Царь нигилистов 3

Глава 22

Мари протянула руку и взяла с кресла толстый журнал, отдала мужу: «Отечественные записки», январский номер.

— С первой страницы, — сказала она.

Номер начинался романом Гончарова «Обломов».

— Саша прислал мне этот список еще летом, — сказал Александр Николаевич. — Думаю, тогда о романе не знали даже в редакции «Отечественных записок». По крайней мере, не знали, когда принц де Лень, наконец, его закончит.

— Гончаров с Никсой его обсуждал.

— Ну, да, — согласился царь. — Ничего удивительного.

— Удивительно другое, — возразила Мари. — Список очень странный. Например, много романов Достоевского, из которых ни один мне не известен. И нет ничего опубликованного. Даже знаменитых «Белых ночей».

— Мне просто руки выкрутили, чтобы я его вернул!

— Федор Михайлович действительно очень талантлив, у Саши есть литературный вкус. Можно будет для меня переписать его список?

— Бери, — сказал царь.

Она сложила листок и убрала в ящик стола. Но закрывать его не спешила.

— Саша и сам стал прелестно писать, — заметила Мари. — Прислал мне такое очаровательное письмо…

— С гауптвахты?

— Да, — поморщилась она.

— Ты всегда была строга к детям, — заметил царь. — Почему к Сашке так снисходительна?

— Потому что, когда тринадцатилетний мальчик увлекается правоведением и сочиняет конституции — это не причина для наказания.

Александр Николаевич вспомнил, как он впервые увидел Мари четырнадцатилетней девочкой в ее замке в Дармштадте. Детские локоны, милая улыбка, скромность и непосредственность. Она ела вишни, и чтобы ответить ему, выплюнула в руку косточку.

Кто бы мог ожидать, что из очаровательного ребенка вырастет эта серьезная строгая немка с верой, принципами и убеждениями! Просительница за всех, славянофилка и горячая сторонница крестьянской эмансипации. Хуже Кости. Только брат делает это публично, так что его приходится одергивать, а Мари, в основном, в спальне и будуаре.

Кто мог ожидать? Николай Павлович понял про нее все и сразу. Император всегда считал сына несколько слабовольным и порадовался, что у него теперь сильная и энергичная жена.

Александр Николаевич еще любил ее, но все чаще ему хотелось отдохнуть душой в обществе кого-нибудь полегкомысленнее.

Ему всегда казалось, что Сашка пошел в него, а Никса — в мать. Но после болезни и в Сашке прорезалась эта клятая немецкая серьезность. Пополам со склонностью к дерзким остротам.

— Я понимаю, почему Герцен его печатает, — продолжила Мари, — Саша просто хорошо пишет. Хотя у него немного странный стиль: слишком короткие фразы, короткие абзацы, мало определений. Но ты только послушай!

Она достала из ящика конверт, вынула письмо.

— «За окном снова сумерки, и свечи пахнут медом, и трепещет пламя уличных фонарей», прочитала она. — «Только подушечки пальцев ощущают мягкость сафьяна и гладкость бумаги, и скрипит перо». Саш, это стихи почти!

— У него есть и совсем стихи, — заметил царь.

— Эти он никому не приписывает, — возразила она. — А дальше совершенно взрослое письмо. Саш, он гений! Я сначала почувствовала в нем что-то чужое, когда он очнулся после болезни. Слишком странно и непохоже на прежнего Сашу он себя вел. Я радовалась и удивлялась его успехам, но мы не говорили с ним почти. А сейчас он словно мост ко мне перекинул.

— Можно мне полностью его письмо прочитать? — спросил царь.

— Если только не отправишь его обратно на гауптвахту.

— Просит за кого-то? Не за Петрашевского?

— Нет. Думаю, просто не знает, что он в Сибири. А то бы попросил.

— Я хотел его вернуть. Но он же не принимает моего прощения. Он хочет пересмотра дела, считает, что не виновен.

— А это не так?

Александр Николаевич поморщился.

— Ну, не могу же я пересматривать решения моего отца!

Царь вздохнул.

— Не отправлю я его на гауптвахту.

И Мари дала ему Сашкино письмо.

Александр Николаевич пробежал его глазами.

Сашка просил, конечно. Но за Кавелина. И еще просил учить его наравне с Никсой. И Александр Николаевич совершенно четко понял, почему.

— Что там? — спросила Мари.

