Далекие журавли

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЕТИ! Рассказ

Дождливая осенняя ночь нехотя отступала, оставляя на немощеной набережной мутные лужи. Порывистый северный ветер разрывал в клочья тяжелые тучи, сквозь запотевшие окна медленно, тоскливо просачивались утренние сумерки. На балконе тихо звенела, словно струна гитары, телевизионная антенна. Редкие листья березы под окном легко дрожали на тонких ветвях. Среди потрепанной цветочной клумбы упорно тянулись вверх несколько кудрявых головок астр, приветствуя новый день, быть может последний в их короткой жизни.

Ирма Ивановна, как всегда, проснулась ровно в шесть, быстро рассталась с теплой постелью, открыла форточку. Сделала несколько гимнастических упражнений, занялась утренним туалетом. И только теперь вспомнила, что с сегодняшнего дня спешить ей некуда. Смущенная, вернулась в комнату и остановилась в раздумье у пышного, без запаха, букета цветов. Подарок к ее двойному юбилею. Оранжерейные цветы, которые она не особенно любила. Скромные колокольчики были бы ей больше по душе, чем вся эта роскошь… В углу стоял, свернутый в рулон, дорогой ковер. Тоже подарок ее коллег. Ковер был слишком велик для ее небольшой комнаты. Ну куда с ним? Неожиданно краска залила лицо Ирмы Ивановны. Как ни противилась этому торжеству, оно все же состоялось.

В празднично убранном зале собрались все ее коллеги, ученики. Школьный оркестр играл музыку Дунаевского. На импровизированной сцене за столом, покрытым красной скатертью, сидело довольно много народу. Хлопали дружно, не переставая, пока Ирма Ивановна не заняла почетное место в президиуме. Свое растерянное лицо она старалась скрыть за букетом цветов. До слуха доходили какие-то слова, смысл которых она вначале не воспринимала и только беспомощно смотрела по сторонам. Потом вдруг услышала: «верность долгу…», «жизнь, отданная труду…»

Это уж слишком! Она решительно встала, отодвинула букет, извинилась и, обращаясь к залу, громко сказала:

— Дорогие мои друзья! Большое спасибо вам всем за этот чудесный праздничный вечер. Прошу вас, давайте закончим с хвалебными речами и лучше споем, потанцуем, повеселимся! — И тут же запела:

В наступившем всеобщем замешательстве послышались вначале отдельные голоса, потом хор мощной волной подхватил припев:

…Ирма Ивановна все еще стояла перед пышным букетом с растерянной улыбкой на лице. Затем весело встряхнула головой. Как смотрел на нее директор! Его глаза были красноречивей всяких слов. А председатель профкома, хвалебный гимн которого Ирма Ивановна прервала на полуслове, так и остался стоять с открытым ртом.

Бестактной, непедагогичной была ее выходка? Конечно. Учитель должен быть более деликатным. С каким усердием ее коллеги готовили это празднество, хотели сделать ей приятное…

На кухне закипел чайник. Он чувствовал себя хозяином дома и важничал. Ирма Ивановна выключила газ и села завтракать. Сегодня, впервые за сорок лет, ей никуда не нужно было спешить. Никто не ждал ее. Неужели первый же день в роли пенсионера ей предстоит провести у себя в квартире?

Когда Ирма Ивановна вышла из дому, моросил дождь. Небольшого роста, приземистая, в выцветшем осеннем пальто и пушистой шапочке, она выглядела совсем молодой. Спортивная походка усиливала это впечатление.

Набережная была безлюдной. В одиночестве хорошо думалось. Под раскрытым зонтом Ирма Ивановна чувствовала себя уютно. Легкий шум говорливых капель над зонтичной крышей сопровождал ее мысли, как внимательный аккомпаниатор голос певца.

