлось преодолевать почти ползком на животе, он вдруг почувствовал под ногами ровную землю и увидел тянувшуюся вправо и влево широкую, черную, сверкающую в свете луны ленту проезжей дороги. Значит, он достиг кратчайшим путем того шоссе, которое многочисленными длинными зигзагами ведет от Ялты к горному перевалу. Отсюда можно идти по дороге, а можно для сокращения пути срезать по прямой несколько ее излучин.

Он взглянул на часы. Было без четверти три.

Вершину Ай-Петри лизал сильный ветер. Голое, постепенно снижающееся к северу плоскогорье отливало в лучах луны серебром, темные шрамы впадин делали его похожим на лунный ландшафт. На западе, совсем близко, тянулись к звездам зубцы знаменитой короны Ай-Петри, они возвышались массивно и грозно и выглядели вовсе не такими изящными, какими казались снизу. Вокруг ни малейшего признака присутствия чего-нибудь живого, только свист ветра где-то в невидимых трещинах скал. Внизу, с южной стороны, зияла какая-то всеобъемлющая пустота, темная и бесформенная, как космическое ничто, оттуда не доносилось ни привычного шелеста морского прибоя, ни потрескивания цикад.

Мартин стоял на небольшом возвышении посреди плоской покатой равнины и думал, что же ему делать дальше. Идти на запад, к короне, не имело смысла, попытка в темноте взобраться на ее зубцы — настоящее безумие. Кроме того, последний участок подъема стоил ему слишком больших усилий, он устал, тело было влажным от пота, и Мартина знобило на холодном пронизывающем ветру. Самым правильным было — найти какое-нибудь укрытие, где можно было бы спрятаться от ветра и отдохнуть. До восхода солнца оставалось еще много времени.

Ходить ночью по плоскогорью было небезопасно, известковая поверхность шероховата и ухабиста, угрожающе зияют темные расщелины, попробуй узнай, то ли перед тобой небольшое углубление, то ли бездонная пропасть. Наконец Мартин набрел на довольно развесистый куст с колючими ветвями и с небольшим углублением перед ним. Он снял рюкзак, вытащил одеяло, расстелил на каменистой земле и улегся, закутавшись в него с головой. Постепенно он согрелся, мышцы его расслабились. Вдруг сквозь дрему он услышал какой-то шорох за спиной. «Не хватало еще, чтобы ужалила змея», — подумал испуганно Мартин. Он знал, что в Крыму ядовитые змеи не водятся, но от этого сейчас ему почему-то легче не стало. Кроме того, если и не водятся здесь змеи, то водится достаточно другой ядовитой нечисти вроде тарантуолв и скорпионов. Однако Мартин преодолел испуг и, натянув одеяло поверх ушей, снова лег. Он и не заметил, как вскоре опять погрузился в глубокий сон.

Его разбудило стрекотание цикады, скорее это была не цикада, а обыкновенный скромный кузнечик. Звук был слабый и какой-то робкий, но Мартин проснулся сразу, сквозь тонкое одеяло лился свет, и он испугался, что проспал. Но нет, кузнечик разбудил его как раз вовремя — утренняя заря едва еще только занималась. Вокруг во все стороны расстилалась яйла, крымское плоскогорье. Моря отсюда не было видно, и Мартин пошел торопливым шагом, теперь уже не боясь проглядеть какую-нибудь пропасть, в гору по плавному уклону. Вскоре перед ним открылось далеко-далеко внизу, на глубине целого километра, необозримое выпуклое водное пространство.

Море было серым, таким же серым, как и небо над ним, но краски менялись на глазах, и через несколько минут над морским горизонтом уже можно было различить проблеск сияния, которое быстро увеличивалось, становилось все ярче, и Мартин вдруг почувствовал ступнями, всем своим телом, как вращается земля, как ее поверхность, это пустынное серое плоскогорье, на котором он стоит, стремительно летит навстречу солнцу, и встречный ветер засвистел у него в ушах. Предчувствие большого, отнюдь не повседневного зрелища наполнило все его существо. Он с нетерпением ждал его, единственного в своем роде и неповторимого, потому что если даже придется пережить все это зрелище еще раз, то все будет уже по-другому, другими будут краски, другими будут ветры, и он сам будет уже другим, и не будут такими же его ожидание и его взволнованность.

