Далекие журавли

ДУША В ДУШУ Рассказ

Да, вы правы, мы и есть настоящая механизаторская семья. Это точно. Мой муж Матвей уже тридцать лет сидит на тракторе. Он был первым трактористом из наших деревенских ребят. Я тогда была еще совсем молоденькой и вот… Да уж ладно, расскажу вам все, ведь я теперь уже бабушка.

Каждый раз, как, бывало, вспомню про Матвея, кровь мне в голову бросается. А Матвей ничего не видел, кроме своей машины. Он за ней ухаживал, ласкал ее, а я потихоньку смотрела и ревновала. Смешно, правда? Ни словом еще с ним не обмолвилась, а только издали влюбленно на него смотрела, страдала. А иногда, поверьте, плакала, слезы лила из-за своей «несчастной» любви. Вот дурочка, а?

Однажды комсорг послал меня в поле с газетами — в весенний сев это было. У полевого стана одна кухарка находилась. «Подожди, говорит, девушка, сейчас придут на обед».

И правда. Очень скоро — вижу — идут четверо, прямо по пашне шагают. Мне как-то сразу не по себе стало, в голове закружилось, а сердце затрепетало, как у пойманного воробья, — среди тех четырех и мой Матвей. А вид у него — страх господний, только зубы сверкают. Это он мне улыбается. Я ничего не соображаю, газеты кладу. А он вдруг как глянет в упор на меня, будто солнечный луч по лицу скользнул.

Словом, хочу я сказать, что мы друг для друга вроде бы судьбой были предназначены. И поэтому нас судьба и свела — на всю жизнь. И мы посейчас еще живем как в первый день. Правда! Вы-то можете думать, что вам угодно, но я твердо верю в судьбу, которая сводит для общей любви двух людей.

С той первой встречи прошел еще целый год, а мы все таили свою любовь. Каждый сам по себе — в сомнениях, надеждах, в неодолимом стремлении друг к другу. Целый долгий год. Потом было сказано решающее слово, а еще через год мы поженились.

Ой, чего же я рассказываю. Вам должно это показаться скучным и неинтересным. Я же совсем про другое хотела…

А еще спустя два года война началась. Матвей, конечно, тоже пошел на фронт. Я тогда думала, сердце пополам разломится… Но горе-то для всех одно было. Что же оставалось? Стиснуть зубы да держаться до последней возможности.

Матюшин трактор стоял на бригадном дворе одинокий, как бедная сиротинка. И когда проходила мимо, казался он мне обиженным и даже каким-то съежившимся. Такая жалость меня к нему взяла — села я на него и уж не вставала все эти четыре года. Раньше Матвей мне все показывал на нем да рассказывал. Теперь я еще в книжках почитала. И дело пошло. Правда. Малыша нашего, Сашку, свекровь к себе приголубила.

На свекровь грех мне жаловаться. Только иногда, бывало, поворчит: «Не бабье это дело — на тракторе ездить». Да и правда, как надену мужнины сапоги, ватные штаны, голову шалью обмотаю — тут уж женского ничего не оставалось. Но ведь надо было.

Когда он вернулся, Матвей мой, я продолжала еще работать на тракторе. Все лето проработала. А тут Маруся родилась. Перерыв у меня получился. Потом еще одну упряжку сделала: с весны и до снега. Тогда уж «ДТ-54» появились, хорошие были машины, мощные.

Как видите, я тоже трактористка. Это, значит, нас уже двое в нашей семье. Вот посмотрите, грамоты у меня с того времени, храню их. Вы не подумайте, что я хвалюсь, но истинно правда, что работали мы тогда в трудное время как положено, долг перед Родиной выполняли. А что трудно было, так это действительно, очень трудно. И первые годы после войны не легче. Как говорится: и голодно и холодно. Одежа-то тоже вся поизносилась. Ну это вы и сами хорошо понимаете. И то спасибо, что вообще Матвей вернулся…

Ой-ой, опять я в сторону свернула. Но ведь так уж создан человек: начнешь вспоминать — будто пряжу сучишь, так и тянется ниточка.

Саша наш, конечно, в отца пошел, и в этом удивительного ничего нет. Он еще стригунком бегал, а Матвей его уже на трактор брал, баранку давал подержать. Хлебом не корми — дай до машины дорваться, В третьем классе когда учился — все детали, все гайки тракторные знал. И Матвей и я не противились этому — пускай с малолетства к делу привыкает. Ведь профессия эта — доблестная, самая интересная крестьянская профессия. Саша дальше нашего пошел. Как жатва — так он на комбайн. Да он в любое время и на машину шофером сядет. Широкий профиль называется. У него у самого теперь уж баловник растет. Ну точь-в-точь как сам Сашок был. Гляжу на днях в окно — грохочет Александр на своем «кировце», а на коленях у него Витька — держит руль, как капитан.