…Совсем юной, неопытной, без специальной подготовки принялась она учительствовать. Стране нужны были сельские учителя, и Ирма Ивановна, тогда еще для всех Ирочка, пришла к выводу, что она уже достаточно долго сидела за школьной партой и теперь настало время принести практическую пользу. Она знала цену учителю на селе. Ее отец тоже был сельским учителем. По его следам пошла она и в общественной работе — в клубе, в библиотеке, в сельском Совете. В ее родной деревне в ту пору не было вечерней школы. Ирма ходила из дома в дом, ждала, пока крестьянки заканчивали свою работу по дому и двору и находили наконец несколько минут свободного времени, чтобы взглянуть в букварь. Велика была радость женщин и не менее велика радость их юной учительницы, когда «ученики» впервые смогли прочесть по слогам отдельные слова и написать свое имя…

Ах, как давно это было… Как полузабытый сон стоит перед глазами Ирмы Ивановны тот далекий октябрьский день, когда она прибыла в Римский-Корсаковку и несмело спросила у пожилого железнодорожника, как попасть в Нойдорф. На счастье, почтовый извозчик еще не уехал. Кучер, проворный старичок с обветренным лицом и маленькими плутовскими глазками, быстро выведал, что молодушка эта — новая учительница, которую ждут уже с самого начала сентября. Он сдвинул лохматую шапку на затылок, расстегнул серую телогрейку и начал многословно, с явным удовольствием жаловаться на сегодняшних школьников. И ленивы они, и грубияны, и строптивы, и нет у них уважения к старшим, и страшно мучают своих учителей — потому-то никто долго в Нойдорфе не задерживается. Разве один Деппершмидт, но он — сама доброта. Старичок как-то скрипуче рассмеялся, окинул Ирму Ивановну критическим взглядом и с наслаждением задымил трубкой.

Держа на коленях фанерный чемоданчик, Ирма Ивановна сидела молча и рассеянно слушала почтальона. «О эта вечная проблема отцов и детей!» — подумала она и твердо решила выдержать у нойдорфовцев, у этих «упрямых самарцев», как с усмешкой называл их старичок. Озабоченно вглядывалась она в затуманенную даль. Что ждет ее там? Сумеет ли она, начинающая учительница, выстоять?

Прибыли под вечер. Нойдорф[1] вовсе не выглядел новым. Низенькие домишки с обросшими травой глиняными крышами. Одна длинная улица. Кривые плетеные заборы, за которыми на осеннем ветру дрожали оголенные акации и клены.

Перед чисто побеленным домиком под темно-красной железной крышей старичок остановил свою «карету», разгладил прокуренные до желтизны усы и сказал важно:

— Вот это и есть наша школа, барышня. Радости-то учителю будет, наконец-то избавится от десятка головорезов. Погоди-ка, детка, я сам сведу тебя к нему. Так-то лучше.

Учитель Деппершмидт и его жена приняли Ирму Ивановну как свою родную дочь после долгой разлуки. Они и слышать не хотели о поисках квартиры. Их комната достаточно просторная для трех человек. Лучших условий не найти во всем Нойдорфе, заверила тетя Миля. Школа — вот за стеной. И стирать, варить не нужно. Это уж ее, тети Мили, забота. У Ирмы Ивановны — неискушенной еще тогда в житейских делах — словно камень с души свалился.

Тетя Миля была женщиной высокой, жилистой, с узкими плечами, желтым лицом и маленькими черными глазами. Ее подвижные костлявые руки и грудной грубоватый голос выдавали полновластную хозяйку дома, любящую во всем порядок и чистоту. Говорила она всегда напрямик, без обиняков и в своих поступках придерживалась поговорки: «Все минётся, одна правда остается». Вскоре Ирма Ивановна и сама смогла убедиться в энергичности и решительности тети Мили.

Учитель Деппершмидт по внешности и манерам представлял собой прямую противоположность своей супруги. Он был среднего роста, полный, мечтательный, мягкосердечный. По вечерам играл обычно на фортепиано и пел задушевные немецкие песни:

Пел он, стараясь скрыть волнение, и по его розовому лицу пробегали тени. Белые как лунь волосы серебрились в неярком свете керосиновой лампы.