И вот оно началось! Небосвод на востоке, быстро светлея, стал серебристо-голубым, и вдруг тонкая красная черточка обозначилась над резко очерченным краем моря. Эта немного выпуклая черточка быстро утолщалась и вскоре стала сегментом. Красный, как кусок раскаленного железа в кузнечном горне, он разрастался с чуть ли не пугающей быстротой, превращаясь в полукружие, и его сочная, сияющая, пышущая силой краснота раскатила по серой, но с каждой секундой голубеющей пустыне моря длинный, переливающийся розовыми оттенками сказочный ковер.

Тем временем и краски земли становились все более сочными, граница между водой и землей там, далеко внизу, вырисовывалась все четче, крошечные белые кубики домов все резче выступали из своего зеленого обрамления, сосновый лес у подножия яйлы зацвел матовой зеленью и янтарной желтизной, и даже серым стеблям и сухим травинкам здесь, на плоскогорье, досталось кое-что от изобилия розовых лучей. Все это Мартин успел заметить, окинув округу быстрым цепким взглядом, и тут же снова обратился взором к восходящему светилу, чтобы не пропустить ничего значительного.

Он увидел, как полукруг все больше и больше приобретал сходство с кругом, урезанным снизу, как этот круг сделался почти полным и наконец совершенно полным — и тут наступило великое мгновение. Солнечный диск вырвался из-за прикрывавшей, как бы удерживающей его водной массы, которая, казалось, неохотно отпускала его от себя. На какой-то миг жидкий горизонт взгорбился, водная масса прицепилась к ускользающему раскаленному диску, словно бы солнце потащило за собой маленькую водяную гору. Но вдруг непрочная связь оборвалась, водяная гора, обессилев, отделилась от удаляющегося светила, плюхнулась обратно в море, расплылась по водной поверхности, ничего не вышло из ее попытки прицепиться к солнцу, чтобы вместе с ним побродить по белому свету. Солнце решительно подпрыгнуло вверх и воцарилось, независимое и гордое, над линией горизонта.

Мартин потрясенный стоял на вершине и все никак не мог оторваться от зрелища, даже когда солнце уже без помех продолжало свое шествие по небу. Но при всем своем оцепенении он не мог расстаться с каким-то смутным ощущением, что ему чего-то не хватает. Он поневоле задумался и сразу же нашел ответ: ему не хватает кого-то рядом с ним! То, что он был здесь совершенно один, в одиночестве наслаждался этой роскошной картиной, умаляло и приглушало его радость. Ах, если бы сейчас рядом с ним была какая-то родственная душа, чтобы разделить этот восторг, чтобы поделиться чувствами, чтобы сказать друг другу проникновенные слова восхищения природной благодатью. Например — Флора…

Но с ним не было никого, никто не горел настолько сильным желанием приобщиться к таинствам природы, чтобы не посчитаться с тяготами пути. Ну что ж, нет так нет. Он свое дело сделал, план свой осуществил и щедро за это вознагражден.

Охваченный неудержимым чувством радости, Мартин вскинул руки вверх и крикнул во весь голос, обращаясь к солнцу:

— Эй, солнце! Я тебя вижу! А ты меня?!

К завтраку он опоздал, лишь немногие еще сидели за столами, но добродушная полная официантка не стала его корить, принесла усиленные порции гуляша с макаронами и овсяной каши, он улыбнулся ей благодарно, и она ответила на его улыбку понимающим кивком головы: ах, молодость!

Своих товарищей он встретил в вестибюле жилого корпуса, они, как обычно, собирались отправиться на пляж.

— Ну, ты силен, — первым отозвался на его приветствие пепельный блондин Феликс из Тарту, — Мы всю ночь глаз не сомкнули, переживали за тебя.

— Что ты говоришь?

Он был еще доверчив, как дитя, и часто принимал розыгрыш за чистую монету.

— А где ты, собственно, провел эту ночь? — подмигнул черноволосый Юра из Харькова.

— На Ай-Петри, разумеется, — ответил Мартин с веселой гордостью, которая не покидала его все это утро. — Ах, ребята, какая это была ночь!