Маруся, что вскорости после войны заявилась, была любимицей Матвея. Не успеет он трактор остановить около дома, как она со всех ног бросается ему навстречу. А как пошла в школу, то и ее, бывало, на колени возьмет да и прокатит по улице. Вот девка была! Как подросла — невысокая ростом, как вот я, но крепкая, сильная, в кого только удалась. С любым парнем поборется. С кулаками на него бросится. Правда. Когда в девятом классе мальчики стали трактор изучать, а девочек за швейные машины усадили, она решительно заявила: «Не буду я шитьем заниматься!» — и пошла вместе с мальчиками к трактору.

По сей день на тракторе работает: и пашет, и сеет, и сено возит. В жару, в дождь, в холод, в пургу — все ей нипочем. Ясно, и замуж вышла за тракториста. Ну, что вы на это скажете? Должно быть, это в крови, что ли, фамильное, так я полагаю.

Анатолий, младший наш… Посмотрите-ка, сколько на ваших часах… Ай-яй-яй, вот сижу и болтаю и совсем забылась. А вы с дороги, с утра, чай, ничего и не ели. Но скоро Матвей должен прийти. У них, знаете, сегодня заседание сельсовета. Он ведь у меня депутат. Наши колхозники хорошо разбираются в людях. Если кто нос по ветру держит: нынче так, завтра этак, к руководству подмазывается, а про народные нужды не помнит, — такому, знаете, они не очень доверяют. А Матвей мой свое суждение прямо в глаза говорит, кто бы ты ни был: хоть начальник какой, хоть свой брат колхозник. Расхлябанности терпеть не может. Если кто схитрить норовит, чтоб свои безобразия скрыть — бывает еще и такое, — Матвей мой гром и молнии мечет. И я его в этом одобряю. Да и вообще мы с ним всегда заодно — душа в душу.

И знаете, только не подумайте, что я вас поучаю, но сказать должна: очень важно, чтобы в семье шло все правильным путем. Я так считаю — это для семьи каменный фундамент. А у нас это так и есть. И в Сашиной семье — тоже. Александр наш во всем отцу, Матвею, подражает. Во всем: и в работе, и в семейных делах, и характером — в отца. У Марии тоже характер отцовский. Ежели увидит, что Петр ее в компании меры не знает, она ему при всех, хоть тут десять мужиков за столом сидит, свое слово скажет, стопку отберет, не даст лишнего выпить. В нашей семье — закон: муж есть муж, а жена есть жена, все как положено. Вы же знаете, ежели у шестеренок зубья не сцепляются — не сработает. Вот так и в семье.

Однако хватит. Пора мне… Вы посидите тут. Я вам наш семейный альбом дам, чтобы не скучали. Или — знаете что? Пойдемте со мной в кухню. Там посидите, а я за стряпней своей и доскажу вам нашу семейную историю…

Вот я про нашего Толю начала. Он сейчас в армии служит. К осени вернется. Писал, чтобы отец ему здесь место обеспечил. За этим, конечно, дело не станет. До армии он уже год на тракторе работал. Но у него планы другие, голову задирает выше. Намекнул, что хотел бы работать шофером и учиться заочно в институте. Мечта его — стать механиком. Вон куда метит! А что? Молодежь. У них другой полет. И пусть. Времена сейчас иные и цели выше. Жизнь, она как лестница: ступай по ступенькам — все вверх.

А вот с младшенькой, с Верунькой, у нас не получается. Представляете, она совсем другая, вроде бы другой породы. И из себя — тонкая, хрупкая, как та фарфоровая фигурка. И такая же характером. С капризами, знаете, что совсем не идет к нашей семье. По правде сказать, мы ее сами избаловали. Я в это время в колхозе уже не работала постоянно, домашние дела взяла на свои плечи. А Верунька все за книгами. Ну и дальше — больше: наряды, прически, помады. И при этом, заметьте, полное отвращение, неприязнь какая-то ко всяким машинам, механизмам. Машины — это в ее представлении пример грубости, грязи. А ей бы все только убираться, чистить, мыть, тереть. Чтобы ни пылинки, ни пятнышка. Уже год, как лаборантка на молокозаводе. Белый халат, белая шапочка, как докторша. Когда Саша получил свой «кировец», предложил ей как-то: «Пойдем, сестренка, прокачу. Смотри, какой богатырь. В кабине — как в театральной ложе!» Но Вера только носик вздернула и рукой небрежно махнула.

А с Толиком у нее все время перепалки. «Вы, машинисты, только и заняты железом, металлом, мазью да грязью. Тьфу! А эстетика где? Грубость одна. Человек создан для красоты!» — заявила она как-то ему. А Толик в ответ: «Такая белоснежка, как ты, скоро бы с голоду умерла, если бы не добывали мы хлеб насущный. Ты видишь хлеб, только когда маслом его мажешь. С твоей эстетикой далеко не ускачешь. Сперва сытно поесть надо, а потом можно и об эстетике вести разговор». Да как захохочет — от всей души. А Вера — шмыг в свою комнату и надулась.

