Далекие журавли

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

Телеграфные столбы мелькали, словно счетные палочки в руках примерного первоклассника. Вдруг они замедлили свою эстафету — невидимый ученик сбился со счета…

Поезд неожиданно остановился на краю леса. Застыли в очаровательных па балерины-березки. Перед окном протянулось пересыпанное кружевными воротничками ромашек поле.

— Семафор закрыт, — пояснил кондуктор. — Где-то на путях, должно быть, неполадки.

— Долго стоять будем?

— Полчасика. А может, и больше…

Все пассажиры высыпали из вагона. Даже седобородый Ефим Петрович — и тот подался на волю. На опушке леса он вздохнул полной грудью и, сев в траву, снял сапоги:

— Стонут конечности, туды их в качель! Партизанил я когда-то в Белоруссии. А болот там — тринадцать на дюжину. Вот с тех пор ревматизм и все прочее. Смотри-ка, еще один партизан нашелся!

Рядом с Петровичем сел сбежавший с насыпи белобрысый карапуз. Внимательно посмотрев на босые ноги старика, малыш стал, пыжась, снимать сандалии.

— Андрюша! — закричала мать, бледнолицая женщина с пестрым зонтиком. — Сейчас же обуйся! Здесь ползают насекомые… эти самые… муравьи. И почва холодная! Быстренько иди сюда!

Андрюша всхлипнул и, не застегнув сандалии, поплелся к матери.

Петрович бросил портянки на куст бузины.

— По-очва ха-алодная! — передразнил он даму с зонтиком, уже поднимавшуюся с ребенком в вагон. — А я по этой самой «почве» истосковался. Ездил, понимаешь, к сыну в город лечиться. Три месяца по больницам шастал, а все зазря. Стонут ноги, будто просят чего-то. У сына на балконе ящики цветочные приколочены. Коснешься голыми ногами земли и зелени — вроде боли-то и снимает помаленьку… Один врач — с понятием, видать, мужик — сказал мне: ты, батя, на лето сапоги свои на печку забрось, ходи босиком.

Старик провел рукой по траве — так гладят гриву лошади.

— Мальчонке-то, почитай, годков с пяток будет. Синенький весь, прозрачный… Сразу видно, на асфальте вырос. Эх, зря мамаша его от земли отпугивает! Землю, матку нашу, любить надобно… Только как же человек родную землю полюбит, ежели он по ней босиком не ступал? Я так понимаю: обдерет малолеток коленку о сучок или, скажем, шмель его в пятку ужалит — это все нужно. Ой как нужно! Пусть дите землю прочувствует. — Петрович вдруг захохотал. — Глянь, муравьи-то и вправду тут ползают! Вот же он — муравейник-то! А ну, мураши, покусайте-ка меня, полечите, да получше!

Дед приложил ступни к красноватой от копошащихся муравьев горке и, когда юркая лесная братия со всех сторон облепила его ноги, зажмурился от удовольствия.

— Растительный мир нашего Ботанического сада — это единственная в своем роде достопримечательность Южного берега Крыма. Мы попадаем здесь то в прохладный кедровый лес Ливана, то в заросли Мадагаскара. Сейчас мы идем сквозь сырую буковую чащу Средиземноморья, потом войдем в тень американского мамонтового дерева.

Наш экскурсовод, энергичная женщина с указкой и сумкой, декламирует еще несколько заученных предложений и спешит к «Средиземноморью». Усталое стадо туристов семенит за ней, никто уже не задает гиду вопросов.

— Обратите внимание на это дерево. Оно называется гинкго. В наши дни произрастает только в Китае и Японии. Мужские цветы похожи на котят, а женские — с продолговатым стебельком. Желтая пыльца с мясистой семянной оболочкой съедобна, но пахнет отвратительно. Пойдемте дальше!

У скамейки под пятидесятиметровым и пятисотлетним мамонтовым деревом мы останавливаемся и меланхолично задираем головы.

— Неподражаемо, правда? — спрашивает экскурсовод, не глядя вверх. Она садится на скамью и, зевая, рисует указкой на песке детскую мордашку. — Вашему удивлению не будет границ, если я скажу, что…

Но больше она ничего сказать не может. Ее прерывает громкий голос девочки:

— Папочка, смотри-ка! Здесь растет береза!

— Береза? Не может быть…

— Да, береза! — смеются экскурсанты и поворачиваются спиной к мамонтовому дереву.

Теплые майские дни обещали жаркое лето.