— С кем же, мальчик? — снова подмигнул Юрий.

— Иден, ты, видно, не в своем уме, — сказал Феликс — Или ты в самом деле думаешь, что мы поверим твоим сказкам.

— Никакие это не сказки, могу дать полный отчет, если вам угодно.

И он начал рассказывать. Он описал тропинку в Кореизе, с которой начинался подъем, пожилую женщину с ее мешком семечек, бьющий горный источник и сосновый лес, невидимых лающих собак и воображаемых разбойников, лунный свет и косые тени от сосен, темный силуэт короны Ай-Петри и пугающие шорохи в кустах. Только для картины самого восхода солнца он не нашел подходящих слов. Собственно, он их даже и не искал. Он не мог так легко отдать это свое переживание на всеобщий суд, что-то слишком интимное заключалось в нем для него, что хотелось сохранить для одного себя. Но чтобы оставаться честным до конца и ничего не утаить от товарищей, он сказал:

— А восход солнца — это, ребята, вещь! Но это должен пережить каждый сам для себя. Потрясающе, даю вам слово.

Хотя усталость довольно сильно давала себя знать, ему не хотелось ложиться в постель. Товарищи выразили согласие подождать его, если он быстро переоденется, это была своего рода дань его поступку. Переодеваясь, он представлял себе, как там, под большой скалой, удивит своим появлением Флору, которой ему так не хватало сегодня на рассвете, как он расскажет ей все как было, без малейшей утайки, с самого начала, включая и ее роль, которую она играла во всем, сама о том не подозревая. Для нее он попытается даже воспроизвести картину восхода солнца, и если в ней проснется интерес, он скажет, что готов еще раз, теперь уже с ней, сходить на Ай-Петри. Тогда они вместе переживут этот праздник природы, и это, быть может, свяжет их друг с другом на всю жизнь…

— А как вы провели вчерашний вечер? — спросил Мартин, шагая рядом с товарищами, спросил от щедрости душевной, чтобы и другим предоставить возможность самовыражения, потому что сознавал себя победителем и как всякий победитель был великодушен.

— Ничего особенного, немного потанцевали, немного поскучали и получили свой кефир с бромом перед отходом ко сну, — ответил Феликс. — Ты спроси лучше Юру, у него, наверное, найдется побольше чего рассказать.

— Да уж на этот счет не беспокойтесь, — подтвердил брюнет Юра и устало потянулся. — Ах, амигос, какая бабочка вчера порхала вокруг меня. Стройная блондинка недюжинной интеллигентности. А как целуется! Да еще и имя-то какое — чистая поэзия! Флора — слыхали вы когда-нибудь такое имя?

Он по-прежнему шел рядом с товарищами и держался так, словно ничего не произошло. Он даже отвечал на их вопросы, хотя порой совсем и невпопад. На последнем перекрестке улиц перед входом на территорию пляжа он наконец остановился.

— Ребята, я кое-что забыл. Мне надо сбегать домой, идите без меня, я приду потом. — Он повернул обратно и пошел вверх по улице.

Впервые в своей жизни, которая вовсе не была для него короткой, а была всей до сей минуты прожитой жизнью, он почувствовал, что его предали. Совершенно новой была для него горечь этого чувства, мучительной, почти невыносимой.

Но вскоре это чувство сменилось гневным недовольством самим собой. Эх ты, одинокий герой, рыцарь печального образа! Чего ты достиг тем, что доказал свою смелость в безлюдной пустыне у вершины Ай-Петри? Лучше бы ты доказывал ее здесь, среди людей, и притом совсем другим способом. Остался бы здесь, как все нормальные люди, пошла бы тогда Флора с тобой в этот вечер, и целовала бы тебя, и ты был бы счастлив. А теперь ты никогда больше не сможешь заставить себя приблизиться к этой девушке. Она целовала другого, в первый же вечер после твоего ухода. А почему, собственно, ей не поцеловаться с другим? Что связывало ее с тобой? Поистине маловато, чтобы требовать верности до гробовой доски.