— Да, ничего, пустое!

— Саша, ну я же вижу!

— Сашка считает, что у Никсы чахотка.

Она побледнела, но быстро взяла себя в руки.

— Да, это все объясняет, — сказала она. — Все его медицинские эксперименты. Значит, все это ради Никсы.

— Он обожает брата, — заметил царь.

— И боится, что не спасет, — вздохнула Мария Александровна.

Она сжала губы.

— Хорошо, что ты мне сказал.

Был вечер пятницы 28 января.

После уроков Сашу подозвал Зиновьев.

— Александр Александрович, с вами желает говорить Её Императорское Величество.

— Сейчас?

— Да, она ждет в Малиновом кабинете.

Саша желал и боялся этого разговора. Хотел, потому что надеялся найти в мама́ союзницу. Боялся, потому что трепетал от мыли о том, что материнское сердце не обманешь, и мама́ обязательно поймет, что он не её Саша. Да наверняка уже поняла.

С того момента, когда он очнулся в Фермерском дворце, они почти не говорили наедине. С ним всегда кто-то был: Никса, папа́, воспитатели, учителя. Подсознательно он избегал оставаться с ней вдвоём.

Это произошло только однажды, когда он почти умирал во время голодовки.

Кажется, и она избегала. Сначала поверила в то, что он сумасшедший, потом — что гений. Второй вариант внушал больше надежды. Какая же мать не захочет иметь гениального сына? Какая мать не захочет поверить в то, что это ее сын?

В кабинете мама́ стены были обиты малиновым шелком, на окнах висели малиновые шторы, на западе, на фоне оранжевого закатного неба, чернел шпиль Адмиралтейства, на севере — розовел лед Невы.

Мама пила чай из маленькой чашечки с золотым ободком и пейзажем на боку. И багровое солнце отражалось в позолоте.

На столике стояла еще одна такая же чашечка и ваза с конфетами.

— Садись, — сказала мама́. — Это для тебя.

Он опустился в такое же малиновое кресло, как у нее, и отпил глоток обжигающего чая.

— Я показала папа́ твое письмо, — сказала императрица.

— Мне собираться обратно на гауптвахту?

— Боже мой! Нет. Он все понял.

— Что насчет Кавелина?

— Это невозможно, он предубежден. Но есть выход. У Кавелина есть талантливый ученик.

— Борис Николаевич?

— Да, Чичерин.

— Он конечно консерватор, но совсем не глуп.

— Чичерин — консерватор? — удивилась мама́.

— Так видится с моей монтаньярской скамьи под самым потолком левого фланга.

Мама́ усмехнулась.

— Что ты о нем думаешь? — спросила она.

— Я очень хорошо о нем думаю. Тем более, что в отличие от Кавелина он, кажется не такой фанатичный сторонник общины. А то бы с Кавелиным мы подрались.

— Все сторонники общины, Саша: от Ростовцева до Чернышевского. Такое же мнение, как у тебя, я видела только в одном экономическом журнале, но даже не помню имени автора.

— Ужас какой! Они же все ошибаются. Надо с этим что-то делать!

Она улыбнулась и отпила чай.

— Твой отец сразу бы засомневался, — заметила она.

— Ну, он же не…

И Саша осекся.

— Не видит вещих снов, ты хотел сказать? — предположила она.

— Я боюсь даже упоминать об этом, чтобы на меня не натравили Балинского и не заставили пить лауданум.

— Это в прошлом, — сказала она. — Не бойся.

— Без уничтожения общины свобода не будет свободой, просто одно рабство сменит другое. И община станет едва ли лучшим рабовладельцем, чем помещик. А потом кому-нибудь после нас придется снова освобождать крестьян. Это вообще не решение проблемы, это перекладывание её на потомков.

— Ты против крестьянского самоуправления?

— Я за крестьянское самоуправление. Я против общины, как экономической единицы. Прежде всего передельной общины, которая отнимает у крестьянина стимул богатеть. Легче детей нарожать и получить больший надел по числу едоков. Я за свободный выход из общины с землей. И свободную продажу земли, кому угодно. Даже земли, обремененной долгами, они к земле должны быть привязаны, а не к человеку.

— Ты можешь все это написать?

— Могу, конечно. Но мне очень не хватает знаний о современной российской экономике. Я даже не понимаю, какая у нас налоговая система.

— По-моему, никакой, — заметила мама́.