Я снял в пригороде дачу. Деревня находились в живописной местности, однако по утрам не было слышно многоголосого кукареку, днем не скрипели телеги, а вечером не звенели колокольчики возвращающегося с пастбища стада. Весь сельский народ работал в городе, а потому не обзаводился скотом. Единственной радостью дачников была пятнистая корова Манька. Говорят, что в Индии коров обожествляют. Я никогда не был в этой стране.

А что касается Маньки, скажу всерьез, что мы, дачники, в буквальном смысле слова валялись у нее в ногах, или — лучше здесь сказать — в копытах. Ведь в полдень очередь за молоком так растягивалась, что можно было спокойно лечь в траву и выспаться.

— Сколько молока дает корова? — спросил я однажды Манькину хозяйку.

— Около двадцати литров в день, — ответила женщина рассеянно.

— А сколько продаете?

— Больше тридцати.

И все-таки Манькино молоко было вкусное.

Наш учитель дарвинизма уехал на районный семинар. Первого урока не будет. Хорошо! Мы бежим всем классом в лес, это напротив школы.

Еще не все тропинки просохли. Под уставшими от зимы ветвями елей лежат сероватые лоскуты снега. Мы, завтрашние выпускники, прыгаем через журчащие ручейки, ищем, словно наивные первоклассники, в пенящейся воде разноцветные камешки.

Но вот наконец мы устали. На опушке леса класс рассаживается на прогретые солнцем пни старой вырубки. Мы молчим. У неба голубое настроение. Птицы поют так весело, будто бы их всех только что выпустили из клеток. Воздух пахнет прошлогодней травой и клейкими почками. Желтоглазая верба удивленно смотрит на голые поля с дымящимися бороздами. Тихо, кажется, слышен звон первых колокольчиков, сзывающих лесных жителей молиться солнцу. Небесное светило поднялось высоко, прямо над полуразвалившейся церковью.

— Жалко, что нету бога, — говорит вдруг наша лучшая ученица, девочка с большими задумчивыми глазами.

— Хорошо, что Андрей Андреевич тебя не слышит. Что ты имеешь в виду, богомолочка?

— Ну, вот эту весну, этот праздник природы… Ведь нет никого, кому за все это можно было бы сказать — спасибо…

Когда я в конце недели приезжаю к родителям, каждый раз вижу этот горький снимок. Апрель 1945 года. Сибирь. Голодное село Сарбала. Мама больна желтухой. У нее на коленях грудной ребенок, слюнявящий горбушку хлеба, — это мой младший брат Володя. Рядом старший брат в серой залатанной рубашке. И я с бледным, как цветы картофеля, личиком.

На фотографии не видно нашего стола. Это и хорошо. Ведь это был обыкновенный отскобленный ножом дощатый стол. На нем лежали — я это хорошо помню — «майские» хлебные карточки. Мама называла их «кроссвордами», поскольку не так легко было решить: как прокормить целую семью?

Несмотря на хорошую резкость и светостойкость, фотография безотрадна. Глаза у всех какие-то огромные, стылые, будто жизнь остановилась. И это несмотря на солнечный день.

Теперь уже я не могу вспомнить фотографа, но до сих пор слышу скрип его странной ноги. «Смейтесь, деточки! Улыбайтесь! Смотрите сюда на это круглое окошечко. Сейчас из него вылетит пташечка!»

Но мы не смеялись и не улыбались. Мы не верили в его птицу…

Я трогаю поседевшие волосы матери:

— Ты же хотела спрятать это фото. С глаз долой, из сердца вон!

— Да, но при моем склерозе…

Она все время отвечает одно и то же.

Когда он пришел на свидание, она уже стояла на условленном месте, у тумбы для афиши. На ней было простенькое с длинными рукавами платье и грубоватые тупоносые ботинки. Темные чулки морщинились на коленях. Особенно раздражали его две тоненькие косы, кончики которых она в смущении ловила губами.

— Знаешь что, — сказал он. — Мы продадим билеты в театр. У меня завтра зачет. В театр мы сходим в другой раз… Только… Не одевайся так провинциально…

В другой раз, через три месяца, она заставила себя ждать. А когда наконец пришла, он оторопел от неожиданности. Вместо скромной девочки, приехавшей в столицу из далекой деревни учиться в сельскохозяйственном институте, он увидел девицу с прической «бубикопф». Этакую звезду безвкусной кинокартины!

Туфли на умопомрачительной платформе и густо подведенные «восточные» глаза.

— Привет, дарлинг! — ударила она крепко его по плечу. — Ну что, забежим в балаган?

Он избегал ее взгляда.