Да, все так. И тем не менее он знал, что эта девушка для него больше не существовала. Быть может, он еще встретит ее случайно где-нибудь на пляже, или в парке, или в кино. Он поклонится ей, может быть, даже обменяется с ней несколькими ничего не значащими словами. Но занять какое-то место в его жизни она уже никогда не сможет, это он твердо знал, хотя и не смог бы дать этому всестороннего обоснования.

Придя в свою комнату, Мартин постелил постель. Медленно разделся. Он почувствовал вдруг себя смертельно усталым. Голова гудела. Усталость снижала остроту восприятия, и все же он чувствовал себя глубоко несчастным. Лишь время от времени короткими, как молния, вспышками пронизывало его воспоминание рассвета на Ай-Петри, он видел встающее из-за моря солнце и недолговечную водяную гору, которую оно потянуло за собой. Потом им снова овладевало отчаяние невосполнимой потери.

Он еще не знал, как много он приобрел. Сквозь горечь и муку пробивалось упрямое сознание: если бы даже исход был известен ему заранее, он все равно поступил бы только так, а не иначе.

Когда он вечером проснулся, у него было такое чувство, словно он сразу стал намного старше.

Перевод автора.

РАЗОЧАРОВАНИЕ Рассказ

В этот день ему подозрительно везло.

Во-первых, новая кассирша, эдакая элегантная девица на толстых подошвах, принесла прямо к станку полумесячную зарплату в зеленом конверте и ему оставалось только поставить свою подпись в ведомости.

Во-вторых, наконец-то ему удалось найти правильный угол для установки нового резца с корундовой головкой, теперь он мог пускать шпиндель на шестьсот оборотов и почти что удвоить подачу. Производительность сразу невероятно подскочила, и сменный инженер, постояв пару минут около станка и приглядевшись, сказал с нескрываемым восхищением:

— Все-то у тебя получается, Конрадыч! А мы уж было надежду потеряли. Ну, ты прямо волшебник.

— Почему же это у нас не получится, если у других получается? — ответил он с некоторым задором.

Лесть он не любил, однако хорошо знал, что он лучший токарь на заводе, и, представив еще одно доказательство своей незаменимости, не мог удержаться, чтобы не покуражиться, просто так, даже с иронией к самому себе.

В-третьих, сегодня был короткий день, последняя пятница месяца, и уже в половине четвертого он, помывшись в душе и переодевшись, вышел из проходной. Заводские автобусы стояли рядком наготове, ему досталось сидячее место, и не было еще четырех, как он оказался в центре города.

Счастливый день, подумал он и стал прикидывать, не всерьез, конечно, а так, шутя, отчего бы это могло произойти. Счастливым днем недели для него всегда был четверг. Однако вчера он пожертвовал поздней хоккейной передачей, чтобы не тревожить сон семьи. Выходит, он поступил хорошо. А хорошие поступки должны вознаграждаться — вот уже есть одна причина. С двадцать шестым числом он долго ничего не мог поделать, но потом разделил его на два и получил тринадцать, а это уже число его дня рождения. Значит, действительно счастливый день на законном основании, и, значит, сегодня должно ему везти.

Но самое большое везение его ждало впереди.

Поскольку торопиться никуда не нужно было, он вышел из автобуса за несколько остановок до своей обычной и зашел, не долго думая, в большой промтоварный магазин, где уже много лет приобретались все главные предметы одежды для него самого и для семьи. Ни в каких срочных покупках он не нуждался, но раз уж сегодня такой счастливый день, да к тому же в кармане лежит зарплата, почему бы не походить по магазинам, вдруг да и попадется на глаза что-нибудь интересное.

Он побродил в умеренной толкучке по магазину и хотел уже уходить, как вдруг его взгляд привлекла к себе надпись у входа в один из торговых залов: «Уцененные товары». Он вошел в этот зал скорее из любопытства, чем из практического интереса. На вешалках висели приличные мужские костюмы, а также отдельно пиджаки и брюки. Конечно, это был не шик, но, честно говоря, он не видел причин, почему эти новые костюмы, пиджаки и брюки должны были продаваться за полцены и даже за четверть цены — он лично, например, нисколько не удивился бы, если бы их предложили ему за полную цену. Впрочем, он не разбирался в модах, может быть, эти вещи и впрямь иначе не нашли бы сбыта.