Не удивительно, что тетя Миля верховодила в доме. И не только в доме, но и в школе, состоящей из одной большой комнаты, в которой с утра учились второй и четвертый, а после обеда — первый и третий классы В квартире учителя было слышно каждое слово, сказанное в классной комнате.

Ирма Ивановна с улыбкой вспоминает свой первый урок в нойдорфовской начальной школе. Учитель Деппершмидт представил ее первому и третьему классам и оставил одну с учениками. Ученики как ученики. Маленькие и ростом побольше, чистенькие и не очень, с заурядными лицами и необычными. И глаза, глаза, глаза — черные, голубые, карие, блестящие, с хитринкой, спрашивающие. Все они выжидающе уставились на Ирму Ивановну. А она вдруг с ужасом поняла, что не сможет произнести ни слова, почувствовала даже предательскую влагу в уголках глаз. Этого еще не хватало. Ученики продолжали внимательно смотреть на нее. Потом послышался чей-то смешок, и тут с шумом открылась дверь и в класс быстро вошла тетя Миля, одетая как всегда до педантичности аккуратно и чисто. В правой руке она держала новое полотенце. Обвела всех колючим взглядом своих черных глаз, и в наступившей тишине слова ее, обращенные к классу, прозвучали громко, отчетливо и особенно эффектно оттого, что говорила она с акцентом, путая ударения и окончания.

— Вот что я хочу сказать, вы, сорванцы! Это ваша новый лерерин. Ей вы должны слушаться так же, как самого лерер Деппершмидт. Не дай бог, если вы это будете забывать. Смотри на меня, ты, Сандр, там в углу, ты, Карлуш, ты, Гайнцель — кудрявый голова, и ты, Сальвадор! Ваша новый лерерин имеет рост меньше и не очень много старше, чем вы, лоботрясы. Но это не значит, вы можете ходить на голова. Смотрите мне! Я говорю прямо: если фройлин лерерин хоть одно слово шалуется на вас, я буду всем вам уши подирать. Я шутки не делай, это вы хорошо снаете. Поэтому будете всегда прилешный, на уроке болтай нельзя. Понятно, вы, шалуны?

Радостно оживленное, растянутое «да-а-а» прокатилось по классу.

— Ну, тогда мошно наш урок продолшать. Пошалста, лерерин Ирочка! — сказала с достоинством тетя Миля, перебросила новое полотенце через левое плечо и уселась на последнюю парту.

Ирма Ивановна собралась с духом и снова обрела голос. Теперь уже без труда она заговорила с учениками. В ту пору ей было семнадцать. Сегодня Ирма Ивановна с улыбкой вспоминает о том «вступительном слове» тети Мили на ее первом уроке. На всю жизнь она осталась благодарной этой решительной женщине и ее мужу, скромному учителю Деппершмидту.

…Хорошо все-таки пенсионерам, времени свободного хоть отбавляй. Перед многоэтажным зданием Ирма Ивановна замедляет шаги. Здесь живет ее подруга. Вот ее окна, балкон. Может, навестить? Нет, сегодня нет. Она так взволнована и будет чувствовать себя неловко. Проходя мимо, Ирма Ивановна на мгновение закрыла глаза и отчетливо представила угловую квартиру на пятом этаже: яркое пятно солнечного света на полу, объемистая цветочная ваза, большой перегруженный книжный шкаф, в котором разместились украшенные автографами книги на немецком языке, полированный письменный стол у окна, на нем печатная машинка, газеты и журналы на русском, немецком, английском языках… «Нет, сегодня не буду беспокоить ее», — решает Ирма Ивановна и медленно идет по улице дальше…

Давным-давно это было, будто в другой жизни, в другом мире. Толпы людей на вокзалах, давка. Неразбериха. Холод и голод. Растерянность в глазах стариков, женщин, детей. Слезы. Тревожные разговоры. Напряженное ожидание у громкоговорителей. Металлический бас Левитана. Каждый день одно и то же: «После продолжительных ожесточенных боев наши войска оставили…»

У Ирмы Ивановны единственное желание, единственная мысль: «Скорее бы на фронт медсестрой — и не страшны никакие опасности, никакие трудности». Но то, что случилось с ней, требовало не меньшего мужества.