— Знаешь, мать у меня больна. Сходим в театр как-нибудь в другой раз. Может, в следующую субботу? Только… Ты не можешь одеться как в прошлый раз… три месяца назад?

Солнце светит так, будто на нем нет никаких пятен… Возможно, по случаю весны оно побывало в районной «химчистке», которую я вижу в окне автобуса?

Окно приоткрыто. Ветер играет локонами моих соседок. Но молодые женщины увлечены разговором и не замечают, что ветер заигрывает с ними.

Беспарусные бумажные кораблики бьются о берега луж. Курносый маляр поджигает салатовым факелом косматой кисти овощную лавку. Она горит светло-голубым пожаром.

На бульваре березки и липы уже вскинули зеленые знамена. Тут и там еще робкие цветы пестрыми вспышками бегут по газонам.

Но мои соседки ничего не замечают. Они разговаривают о чем-то очень важном. По всей вероятности, более важном, чем солнце, ветер, деревья, цветы, улыбки…

Так о чем же все-таки? Я прислушиваюсь. Женщины сплетничают о какой-то Ксении Петровне, у которой муж в длительной командировке, а это хорошим никогда не кончается…

Пятилетний малыш поймал жука.

— Папа! Майский жук полезный или вредный?

— Вредный. Он пожирает листья деревьев.

— Его надо убить?

— Да. По логике… Но подожди! Что ты делаешь! Ну-ка выбрось свой камень!

Во время обеда сын спросил:

— Папа, а человек полезный или вредный?

— Странный вопрос. Разве ты не знаешь, что человек строит дома? И электростанции. Посылает ракеты на Луну! И вообще… Почему ты это спрашиваешь?

— Мы ведь тоже едим капусту, картошку. И… телятину.

Отец промолчал.

— Мы полезные, — продолжал малыш, — потому что мы сильнее всех, да, папа? А если мы все вредное уничтожим, что будет?

Отец положил ложку и строго взглянул на сына. Впервые так строго в этот голубой весенний день.

— Тогда и майские жуки не будут в мае летать.

— Как скучно… И вообще ничего забавного не останется, да, папа?

— Почему же ничего, мой мальчик? А твой камень?

Малыш помолчал немного, а потом сказал:

— Папа, я никогда больше не возьму камень в руки.

Весеннее солнце в зените. В сочно-зеленом узоре газонов особенно ярко поблескивают солнечные зайчики одуванчиков. В прохладной нежной тени старого тополя стоят три детских коляски. Возле них сидят на раскладных стульчиках три бабушки. Рядом в песочнице две маленькие девочки строят замок.

— Откуда появляются грудные дети? — спрашивает белокурая малышка, когда один из младенцев просыпается и запевает свою жалобную песенку. — И почему они не умеют говорить?

— Может, и умеют, — отвечает другая и стряхивает песок с юбчонки. — Но не должны рассказывать, откуда они…

— А я знаю, что моя мама нашла меня в капустном поле.

— Кто это тебе сказал?

— Папа.

— Почему же тогда у тебя день рождения зимой? Ведь твое капустное поле лежало в то время под снегом.

Девочка «с капустного поля» глубоко задумывается.

— Ага! Вот отчего у меня такие белокурые волосы. Меня часто называют снегурочкой, а иногда подснежником.

«Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…»

Я отрываюсь от книги. Смотрю на мальчугана, который отламывает маленькие кусочки от горбушки хлеба и, кидая их голубям, весело покрикивает:

— Да не деритесь же, дурачки! Всем достанется! Я еще принесу.

Голубей у дома много. Не знаю, куда они деваются зимой, но уже в мае целыми стаями прилетают в наш ухоженный сквер.

«В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха — и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.

Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови…»

— Дядя! — мальчишка садится рядом со мной на скамеечку. — Вот это книжища у вас! Громадная какая! Мне такую за всю жизнь не прочитать…

— Подрастешь — прочтешь.

— Эту книгу, наверно, много писателей сочиняло?

— Да нет. Этот роман один человек написал.

— А как его звать?

— Дедушка Толстой. Слыхал?

— Слыхал! Мама мне его сказки читала. А как этот роман называется?

Я смотрю на веснушчатое лицо парнишки, на голубые, фосфоресцирующие в солнечном свете кроны лип. И неожиданно для самого себя говорю:

— Книга называется «Весна и мир».

— Куда глаза вылупил, старый охальник! — прошипела жена, и ее выщипанные брови столкнулись у переносицы. Она тяжело приподнялась, и песок под ее острым локтем угрожающе зашуршал. — Лежи спокойно и закрой глаза, бабник бесстыжий!