Разглядывая с любопытством то один, то другой костюм или брюки, он думал: ну что ж, одежонка немудрящая, однако кто ищет, тот всегда найдет, может быть, и попадется еще что-нибудь приличное, заглянем-ка, например, вон в тот дальний угол, торговцы народ дошлый, лучший товар могут засунуть в такое место, где его не каждый станет искать, а когда придет какой-нибудь знакомый и спросит, нет ли чего такого… они тут же и покажут, и никакого жульничества, только немного смекалки.

То, что он обнаружил в дальнем углу, в самом конце большой стойки, увешанной десятками плотно прижатых друг к другу костюмов, превзошло все его ожидания. Там, скрытый более или менее сносными пиджаками, висел костюм его мечты! Хотя нет, такой костюм, пожалуй, уже больше не годится для него, теперь уже нет, точно так же как мечты того времени не могли быть его теперешними мечтами.

Это был светло-серый костюм из шерстяной ткани в мелкую клеточку, костюм, который делает своего носителя элегантным и придает ему уверенность в себе. Такие костюмы носили герои кинофильмов его детства.

Только раз в жизни удалось ему стать обладателем такого костюма, даже не костюма, а одних лишь брюк. Но что было потом… Много лет прошло с тех пор, однако он и сегодня может припомнить все это до малейших подробностей.

Он получил свою первую в жизни зарплату, он был уже не ученик, а полноправный рабочий четвертого тарифного разряда. Ему исполнилось тогда шестнадцать лет. С такими большими деньгами он направился на черный рынок, знаменитую «толкучку», потому что ему срочно нужны были брюки, а в государственной торговле такого товара не водилось, недавно закончилась война, и фабрики еще только начинали переходить с производства амуниции на выпуск предметов гражданского обихода.

Он долго толкался в людской круговерти среди длинных дощатых прилавков, на которых лежали (а кое-где и прямо на земле) поношенные ботинки, бывший в употреблении домашний инвентарь, ржавый слесарный инструмент, старые меховые шапки (дело было как раз в начале весны) и множество других предметов. В отдаленных углах огромного базара, окруженного деревянным, во многих местах поломанным забором, народу толпилось больше, там было оживленней: словно капитаны на командных мостиках, с холодными непроницаемыми лицами стояли солидные дядьки, степенно расхаживали укутанные в платки толстые крикливые бабы, у этих людей для продажи имелось все, чего только твоя душа пожелает: костюмы и рубашки, новые ботинки и нижнее белье, туалетное мыло и сигареты. Были бы только деньги.

Попадались тут и брюки. Он присматривался то к одним, то к другим, справлялся о цене. Он знал, что здесь можно было торговаться, что требуют сначала очень много, но и эта начальная цена была настолько высока, что для него не имело никакого смысла даже начинать торговлю. Так он и шел все дальше и дальше, от одного спекулянта к другому, протискивался сквозь толпу, поглядывал внимательно по сторонам, чтобы не пропустить какой-нибудь благоприятной возможности, и пощупывал время от времени правый карман своих донельзя пропитанных машинным маслом рабочих штанов, где лежала отпущенная для покупки, согласованная в долгих дебатах с матерью сумма.

Вдруг он увидел нечто, заставившее учащенно забиться сердце. Брюки! Такие, как у артистов в кино. Светло-серые в мелкую клеточку. Размер его, это он определил еще издали. Он усиленно заработал локтями, пробираясь к товару.

Брюки продавал невзрачный мужчина с красноватым, несколько опухшим и плохо выбритым лицом. Рядом с ним стоял еще один, помоложе, маленького роста, сухощавый, по-видимому его приятель.

— Ну что, все же углядел свои брюки? — крикнул сухощавый. — Пожалуйста, можешь их иметь. На-ка, прикинь, как они тебе подойдут… Подумать только, точно твой размер. Ну, тебе везет.

Вблизи брюки производили не такое сильное впечатление. Хотя складка у них была отглажена так, что походила на острие ножа, заметно было, что товар не новый. Но именно это и могло сделать невозможное возможным, потому что на новые брюки такого образца ему не хватило бы и всей получки.