Пластинки с новыми песнями, модные журналы — это ее вкусы. Всех киноартистов по имени знает, портреты их покупает. «Вы старики, — говорит нам, — ваши вкусы устарели». В этом, конечно, что-то есть справедливое — она уже к другому поколению относится. Однако не строптива, это правда. Послушна, особенно когда отец свое слово скажет. Но противоречие все же имеется. «Марьяновы гарнитур купили, румынский, темно-коричневый, полированный. А у нас рухлядь стоит, смотреть тошно», — заявила как-то отцу. А он повернул голову и как топором отрубил: «Когда свое гнездышко совьешь — хоть из Японии себе закажи!»

Наша мебель, конечно, старая, что и говорить, сами понимаем. Но, знаете, каждая вещь как бы к сердцу присохла. Вот шкаф наш платяной. Я могла бы рассказать о нем длинную историю. Или диван. Он, правда, пообтерся. Но выбросишь — и будто бы кусок жизни своей вместе с ним исчезнет. Молодым людям этого не понять. Но опять же подумаешь — в конце-то концов они правы. Я это нутром чувствую. И Матвей тоже. Жизнь вперед летит. А мы вроде бы на месте топчемся.

А вот и он идет. Видите? Как раз вовремя. Но он сперва в хлев зайдет, корове корму задаст. То, что я тут о вкусах нашей меньшей рассказала, это не такая уж и беда. Это, так сказать, дух времени. Мы другим озабочены. Она частенько говорит: «хочу», «хотелось бы» или: «не хочется», «не желаю». И не слышно от нее: «я должна». Не видит она обязанностей в жизни. Очень ей все легко дается — так я разумею — книги, музыка, клуб… А вот работа, труд — это как бы что-то постороннее, не главное, довесок к развлечениям. Хотя работу свою в лаборатории выполняет добросовестно.

Вспомню, бывало, как мы… Наработаемся, намотаемся в колхозе, домой придем оба усталые. А дома еще куча дел. Управимся, сядем за стол и чувствуем себя спокойными, удовлетворенными. Потому что знали: сделали доброе дело — для общего блага, да и для самих себя тоже. Вера даже иногда упрекает нас: вы, мол, рабы своей работы, своих нескончаемых хлопот. У нее совсем другое понятие о счастье, об удовлетворенности жизнью. Разве это не должно нас беспокоить? Может быть, это пройдет, когда у нее будет своя семья и появятся свои нужды и заботы? В последнее время тут что-то намечается. Я это вам по секрету говорю. Нынче весной в нашу механическую мастерскую новый механик прибыл, прямо из института. Матвей говорит, парень — молодец, в машинах разбирается, не белоручка, не боится запачкаться. И слесарничать мастак. Везде сам — не только словом, но и делом. И вот заметили мы… Кабы они сошлись, хорошо было бы. И главное — Вера включилась бы тоже в нашу семейную профессию.

Ну вот и он… Матвей, что-то ты долго нынче заседал. Сними там в передней сапоги. И руки вымой. Не мешкай только. У нас гость…

Перевод автора.

ФЕДЬКА ЧЕРПАЧОК Рассказ

— От правления бригадира не ждите — не будет! Что они, у меня за пазухой спрятаны — эти бригадиры? Вынь и пожалте! — Вальков выкинул вперед пятерню, в голосе чувствовалось раздражение. — Один из вас и должен взяться за дело. Если бы у старика не схватило желудок, еще бы лет пятнадцать об этом разговора не было. А теперь вот решайте…

Все сидели молча, опустив глаза. К «старику», как уже много лет звали бригадира, все давно привыкли. Беспрекословно слушались его. Но в последнее время из-за болезни желудка он все меньше уделял внимания работе. Дисциплина в бригаде немного пошатнулась. Колхозное правление отправило «старика» в санаторий — пусть подлечится!

Глаза председателя прошлись по лицам трактористов, на мгновение задержавшись на каждом.

— К тому же демократия у нас, — снова заговорил он. — Вы же знаете друг друга до самого нутра… Я, конечно, безо всякого мог бы сказать, вот ты, мол, Беспалов, будешь бригадиром. И кончен бал. Приступай к работе!

Крепкого сложения мужчина рывком, как бы боясь опоздать, встал.

— Да вы что, Як Яклевич! Меня-то? — Затем повернул голову к трактористам: — Да вы же знаете, товарищи, что я… что у меня нервы. Мне не сегодня-завтра к докторам надо, в больницу. Разве я…

Вальков усмехнулся, но тут же лицо его снова стало серьезным.

— Для примера сказал. Сами выбирайте себе бригадира.

В правлении колхоза опять наступило молчание. За много лет присутствующие здесь трактористы привыкли к тому, что кто-то ими руководит, указывает, им даже в голову не приходило, что когда-нибудь место «старика» придется занять кому-нибудь из них.