…Казахстан. Каким чуждым и непонятным казался вначале этот край, который со временем должен был стать для Ирмы Ивановны второй родиной. Прииртышье. Небольшой аул неподалеку от райцентра. Серые низкие мазанки по обе стороны кривой улочки. Торговый ларек. Саманный дом побольше — школа. Между березовыми и сосновыми колками — вспаханные поля. И серое тупое, холодное тело реки.

В школе не нашлось вакансии, и ей посоветовали обратиться в районо. Но Ирма Ивановна не хотела расставаться со своими земляками. Пошла работать в поле: убирала свеклу, копала картофель, заготавливала силос, грузила зерно. Научилась и пахать. Тяглом в колхозе были тогда исхудалые быки и коровы.

Когда же снова вернулась к профессии учителя — сколько нужно было восполнить знаний! Однако давняя мечта, сохранившаяся в сердце, вновь и вновь заявляла о себе. Отказаться от нее? Нет, она осталась верна себе.

Чего же достигла, что приобрела она за эти сорок лет работы в школе? Массу впечатлений, чувств, которые продолжают жить в ней и которые составляют ее богатство. Ничего, что чувствам почти всегда не хватало слов. Будь наоборот — было бы хуже.

Капли дождя чаще забарабанили по раскрытому зонту. Порывы осеннего ветра нагоняют грусть и тоску по далекому, несбывшемуся.

Одна… Одна в молодости. Одна в старости. Любовь прошла мимо нее. Или она мимо любви. Кто знает?; Жизнь почти прожита. Как во сне. Теперь она пенсионер. Нет ни детей, ни семьи. Не сумела стать ни директором, ни даже педагогом в вузе. Собственно, осталась все той же наивной Ирочкой тех давних лет.

«Эх, ветер, ветер, что это ты все время гудишь про одиночество и холод», — спохватывается Ирма Ивановна и захлопывает зонтик. Разве не была она счастлива? Сорок долгих лет прошагала в строю огромной армии учителей, была с теми, кто рос вместе с Советской страной, среди тех неутомимых, кто сеял в души юных «доброе, разумное, вечное», среди людей, о которых Максим Горький сказал, что у них «капли солнца в крови». Значит, долой уныние! Сорок лет школа заменяла ей все. Этот октябрьский день — начало ее старости. Ну и что? Ее совесть чиста. Она, как и когда-то ее родители, не знала покоя, всегда была в гуще самых разных дел: уроки, тетради, воспитательная работа, доклады, художественная самодеятельность…

Да, да. Хорошо все-таки пенсионерам. Что хочешь, то и делай. Времени предостаточно. Она, Ирма Ивановна, например, хочет сегодня целый день бесцельно бродить по городу и держать ответ перед своей совестью. Значит — ни титула, ни славы? А письма, которые приходят почти ежедневно? Воспитанники — вот ее слава и самая большая гордость! Многие из них избрали в жизни тоже путь учителя. Разве это не счастье?!

…Дождь перестал. Умчался куда-то ветер, прихватив с собой серые тучи. Солнце теплыми лучами начало ласкать торопливых прохожих. Ого! Уже половина десятого. Прозвенел звонок на большую перемену — Ирма Ивановна стояла посреди школьного двора, сама не понимая, как сюда попала. Навстречу ей устремились веселой, шумной толпой ребятишки, окружили ее.

— Здравствуйте, дети! Как дела? — обратилась к ним улыбающаяся Ирма Ивановна и не услышала собственных слов.

Перевод Г. Керна.