— Сколько просите? — осведомился он насколько мог равнодушным тоном.

— Пятьсот рублей, — ответил плохо выбритый мужчина, не повернув головы.

Такая цена намного превосходила его возможности. Он хотел уже повернуться и идти прочь, но притягательная сила материала в мелкую клеточку была слишком велика, и он сказал, подражая тону тертого рыночного завсегдатая:

— А по-деловому?

— Сколько дашь? — заинтересованно отозвался сухощавый.

— Две сотни, — заявил он без долгого раздумья, потому что именно эта согласованная с матерью сумма и лежала в правом кармане его рабочих брюк.

— Четыреста, — сказал плохо выбритый.

Ага, поддаются, значит, вовсе не такие уж они упорные.

— Нет, — сказал он, — четыре сотни это тоже много. Сам погляди, брюки-то ведь не новые.

— Как это не новые? — удивился сухощавый. — Или ты смотришь, что на них этикетки нету? Чудак, это же по заказу сработано, у лучшего портного заказано было.

— Да что ты с ним разговариваешь, — сказал плохо выбритый. — Сразу же видно, что это не настоящий покупатель, он время проводит на рынке, в виде развлечения.

— Да нет, мне правда брюки нужны, только цена слишком высокая.

— Понял! — сказал сухощавый. — Товарищу действительно нужны хорошие брюки.

— Четыреста, — неумолимо произнес плохо выбритый.

Он решительно повернулся и хотел уйти, чтобы в зародыше подавить муку страстного, но неосуществимого желания. Однако сухощавый, казалось, взялся быть его ходатаем.

— Погоди, — сказал он. — Сколько ты дашь окончательно?

— Двести рублей.

— Триста! — буркнул плохо выбритый.

Ага, уже и этот поддается.

— Нет, две сотни и ни копейки больше.

— А сколько у тебя всего-то денег? — спросил сухощавый с участием.

Кто захочет выставлять напоказ свою бедность. Но вопрос был так неожидан и прозвучал как-то искренне.

— Двести рублей…

Сухощавый сочувственно покачал головой. Затем подмигнул и рубанул воздух рукой.

— Эх, чего там! Была не была. Бери свои брюки за две сотни!

— И правда, хрен с тобой, — подтвердил плохо выбритый. — Бери уж. Только для тебя.

Он наспех пересчитал деньги, отдал их, взял под мышку вдвое сложенные брюки и помчался домой. «Не перевелись все же добрые люди на свете, — думал он по дороге, — которые сочувствуют себе подобным, которые готовы даже пожертвовать собственной выгодой, когда дело идет о том, чтобы выручить человека в беде».

Мать осмотрела покупку с некоторой опаской.

— Сынок, а они не перелицованные?

Вечером он пошел на соседний двор, где молодежь танцевала под баян. Несмотря на новые брюки, он все же не осмелился пригласить на танец какую-нибудь девчонку, однако стоял среди ребят без обычной скованности и, покуривая толстую папиросу «Беломор», без стеснения поглядывал вокруг. После танцев прогулялся немного со своим другом, а затем отправился домой. Перепрыгивая через канаву, он вдруг услышал подозрительный звук рвущейся материи. Его взгляд упал на левое колено. Там, в материале в мелкую клеточку, зияла дыра. Он ускорил шаг, но одновременно ускорился и распад светло-серого сокровища, и вскоре от драгоценных брюк остались одни помятые лохмотья.

Часто потом он вспоминал это происшествие, и каждый раз с новым чувством. Обида и горькое разочарование постепенно уступили место удивлению наивности шестнадцатилетнего паренька, а потом пришло даже нечто вроде восхищения актерскими способностями обоих жуликов и искусством неизвестного портного, который сумел придать истлевшим лохмотьям, пусть всего лишь на несколько часов, видимость ходового товара.

Вспомнив эту старую историю, он улыбнулся и приступил к осуществлению своего плана, родившегося здесь в магазине. Да, везение этого дня ему не изменяло: он быстро разыскал свободную телефонную будку, у него, как по заказу, нашлась двухкопеечная монета, хотя вообще-то он был не любитель звонить по телефону, и сразу же ответила соседка, она была в хорошем настроении, не желала слушать никаких его объяснений, извинений и тут же позвала его жену.