Наконец среди общей тишины Егор Вихров, хрипло кашлянув, неуверенно выдохнул:

— Дядя Миша вроде бы старший среди нас…

— Да боже упаси! — скороговоркой откликнулся дядя Миша. — Никто не может упрекнуть меня в том, что я от работы увиливал, трактор не держал в порядке или еще что. Пусть так и дальше будет.

Сергей, сидевший рядом с дядей Мишей, решил заступиться за него:

— Что ты, Егор, на других указываешь? Сам бы взялся да и запрягся в эту колымагу.

Было названо еще два-три имени. Но каждый кандидат находил самые невероятные причины, чтобы дать себе отвод. Оно и понятно: в бригадирах хотя и почетно ходить, да все же хлопотно.

Вальков слушал доводы трактористов и уже хотел было закончить эти пустые словопрения, ударив плашмя ладонью по столу, но вдруг заметил, как Александр Бегунец наклонился к своему соседу Тимофею Чалому и шепнул ему что-то на ухо, потом закрыл рот рукой и прыснул. Тимофей поднял глаза на Валькова и громко сказал:

— Я Федьку предлагаю… — Тут же запнулся, поняв, что несерьезно как-то получилось, «Федьку», и поправился: — Федора значит, Черпалина.

Это было так неожиданно, что все трактористы повернули головы к Тимофею — не ослышались ли? А через мгновенье дружно зашумели:

— Верно, Черпалина.

— Черпалина — почему бы нет?

— Пусть Черпалин будет бригадиром.

— Вроде бы молод еще, — осторожно заметил Вальков.

— Ничего, сколько раз говорилось — молодых выдвигать.

— Точно, и в газетах об этом пишут, — раздались в ответ голоса.

А молодого парня, Федю Черпалина, что сидел в дальнем углу, казалось, эти слова вдавили в скамью. Глаза его робко зыркали по сторонам. Лицо то бледнело, то становилось пунцовым, и мелкие веснушки, перекатывающиеся через острую спинку носа, то исчезали, то резко проявлялись. Мягкий золотистый чуб, казалось, излучал свет. Он впервые, пожалуй, услышал свое настоящее имя: Федор Черпалин. Ведь и стар и мал звали его не иначе как Федька Черпачок.

Старики рассказывали (слышали от своих отцов), что, когда закладывали эту деревню — а было это где-то в начале века, — среди переселенцев оказалось двое Черпалиных. Прибыли они из разных мест, и никакого родства между ними не было. Один был крупный мужик с мясистым лицом, говорил громко, и слова вылетали из его широкого рта какие-то гулкие, увесистые. Звали его Василий Сидорыч, и это тоже звучало солидно. От него и пошло поколение Черпалиных, рослых, могучих.

Другой был юркий старикашка с птичьим лицом, острым носом и рыжеватой клинышком бороденкой. Говорил он дребезжащим голосом, похожим на птичий щебет: «Я-те скажу, вот помяни-те мое слово-те…» Это часто повторяемое «те» звучало как побрякивание жестянки. Старика прозвали Черпачком, и эта кличка прилипла ко всему его потомству.

Федька унаследовал не только внешность от своего пращура, но и беспокойную натуру. Вечно суетился, крутился, как волчок.

В первой бригаде работал он уже три года, однако все еще был самым молодым по возрасту. Среди сверстников своих выделялся озорством, бесшабашностью. Всяких проделок и острот у него был неуемный запас. Мог дико крикнуть спящему товарищу в ухо, спрятать чей-либо сапог, спеть нелицеприятную частушку. К этому уже в бригаде привыкли. Любил Федька рассказывать и небылицы и при этом хлопал длинными белыми ресницами, чтобы не так заметно было его плутовство.

Оживленные высказывания трактористов постепенно улеглись, затихли. Все теперь смотрели в угол — что скажет Федька Черпачок? А он встал растерянный — разве мог ожидать такое? — и вдруг заговорил необычно серьезно:

— Здесь, товарищи, шуткам не место… Но если вы взаправду, по-настоящему… Я вам вот что… Я — комсомолец, мне положено дисциплину соблюдать… Опять же ответственность…

Говорил он нескладно, путано. Но все поняли, что он хотел сказать.

…На расширенное заседание правления Федор Черпалин явился заранее — в белом свитере, в новом костюме. Сидел в заднем ряду необыкновенно подтянутый и серьезный. Приходившие после него косили глазами: Черпачку-то что здесь надо? Когда же завфермой, человек веселого нрава и балагур, проходя мимо Федора, громко сказал: «А-а, вот как, и Федька Черпачок тут!», Федор с достоинством ответил: «Товарищ завфермой, здесь контора, официальное учреждение, и не следует вам называть людей уличной кличкой». От таких слов завфермой оторопел, дернул плечом, хотел было сесть рядом с Федором, но передумал и прошел на два шага дальше.