— Ну, так не бывает! А как же государство богатеет? И чем живет? И почему так нужно золото ему, хотя простой продукт имеет?

Она улыбнулась.

— А если я дам тебе учителя?

— Скажу спасибо.

— Только ты не сможешь учиться с Никсой.

— Он не интересуется экономикой? По-моему, это важнее фортификации.

— Просто ты плохо знаешь немецкий.

— Экономика будет на немецком?

— Для тебя на русском. Я об остальном. Ты же хотел учиться вместе с братом?

— Да. Но то, что на немецком можно пока отложить. Пока не научусь читать Шиллера в оригинале.

— Научишься?

— Обязательно.

— Ты по-прежнему видишь сны о будущем? — спросила она.

— Нет, но я все помню.

— Саша, расскажи мне про ваши медицинские эксперименты? Что вы поняли?

— Что туберкулез заразен. Мы это не только поняли, мы это доказали. И будем публиковать. Думаю, весной где-то. Так что морально готовлюсь. Но опыт со свинками несложно повторить, так что не думаю, что нас опять размажут по стенке.

— Расскажи мне подробно, в чем заключается опыт.

Саша изложил все не очень приятные подробности.

Мама́ выслушала, не поморщившись.

— То есть вы брали мокроту больных чахоткой и вводили морским свинкам, и те умирали от туберкулеза?

— Да.

— Только мокроту?

— Не-ет.

— Саша, причем здесь золотуха?

Саша отвел глаза. За окном все еще пылал закат.

— Я знаю, что ты считаешь, что у Никсы чахотка, — сказала она. — Говори.

— Не совсем, — сказал Саша. — Мы брали гной из ран золотушных больных и вводили его свинкам.

— И?

— Они умирали от туберкулеза. Но, видимо, золотуха — это какая-то другая форма чахотки. Не знаю, насколько опасная, но мне бы было спокойнее, если бы у Никсы ее не было.

— Мне тоже, — согласилась мама́. — Жаль, что вы не сказали мне сразу.

— Не решились, ни я, ни Никса. Но я думаю, что еще есть время.

— Никса каждое лето ездит на морские купания в Гапсаль, у него там почти все проходит.

— Гапсаль? Это какое море?

— Не помнишь?

— Не помню, — вздохнул Саша. — Хотя название, по-моему, слышал.

— Балтийское, — сказала мама́.

— Это не то! Нужно южное море.

— Откуда ты знаешь?

— Видел во сне. И где-то читал, что в южных странах туберкулез — меньшая проблема. Ницца. Или Рим. Тирренское море, конечно, дерь… не самое лучшее, зато солнце жарит дай боже!

— Ты видел Тирренское море во сне?

— Да, видел. И Рим, и Ниццу. Из Рима до прибрежной Остии идет железная дорога. Но, может быть, её еще нет, не знаю. Но там недалеко, вёрст тридцать. В Остии цветут олеандры, море теплое, есть песчаный пляж, но дно вязкое, что не очень приятно, в городе много римских развалин. В Ницце не так жарко, что для Николая, наверное, хуже, зато гораздо приятнее. Пляж с мелкой галькой, архитектура, как в Париже, огромные пальмы на Английской набережной.

— Ты рассказываешь так, словно там был.

— У меня очень яркие сны. Честно говоря, хотелось бы побывать, чтобы сравнить с реальностью.

— Может быть, — сказала мама́. — Ты считаешь, что Никса в большой опасности? Что было о нем в твоих вещих снах?

— Я не видел его в будущем. Но, возможно, с июля что-то поменялось. Я же не сижу, сложа руки. Только очень тяжело. Словно пытаешься удержать скалу.

— Вы поняли, что чахотка заразна. Что теперь нужно делать?

— Искать лекарство. Я слышал во сне название «пенициллин». Это лекарство, которое делают из плесени. Но я не знаю, как делают. Видимо, будем экспериментировать, продвигаться на ощупь, ошибаться и терять время. И неизвестно, когда мы сможем получить то, что нужно. В общем нужны люди и деньги. Елена Павловна дает, но этого мало. Лучше, если будет государственная программа.

— Будет, — сказала мама́.

— Отлично! И мне бы хотелось, чтобы к моему проекту имел отношение человек компетентный и авторитетный. Например, Пирогов. Склифосовский с ним переписывается, но мне бы хотелось от него большей вовлеченности. Он знает про болезнь Никсы?