— Нет, ничего не случилось, просто наткнулся в магазине на превосходный костюм, сыну как раз подойдет, думал уже купить с ходу, но без примерки все же рискованно, дома он?.. Вот и отлично, тогда пусть сейчас же подбегает, это редкий случай, отличный материал и не очень дорого… Хорошо, подожду у входа в магазин.

Он увидел их еще издалека. Рослый, стройный парень, длинные ноги, широкая грудь, белобрысый чуб, розовые щеки, внешность весьма даже привлекательная, а в поведении какой-то тихий, робкий. Меряет тротуар легкими, широкими шагами. Рядом с ним деловито семенит мать, с годами она становится все круглее, все дороднее, пошла-таки вместе, не может положиться на мужиков, решила сама поглядеть покупку и утвердить или отклонить ее, костюм это тебе не какая-нибудь мелочь.

Все уверяли, что парень удался в него. Те же голубые глаза, тот же широкий, улыбчивый рот, да и голос такой же, как у него. Он любил сына и видел в нем продолжение собственной жизни. Было уже решено, что после восьмилетки, то есть в этом году, он поступит в производственно-техническое училище и обучится наследственной профессии токаря. Покупка этого костюма представлялась ему как бы символической, как бы осуществлением его собственной юношеской мечты, переданной по наследству сыну. Тем более и годами парень был сейчас почти в том же возрасте, что и он тогда, в тот первый послевоенный год…

Светло-серый костюм, к счастью, все еще висел в своем дальнем углу, скрытый от глаз неразборчивого потока посетителей, предназначенный только для настоящего, знающего толк покупателя.

Мать прытко подошла и пощупала рукав. Затем сняла вешалку с крючка и осмотрела весь костюм придирчивым, изучающим взглядом. Глядя в лицо жены, он пытался прочесть ее впечатление и заподозрил уж было недовольство, потому что жена частенько вступала с ним в спор и любила оставить за собой последнее слово. Но нет, ее тоже убедило высокое качество товара.

— На-ка, примерь, — сказала мать сыну, с безучастным видом стоявшему рядом.

Однако парень не тронулся с места.

— Ну, чего стоишь? — посмотрел отец недоуменно на него. — Бери костюм — и пошли в примерочную кабину. Точно твой размер, подойдет, как на тебя шитый.

Но сын по-прежнему не трогался с места. Что случилось? Может быть, он заметил надпись у входа в отдел, где говорилось об уцененных товарах?

— Ну, давайте поживей, а то я тесто поставила, убежит еще, если мы тут долго проканителимся, — начала мать поторапливать.

— Не нужно мне этого костюма, — сказал наконец сын, негромко и как-то печально, словно был в чем-то виноват.

Он сказал это матери, которую вообще-то меньше жаловал вниманием и с которой пререкался чаще, чем с отцом. Но именно отец поднял брошенную перчатку.

— Что значит не нужно? Превосходный костюм! Такой костюм ты будешь годами искать и не найдешь. Что тебе в нем не нравится? Самый первоклассный материал, лучшие артисты в таком ходили. Просто, но со вкусом сшит.

Сын молчал. Он избегал отцовского взгляда, на его лице отражались смятение и недовольство самим собой.

— Ну-ка, пошли померяем. Или скажи, что тебе в нем не нравится. Такой отличный костюм! Чистая находка! Он тебе в самом деле не нравится?

— Нет, не нравится, — сказал сын, сказал тихо и несмело, преодолевая робость, но решительно.

— Почему же, милый? — вмешалась мать. Редко случалось, чтобы она принимала сторону отца: не упускала любой возможности хоть немного восстановить исчезающую общность с сыном, но сейчас и для нее справедливость была дороже. — Погляди, как изящно сшит пиджак, даже с разрезом.

Сын упорно молчал. На них уже стали обращать внимание покупатели. Надо было заканчивать эти уговоры, и отец сказал со сдерживаемым гневом в голосе:

— Значит, не станешь носить такой костюм?

— Нет, — ответил сын и выдержал его взгляд.