Была предвесенняя пора. Много важных дел обсуждалось на этом заседании, и оно затянулось надолго. Уже при всеобщей усталости председатель Вальков сказал:

— Коротко еще одно дело. Бригадира из первой тракторной послали мы лечиться. Бригада единогласно назвала своим бригадиром Черпалина Федора Акимовича. Думаю, утвердим эту кандидатуру. Человек он, правда, молодой, но энергичный. К тому же комсомолец.

Члены правления удивленно переглянулись. Кто-то бормотнул что-то невнятное, но проголосовали единогласно.

Мать сердилась, была недовольна, что сына избрали бригадиром. Федор и раньше отличался упрямством и строптивостью, а теперь и совсем сладу с ним не было. Утром перекусит на ходу, хлоп дверью и был таков. И с обедом никак к нему не приноровиться. А ведь у нее тоже своя работа в колхозе. По вечерам стал все позже и позже приходить домой. «И как это родители позволяют своим дочерям до глубокой ночи миловаться с парнями», — ворчала мать, когда Федор тревожил ее сон.

— Знаешь, Федь, женись поскорей. И девчатам спокойней будет, да и я смогу отдохнуть наконец… — сказала она как-то.

— Всему свое время, — буркнул Федор. — А насчет девчат — тут вы, маманя, мимо цели стрельнули. Не знаете, что ли, какая у меня работа теперь? И еще вам скажу, чтоб Федькой больше ни-ни. Нет Федьки. Кончился. И сопляку этому, Вовке, закажите, да крепко, а то отлупцую его, пускай потом не жалуется.

Да, времени для девушек у Федора не было. Каждый вечер то совещание, то инструктаж, то комсомольское… У агронома (он же парторг) масса разных наставлений, указаний — голова пухнет.

Вот сегодня уж наверняка, думал он, обойдется, выпадет свободный вечер. Но дудки! Надо заключить договор соцсоревнования с третьей бригадой. Весь вечер просидели, ломая головы над составлением договора, чтобы соревнование было не пустой формальностью. А Валя? Боже мой! Неужели уже неделя, как не был у нее? А она-то… О чем только, наверное, не думает.

А Валя Родникова и впрямь вся извелась. Может, он в другую влюбился, этот милый дурашливый Федюшка. Что в самом деле произошло? Уже целую неделю нет и нет его! Девушки и молодухи у колодца пересмеиваются: «Федька Черпачок, слыхали, бригадир, хи-хи-хи». Ну и что? Разве из-за этого он не должен больше приходить к ней? Тракторист ли, бригадир ли, да кем бы Федя там ни был, он прежде всего ее любимый, и все тут. И знать она больше ничего не хочет. А его нет и нет. Иногда, когда сердце от тоски будто из груди выскочить хочет, накинет Валя полушалок, выбежит за ворота, но… Безутешная пустота! Затаит свою печаль и грустная вернется в избу.

— Не заболела ли? — в который раз спрашивает мать. Значит, заметила ее настроение. Ой, влечет ее, сил нет, как влечет к этому парню! Раньше она и представить себе не могла, что так сильно, так безмерно можно полюбить.

Еще года не прошло, как Федя яблоками девчат угощал. Всех угощал. И как-то вдруг, сам сейчас не поймет, как это случилось, обнаружил, что Валя Родникова совсем не такая, как остальные. Свежа, румяна, как то яблоко наливное, только что с ветки сорванное. И весь мир в ней одной сфокусировался… Валя вздрагивала от жаром пышущих слов Феди и в каждой клеточке своего тела ощущала блаженное, неизведанное доселе чувство. Когда позже подружки говорили ей, что Федя в общем-то не очень красивый, рыжеват, веснушки, она твердо отвечала: «Ну и что, а все же он лучше всех!»

Как неизмеримо долго тянулся для них день. С каким нетерпением ждали они вечера, чтобы встретиться и в сотый раз нашептывать друг другу слова любви. А теперь неделя прошла. Подумать только — целая неделя. Нет, такое дольше вынести невозможно.

Наконец-то… Точно! Слабый, еле различимый стук, как будто птичка клювом в окно стучит. Но чуткое ухо Вали уловило его. А острый глаз узнал сразу в глубоких вечерних сумерках родной силуэт. У Вали моментально улетучилась досада, забылись все слова упрека, которыми она хотела встретить Федора, обвинения в черствости, в неверности даже. Они берутся за руки и, оглянувшись, быстрыми шагами направляются в проулок между садами, привычным путем идут к речке и вдоль берега, где длинные прутья вербы уже усажены серенькими пушистыми комочками и дышат пряным весенним ароматом. И только тут наедине вновь всплывает вся тоска, печаль, обида, все пережитое в эти дни.

— Ну почему? — всхлипывает Валя. — Почему ты?.. Разлюбил? — Больше у нее нет слов, глаза утопают в слезах. — Люди говорят… ты за… счетоводкой в конторе… ухаживаешь.