Муж будто и не слышал ее. Там, на берегу моря, стояла девушка. Ее длинные выгоревшие на солнце каштановые волосы теребил ветер. Красавица смотрела на пенящиеся волны, которые набегали друг на друга причудливо, как листья белокочанной капусты, и, сладко хрупая, таяли у ее ног. Ноги девушки были стройными, коричневыми.

«Шоколадная русалочка», — подумал мужчина. «Русалочка» неожиданно, словно комплимент был сказан вслух, обернулась и улыбнулась, затем, перехватив взгляд мужчины, смутилась, поправила лифчик и побежала навстречу волнам.

— Закрой, говорю, глаза, донжуан старый! — повторила жена. Она встала, бросила в песок черные очки и мятую соломенную шляпу. — Можно задохнуться от жары! Хочу освежиться.

Как-то странно прыгая и покачивая бедрами, она побежала к морю. Муж вздохнул, лег на спину и закрыл глаза. Он не открывал их долго-долго. В уголках рта теплилась неопределенная — не то счастливая, не то грустная улыбка…

Он очнулся от необыкновенно мягкого звучания знакомого голоса:

— Это правда, Петя. Симпатичная девочка. А я? Тогда… Помнишь? Эта девочка… Это же я… Только много лет назад…

Наверное, первый раз в этот душный летний день супруги нежно улыбнулись друг другу. Светлое облачко появилось в небе. Оно на минуту, всего лишь на одну минуту скрыло солнце. Но зато воздух стал значительно свежее.

Две недели я сопровождал в качестве переводчика известного писателя из ГДР и фотографа Общества германо-советской дружбы в их поездке по Туркмении. Писатель исписал уже около десятка блокнотов и съел немалое количество плова, но все еще не «насытился» Туркменией.

В Ашхабаде он, вздыхая, качал головой:

— Да, я знаю. 1948 год. Землетрясение. В какие-то шестнадцать минут город сровнялся с землей… Невероятно! А теперь мы любуемся современным большим городом! Что значит Ашхабад в переводе? Город любви? Да, это верно!

На улице Карла Маркса он остановился:

— Что это за здание? Резиденция ЦК? Как? Каракумстрой? Такой гигант — одиннадцать трестов?

В большом хлопководческом совхозе на берегу Каракумского канала мы сидели в доме одной туркменской семьи за чалом — напитком из верблюжьего молока. Когда жена и дети откланялись, писатель спросил хозяина:

— Саидмурад, ты — мужчина во цвете лет. У тебя на сегодняшний день десять детей. Как ты думаешь, сколько у тебя будет детей, когда ты закончишь строить семью?

— Откуда же я это знаю, — засмеялся Саидмурад. — Ведь детей нам дарит аллах.

В пустыне рабочий одного совхоза обратил наше внимание на тоненькие черенки. Они торчали в высохшей земле возле асфальтового тротуара.

— Это улица Вишен. Она выходит на улицу Грецких Орехов. Эта улица начинается в пустыне и кончается в пустыне. Приезжайте через пару лет, будем собирать вишню. Вокруг нас будет цвести Садовое кольцо.

Писатель смотрел и удивлялся. Беспрерывно щелкал фотоаппарат. При этом была жара 48 градусов. Ни облачка вверху, ни тени внизу. Только клубы пыли на горизонте.

— Это не песчаная буря? — спросил писатель.

— Там мы копаем рыбное хозяйство, пятое на Каракумском канале. Тридцать два небольших пруда, каждый из которых величиной в четыре футбольных поля. И два больших пруда, величиной в половину квадратного километра…

Писатель ел рыбный суп и находил его очень вкусным:

— Теперь я убежден, что ваша вода — не фата-моргана.

За две недели писатель насмотрелся и наслушался чудес во многих городах и селах. Перед отъездом мы еще раз сходили на самый большой ашхабадский базар. И тут писатель сказал:

— Туркмены очень разные. Они как цветы на коврах ручной работы. Как страницы моего блокнота. Каждый человек — особенный, неповторимый. А чисто внешне люди кажутся очень похожими друг на друга…

И надо же так случиться, что к нам на базаре обратился туркмен:

— Извините! Откуда вы, молодые люди? С севера, наверно?

— Как вы отгадали?

— Да все трое на одно лицо.

В своем репортаже о Туркмении писатель из ГДР с улыбкой вспоминает этот разговор. «Кто всех нас троих хорошо знает, сможет подтвердить: мы по внешности и темпераменту совсем не похожи друг на друга, мы представляем собой прямо-таки три угловых столба европейского населения».