Отец резко повесил костюм на крючок, повернулся и пошел к выходу, мать и сын последовали за ним. Говорить он больше не мог, злость охватила его, злость на неразумного, несмышленого мальчишку, который так бездумно отворачивается от своего собственного счастья. Он шел быстро, крупными шагами — скорей, скорей уйти от места своего поражения, он пугал движущихся навстречу покупателей своим сердитым видом и, даже выйдя из магазина, лишь тогда замедлил шаг, когда до его сознания дошло, что со стороны все это могло показаться смешным.

С трудом он умерил наконец свой гнев. Необычные, смешанные чувства бурлили сейчас у него в душе. В первый раз случилось так, что сын его не был с ним заодно, не разделил его мнения, даже восстал против него. Конечно, костюм — это мелочь. Не велика проблема. И все же досадно. И просто жаль! Может быть, ему следовало потуже натянуть вожжи, приказать, и все дело? Но нет, это было не в его натуре. Он ненавидел насильственные решения. Уважать волю других было его жизненным принципом. Да, придется примириться с потерей. А почему, собственно, с потерей? Всего лишь с упущенной возможностью приобрести такой прекрасный костюм.

Все проходит, время залечивает и более глубокие раны, порой то, что заставляло некогда сжиматься сердце, вызывает у нас при воспоминании лишь снисходительную улыбку. Через несколько часов отец настолько свыкся с мыслью о происшедшем, что мог уже поговорить с сыном без ненужной горячности.

— Послушай, малыш, — сказал он за ужином. — Мы должны как-то разобраться в этом спорном вопросе. Не скрываю, меня расстроило твое своеволие. Ты можешь возразить: подумаешь, какой-то костюм. Правильно, не мировая проблема. Но ты должен понять меня, вернее, нас с матерью. Ведь мы хотим, чтобы ты был хорошо и красиво одет. Ну скажи на милость, чем тебе не понравился тот костюм?

Парень молчал.

— Ну, так чем же? Может быть, цвет не нравится?

— Да брось ты его допрашивать, — вмешалась мать. — Я знаю, в чем загвоздка.

— В чем?

— Скажу потом.

— Нет уж, говори сейчас.

— Сказать? — она взглянула в сторону сына, который сидел, понурив голову, как на скамье подсудимых. — Покрой у брюк не модный, вот и все дело.

— Покрой? — удивился отец. — Чего же им не хватает?

— Ах, отец! — воскликнула мать. — Ты вроде живешь не в сегодняшнем дне. Брюки должны быть вверху узкие в обтяжку, а снизу широкие, намного шире, чем у колен.

— Вот как? — Это было для него ново. Он даже не знал, что такие различия существуют и что на них обращают внимание. — Это правда? — спросил он у сына. — Или вы меня разыгрываете?

Парень не ответил, он еще ниже опустил голову.

«Странно, — подумал отец, — неужели из-за этой чепухи. Да, другие времена, другие заботы…»

Он больше не сердился на сына, он его жалел.

«Оказывается, сын обращает внимание даже на такую ерунду. Но он не говорил об этом. За него сказала мать. Значит, он понимает, что это чепуха. И все же не может через нее переступить. Стыдится, но не может. Когда-нибудь он поймет: встречают по одежке, а провожают… Ну что ж, спи спокойно, светло-серый костюм! Жаль, что тридцать лет назад ты не предстал предо мной уцененным товаром! Да что там, не обо мне речь. Сынок вот подрос. Я всегда думал о нем, как о себе самом. Но он и я — оказывается — не одно и то же. Он другой. Вырос новый человек. У него своя жизнь. Со своими собственными открытиями. Со своими собственными разочарованиями и недостатками».

Он бросил беглый взгляд на сына. Мрачное выражение на лице, задумчивая складка между бровями. Какой-то след наверняка останется в нем от этой неосуществленной покупки.

Возможно, именно сейчас надо объяснить ему, что является главным в жизни, что преходяще и что навсегда сохраняет свою ценность, к чему стоит стремиться и что обманчиво. Но он очень устал, голова прямо разламывается. А такой разговор не прост. Он сделает это в другой раз.

— Эх, ладно, — вздохнул он. — Горе не беда, утечет как вода. Что там у нас сегодня по телевизору?

Перевод автора.