— Глупышка ты, моя милая, клянусь тебе… — шепчет Федор.

Должна же она понять, что не может он, как раньше, как все другие парни, стоять с девушкой за углом, шутить, шептаться, миловаться. Ведь он теперь… у него ответственность. Но пусть она не беспокоится — любовь его не померкла, не поблекла.

— Валюша, сердце мое, звездочка моя, да за кого ты меня принимаешь? Чтобы я… Чтобы тебя?..

Сколько горячих, сколько убедительных слов у любви! Валя верит им, льнет к Феде, ласкает его, потому что каждое слово его свято, потому что иначе и быть не может.

— Ах, Федя, — молит она при расставании, — брось ты эту должность, будь как и прежде, самым обыкновенным.

— Нельзя, милая, не могу, звездочка моя вечерняя. Мне доверили… должен я.

…Когда Федор спешил рано утром на бригадный двор, где дел было всегда невпроворот, где шла в полном разгаре подготовка к весенней страде, голова гудела от дум, сомнений, надежд. Он то бодрился, то переживал за какое-то вчерашнее упущение и каждый раз внушал себе, что не должен ронять комсомольской чести. Первый бригадир-комсомолец в колхозе — это что-то значит. Тут держи, брат, ухо востро! Федор понимал, есть в колхозе такие, кто с удовольствием станет раздувать каждый его промах. Даже в своей бригаде. Сашка, например, или тот же Тимоха. Уязвленное самолюбие: подумаешь, мол, бригадир, подчиняться Черпачку? Молокосос еще, а туда же — распоряжаться.

Федор знал настроение своих товарищей по бригаде. Большинство трактористов воспринимали его указания и замечания как должное. Он — бригадир, ему и распоряжаться. Но кое-кто протестовал. Однажды Федор уловил слова, сказанные Александром. Тимофею: «Ишь ты, он еще недоволен моей работой, придира!»

С пожилыми, опытными трактористами Федор разговаривал почтительно, советовался, знал, что опыта у него самого мало и что надо его набираться у других. Он даже заходил к ним домой после работы, когда одолевали сомнения.

Это приносило свои плоды. Если кто-либо из строптивых упрямился, глядишь — другой урезонивал: «Он бригадир. Дело говорит. Разве мы не сами его избрали?..»

Федор прямо-таки страдал от боязни, что сможет что-либо важное упустить или сделать не так. Поэтому суетился пуще прежнего. Даже во сне иногда вскрикивал, бормотал несвязные слова. К членам бригады он стал требовательно-придирчивым, особенно когда должен был начаться смотр готовности к севу:

— Дядя Петя, не хватает же у вас гайки на гусенице. Я вам, кажется, вчера указывал.

— Далась тебе эта гайка. Кто ее заметит?

— Нет уж, пожалуйста, сейчас же, сию минуту… А у тебя, Александр, почему полбака горючего? Не знаешь разве… Приятно ли глазами хлопать, когда комиссия укажет.

— А что, обязательно до краев?

— Обязательно. И вообще я тебя предупреждаю. С меня спрос, а я должен к тебе меры…

И вот бригада в поле. Это были те горячие и напряженные дни, о которых говорят, что они год кормят. Ночью, когда другие спали, Федор ворочался, не мог уснуть, вставал, бродил меж тракторов, словно ночное привидение. Он успевал обслуживать и свой агрегат и проследить за работой других. Бегал, мотался, появляясь то здесь, то там. Скулы Федора начали остро выпирать, глаза покраснели, отчего белесые ресницы казались еще длинней. К концу третьего дня его друг Егор не выдержал и сказал:

— Слушай, Федор, вид у тебя — словно из могилы встал. Угробишь ты себя своими бесконечными хлопотами.

Но Федор в ответ только рукой махнул. А вечером собрал бригаду и сказал:

— Мужики, должен я вам еще раз повторить: дело у нас важное. Если не приложим все силы… Товарищ Вальков вот-вот, может уже завтра, заедет к нам в бригаду. С ним, ясное дело, и представитель из района. Как мы будем перед ними?.. Не позориться же. Вот вы меня выдвинули бригадиром. Людям на посмешище, что ли?..

Один из трактористов, Беспалов, грубоватый парень, огрызнулся:

— Что ты все о своем бригадирстве? Надоело слушать!

Федор проглотил эти слова, но на другой день за обедом заметил:

— Если ко мне будет такое неуважение, как это делает Петр Беспалов, я откажусь от бригадирства. Выбирайте другого.

Все сразу зашумели:

— Не будет этого!

— Тебя избрали, ты и бригадирствуй!

— Эх, Петро, Петро, кто тебя за язык тянет?

Вскоре приехал агроном. Посмотрел работу бригады и остался доволен.

— Ну что же, Черпалин, работаете вы хорошо.