— Нет.

— Может быть, ему посмотреть Никсу?

— Енохин обидится.

Саша хмыкнул.

— Имя Енохина я не слышал во сне, а Пирогова — слышал.

— Что он нового скажет? Золотуха — известное зло.

— Известное! Кажется, мы первыми поняли, что это туберкулез. Я думаю, что против него поможет какая-нибудь мазь на основе хлорной извести или перекись водорода. По крайней мере, от внешних проявлений. Но я не хочу ставить эксперименты на своем брате. Нужна клиника и больные, которые на это согласятся. Пирогов, кажется, экспериментировал. По крайней мере, с хлоркой.

— Я ему напишу.

— Можно будет мне вложить письмо от себя?

— Да.

Саша написал Пирогову в тот же вечер. К изложению проблемы и своих предположений относительно лекарства он написал дополнение под названием «Двойной слепой метод». О том, что пациентов надо разделить на две группы, одной давать лекарство, а другой плацебо. И что врач-экспериментатор не должен знать, лекарство или плацебо он дает, не говоря о пациенте. О двойном слепом методе Саша слышал от одного из своих подзащитных ученых-шпионов.

Приближалось 26 февраля — Сашин день рождения, точнее день рождения Великого князя Александра Александровича. А сразу за ним Масленица.

И вроде бы все шло отлично. Пирогов попытался лечить золотушных хлорным раствором и перекисью, и помогало. Делал он это не сам, поскольку зачем-то заведовал Киевским учебным округом, но предложил опробовать метод в местном военном госпитале, и его послушались.

История поручения великому хирургу учебного округа здорово взбесила Сашу, он был уже в пути к отцовскому кабинету, но Никса поймал его по дороге, и они завернули к мама́, на которую Саша все и вылил. Так что обошлось без гауптвахты.

Статьи Склифосовского про туберкулез и морских свинок напечатал Петербургский «Военно-медицинский журнал» и только открывшаяся «Московская медицинская газета», а вот пихнуть их в европейские издания, скажем так, было сложно.

Ни в туманном Альбионе, ни в прекрасной Франции не получилось. Только маленький медицинский журнальчик с родины Елены Павловны решился напечатать одну статью. Саша не унывал: что ж, Штутгарт — это тоже неплохо, а остальные сами себе злобные дураки.

Саша решил заранее подготовиться к Масленице, то есть заказал Крамскому несколько открыток и разместил заказы в типографиях, а также наладил производство конфетти у Ильи Андреевича. И заранее потирал руки, предвкушая гешефт.

Десятое февраля не предвещало неожиданностей. Правда под окнами дворца выросли трехметровые сугробы, было пасмурно, и мела метель. Иногда дымка рассеивалась, и на закате над адмиралтейством пылало туманное малиновое солнце, а потом фонарщик зажигал уличное освещение.

Саша поймал себя на том, что воспринимает фонарщика и газовое освещение, как нечто совершенно естественное.

Он попил чаю с Никсой и мама́, привычно заполнил «журнал» дневными впечатлениями, помучился над томиком Гейне и завалился спать.

По заснеженной степи, словно на парад, шла колонна танков. На башнях развевались флаги, в которых Саша уверенно опознал российский триколер, имперку и почему-то флаг южноамериканских штатов. Вдруг их марш захлебнулся, танки остановилась и загорелись, на глазах превращаясь в горы покореженного металла, послышалась стрельба и взрывы. И он увидел, как низко летят над степью штурмовики, словно в кино про Великую отечественную.

Вдруг он обнаружил себя на высоте птичьего полета, над полностью разрушенным городом с дымами от пожаров. Спустился ниже и пролетел проломом дома, где, видимо, раньше был подъезд, а теперь от здания остался один остов.

Земля понеслась навстречу, но он не упал и не разбился, а оказался в своей московской квартире и услышал голос жены: «Саша, вставай! Война!»

Было раннее утро, еще темно. На электронных часах горели красные цифры: 5:30. И непрерывно вибрировал телефон, сообщая о новостях в телеграм-каналах.

И Саша понял, как ему обрыгло это будущее, которое висит над Россией, как готовая сорваться скала. Нет! Лучше душевный 19 век с Никсой, милой мама́ и даже папа́, который хоть и затыкает рот, и порою отправляет на гауптвахту, но хоть городов не бомбит.

И он открыл глаза.