— Товарищ агроном, — раздраженно сказал Федор, — вы ведь парторг. Почему же мало помогаете молодому, неопытному бригадиру? В третьей бригаде наверняка уже раза три побывали. А у нас? Ясно, к ним тянет. А мы ведь с ней соревнуемся.

— Брось, Федор, приписывать мне такое.

— А иначе как же понять? Где обещанная помощь да поддержка? Один я маюсь…

— Ну, скажи, скажи, в чем нуждаешься, где прорыв?

— Завтра к вечеру подберемся вон к тому холму. Наверху пылит — сухо, а внизу — грязь, трактор завязнет. Как тут быть?

— Где мокро — оставь, обойди. Через два-три дня и там пообсохнет. Да я подъеду к тому времени.

— А техобслуживание? — не унимался Федор. — Разъездная мастерская, столько слов о ней было, но у нас еще ни разу не показывалась. Все своими силами. Вчера ночью сам ездил в село за деталью.

— Хорошо, пришлю, обязательно пришлю, — дал слово агроном и, прощаясь, добавил: — Только ты проследи, чтобы не было огрехов при посеве. Ни малейшего, понял? И норму высева точно соблюдай.

Федор и сам знал об этом и следил за всем дотошно. При малейшем отклонении от нормы прямо выходил из себя:

— Тимофей, Александр! Доведете меня до того, что вынужден буду принять меры.

Ребята злились на такие слова, однако старались не допускать больше огрехов.

Десять дней сева, суровых, трудных, напряженных. С раннего рассвета и до темноты. Все устали, утомились до предела. А Федор больше всех. Когда солнце в десятый раз огненно-красным боком коснулось дальнего края пашни, один за другим, громыхая, стали прибывать агрегаты к стану. Все. Конец. Выдержали!

От вечерней похлебки валил пар, вкусно пахло мясом. Но некоторых запахи эти не привлекали, люди торопились домой. Однако бригадир отрицательно мотал головой: нет, нет. «Что такое? Почему? В чем дело? Что он там еще выдумал?» — недоумевали члены бригады.

Когда чашки были опорожнены, Федор поблагодарил товарищей за усердие в работе, а затем сказал:

— Теперь всем спать. Завтра еще будет дело.

Члены бригады поворчали, пошумели и улеглись. За эти трудные дни все стали как-то дружнее, покладистей. Да и убедились, что распоряжения бригадира были всегда правильными.

…Вчера снова приезжал агроном. Досконально проверил работу, однако был скуп на слова. Оседлав свой «ИЖ» и уже отъезжая, произнес:

— Значит, завтра к вечеру кончишь?

Федор кивнул.

В тот же день агроном доложил председателю о первой бригаде. Черпалин выдержал экзамен. Отпали полностью все сомнения — потянет.

— Молодой, да прыткий. Работа добротная, качественная. Считаю, что надо его поощрить. Думаю, завтра вечером, к их приезду в село, в честь бригады следует поднять флаг трудовой славы. Ну и, естественно, хоть небольшую речь-благодарность произнести.

— Неплохая мысль, — поддержал председатель агронома, — однако люди приедут усталые. Не до торжеств.

— А мы не задержим. Самую малость. Им же приятно будет. Скажу, чтоб школьников выстроили. Пусть песню споют.

Однако черпалинскую бригаду напрасно прождали в тот вечер.

— В чем дело? — спрашивало начальство друг друга в недоумении. — Не успели или дотемна затянули работу?

Когда солнце, свежее, искрящееся, блестящее, только-только проглянуло меж голых ветвей лесополосы, оно увидело, что все агрегаты первой бригады зигзагом огибают лесистую впадину меж полей.

…Ночью, когда все еще спали, Федор, как не раз уже бывало, «взнуздал» Егоров мотоцикл и понесся в третью бригаду. До него дошел слух, что не все там ладилось, что были серьезные поломки. А один трактор вообще на целых три дня выбыл из строя. «От такой напасти никто не застрахован. Не оставлять же его в беде. Не чужой ведь», — рассуждал Федор сам с собой по дороге, имея в виду бригадира третьей бригады.

Когда Федор среди ночи разбудил бригадира третьей бригады, тот угрюмо произнес:

— Подвела нас нынче техника. Твоя взяла, Федор.

— Брось, не об этом сейчас речь. Сколько у тебя осталось?

— За лесом вон участок — две добрые дневные нормы, не меньше, — раздраженно сказал бригадир.

Поздно ночью — деревня спала еще глубоким сном, разве какая дворняжка нет-нет да и гавкнет спросонья — обе бригады длинной вереницей подходили к околице. Ясная луна косилась на устало шагавших по пустым улицам людей.

Ряды спящих изб, онемевшие вдруг трактора, тихий лунный свет — все это представляло собой мирную обычную картину.

Перевод автора.

ТОПОЛЬ Рассказ

С чувством большого уважения гляжу я на могучий, налитый силой тополь против моего окна. Удивляюсь и любуюсь им. Бугристая кора облекает его толстый, крепкий ствол. Однажды я наблюдал, как трое школьников, взявшись за руки, пытались обхватить его. Но каждый раз, когда левая рука первого с отчаянным напряжением тянулась к правой руке третьего, цепь рвалась где-то в другом месте.

Внизу у самой земли ствол еще шире, как будто для того, чтобы дерево могло тверже стоять на земле. На самом деле это ширятся корни, которые уходят глубоко в землю. Из ствола выросли могучие сучья, сами по толщине своей равные деревьям. Они вздымаются кверху, как сильные мускулистые мужские руки. Бесчисленные ветви и веточки, плотно усаженные листьями, образуют густую овальной формы крону. Лишь кое-где сквозь листву можно различить прожилки ветвей и сучьев. Широко раскинулась тень шатра этого удивительного тополя, целый десяток людей может укрыться под ним в дождь.

Высоко и величественно устремляется тополь в небо, поражая и подавляя своей мощью. Солидный дом с резными наличниками и высокой кровлей смиренно присел под ним. Но даже этот гордый дом-красавец меркнет перед красавцем тополем. Еще не растает в глубине сонливых улиц утренний сумрак, а его вершина уже ловит первые золотом брызжущие лучи, и листья веселыми своими блестками, как радостной улыбкой, шлют первый привет дневному светилу. Когда же солнце, усталое, клонится к закату, последним своим взором багряно окрашивает маковку тополя.

Много раз, замечтавшись, я разглядывал это гигантское дерево. Какая это отрада, когда он, притихший, замерший, стоит, не шелохнувшись ни одной веткой, когда не чувствуется в нем ни малейшего дыхания! Все самые разнообразные оттенки зелени можно наблюдать на пластическом рисунке его кроны. Ни один лепесток не колышется, и кажется, что весь этот великолепный рисунок — искусная аппликация на нежно-голубом шелке чистого неба.

Как я тебе благодарен, волшебница природа, что ты даришь мне эту прелесть, радуешь сердце, услаждаешь душу, призываешь к добру!

Но недолго длится эта минута торжественного покоя. Вдруг задрожит один крайний листочек в конце тонкого прутика, за ним закачается другой, третий… И снова замрут. Но тут же зашевелятся, зарезвятся листья другой ветви с другой стороны кроны. Покачивание и мерцание листьев поразительно похоже на порханье мотыльков. Мне кажется, что это нежный зефир кружит вокруг зеленого шатра, то задевает в озорной игре ветку, то надувает пухлые щеки и тихо дует в гущу листвы. И вот уже во многих местах то здесь, то там залепетали, заискрились серебристой зеленью шаткие листочки. Те, что на тонких стебельках свисают книзу, так напоминают маленькие колокольца. Чу! Слышишь, как звучит их серебристый перезвон?

И опять покой. Кроткая тишина. Но только на одно мгновение, а затем снова повторяется эта забавная игра, доставляющая мне столько радости и наслаждения, как милая забава маленьких детей.

Бывает, потянет ровный поток воздуха, рожденный в степных просторах, потечет поверх лесов и гор, поверх крыш и обступит крону тополя, запутается в ветвях. И все сразу ожило: тонкие ветви задвигались, закачались; листья дружно задрожали, зашевелились, запорхали, тревожно зашептались, зашушукались. И все это похоже на огромный рой пчел, на массу блестящих стрекоз, на крошечных искрящихся светлячков, ни на миг не знающих покоя.

Мириады блесток — в глазах рябит, ослепляет. Зажмуришь глаза и все еще видишь…

Но вот настал день, когда солнце закрыли тучи, когда злой порыв ветра помчался по улице, взвихрил столб пыли и погнал его, поднимая выше и выше, как крутящуюся колонну. Со злобой набросился он на тополь, ворвался в сплетение сучьев и ветвей, стал неистово рвать и дергать их. Ветви гнулись и извивались, отбиваясь в яростном отчаянии. Толстые сучья грузно качались из стороны в сторону — угрожающе размахивали мускулистые мужицкие руки. Вся огромная зеленая масса кроны неистовствовала, кипела, бурлила, бушевала, вихрилась. Все новые порывы ветра вторгались в густую массу ветвей, и лишь теперь стало видно, как много их и как они упруги. Ветви отбивались все яростней. А ствол стоял недвижим, неустрашим, непоколебим.

Вдруг ветер подул сильнее — и тут же раздался треск. От ствола отломился сук, упал на землю. На нем были лишь худосочные ветки с хилыми бледными листьями. Сук был гнилой. Среди многих корней, достающих питательные соки из земли и подающих наверх жизнетворную силу, нашелся один, который впитывал ядовитые растворы. Напоенный ими сук не выдержал напора ветра.

Здоровая сила дерева отшвырнула от себя этот больной, трухлявый побег.

И стоит, как прежде, тополь — гордый, крепкий и здоровью, с благородным достоинством — на радость и защиту людям.

Перевод автора.